Текст книги "Египтолог"

Автор книги: Артур Филлипс

Дневник: Отправился исследовать Луксор. Будучи на данный момент лишен возможности совершать много покупок, я тем не менее осмотрел городские рынки и базары, затерянные улочки и открытые площади, попытался сориентироваться; хотя городок этот куда меньше Каира, не могу сказать, что знаю его хорошо. Вновь тщетно пытался уйти от мысли о судьбе, что постигнет экспедицию, если мои финансисты меня подведут.

Воспользовавшись случаем, посетил банковскую контору, назвал свое имя, оставил адрес и попросил известить меня сразу же по прибытии перевода. Чего по состоянию на утро не случилось. Напомнил себе, что по воскресеньям банки в Бостоне закрыты.

Переправился через Нил, чтобы еще раз прогуляться по Дейр-эль-Бахри, на сей раз пешком, пытался проложить такой маршрут, чтобы незамеченным добираться до точки, где был найден отрывок «С», минуя оцепленные участки Уинлока и скопления туристов вкруг храма Хатшепсут. Как в этом преуспеть, пока не понял. Помню, как вел меня Марлоу, чуя нутром, куда идти, и так – холм за холмом: «Еще чуть-чуть, старина, сдается мне, что еще чуть-чуть и…»

Вернулся в особняк. Привел в порядок чертежный стол и конторки, тетради и журналы. Расставил по полкам научные труды, словари, патефонные записи. Разложил по местам снаряжение – фляги, долота, веревки и т. д.

После заката я стоял спиной к вилле Трилипуш и смотрел на берега Нила; было ничуть не светлее, чем 3500 лет назад; можно представить себе, как сам великий царь ходит (вероятно) по этой самой земле, вперяет свой взор (совсем как я) во тьму над рекой – и воображает, как он пересечет реку и спрячет свои бренные останки, не оставив тому свидетелей, когда оттягивать неизбежный конец станет невозможно.

Понедельник, 30 октября 1922 года

Дневник: Обосновался на вилле Трилипуш. Вернувшиеся (!) кошки накормлены и как следует обласканы. Признаюсь, утром я воспрял ото сна, будучи обеспокоен предстоящими расходами, но поклялся ни минуты не тратить на сомнения в моих покровителях. Взамен дал каблограмму Ч. К. Ф., укрепив его решимость многообещающим описанием работ, планируемых на будущие недели.

Засим последовал трудный день. За несколько часов до назначенной встречи с Ахмедом я собирал легкие нескоропортящиеся продукты, кастрюлю, спички, батареи для электрического фонаря и т. д.

Вернувшись в особняк, дабы пообедать и встретиться с Ахмедом, застал там славных Нордквистов. Я велел Ахмеду ждать и не без гордости провел милых сердцу стариков по особняку, показал карты, библиотеку, все, что приготовил для раскопок; они поздравляли меня и вообще были сама любезность. После обеда я помог им спланировать маршрут, сообщил, какие гробницы заслуживают внимания, какие, будучи вторичными, – нет. Отправляясь в путь, божьи одуванчики трогательно попрощались со мной и моим молчаливым старшим рабочим – ни дать ни взять любящие родители!

Я вновь должен поздравить себя с тем, что нашел Ахмеда – он будет великолепным бригадиром. Не улыбается, не болтает, деловит. Объяснил ему, что перед нами стоит временная, однако немаловажная проблема – нанять и перебросить на наш участок достаточно людей для раскопок; действовать нужно скрытно, пока сама собой не разрешится ситуация с концессиями. (Разумеется, за успехом последует и концессия, однако в зыбкое межвременье следует сохранять видимость уважения к существующему порядку.)

Опередив Уинлока и Картера, мы с Ахмедом вышли на сцену первыми и потому не испытали недостатка в бедных, сильных и нелюбознательных людях. Нескольких мы взяли на работу сразу, многих наняли на потом. Избранные замечания Ахмеда насчет проклятия, которое падет на каждого, кто попытается отрыть царя Тут-анх-Амона, упоминания о банкротстве Картера или судимости Уинлока, а также небрежное, однако внятное замечание о том, что и Картер, и Уинлок порют своих туземцев за провинности, определенно облегчат доступ на рынок труда в предстоящем сезоне. Меня нельзя назвать сторонником подобных методов, однако не хотелось наказывать Ахмеда в первый же день, к тому же он вел себя несообразно ради меня. Мы, как водится, отправимся в экспедицию с небольшой подвижной бригадой: шесть крепких мужчин, включая Ахмеда и меня самого. Завтра на рассвете он явится ко мне с ослами, упряжью, тяжелыми лопатами, заступами, холщовыми мешками и деревянной телегой – и мы приступим к делу. Меня все еще беспокоит маршрут.

