Текст книги "Фридолин"

Автор книги: Артур Шницлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Как только ты исчез, на душе у меня стало совсем легко. Я не жалела тебя и о тебе не беспокоилась, а только радовалась тому, что осталась одна. Я блаженно бегала по лугу и пела – на мотив танца, который мы слышали на балу. Голос мой звучал изумительно, и мне хотелось, чтобы меня услышали внизу, в городе.

Я не видела города, но знала его. Он лежал глубоко в котловине и был обнесен высокой стеной. Это был насквозь фантастический город, и я не сумею его описать. Нельзя назвать его восточным, нельзя назвать старонемецким – он был и то и другое; так или иначе, это был давно отживший, безвозвратно канувший город.

Дальше я помню себя лежащей на траве, на солнцепеке, несравненно более красивой, чем на самом деле; покуда я так лежала, из чащи леса вышел ко мне молодой человек в светлом летнем костюме… Как я теперь соображаю, он был похож на датчанина, о котором я тебе вчера рассказывала. Он шел своей дорогой, вежливо мне поклонился, но, не задерживая на мне внимания, прошел к отвесной скале и остановился, внимательно ее разглядывая, словно обдумывал, как на нее взобраться.

В то же мгновение я увидела и тебя: ты суетливо бегал по затонувшему городу от дома к дому, от лавки к лавке, то исчезая под лиственными тоннелями, то пробиваясь причудливым турецким базаром, и закупал прекраснейшие вещи, лучшее из всего, что ты мог найти для меня и для себя: платье, белье, обувь, драгоценности, – и все это ты прятал в маленький саквояж из желтой кожи, в который, как ни странно, все вмещалось.

Ты бежал, и тебя непрерывно преследовала толпа; я не могла ее разглядеть, но только слышала глухой, угрожающий рев.

И вдруг опять появился он – тот самый датчанин, который недавно стоял перед отвесом скалы.

Снова вышел он из лесу прямо ко мне, но я знала, что в короткое время он успел обежать весь мир. Он выглядел иначе, но это был тот же человек. Как и в первый раз, он постоял перед гранитной кручей, потом исчез, потом опять вышел из лесу, снова исчез, еще раз вынырнул из чащи; так повторилось два-три раза, а может быть, и сто раз…

Он был каждый раз новый и все-таки тот же самый. Проходя мимо меня, он здоровался и наконец передо мной остановился, испытующе на меня посмотрел – и я засмеялась таким соблазнительно-призывным смехом, каким не смеялась никогда в жизни. Он протянул ко мне руки, я рванулась бежать, но не смогла – и он опустился рядом со мной на лужайку.

Она умолкла. У Фридолина пересохло в горле, и в редеющем мраке спальни он различил Альбертину, подобно ему укрывшую в ладонях лицо.

– Замечательный сон! – сказал он. – И это все?

Когда она отрицательно покачала головой, он попросил:

– Так рассказывай дальше…

– Не так-то легко, – вздохнула Альбертина. – Словами, в сущности говоря, эти вещи передать невозможно.

Итак, у меня было ощущение, будто я пережила бесчисленные дни и ночи. Пространство и время свернулись, уже не было больше лесной лужайки, упирающейся в скалу, вместо нее появилась широкая, убегающая в бесконечные просторы, пестрые, как цветочный ковер, равнина, расплывшаяся до горизонта.

Я и тот человек уже давно вникли в смысл этого странного ощущения времени. Мы не были больше одни на лугу. Но сколько там было пар, кроме нас, – две, три или тысяча, – видела я их, или нет, и кому я принадлежала – тому, другому или многим, – этого я не могла бы сказать. И подобно тому, как раньше испытанное чувство стыда и отчаяния было несоизмеримо ни с чем когда-либо пережитым наяву, – так и на этот раз окрыленность, свобода и блаженство, изведанные мною во сне, не сравнятся ни с одним из моих душевных опьянений в состоянии бодрствования.

