Текст книги "Сад Аваллона"

Автор книги: Артур Мэйчен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

Это произошло спустя неделю или полторы после того, как я прочел и вырезал на память заметку о Ллантрисанте. Неожиданно я получил письмо от одного своего приятеля, который, будучи не в силах дождаться настоящего теплого лета, отправился на отдых в те самые, столь привлекательные для меня, края.

«Тебя наверняка заинтересует, – писал он, – что в Ллантрисанте были совершены весьма странные ритуальные действа. Войдя в церковь, на другой же день после них, я явственно ощутил вместо обычного запаха отсыревших каменных сводов густой дух благовонных курений».

Мне, однако, было известно нечто гораздо большее. Старый священник слыл непоколебимым приверженцем евангелической веры и скорее решился бы жечь в своей церкви адскую серу, нежели хоть раз использовать для курений ладан. Таким образом, из сообщения приятеля я не сумел вывести ровным счетом ничего, а потому через несколько недель сам отправился в Арфон[136]136
  Арфон – город в Уэльсе (графство Карнарвон) близ острова Мона (англси). В легендах Уэльса Арфон часто упоминается как королевская резиденция, что обеспечивается его близостью к Аберфрау – резиденции королей.


[Закрыть], решив лично разобраться в сообщенных мне фактах, а заодно и в другом весьма примечательном событии, также случившемся в Ллантрисанте.

2. Благоухание рая

Я прибыл в Арфон в самый разгар лета – знойного, цветущего, благоухающего всеми ароматами, коими безвозбранно наслаждаются жители этих мест. В Лондоне подобной погоды не было и в помине – напротив, казалось, что все ужасы и неистовства войны добрались наконец-то до лондонских небес и со злобным торжеством воцарились в них. По утрам солнце обрушивалось на город нестерпимым, все вокруг опаляющим зноем, но очень скоро со всех концов света стягивались чудовищные тучи, с полудня воздух мрачнел, и вслед за тем на улицы под раскаты грома и блистанье грозовых молний обрушивался неистовый, злобно шипящий ливень. Поистине в то лето лондонская погода сосредоточила в себе все пагубы вселенной, город будто облачился в траур – в сердцах лондонцев поселился ужас, а телесную оболочку их попеременно терзали удушливая черная мгла и опаляющий небесный огонь.

Нет, никакими словами я не сумел бы описать то ощущение высшего покоя, в который я окунулся, очутившись на морском побережье Уэльса; думаю, что всякому пришел бы здесь на ум образ внезапного перехода от тревог и ужасов земли к безмятежной идиллии рая. Тут была земля, погруженная, как мне казалось, в святой, счастливый сон, тут было море, бесконечно переливающееся в своих оттенках от оливина к изумруду, от изумруда к сапфиру, от сапфира к аметисту; белой своей пеной оно омывало основания могучих серых скал и билось в огромные темно-красные бастионы, прикрывающие собой заливы и бухты западного побережья; вот в эту-то страну я и прибыл – в эти благоухающие долины, полные дикого тимьяна и чудесно расцвеченные множеством мелких прелестных цветов. Казалось, само Божье благословение таилось в каждом васильке, само всепрощение в каждом лютике, сама радость в каждом венерином башмачке; утомленные мои глаза всюду находили отраду, обращаясь то к милым крохотным цветкам и вьющимся вокруг них деловито-веселым пчелам, то к магическому зеркалу океана, над которым плыли величественные белые облака, а само оно без устали играло и переливалось под лучами сверкающего в вышине солнца. А мой слух, измученный грохотом и скрежетом города, его праздным, полным бесплодной суеты шумом, наслаждался здесь невыразимым, неописуемым, умиротворяющим рокотом волн, набегающих на берег и вновь откатывающихся прочь, рождая мощные, гулкие отзывы в расщелинах прибрежных скал. Три или четыре дня я грелся на солнце, вдыхая аромат цветов и свежий запах морского ветра, но затем, понемногу приходя в себя, вспомнил-таки о связанных с Ллантрисантом странностях, изучением которых я мог наконец заняться на месте. Не скажу, чтобы я рассчитывал обнаружить здесь нечто исключительное, ибо, следует напомнить, я был заинтересован всего лишь ссылкой газетного репортера – или некоего уполномоченного лица? – на какие-то подозрительные огни; в этой заметке, по всей вероятности, отразилась вполне понятная тревога местных жителей по поводу световых сигналов, якобы кем-то подаваемых врагу, который, кстати, и в самом деле уже торпедировал одно или два наших судна в Бристольском заливе поблизости от Ланди. То, что я намеревался разузнать получше, было связано с упоминанием о «весьма примечательных событиях» при чьем-то чудесном выздоровлении, а также с письмом от Джексона, в котором говорилось о церкви в Ллантрисанте, якобы окуренной благовониями, то есть о событии в данном случае совершенно невозможном, учитывая тот факт, что старый мистер Эванс – приходский священник, рассматривал даже самые скромные украшения вроде цветных лент на одеяниях католических клириков воистину как знамения самого сатаны и присных его, как вещи, дорогие сердцу одного лишь папы римского, великого и неисправимого грешника. А тут вдруг благовония! Впрочем, на сей счет у меня уже имелись кое-какие собственные соображения.