К Маргарет: Сегодня я нашел на базаре две вещи, которые ты оценишь по достоинству. Первая – игрушка, замечательный подарок на будущее для сообразительного мальчика, о моя сладкая царица, для малыша-крепыша, обожающего Египет и своего отца (он, сам того не зная, будет учиться на биографа!). Это коробочка с выпрыгивающей фигуркой, раскрашенная под каменную гробницу. Поворачиваешь рычажок – и раздается слабый потусторонний скрип, будто газ вырывается из неплотно закрытой бутылки с шипучкой. Звук становится все громче, пока крышка гробницы не откидывается и не показывается якобы каменный саркофаг с нарисованным спереди царским ликом. Если продолжаешь крутить рычаг, крышка саркофага с хлопком отворяется, появляется золотой футляр с мумией. Еще поворот; футляр открывается, являя взору белоснежную мумию, которая садится, по-детски улыбаясь и нежно глядя на тебя голубыми глазами сквозь свои пелены.

Еще лучше, моя любовь, маленькая разрисованная статуэтка из необожженной глины, шагающий человек в тунике, сандалиях и короне, умелое анонимное подражание изваяниям Среднего Царства. Меня привлекла хитрая ухмылка на его лице, совершенно неподобающая таким работам; не обычная равнодушная улыбка, но абсолютно неуместная и очаровательная усмешка довольного собой лукавца. Статуэтка составит отличную пару той, что путешествует со мною вместе, будучи преподнесена мне во время интимного завтрака à deux[16]16
  На двоих (фр.).


[Закрыть] в «Локе-Обер» (покуда Инге коротала время за столиком снаружи).

Ты вся лучилась; любовь наполняла тебя сиянием, пусть ты этого пока не замечала. Ты прелестно цитировала книгу, которую я рекомендовал тебе прочесть. Лукавый котенок, ты спросила: «Они правда верили, что, когда гробницу закроешь и запечатаешь, внутри все становится живым?»

«Именно так», – ответил я, гордясь твоими успехами.

«И если там был нарисован пир – начинался пир? И статуи красавиц-прислужниц становились красавицами-прислужницами?»

«Да, моя дорогая, ты все поняла правильно». Я поднял глаза и увидел, что ты протягиваешь мне прекрасную статуэтку, изображающую тебя обнаженную, если не считать скромного куска материи. «Папа узнал, что в Бостон приехал один француз, и заплатил ему, чтобы он меня изваял. Я вот подумала – если поставить ее в твоей комнате… а потом ты закроешь дверь и выключишь свет… никто же не знает, что потом будет, а?»

Завтра я отправляюсь на участок, а сегодня ночью, М., ты – здесь, со мной, в моем особняке, воскресаешь подле меня. Спокойной ночи, моя любовь.

Вторник, 31 октября 1922 года, первый день раскопок

В бой – наконец-то! Сейчас уже вечер, день первый подошел к концу, я вернулся на виллу Трилипуш. В кои-то веки мы довольно быстро движемся вперед.

Ахмед прибыл утром, когда еще не рассвело; тяжелое снаряжение и животные ждали нас на том берегу реки. Весьма примечательно, что Ахмед решил мои проблемы географического свойства. Я поручил ему провести рекогносцировку, в чем мой крепыш и преуспел ночью; утром, склонившись над огромной картой, разложенной на моем главном рабочем столе, он вычертил маршрут много лучше моего: наш путь проляжет от реки к тропинке, на которой мы с Марлоу нашли отрывок «С», причем так, что никто из людей, коим наше продвижение может казаться подозрительным, нас не заметит. (Если помахать доказательствами существования Атум-хаду перед лицом Лако, тот с радостью урежет концессию Уинлока в мою пользу.)