При этом ни на одно мгновение ты не выпадал из поля моего сознания. Да, да, я видела тебя, я видела, как тебя схватили какие-то воины. В их толпу, если не ошибаюсь, замешались монахи, какой-то исполинского роста человек скрутил тебе руки, и я знала, что тебя должны казнить.

Я думала об этом без сострадания и ужаса, я просто знала – издалека.

Тебя привели во двор, что-то вроде внутреннего двора при феодальном замке… Там ты стоял со скрученными на спине руками и совершенно обнаженный. И подобно тому, как я видела тебя, хотя и находилась в другом месте, – ты также видел меня и человека, державшего меня в объятиях, и все остальные пары – весь этот неслыханный разлив наготы, со всех сторон меня обступивший, это дикое половодье, в котором я и спутник, крепко меня сжимавший, были только маленькой, вскипающей волной.

Меж тем как ты стоял на замковом дворе, в высоком готическом окне, раздвинув красные занавески, появилась молодая женщина с диадемой в волосах и в пурпурной мантии. Это была повелительница страны.

Она поглядела на тебя сверху вниз строгим и вопрошающим взглядом. Ты стоял одиноко; другие, сколько их было, держались в стороне, прижавшись к стенам, и до меня доносились полный смутных опасностей ропот и глухая возня.

Тогда княгиня перегнулась в сводчатом окошке. Все стихло, и она подала тебе знак, словно приказывая подняться наверх, и мне было твердо известно, что она тебя помилует. Но ты не заметил ее взгляда или же не хотел заметить.

Внезапно, все еще со скрученными руками, но уже закутанный в черный плащ, ты очутился лицом к лицу с ней, но не в закрытом помещении, а где-то под вольным небом, вроде пространства, где реяли мы.

В руках у нее был пергаментный свиток – твой смертный приговор, в котором значилась твоя вина и причины твоего осуждения. Она спросила тебя – слов я не расслышала, – согласен ли ты стать ее любовником, и, в случае согласия, избавляла тебя от казни. Ты отрицательно покачал головой. Я этому не удивилась, так как было безусловно в порядке вещей и не могло быть иначе, что ты мне останешься верен всегда и везде, наперекор опасности, до конца и навеки.

Тогда княгиня пожала плечами, кивнула в пространство – и внезапно ты очутился в глубоком подвальном помещении, где тебя хлестали бичами, но палачей я не видела.

Кровь стекала с тебя ручьями. Я видела эти ручьи и отдавала себе полный отчет в своей чудовищной жестокости, но нисколько ей не удивлялась.

Дальше – княгиня подошла к тебе. Ее распущенные волосы омывали каскадами нежное тело, диадему она протягивала тебе обеими руками, и теперь я знала, что это та самая девушка, которую ты видел на мостике в купальной будке на датском взморье.

Она не сказала ни слова, но весь смысл ее молчания, весь смысл ее появления в подвале сводился к вопросу – согласен ли ты стать ее супругом и князем страны…

Когда ты снова отверг ее предложение, она внезапно исчезла. Я же тотчас увидела, как для тебя вгоняют в землю крест, но не на дворе замка, а на бесконечной цветочно-ковровой луговине, где я покоилась в объятиях возлюбленного в сонме любящих пар.

Тебя же я увидела потом, как ты идешь туда старинными, странными улицами один, без всякой стражи, но я знала, что дорога твоя предначертана и что малейшее отклонение от нее невозможно.

Теперь ты поднимался по лесной тропинке вверх.

Я ожидала тебя с напряжением, но без всякого сострадания. Тело твое было исполосовано рубцами, но они больше не кровоточили. Ты поднимался еще выше, тропа расширялась, лес по обе стороны отступал, и вот ты очутился на окраине луга, в чудовищном и непонятном отдалении. И все-таки ты улыбался мне и знаками давал мне понять, что желание мое исполнено и что ты приносишь с собой все, что мне нужно: и платье, и обувь, и драгоценности. Мне же твое поведение представилось нелепым, непростительным и дурацким, и мне захотелось сказать что-нибудь язвительное, засмеяться тебе в лицо, именно потому, что, соблюдая свою верность, ты отверг руку княгини, перенес пытки и вот теперь вскарабкался, шатаясь, на эту вышку, чтоб претерпеть чудовищную смерть.