Ибо, когда в понедельник, 9 августа, я добрался до Ллантрисанта и зашел в местную церковь, там и впрямь явственно ощущалось благоухание изысканных ароматических смол.

Между делом мне удалось возобновить знакомство и с самим приходским священником. То был весьма любезный и приятный старичок; во время моего предыдущего посещения его церкви мы встретились на церковном дворе как раз в тот момент, когда я с восхищением разглядывал стоящий там замечательно выполненный кельтский крест. Помимо покрывавшего крест очень красивого и сложного орнамента, на одной из его граней была надпись на огаме[137]137
  Огама (огамские письмена) – так именуется своеобразный алфавит, которым в древности пользовались кельтские племена Ирландии и Британии.


[Закрыть], о значении которой ученые спорят до сих пор – кстати сказать, это один из самых известных крестов, оставшихся от кельтских времен. Так вот, мистер Эванс, увидев, что я с интересом разглядываю крест, подошел поближе и начал излагать мне, тогда еще незнакомому с ним человеку, свое – как я впоследствии выяснил, достаточно шаткое и неопределенное – толкование различных версий, высказываемых относительно смысла упомянутой надписи, и меня, помнится, позабавило его собственное весьма простое, но столь же твердое убеждение: дескать, на самом-то деле эти так называемые «огамские письмена» обязаны своим происхождением озорству местных мальчишек, выветриванию камня и просто воздействию времени. Напоследок меня угораздило задать вопрос о разновидности камня, из которого был вытесан крест, и тут священник удивительным образом оживился. Он начал с горячностью рассуждать о чисто геологических материях, стараясь – и, надо признаться, не без успеха – внушить мне, что крест или материал, из которого его вытесали, был доставлен в Ллантрисант с юго-западного побережья Ирландии. Этот факт показался мне чрезвычайно интересным, ибо служил любопытным свидетельством направления миграции кельтских святых, которых священник, к моему глубокому удивлению, причислял к истинным протестантам, хотя шаткие его доводы ограничивались лишь рассуждениями о древних крестах. Таким образом, при известной уступчивости с моей стороны, мы в конце концов отлично поладили друг с другом, что и дало мне повод нанести мистеру Эвансу повторный визит. На этот раз я обнаружил в нем существенную перемену. Не то чтобы он состарился – скорее напротив, даже как будто помолодел; при этом лицо его выражало подобие благостного ликования, чего я прежде никогда не замечал – мне вообще доводилось видеть подобное лишь на очень немногих лицах. Конечно же, мы потолковали о войне, поскольку такого разговора никак нельзя было избежать, о местных видах на урожай, о всяких прочих банальностях, прежде чем у меня хватило смелости упомянуть, что я посетил церковь и поразился, обнаружив в ней следы употребления церковных благовоний.

– Вы в чем-то изменили порядок богослужения с тех пор, как я бывал у вас в последний раз? Теперь вы пользуетесь ладаном?

Старик какого странно поглядел на меня и явно замешкался с ответом.

– Нет, – ответил он в конце концов, – никаких изменений не произошло. В церкви я не использую никаких благовоний. Я бы не отважился ни на что подобное.

– Но, – возразил я нерешительно, – вся церковь благоухает так, будто в ней только что совершилась великая месса, и...

Он резко оборвал меня, и голос его теперь звучал так торжественно и грозно, что я поневоле преисполнился едва ли не благоговейным трепетом.