Мы выступили рано, и оттого, поведал мне Ахмед, нам достались лучшие мулы и лучшее снаряжение. Именно за это великолепие, объяснил он, мне предстоит заплатить по предоставленным им распискам значительно больше, нежели я предполагал, но такова, напомнил он, цена любой работы, если делать ее хорошо. Я уставился на гору исписанных бумаг, которые он бросил на стол, потом на цифры в кожаном гроссбухе, и понял, что терплю убыток. «Зачем вы так на меня смотрите? Если хотите убедиться, что я не вру, – можем пойти к любому из купцов!» В чем-то Ахмед – дитя. «Недоверие превращает мужчин в фиги», – изрек он многозначительно, словно цитировал Коран; я заподозрил, что неправильно его понял, однако нельзя дать ему понять, что мой арабский несовершенен, иначе он будет всячески хитрить с рабочими.

За рекой первые четыре члена бригады ожидали нас на ослах. На западный берег Нила пала заря; мы, следуя за Ахмедом, сделали большой крюк и вышли на тропинку за Дейр-эль-Бахри. Пешая прогулка по скалистым холмам заняла от силы полтора часа или час сорок минут. «Есть путь покороче», – пробормотал кто-то из безымянной четверки, однако Ахмед, благослови Господь его черное сердце, одним лишь строгим взглядом заставил рабочего замолчать.

И вот мы там, где ожидала нас с Марлоу великая победа; спустя семь лет я сюда вернулся с собственной бригадой, дабы завершить работу, начатую моим товарищем и мной. Мы на месте! У высоких скал, на песке, который светило льстиво перекрасило в оранжевую ржавчину, я предложил сделать привал; меня поддержал Ахмед. Двум мужчинам я велел провести предварительный осмотр нижней части скальной поверхности: изучить уступы, что идут вкруг скалы вверх по склону, и обследовать склон на предмет подозрительных шероховатостей или, наоборот, слишком ровных участков, симметричных мет, чего угодно, что кажется рукотворным. Трое оставшихся мужчин отошли от скалы на несколько сот ярдов, осмотрели, пока солнце не поднялось высоко, ее верхушку – нет ли на ней каких-нибудь расщелин, – и зарисовали пропущенные мной на первом наброске детали. В это время я с той точки, в которой мы с Марлоу оставили в свое время ориентиры, отправился на северо-запад, просто чтобы проверить: вдруг Уинлок запнулся обо что-нибудь важное, сам того не заметив? Пока мужчины в халатах и налезавших на глаза чалмах дружно шагали, ощупывая скальную поверхность, я обнаружил два подпирающих друг друга валуна, которые мы с Марлоу заметили, когда искали, куда поставить мотоцикл, и кучку булыжников на одном из них – ее мы насыпали, осознав, что обнаружили нечто важное.

«Где-то здесь!» – крикнул я Ахмеду на арабском.

«Богатый был царь?» – спросил Ахмед впопад. Прочь сомнения: за этим малым нужен глаз да глаз.

Известной ему тропой Ахмед провел меня на вершину скалы, возвышавшейся над долиной футов на триста. Мы поднимались около часа; с такой высоты четверо моих рабочих казались сущими мышами, искавшими в огромном поле один вполне конкретный прутик. К сожалению, с этой позиции нас можно было разглядеть как из Долины царей, так и из котловины Дейр-эль-Бахри, где работает Уинлок. Поэтому, если наверху вообще было что искать, работать требовалось быстро. Первостепенное значение, разумеется, имели расщелины.

В расщелинах на высоте потому и удобно устраивать тайные гробницы, что они и с тропинок на склоне незаметны, и с земли недоступны. Я послал Ахмеда обратно в долину, он отошел от скалы на достаточное расстояние и, маша руками, подавал сигналы всякий раз, когда я оказывался прямо над изображенной на моем рисунке расщелиной; продолжали мы до тех пор, пока я не расставил дюжину меток в тех местах, откуда позже будут спущены веревки, дабы я мог обследовать склон в подробностях. К этому времени наш рабочий день почти подошел к концу. Мы выступили обратно к берегу реки по тому же безопасному кружному маршруту, пропели друг другу «салаам!» и разошлись восвояси до завтрашней зари.

На патефоне вертится «Ничейная земля принадлежит мне, Отто».

Домино: фигура «змея» идет вверх и вниз по лестнице и завершается спиралью под моим главным рабочим столом. Стук костяшек привлек котов!