Я побежала тебе навстречу, но ты все время ускорял шаг, я взмыла над землею, а ты зареял по воздуху, но внезапно мы потеряли друг друга из виду, и я знала, что наши пути по воздуху скрестились и разошлись.

Тогда мне захотелось, чтоб ты услышал по крайней мере мой смех, когда тебя будут распинать на кресте. Вот почему я рассмеялась так пронзительно, как могла. Вот с каким смехом, Фридолин, я проснулась…

Она умолкла и бесстрастно застыла. Он тоже не двигался и ничего не говорил. Всякое слово в эту минуту показалось бы тусклым, лживым и лицемерным.

Чем дальше она рассказывала, тем более жалкими и ничтожными казались ему его собственные приключения – в той незавершенной стадии по крайней мере, в какой они находились сейчас, и он дал себе слово довести каждое из них до развязки, а затем откровенно рассказать о них жене. Альбертина разоблачила себя исповедью своего сна, обнаружила себя в настоящем свете – неверной, жестокой, склонной к предательству, и в это мгновение он ненавидел ее глубже, чем когда-либо.

Только теперь он заметил, что все еще сжимает в руках ее пальцы и что, как ни расположен он был ненавидеть свою жену, он все же испытывает к этим длинным, холодным и таким родным пальцам неизменную, с привкусом новой горести, нежность.

И бессознательно, даже против воли, прежде чем выпустить эту слишком знакомую руку из своей, он осторожно прикоснулся к ней губами.

Альбертина все еще не открывала глаз, и Фридолину почудилось, будто всем своим обликом – губами, лбом и каждой морщинкой – она улыбается, просветленная, счастливая, с выражением невинности и радости. Тогда ему захотелось склониться к Альбертине и поцеловать ее бледный лоб.

Но он совладал с собою, сознавая, что лишь вполне понятная усталость после бешеного мелькания ночных событий прикинулась – в предательской атмосфере спальни супругов – томной, но лживой нежностью.

Но как ни колебалась его жизнь на острие этого мгновения, какие бы решения ни предстояло ему принять в течение ближайших часов, – стихийной потребностью настоящей минуты было – вкусить хоть мимолетного сна и забвения.

Когда умерла его мать, он в ту же ночь заснул и проспал до утра крепким сном, без сновидений: отчего бы ему не уснуть и теперь? И он улегся рядом с Альбертиной, которую уже одолевала дремота.

«Меч между нами, – промелькнуло в его сознании, и еще: – Смертельные враги лежат спокойно рядом».

Но это были пустые слова…

VI

Горничная легким стуком в дверь разбудила его в семь часов утра. Он бегло взглянул на Альбертину. Иногда, не всегда правда, и она просыпалась от этого стука в дверь. Сегодня она не шелохнулась, и сон ее был подозрительно глубок. Фридолин быстро встал и оделся. Прежде чем уйти, он захотел посмотреть девчурку: она спокойно спала в белой кроватке, по-детски сжав кулачки. Он поцеловал ее в лоб, еще раз на цыпочках подошел к дверям спальни, где Альбертина, по-прежнему неподвижная, ровно и глубоко дышала. Затем он вышел. Засунутые на дно черного медицинского саквояжа, покоились монашеская ряса и пилигримская шляпа.

Порядок дня он разработал тщательно и даже с некоторым педантизмом. Сначала – визит к тяжелобольному – молодому адвокату, по соседству.

Фридолин безукоризненно внимательно исследовал больного, нашел некоторое улучшение, изобразил по этому поводу на своем лице подобающую профессиональную радость и снабдил старый рецепт традиционной пометкой: «Repetatur» [1]1
  Повторить ( лат.)


[Закрыть].

Затем он направился к дому, в подвальных недрах которого Нахтигаль вчера играл на рояле. Погребок был еще заперт, но кассирша наверху в кафе случайно знала адрес Нахтигаля: маленькая гостиница в Леопольдштадте.