– Я знаю, вы известный критикан и хулитель. – (Сами по себе эти слова из уст столь благообразного и почтенного человека несказанно меня удивили.) – Да, вы хулитель, притом наихудшего толка, я ведь читал ваши статьи, и мне известны ваше презрение и ваша ненависть к тем, кого вы в своем дерзком осмеянии называете протестантами, хотя ваш же собственный дед, викарий округа Карлион-на-Аске, тоже называл себя протестантом и гордился сим званием, а двоюродный ваш прадед Езекия, ffeiriad coch yr Castietown – Красный Священник Кастлтауна, – считался в свое время у методистов великим человеком? и народ, когда он совершал в церкви богослужение, стекался к нему тысячными толпами. Я был рожден и воспитан в Гламорганшире, и старые люди со слезами рассказывали мне, какой вокруг поднимался плач и с какой искренностью каялись люди в своих грехах, когда Красный Священник преломлял Хлеб и воздымал Чашу. Но вы богохульник и не видите вокруг себя ничего, кроме грубых явлений внешнего мира. Вы недостойны таинства, свершившегося здесь.

Я отошел от него, провожаемый градом отчасти вполне заслуженных мною упреков, слегка раздраженный, но в еще большей степени изумленный случившимся. Прекрасно сознавая, что все валлийцы до сих пор составляют единый сплоченный народ, едва ли не одну большую семью – сплоченный в такой степени, что англичанам просто не дано этого понять, – я все же никогда бы не рискнул предположить, что этому старому священнику известно хоть что-нибудь о моих предках и их деяниях. Что же касается моих статей и прочих подобных вещей, то я, конечно, знал, что их порой почитывает местный клир, но воображал себе, что мои высказывания не были по-настоящему поняты даже в Лондоне, не говоря уж о захолустном Арфоне.

Но все произошло именно так, и от самого священника Ллантрисанта мне не удалось добиться никакого объяснения тому странному обстоятельству, что здешняя протестантская церковь оказалась окуренной никак не приличествующими данному храму благовониями.

После этого разговора я принялся бесцельно бродить по улицам Ллантрисанта и наконец вышел к небольшой гавани, у причалов которой все еще велась, правда, в незначительных размерах, прибрежная торговля. Здесь стояла на якоре бригантина, и при свете дня ее крайне медленно и лениво загружали антрацитом – ибо к одной из странностей Ллантрисанта относится то обстоятельство, что именно здесь, где склоны гор изобилуют густыми лесами, из их недр производится добыча топлива совсем иного рода. Я пересек мостовую, отделявшую внешнюю часть гавани от внутренней, и расположился на скалистом берегу, над которым навис крутой, заросший лиственным кустарником пригорок. Морской отлив приближался к своему пику, и на обнажившемся мокром песке уже играли несколько детей, в то время как две женщины – судя по всему, их матери – вели неторопливую беседу, расположившись на ковриках в некотором отдалении от меня.

Сначала они говорили о войне, что в данный момент меня нисколько не интересовало, потому как я вдоволь наслушался подобных разговоров еще в Лондоне. Потом женщины ненадолго замолкли, после чего их беседа переключилась на совершенно другую тему, и тут я снова уловил ее нить. Я сидел на другой стороне большой скалы, и не думаю, чтобы эти дамы заметили мое присутствие. В то же время, хотя они и рассуждали о довольно странных вещах, в этом, собственно, не заключалось ничего такого, что поставило бы меня в положение подслушивающего чужие интимные тайны.

– В конце концов, – говорила одна из них, – что все это значит? Я не могу понять, что происходит с этими людьми?

Говорящая была валлийка, я догадался об этом по подчеркнуто звучному произношению согласных звуков при в целом практически незаметном акценте. Ее собеседница явно приехала сюда из другого района страны, и было очевидно, что познакомились они всего лишь несколько дней назад. Дружба их, должно быть, завязалась на пляже во время совместных купаний, что в порядке вещей на таких малолюдных участках морского побережья.

– С этими людьми происходит что-то странное. Я говорила, что никогда прежде не бывала в Ллантрисанте – собственно, мы и вообще-то впервые проводим свой отпуск в Уэльсе. Я ничего не знаю об обычаях местных жителей и сроду не слышала валлийской речи, а потому подумала, что это всего лишь плод моего воображения. Но теперь все же считаю, что тут в самом деле происходит что-то странное, не правда ли?