Среда, 1 ноября 1922 года

Мы с Ахмедом некоторое время спорили, как на высоте 300 футов наилучшим образом застраховаться от гибельного падения, причем в его голосе звучали угрожающие нотки. Он заявил (не без плохо замаскированной спеси), будто является экспертом по вязанию узлов, оценил (по достоинству) мускулистость моего торса и тут же сослался на магометанское право, порицающее (я об этом не слышал, но он был непреклонен) презренное стремление летать, уподобляясь Пророку, вознесшемуся в Рай. Догма есть догма, и потому я с бешено колотящимся сердцем спустился на сто футов по склону скалы; драгоценное время утекало, а мои рабочие глазели, разинув рты, на то, как я, ушибаясь и вскрикивая, нисходил до Расщелины 1. Произведя посадку на освещенном гладком выступе, я обнаружил, что нахожусь на передней площадке пустой ниши, уходившей в скалу не более чем на четыре-пять футов. В ней не было никаких надписей, гончарных черепков, запечатанной или потайной двери. Я убедился в этом, битый час работая щеткой и ковыряя стены длинным металлическим стержнем, дабы проверить, не поддадутся ли они; но нет, передо мной была обточенная водой расщелина в скале и ничего более. Может быть, ее еще не касалась нога человека; может быть, меня опередили средневековые отшельники (впрочем, если бы они сочли, что данный насест слишком уж изолирован и уныл, я бы их понял), а то и древние архитекторы, в раздражении качавшие головами: в столь некачественной расщелине нормальной гробницы не выстроишь. Еще одно утро пропало впустую, что удручило меня до чрезвычайности.

Я начал карабкаться к вершине, что было весьма нелегко. Обнаружив выемку в скале, я помещал в нее ногу и давал себе передых. С дрожащими руками, выплевывая пыль, я дополз до самого верха. Ахмед, куря сигару, лежал под самодельным солнцезащитным пологом – натянутой на жердях простыней гостиницы «Сфинкс» (с кошмарной эмблемой: грифом, сфинксом и коброй). Я выбранил его за леность и велел приготовить мне обед, который мы разделили, сидя в бледно-желтой тени. Между нами лежали чуть более темные тени простынных геральдических зверей. «Гостиница „Сфинкс“, – сказал неулыбчивый Ахмед по-английски. – Первый класс, Джек. Ты богатый землекоп, да?»

«Где вы выучили английский?»

«Я не говорю по-английски», – по-английски ответил он.

«Землекопами называют австралийских солдат, – объяснил я, – Я – англичанин, вы выбрали неподходящий термин».

«Ненавижу австралийцев, – спокойно сказал он по-английски. – Во время войны они были хуже всех. Даже хуже турок. Всех шлюхами делали. Ты англичанин, да, от англичан много бед, и французы… тьфу! – Ахмед сплюнул. – Американцы – я не знаю. Но австралийцы… Позор, позор!» Все это он сказал странно бесцветным голосом, поглаживая щетину у висков. Все-таки странно смотреть, как туземцы горюют и жалуются, терзаемые недоразумениями либо мелочами, значение коих людям Запада не объяснишь. Древних предков Ахмеда я понимаю куда лучше, нежели его самого, однако предки эти были сами себе хозяева, их не опекали никакие иностранные власти. Дабы воодушевить Ахмеда, я рассказал ему кое-что про Атум-хаду и его эпоху. Ахмед кивал, вроде бы осознавая важность того, о чем я говорил, вроде бы понемногу начиная гордиться людьми своего племени, своей историей.

Покончив с трапезой, я вновь перемахнул через край, напоследок узрев обнадеживающую картину: Ахмед, дергая за клинья и колья, угрюмо перепроверяет узлы.

На этот раз я спустился на выдававшийся гладкий уступ, располагавшийся примерно десятью футами ниже первой попытки, и наткнулся на куда более многообещающую нишу. Этот уступ бесспорно был прелюдией к вырубленной в скале холодной и темной камере приблизительно двадцати пяти футов в глубину. Камера начиналась после небольшого поворота вправо, так что даже птица, парящая непосредственно перед расщелиной, не уразумела бы, что камера глубока. Биение моего сердца участилось. Освободив себя от пут, я посмотрел вниз и задрожал в предвкушении: почти прямо подо мной было то место, где семь лет назад я нашел отрывок «С». Камеру явно прорубили люди (или по меньшей мере продолжили начатое природой) – совсем как недостроенную гробницу Хатшепсут. В данном случае, однако, хоть я четыре часа кряду ощупывал стены сверху донизу, истыкал их стержнем, уподобясь нетрезвому фехтовальщику, и осветил каждый дюйм мрака электрическим фонарем, можно было заключить лишь, что передо мной – «сухая скважина»: древний архитектор гробницы начал работу над первым помещением, а потом что-то ему пришлось не по нраву, либо царь передумал и в последний момент решил, что роскошная пирамида куда милее дыры в скале. Множество подобных разочарований только ждет момента, чтобы растоптать надежды распалившего себя мечтателя.