Через четверть часа Фридолин добрался по адресу. Это был плачевного вида отель. На лестнице пахло непроветренными постелями, тухлым салом и цикорным кофе. Подозрительный портье, с красными кроличьими глазками, в каждом посетителе чующий полицейского чиновника, угодливо дал справку:

– Господина Нахтигаля увезли сегодня в пять часов утра двое господ, которые, если позволено думать, нарочно прятали свои лица, уткнувшись в кашне. Покуда Нахтигаль собирал свои вещи в комнате, эти господа заплатили по его счету за последние четыре недели. Через полчаса, когда Нахтигаль замешкался, один из господ сходил за ним лично, а потом все трое поехали на Северный вокзал. Нахтигаль был весьма неприятно поражен и взволнован, и – отчего не сказать всю правду такому симпатичному и порядочному господину? – он пытался незаметно сунуть портье письмо в конверте, но двое господ энергично ему помешали. Всю корреспонденцию на имя Нахтигаля, заявили они, уходя, будет забирать уполномоченное на то лицо…

Фридолин поблагодарил и ушел.

Выходя из ворот, Фридолин с удовольствием подумал о своем докторском саквояже: по крайней мере его не сочтут обитателем этого дома, а в худшем случае – полицейским врачом.

С Нахтигалем, значит, пока дело темное… Люди поступили достаточно осторожно, имея к тому серьезное основание.

Затем он отправился к костюмеру. Господин Гибизер открыл сам.

– Разрешите вернуть вам костюм, – сказал Фридолин, – и рассчитаться с вами…

Гибизер назвал скромную сумму, принял деньги, занес получку в большую счетную книгу и с некоторым удивлением посмотрел из-за письменного стола на Фридолина, который не обнаруживал ни малейшего желания удалиться.

– Мое посещение вызвано еще одним обстоятельством, – произнес Фридолин тоном следователя. – Я должен поговорить с вами о вашей дочери!

По лицу Гибизера пробежала неопределенная гримаса неудовольствия, насмешки или раздражения, – сказать было трудно.

– Как вы изволили сказать? – спросил он таким же глубоко неопределенным тоном.

– Вчера между прочим вы заметили, – сказал Фридолин, опираясь растопыренными пальцами о письменный стол, – что ваша дочка душевно не совсем нормальна. Ситуация, в которой мы ее застали, действительно говорит в пользу этого предположения. Так как случай сделал меня участником или, по крайней мере, свидетелем этой странной сцены, я позволю себе, господин Гибизер, настойчиво вам посоветовать пригласить к фрейлейн врача.

Гибизер, играя необычайно длинной вставочкой от пера, смерил Фридолина бесстыдным взглядом:

– И сам господин доктор любезно соглашается взять на себя лечение?

– Я прошу вас, – с хрипотой в голосе произнес Фридолин, – не приписывать мне намерений, которых я не высказывал…

В это мгновение распахнулась дверь в жилые комнаты, и оттуда вышел молодой человек, застегивая пальто, надетое поверх фрачной пары.

Фридолин безошибочно узнал в нем одного из ряженых судей минувшей ночи. Несомненно, он вышел из комнаты Пьеретты. Он слегка смутился при виде Фридолина, но тотчас же овладел собой, на ходу движением руки поздоровался с Гибизером, закурил папиросу, воспользовавшись для этого зажигательницей, лежавшей на письменном столе, и вышел.

– Ах вот как! – заметил Фридолин, причем уголки его рта презрительно передернулись и во рту появилась горечь.

– Как вы сказали? – с совершенным хладнокровием переспросил Гибизер.

– Итак, господин Гибизер, – сказал Фридолин, выразительно переводя взгляд с наружных дверей на внутренние, откуда вышел вчерашний ряженый, – итак, вы отказались вчера от вашего намерения известить полицию?

– Мы уладили дело домашним способом, – ледяным тоном ответил Гибизер и встал в знак того, что разговор кончен.