– Вот что я могу вам ответить – я и сама уже подумываю, не лучше ли написать мужу и попросить его забрать отсюда и меня, и наших детей. Вы ведь знаете, я живу в доме миссис Морган, а их гостиная расположена как раз по другую сторону коридора; иногда они оставляют дверь распахнутой настежь, так что я совершенно отчетливо могу расслышать, о чем они говорят. Как вы знаете, я понимаю по-валлийски, хотя они об этом не догадываются. И порой я слышу некоторые высказывания, которые меня крайне тревожат.

– Какие же именно?

– Ну, собственно, речь идет как будто о каком-то богослужении, но вовсе не по обряду англиканской церкви, я уверена в этом. Обычно начинает сам Морган, а жена и дети подхватывают. Что-то вроде: «Будь благословен Господь за посланников рая», «Да славится Имя Его и в пище и в питии нашем», «Благодарение Господу за возврат исконных наших жертвоприношений», «Благодарение Господу за явление старинного алтаря», «Восхвалим Господа за радость стародавнего сада», «Восхвалим Господа за возвращение тех, кого так долго не было с нами»... Ну, и все прочее в том же духе. Просто какой-то безумный бред, иначе и не скажешь.

– Но поверьте, – поспешила успокоить ее дама, приехавшая из английской глубинки, – во всем этом нет для нас никакой реальной угрозы. Просто тут обосновались сектанты – не исключено, что это какая-то новая секта. Вы же понимаете, иные сектанты отличаются весьма странным поведением.

– Но это не похоже ни на одних сектантов, о которых я когда-либо слышала в своей жизни, – довольно горячо возразила дама-валлийка, и в голосе ее явственно прозвучали интонации, столь свойственные обитателям этого края. – А вы слышали, как они судачили о каком-то ярком свете, который в полночь исходил из церкви?

3. Загадка таинственного места

Теперь уж я окончательно был озадачен и сбит с толку. Дети вмешались в беседу двух дам и оборвали ее на том самом месте, где речь зашла о ярких полночных огнях, осветивших прилежащее к церкви поле. Когда же девчонки и мальчишки с гиканьем снова умчались на песок, течение разговора уже переменилось – миссис Гарланд и миссис Уильямс теперь как ни в чем не бывало увлеченно толковали о кори Джейни и об удивительном способе избавления от боли в ушах у детей применительно к случаю Тревора. Было очевидно, что от них мне уже не удастся узнать ничего нового, а потому я покинул взморье, пересек мостовую гавани и завернул в местный «Клуб рыбаков», где угощался пивом вплоть до того часа, когда, настала пора преодолеть две мили крутой горной тропы, чтобы поспеть на поезд до Пенвро, где я остановился. Всю дорогу я пребывал в состоянии легкого недоумения – и не столько из-за некоторых с трудом воспринимаемых рассудком фактов вроде сильнейшего запаха ладана в том месте, где благовония не курились на протяжении трехсот пятидесяти с лишним лет, или из-за истории об ослепительно ярком свете, в глухую полночь пробивающемся сквозь запертую церковную дверь, сколько из-за этих весьма подозрительных по формулировкам восхвалений Господа Бога, почему-то вошедших в обиход у здешней протестантской паствы.

Пока я взбирался на склон холма, минуя участки густого леса и горных лугов, солнце уже село, стало вечереть, и я ощутил себя в окружении безбрежного зеленого царства» ощутил магическое дыхание земли и леса, а затем на одном из поворотов тропы далеко внизу открылось смутное мерцание неподвижной глади моря, доносящего до меня свой глухой рокот, как если бы я все еще слушал шорох волн, омывающих этот маленький, затаившийся, скрытый от постороннего взора морской залив, на берегу которого расположился Ллантрисант. И если уж здесь суждено быть «раю в пище и питии», думал я, то сколь же благодатнее рай, заключающий в себе и этот запах зеленой листвы, и это внезапное явление моря, и этот багрянец закатного неба. .Именно в эти минуты ко мне пришло ясное видение извечно окружающего нас реального мира, только здесь я по-настоящему внял языку природы, который лишь потому является для нас тайной, что мы не даем себе труда прислушаться к нему и попытаться его понять.