Немилосердно палившее солнце быстро опускалось. Я закрепил на себе веревку и призвал Ахмеда поднять меня наверх. Снова и снова повторял я мой призыв, подтягиваясь по веревке, стеная, задыхаясь и обдирая ладони, пока не выбрался на вершину и не обнаружил, что там нет ни души. Я собрал снаряжение, свернул простыню, сложил грязную кухонную утварь и, покачиваясь, сошел по склону вниз, где обнаружил запряженных ослов. Мои рабочие словно испарились.

Вечером второго дня я сижу на вилле Трилипуш и при свете лампы улыбаюсь весьма серьезной каблограмме от Финнерана (как и следовало ожидать, его ввел в заблуждение григорианский календарь: «ДЕНЬГИ? СЛИШКОМ РАНО ПОСЫЛАТЬ ДЕНЬГИ. НА ЧТО УШЛИ ДЕНЬГИ, КОТОРЫЕ У ТЕБЯ БЫЛИ? УДАЧИ, Ч. К. Ф.»). Я представляю себе Атум-хаду, размышляющего над Парадоксом Гробницы, который явно озадачивал царя. Вот он дает слуге наказ обследовать склон скалы в Дейр-эль-Бахри и сообщить о местах, подходящих для гробницы; вероятно, слуге этому довелось побывать в тех же самых расщелинах, что и мне. Однако же Атум-хаду был особенным правителем, так что, возможно, и не было никакого слуги, ибо не следует забывать:

 
Я – Египта единый владыка, Гора душа, сын Ра,
Я – зачинщик любого пира, мне подчиняется Нил.
Всякая женщина мне – наложница, всякий мужчина – раб,
Равно рабы мне – каждый утес, бархан или крокодил.
 

(Катрен 23, есть только в отрывках «А» и «В»)

При такой надменности и необходимости все держать в тайне можем ли мы довериться какому-то слуге? Или же его царское величество изволило ступить на скалу самолично либо в компании помощника, могущего после быть пущенным в расход? Вперял ли Атум-хаду взор свой в уединенные расщелины, заставляя обезъязыченных рабов одноразового пользования заползать внутрь этих расщелин и удостоверять сих расщелин пригодность?

Продолжу описывать свой день. Бригада обнаружила меня, когда я, упаковав вещи, ждал их подле ослов, готовясь предположить худшее. Однако Ахмед, с характерной ловкостью применяясь к обстоятельствам, сообщил мне на арабском, что его люди, в ходе длительного обследования поверхности скалы не обнаружив ничего особенного, продолжили разведку местности и стали наблюдать за тем, что происходило на участках Картера и Уинлока, потому-то Ахмед и спустился с небес, оставив меня в подвешенном состоянии. «Чтобы не раскрыли тайну вашей светлости», – добавил он по-английски, сохраняя все то же постное лицо. Этот человек может доставить мне массу хлопот.

Мы вернулись к реке нашим обычным путем. Ахмед отправился возвращать ослов и складировать снаряжение. Попрощавшись с рабочими, я двинулся к парому – и тут передо мной возник не кто иной, как сам Говард Картер. Он возглавлял караван тележек с горами лопат, рычагов, пылеуловителей и прочих игрушек (оргия неумеренности лорда Карнарвона!) и сквозь зубы понукал марширующих рабочих на арабском – с легким акцентом и той же величавостью, с какой говорил по-английски.