Фридолин собрался уходить. Гибизер услужливо распахнул двери и с неподвижным выражением лица произнес:

– Быть может, господину доктору еще что-нибудь понадобится?.. Надеюсь, это будет не монашеская ряса…

Фридолин хлопнул дверью.

«Здесь по крайней мере выяснилось!» – подумал он с раздражением, удивившим его самого.

Он вприпрыжку спустился по лестнице, затем не спеша направился в клинику и оттуда сейчас же позвонил домой, чтобы узнать, не приглашали ли его к больному, не было ли писем и, вообще, не случилось ли чего.

Не успела ему ответить горничная, как сама Альбертина подошла к телефону и поздоровалась с Фридолином. Она подтвердила все сказанное горничной и рассказала с непринужденностью, что только что встала и садится завтракать с девочкой.

– Поцелуй ее за меня, – сказал Фридолин, – доброго аппетита!

Звук ее голоса был ему остро приятен, но именно потому он быстро повесил трубку. Он собирался еще спросить, что намерена делать Альбертина в первую половину дня, но сейчас же подумал, что это его не касается. В глубине души он был уверен, что, как ни сложится их внешняя жизнь, с Альбертиной все кончено…

Белокурая сестра милосердия помогла ему освободиться от сюртука и подала белый докторский халат; при этом она мило улыбалась, как улыбаются все больничные сестры, независимо – обращаешь ли на них внимание, или нет.

Минуты через две он был уже в палате. Главный врач прислал сказать, что его спешно вызывают на консилиум, а потому господам ассистентам предлагается совершить обход без него.

Шествуя от кровати к кровати в сопровождении свиты студентов, выстукивая больных, выписывая рецепты и переговариваясь о больничной жизни с младшими врачами и сиделками, Фридолин почти успокоился.

Накопились различные новости. Ночью умер слесарный подмастерье Карл Редель. На пять часов назначено вскрытие. В женской палате одна больная выписалась, но койка ее уже занята. Больную номер семнадцать пришлось перевести в хирургическое отделение.

Попутно затрагивались и служебные темы: завтра должен решиться вопрос о кафедре глазного отделения. Наибольшие шансы у Гюгельмана, ныне профессора в Марбурге, а всего четыре года назад – младшего ассистента у Штельвега.

«Хорошая карьера! – подумал Фридолин. – Мне никогда не дадут отделения, хотя бы потому, что я не доцент. Слишком поздно! А впрочем – нет! Можно подтянуться и снова начать диссертацию или же с высоты достигнутого опыта переработать кое-что из прежних начинаний». Частная практика оставляет ему достаточно досуга.

Он попросил доктора Фуксталера заменить его на амбулаторном приеме и вынужден был себе признаться, что ему несравненно приятнее оставаться в поликлинике, чем ехать на Галицинберг. Однако это было неизбежно. Не только для личного успокоения он был обязан расследовать ночную историю – сегодняшний день вообще был решающим днем. Вот почему, на всякий случай, он передал доктору Фуксталеру и свои вечерние визиты.

Молодая девушка с того конца палаты, та самая, у которой задеты верхушки, улыбнулась ему. Он припомнил: на днях, на обходе, при выслушивании, она прижималась грудью к его щеке. Фридолин оставил улыбку без ответа и, нахмурившись, отвернулся.

«Все они из одного теста! – подумал он с горечью – И Альбертина как все, – пожалуй, хуже всех. Я с нею разойдусь! Все равно мы не наладим жизни…»

На лестнице он еще перемолвился с коллегой из хирургического отделения.

– Как обстоит с женщиной, которую перевели в хирургическое отделение сегодня ночью? – Со своей стороны он не считает операцию необходимой, но просит ему сообщить результат гистологического исследования.

– Разумеется, коллега…

На углу он нанял извозчика. Предварительно он вынул свою записную книжку и, разыгрывая дурацкую комедию перед кучером, сделал вид, что выбирает среди адресов.

– На Оттакринг, – сказал он. – Улица против Галицинберга. Я скажу вам, где остановиться.