Было уже почти совсем темно, когда я добрался до станции, которую кое-как освещали несколько жалких масляных фонарей – едва ли не единственных светлых точек во всей округе, где так далеко отстоят друг от друга редкие крестьянские фермы. Поезд прибыл вовремя, я поднялся в вагон, но едва мы тронулись, как я заметил под одним из этих тусклых фонарей небольшую группу людей. С поезда только что сошла женщина с ребенком, и их встретил ожидавший да станции мужчина. Я не различил этого человека в темноте, когда стоял на перроне, но теперь ясно увидел, как он делает знак в сторону холма, у подножия которого располагался Ллантрисант, и в тот же миг мне почему-то стало не по себе.

Это был совсем еще молодой человек – видимо, сын одного из местных фермеров, – облаченный в какое-то грубое темное одеяние; и столь же отличный по виду от старого мистера Эванса, приходского священника, как только вообще могут отличаться люди друг от друга. Но на лице его я в свете фонаря различил такое же благостно-счастливое выражение, какое прежде заметил в глазах почтенного старика. То было лицо, ярко озаренное несказанной радостью – я бы сказал, что оно скорее само освещало фонарь на платформе, чем освещалось им. Сошедшая с поезда женщина и ее дитя, по всей видимости, были не из местных жителей и приехали навестить семью этого молодого человека. Прежде чем увидеть встречающего, они растерянно, почти тревожно озирались вокруг, но потом заметили его сияющее лицо, и легко было понять, что в тот миг все их тревоги рассеялись без следа.

Женщина и ребенок стояли на глухом полустанке, посреди погружавшегося во мрак чужого им края – и в то же время это выглядело так, как если бы их приветствовали в преддверии самого настоящего земною рая.

В то же время, хотя всюду здесь меня сопровождало ощущение света и радости, сам я продолжая находиться в состоянии замешательства. Я чувствовал, что в этом маленьком городке, притаившемся под склоном холма, произошло или происходит нечто весьма странное, но мне было еще очень далеко до уяснения сути творящейся рядом со мной мистерии – или, лучше сказать, ключ от нее уже был мне предложен, но я не принял его, я даже все еще не подозревал, что он находился где-то поблизости; ибо нам не дано осознать то, что мы сами заранее, не рассуждая, предопределили как нечто совершенно невероятное и потому несуществующее, будь даже оно выставлено пред самые наши очи. Меня мог бы направить на истинный путь диалог хозяев миссис Уильямс, пересказанный ею своей английской приятельнице; но этот путь находился уже вне пределов допустимых возможностей, вне круга моего мышления. Скажем, палеонтолог способен распознать свежие, чудовищных размеров и вполне недвусмысленных очертании следы на илистом резном берегу, но при том он никогда не придет к заключению, которое, казалось бы, явно подсказывает его же собственная узкоспециальная наука – скорее он выберет какое-то иное, далекое от очевидности объяснение, поскольку саму эту очевидность он сочтет чем-то абсолютно нереальным и непозволительным – согласно нашему традиционному образу мышления, которое мы по привычке считаем весьма совершенным.

На следующий день я решил как следует поразмыслить над этими вопросами, уединившись в одном с давних пор известном мне местечке неподалеку от Пенвро. Я только еще начал складывать разрозненные части моей «картинки-загадки», или лучше сказать, передо мной лежали лишь некоторые фрагменты цельной картины, и – если продолжить образ – главная трудность заключалась для меня в следующем: хотя знаки на каждой отдельной части уже как бы давали намек на общий рисунок, я все еще не был готов в полной мере воспринять и осмыслить его значение. Я отчетливо видел, что здесь заключена величайшая тайна – я уже уловил ее отсвет в лице молодого фермера, стоявшего на станционной платформе Ллантрисанта, и в моем воображении все время рисовалась живая картина – как он спускается вниз по склону холма, по этой темной, крутой, извилистой тропе, ведущей к городку и морю сквозь самое сердце леса, и как от фигуры фермера исходит все то же ликующее сияние.

Эта картина в свою очередь требовала сопоставления с благоухающей ладаном церковью, и с обрывками разговора, невольным свидетелем которого я стал на берегу, и со слухами о таинственных полуночных огнях; вот почему, хотя Пенвро сам по себе вовсе не многолюден, я счел необходимым отправиться в одно совсем уж пустынное место, называемое Мыс Старого Поля и обращенное к побережью Корнуолла и к великому океану, катящему свои волны за Корнуоллом в дальние концы света; в местечко, где фрагменты моих фантазий – тогда они мне таковыми и представлялись – возможно, смогут соединиться во вполне различимое целое.