В пути он опять загрустил и болезненно разволновался, раскаиваясь в том, что за последние часы ни разу не вспомнил о своей прекрасной избавительнице.

Удастся ли ему найти дом? Вряд ли это будет особенно трудно… Вопрос не в этом, а в том, что делать дальше… Заявить в полицию? Но именно этот образ действия может создать опасные осложнения для женщины, которая вызвалась пострадать ради него, а не то и в самом деле пострадала… Обратиться к частному сыщику?

Это он находил безвкусным, не совсем достойным… Что же ему оставалось делать? У него не было ни времени, ни пинкертоновских способностей, чтоб довести эти трудные и запутанные розыски до благополучного конца.

– Неужели тайное общество? Да, уж во всяком случае тайное… Но друг друга-то они знают? Аристократишки, должно быть, придворные щеголи. – И он подумал о некоторых эрцгерцогах, чья сомнительная репутация вполне вязалась с подобными выходками. – А дамы? Вероятно, надерганы из публичных домов? Ну, это еще не совсем установлено… Во всяком случае – отборный товар! А женщина, которая ради него пострадала? Пострадала?.. Почему он так упорно себя уговаривает, что какая-то была жертвой? Комедия! Разумеется, все вместе было комедией! В сущности, он должен быть рад, что так дешево отделался!.. Так, так, он не ударил лицом в грязь… Кавалеры могли заметить, что он не первый встречный, и безусловно это поняли. Вероятно, он понравился ей больше всех эрцгерцогов, или, черт их знает, кто они такие.

В конце Лингартшталя, там, где улица круче забирает вверх, он слез и, соблюдая осторожность, отпустил извозчика.

На бледно-голубом небе таяли белые облачка, и солнце светило уже по-весеннему. Он обернулся назад: ничего подозрительного, ни экипажей, ни пешеходов. Медленно начал он подниматься. В пальто ему стало жарко, он снял его и перекинул через плечо. Он пошел к месту, где, как он запомнил, сворачивала вправо боковая улица, на которой стоял таинственный дом. Несомненно, это была та улица, только она спускалась вниз далеко не так круто, как ему показалось во время ночной поездки.

Безукоризненно тихая улица. В одном палисаднике стояли розовые кусты, заботливо обернутые в солому, в соседнем – детская колясочка; мальчишка в голубом пуховом костюмчике ползал в окне нижнего этажа, протягивал ручки молодой женщине; затем шел пустырь, далее запущенный сад, обнесенный забором, затем какая-то дачка, потом лужайка и, наконец – вне всяких сомнений – тот дом, который был ему нужен. Дом оказался небольшой и не слишком роскошный: это была одноэтажная вилла в скромно-ампирном стиле, давно, по всей вероятности, не ремонтировавшаяся. На всех окнах были спущены зеленые жалюзи, и, вообще, дом не подавал никаких признаков жизни.

Фридолин огляделся кругом: на улице никого, только далеко внизу спускались под гору двое школьников с книжками. Он стоял у садовой калитки.

Как же быть теперь? Постоять, понюхать и вернуться домой? Нет, это смешно!..

Он пощупал кнопку электрического звонка.

Но, когда откроют, что он скажет? Очень просто: он спросит, не сдается ли на лето этот приятный особняк.

Но парадная дверь и без звонка распахнулась, вышел старый лакей в затрапезной утренней ливрее и медленно направился узкой дорожкой к калитке. В руке он держал письмо и молча протянул его сквозь брусья решетки Фридолину, у которого захолонуло сердце.

– Мне? – спросил он, задыхаясь.

Слуга кивнул, повернулся, ушел, и за ним захлопнулась тяжелая парадная дверь.

– Что бы могло это значить? – изумился Фридолин. – Неужели от нее?.. Чего доброго, дом принадлежит этой госпоже!

Крупными шагами он пошел обратно под гору и только теперь заметил, что на конверте прямым и надменным почерком было написано его имя. На углу он вскрыл конверт, вынул листок и прочел:

«Советуем бросить безнадежные розыски и принять эти слова как второе предостережение. В ваших же интересах, мы надеемся, что третьего не потребуется!»