Прошло уже несколько лет с тех пор, как я побывал в этом местечке, и в тот раз я добирался до него через скалы, ухабистым и трудным путем. Но теперь я избрал прямую дорогу к побережью, которая, если верить карте графства, являлась конечным отрезком всякого пути, ведущего к этой части побережья. Итак, я отправился сперва в глубь суши, а уж оттуда стал пробираться по пышущим летним зноем проселочным дорогам, пока в конце концов не вышел на тропу, которая постепенно делалась все менее заметной, петляя меж торфяников и зарослей высокой травы, а потом и вовсе пропала посреди выросшего предо мной изгорья. И все же она вывела меня к воротам в живой изгороди из старого терновника, поле за которой еще хранило слабые следы былой проезжей дороги – вероятно, время от времени люди ею пользовались.

Место оказалось довольно возвышенным, но моря отсюда не было видно, хотя вблизи терновой изгороди уже ощущалось его пряное солоноватое дыхание. Отсюда, от самых ворот, шел пологий спуск, но потом почва снова вздымалась к гребню, на котором одиноко торчал белый фермерский дом. Я пошел дальше, в нерешительности прокладывая путь вдоль зеленой изгороди, и вдруг неожиданно увидел перед собой Старое Поле, а за ним сапфировую морскую гладь и туманную черту на горизонте в том месте, где сходились вода и небо. Прямо у моих ног начинался крутой склон, пурпурно-золотой и бархатистый от цветущего дрока и вереска, у подножия которого лежала низина, заросшая сочным густо-зеленым папоротником, а дальше уже виднелось мерцающее на солнце море. Прямо же передо мной, с другой стороны впадины, поднималась гора, увенчанная величественными рядами древних стен Одд Кэмпа – поросшие зеленью, они громоздились одна над другой неприступными бастионами, валами и рвами, непомерно громадные, овеянные дыханием многих прошедших веков.

Посреди всего этого великолепия, не сводя глаз с блещущего в солнечном свете, беспрестанно меняющего свои краски моря, я и устроил привал – вытащил принесенные с собой в рюкзаке хлеб, сыр и пиво; основательно подкрепившись, я напоследок закурил трубку и погрузился в размышления над загадками Ллантрисанта. Однако очень скоро мое уединение было бесцеремонно нарушено каким-то незнакомцем, который, выйдя из зарослей, остановился неподалеку от меня и тоже уставился на море. Поздоровавшись со мной кивком, он после недолгой паузы присел на траву рядом со мной и, начав с обычного «для урожая погода недурна», вовлек меня в сети ни к чему не обязывающей беседы. Судя по выговору, он был валлийцем, но, как я понял с его слов, происходил из другой части этого края, а в здешние места приехал на несколько дней погостить у родственников, живущих как раз в том самом белом фермерском доме, который я миновал по пути сюда. Он довольно долго рассуждал о том о сем, к своему собственному удовольствию и к моей глубокой досаде, пока неожиданно не перешел к разговору о Ллантрисанте и происходящих там событиях. С этого момента я стал прислушиваться внимательней, и вот вам «по рассказу излагаемый мною вкратце. При этом следует заметить, что свидетельства этого человека – всего лишь пересказ с чужих слов, ибо все это он слышал от своего кузена, местного фермера.

Итак, прежде всего я узнал, что в Ллантрисанте между местным адвокатом Льюисом Протеро (назовем его так) и фермером по имени Джеймс долгое время существовала смертельная вражда. Свара началась из-за какого-то пустяка, но становилась все злей и злей, хотя обе стороны уже успели позабыть само существо затянувшегося спора. Но со временем, теми или иными средствами, в суть которых я не сумел как следует вникнуть, законник сумел «прижать к ногтю» своего давнего недруга. Догадываюсь, что Джеймс не в добрый час выдал кому-то вексель, который затем был выкуплен Протеро; в итоге фермера за неуплату долга выгнали из его старого дома, и он был вынужден поселиться в хижине. Говорили, что он даже оказался на собственной ферме в роли батрака и впал в такую ужасную нищету, что жалко было на него смотреть. Учитывая эти обстоятельства и характер самого Джеймса, мало кто сомневался, что при нечаянной встрече он вполне был способен убить адвоката.