Он прочел, и рука с письмом повисла.

Это послание разочаровало его во всех отношениях. Оно оказалось совсем не тем, на что в бессмысленном оптимизме своем он надеялся. Во всяком случае, тон был замечательно сдержанный, без всякого привкуса резкости. Напрашивался вывод, что отправители этого письма чувствуют себя не совсем уверенно.

Второе предостережение? Почему второе? Ах да: первое было сегодня ночью! Но почему второе, а не последнее? Может, хотят еще раз испытать его мужество? Хотят подвергнуть его новому искусу? Потом, откуда узнали его имя? Это, впрочем, еще поддается объяснению. Очевидно, они запугали Нахтигаля, и он выдал Фридолина. Кроме того…

Фридолин невольно улыбнулся своей рассеянности: к подкладке шубы были подшиты его монограмма и точный адрес.

Но вот что странно: хотя он и остался при прежней неопределенности, это письмо, он сам не знал почему, в общем его успокоило. В частности, он уверился, что женщина, за которую он трепещет, еще жива и что во власти его ее найти, если он хитро и осторожно возьмется за дело.

Когда, немного усталый, но в своеобразно приподнятом настроении, всю суетность которого он отлично сознавал, Фридолин вернулся домой, Альбертина с ребенком уже отобедали, но остались сидеть за столом, пока он не кончил обедать.

Жена, этой ночью во сне глазом не моргнувшая, когда его распинали, сидела теперь против него с ангельски ласковым выражением лица, воплощение доброй хозяйки и матери, и, к удивлению своему, он не испытывал к ней ненависти.

Он ел с аппетитом, находился в немного возбужденном, жизнерадостном настроении и, по обыкновению, оживленно рассказывал о злободневных мелочах своей практики, особенно подробно о личных перемещениях и повышениях врачей, в курсе которых он всегда держал Альбертину. Между прочим, он рассказал о назначении Гюгельмана, как о свершившемся факте, и поделился с женой своим собственным планом – немедленно, с удвоенной энергией начать самостоятельную научную работу.

Альбертине эти настроения были хорошо знакомы; она успела убедиться в их неустойчивости, и чуть заметной улыбкой она выдала свое недоверие.

Когда Фридолин разгорячился, Альбертина с неподдельной кротостью погладила его, успокаивая, по волосам. Тогда он нагнулся к ребенку, избегая мучительного прикосновения. Он посадил девочку на колени и собрался было ее покачать, когда вошла горничная и доложила, что уже дожидаются шесть пациентов.

Фридолин, радуясь неожиданному избавлению, встал, заметил вскользь, что Альбертине с девочкой не мешает в такую чудесную погоду погулять, и прошел к себе в кабинет.

В ближайшие два часа Фридолин принял шесть старых пациентов и двух новых. В каждом отдельном случае он вникал, как полагается, во все подробности, исследовал, делал пометки, прописывал лекарства и радовался тому, что после напряжения двух последних бессонных ночей сохранил такую свежесть и бодрость духа.

По окончании приема он еще раз, по своей привычке, заглянул к жене и ребенку и обрадовался, что к жене пришла в гости мать, а девочка сидит за французским уроком с фрейлейн. Только на лестнице к нему вернулось сознание, что весь этот порядок, все равновесие и вся уверенность его бытия – не что иное, как суета и обман.

Хотя он отказался от вечернего обхода в поликлинике, его неудержимо потянуло в отделение. Там его ожидали два случая, представлявшие интерес как материал для задуманной им научной работы, и он исследовал этих больных внимательней, чем это делал до сих пор. Затем он развязался еще с одним визитом в центре города, и вышло так, что к семи часам вечера он очутился возле старого дома на Шрейфогельгассе. Только теперь, под окном Марианны, образ ее, совершенно померкший и вылинявший, вспыхнул в его сознании, быть может, ярче, чем все другие.

Здесь-то у него не сорвется. Лениво, с прохладцей, он может отсюда начать. Здесь его не ожидают ни осложнения, ни опасности. То, перед чем отступили бы многие, – предательство по отношению к жениху – лишь увеличивало для него соблазн.