И они-таки встретились – в один из субботних дней июня на самой что ни на есть середине базарной площади Ллантрисанта. Фермер был довольно вспыльчивым человеком, он тут же напустился на адвоката с грубой бранью и угрозами, так что находившиеся поблизости люди уже было бросились их разнимать.

– Вот тут-то, – продолжал мой случайный собеседник, – и произошло самое непонятное. Этот законник, как мне сказали, был весьма плотным мужчиной, горластым и нахальным, с багровой физиономией и рыжими бакенбардами – одним словом, не из тех, кто легко пасует в подобных ситуациях. Так вот, представьте: он, в своем парадном костюме и при цилиндре, вдруг падает на колени в самую пыль посреди площади, перед Филиппом Джеймсом, будто охваченный неизъяснимым ужасом и – можете поверить? – просит у Джеймса прощения, умоляет его быть милосердным, заклинает его именем Бога и человека, именем всех святых в раю. Мой кузен Джон Дженкинс уверял меня, что из глаз Льюиса Протеро катились слезы, да частые – что твой дождь! Глядим, говорит, он сует вдруг руку в карман и вытаскивает оттуда бумагу – на право владения старой фермой Филиппа Джеймса. И ведь отдал ему обратно и саму ферму и еще сто фунтов стерлингов за товар, который в ней хранился, и еще две сотни фунтов – все банковскими кредитками – в возмещение убытков и в утешение. И тут, как рассказывали мне, весь народ будто с ума сошел, все стали кричать и плакать во весь голос и в конце концов решили сейчас же пойти в церковь, чтобы там Филипп Джеймс и Льюис Протеро перед древним крестом поклялись друг другу в вечной дружбе и чтобы каждый при этом пел им хвалу. Мой кузен еще уверял меня, что в той толпе оказались люди, которых он никогда прежде в Ллантрисанте не видел. При этом, говорит, его самого и всех прочих трясло будто в лихорадке.

Я выслушал все это в полном молчании. А потом спросил:

– Что же обо всем этом думает ваш кузен? Что это за люди, которых он никогда не видел в Ллантрисанте? Кто они?

– Люди, – весьма размеренно ответил мой собеседник, – их называют просто Рыбаками.

И вдруг на память мне пришел Богатый Рыбак из древней легенды[138]138
  Мистический смысл рыбной ловли и рыболова подтверждается всеми исследователями мифологии и  антропологии. Рыбная ловля приравнивается к извлечению бессознательных элементов из глубоко запрятанных источников – «ускользающего сокровища» легенды, иными словами, мудрости. Один из братьев, по имени Брус, был также известен как «Богатый рыболов», потому что ему неизменно сопутствовала удача в ловле рыбы, которой он мог утолить голод всех вокруг себя; Петр был назван «Ловцом людей». Рыба сталаа символом Христа; король Грааля встречается Парсифалю в образе рыболова. Хранитель Грааля «Король-Рыбак», или «Король-Рыболов», отождествляетсяво французских текстах с отцом (иногда братом) властителя потустороннего мира короля Пелеса. Образ этот сопоставляют с «Рыбаком» – героем ирландских сказок (см. Nitze W. How did the Fisher King get his Name? Cambridge, 1948 и др.).


[Закрыть] – Богатый Рыбак, который стережет тайну святого Грааля[139]139
  Грааль (San Kgreal) – святая чаша, из которой якобы пил спаситель перед предательством Его. По другому преданию, Иосиф Аримафейский, собиравший в нее кровь распятого Христа, увез чашу в Англию. Мистический культ Чаши – Святого Грааля – восходит к языческим, вероятно, кельстким, или еще иберийским мифам. Само слово «грааль» (Graale, совр. grail) производится большинством исследователей от греч. crater, cratalis (через gradalis) в значении «сосуд» (см. Nitre N. Concerning the word graal. – «Modern Phylology», V, 22, 1924-1925. P. 99-100; Веселовский А.Н. Где сложилась легенда о Святом Граале. Киев, 1877). Так, латинская запись Гластонберийской легенды об Иосифе Аримафейском называлась «De Gradali», хотя о чаше-граале там еще не упоминается. По другой гипотезе, graal восходит к ирландскому cryol, «корзина изобилия» (см. Rhys J. W. Studies in Arthurian Legend. Oxford, 1891).


[Закрыть].