Да, он будет предателем, он будет лгать, обманывать, разыгрывать комедию и тут и там – перед Марианной, перед Альбертиной, перед милейшим доцентом Редигером; он будет вести своеобразное двойное существование: с одной стороны – знающий, способный, уважаемый, подающий надежды врач, добрый супруг и семьянин, а с другой – развратник, соблазнитель, циник, играющий людьми – мужчинами и женщинами – по прихоти своей, по настроению…

В этой раздвоенности он находил теперь какую-то необычайную пряность, и соблазнительность этой ситуации сводилась к тому, что когда-нибудь потом, когда Альбертина давно уже успокоится, убаюканная семейным и супружеским миром, он подсядет с дерзкой улыбкой к ее изголовью и признается ей во всех своих грехах в виде заслуженного возмездия за весь позор и горькую муку, которую она причинила ему во сне.

В сенях он столкнулся с доктором Редигером. Тот с беспечной наивностью сердечно пожал ему руку.

– Как здоровье фрейлейн Марианны? – спросил Фридолин. – Надеюсь, она немного успокоилась?

Доцент Редигер пожал плечами:

– Ведь она была уже достаточно подготовлена к развязке, доктор, – сказал он. – Только сегодня днем, когда выносили тело…

– Значит, вынос уже состоялся?

Доктор Редигер кивнул:

– Похороны – завтра в три…

Фридолин поглядел в пространство.

– У фрейлейн Марианны кто-нибудь из родных?

– Все разошлись, – ответил Редигер, – теперь она одна. Она, конечно, вам обрадуется, доктор. Завтра мы с матушкой перевезем ее в Медлинг, – прибавил Редигер и на вежливо-вопросительный взгляд Фридолина пояснил: – Там небольшая усадьба у моих родителей. Ну, до свидания, доктор, у меня еще уйма дела: знаете, не оберешься хлопот в подобном случае… Надеюсь, я вас еще застану, доктор.

Редигер был уже на улице.

Фридолин минуту поколебался и стал медленно подниматься по лестнице. Он позвонил. Марианна сама ему открыла. На ней было черное платье и черная бисерная цепочка, которую Фридолин раньше не замечал. Лицо ее залила нежная краска.

– Вы заставили долго себя ждать! – сказала она с принужденной улыбкой.

– Простите, фрейлейн Марианна, у меня сегодня особенно трудный день…

Через комнату покойного, где стояла пустая кровать, он прошел за Марианной в следующую, где вчера, под картиной, изображающей офицера в белых рейтузах, он писал свидетельство о смерти советника. На письменном столе уже горела маленькая лампочка, так что свет в комнате был двойной.

Марианна указала ему на кожаный черный диван, а сама села за письменный стол – напротив.

– На лестнице только что я встретил доктора Редигера. Завтра, значит, вы уезжаете в деревню?

Марианна вскинула на него глаза, как бы удивленная безразличием его тона, но, когда он почти жестоко прибавил: «Я считаю это вполне благоразумным…» – плечи ее сразу осели.

Фридолин распространился о преимуществах свежего воздуха и о благотворном значении перемены обстановки.

Она сидела неподвижно, и слезы ползли по ее щекам. Он смотрел на нее без всякого сострадания, скорей, нетерпеливо; мысль о том, что, может быть, через минуту она вновь бросится к его ногам и повторит вчерашнее признание, наполняла его страхом. Пользуясь тем, что она молчит, он резко поднялся:

– Очень жаль, фрейлейн Марианна, но…

Он поглядел на часы.

Подняв голову, она поглядела на Фридолина, а слезы все так же ползли. Он бы охотно сказал ей доброе слово, но не мог пересилить себя.

– Итак, – выговорил он с усилием, – ближайшие дни вы проведете в деревне… Надеюсь, я получу от вас весточку. Доктор Редигер мне сообщил, что на днях состоится ваша свадьба. Позвольте теперь же принести вам сердечные поздравления…