Мне не терпелось взяться за вечерние дела, однако же я втянулся в беседу с Картером и бодро зашагал с ним рядом. Он в последний раз на дню переправлял в Долину снаряжение, потребное для того, чтобы шестой год подряд продолжать все тот же бесплодный поход. Это вызов судьбе, если не сказать – безумие! «Что ж, удачи вам, несмотря ни на что, – поддержал его я. – Не теряйте надежды, старина!» Картер холоден и молчалив как рыба; между тем в этом году он планирует выкопать длинную траншею от гробницы Рамзеса VI – как сообщил мне о том один из туземных рабочих. Чудачество да и только; в крайнем случае он замечательно потрудится, перевернув кучи песка, дав каждой песчинке шанс на мгновение узреть солнце да пополнив закрома крестьян удобрением, называемым себах.[17]17
  Себах – богатая селитрой почва древних хранилищ, которую египетские крестьяне использовали в качестве удобрения для полей.


[Закрыть]

Египет во времена возвышения Атум-хаду: Атум-хаду пришел к власти во времена великой разрухи. Царство хворало, хирело, сохло по новой крови и новому предводителю. Цари-долгожители оставляли по смерти сомнительных наследников, слабосильных внучатых племянниц, которые дрожащими руками передавали мужьям ключи дрожащего царства. Царское богатство испарилось, все чаще запросы и развлечения настоящего оплачивали, закладывая будущее. Подножие династийного трона грызли внешние враги и самозванцы. В эти непростые времена появляется вождь, последний герой. Что же мы можем сказать о нем с определенностью?

Из входящих в «Назидания» стихотворений автобиографического характера мы знаем, что он был последним царем, ощущавшим, что смерть его повлечет за собой гибель всего Египта. Мы знаем, что он доверял одному лишь советнику, которого называл Владыкой Щедрости. Мы знаем, что его аппетиты к любви и насилию были равно неутолимы. Почти ничего больше мы сказать с определенностью не можем.

И все же, когда стоишь там же, где стоял он, смотришь на его Нил и представляешь конец его царства, надвигающийся по мере того, как гиксосские завоеватели приближаются к Фивам, его столице, нетрудно понять, что чувствовал этот смертный, алкавший бессмертия, царь обреченного царства, наследник пустоты, заполучивший бесславное настоящее, которое его предки полагали будущим, что можно закладывать снова и снова – до бесконечности. Но будущее оказалось небесконечным: настал некий день, конкретная дата, будущее, мерцая, растворилось в пустынном мареве, Атум-хаду остался один – и тут из пустоты возникло одно, два, четыре, десять, пятьдесят, сто, тысяча, десять тысяч копий, и наконечники их пронзали колеблющийся воздух над соседним барханом.

Четверг, 2 ноября 1922 года

Дневник: Утром осмотрено еще три расщелины, в итоге – пять. Процесс тормозится, потому что остальные с вершины скалы не видны. Мои люди вновь прошли по тропе, где я нашел отрывок «С», 200 ярдов в обоих направлениях, на сей раз изучая поверхность скалы медленнее и тщательнее. Дважды они обнаруживали подозрительно гладкие участки и, как им было велено, сзывали меня вниз; и оба раза после детального осмотра оказывалось, что перед нами – древний камень, отполированный ветром либо водой. Обедал с Ахмедом. Обсуждали Оксфорд, к которому он проявляет трогательный интерес. Полдень: еще две расщелины и одна ложная тревога – нам попался гладкий камень.

В эти дни возбуждение нарастает, множатся ложные посулы, переосмысливается происходящее. Задним числом будет казаться, что мы неизменно и непреложно шагали в правильном направлении; но покуда мы еще в пути, покуда шаги наши принадлежат не освященному прошлому, но настоящему, вполне может оказаться, что шлепаем мы по грязи, и летят окрест брызги сомнений, веры, отчаяния.

Я попрощался со своими людьми до завтра, направил свои стопы в город, чтобы проверить свежую poste restante, и отыскал там реликвию гибнущей династии, достойную того, чтобы приложить ее к дневнику:

19 октября, Кембридж

Мой дорогой мистер Трилипуш!

Как счастлив я в Кембридже! После того как на прошлой неделе меня посетил заслуживающий доверия мистер Феррелл, я установил контакт с Оксфордом и сегодня, получив оттуда ответ, провел несколько счастливых часов в компании отца Вашей невесты, приятного, простого человека, который открыт для всего нового и моментально вникает в объяснения специалиста.

Если Вы удивитесь, узнав, что в Оксфорде считают, что Вы никогда и ничего не изучали под руководством профессора Векслера, Ваше удивление не сравнится с тем удивлением, которое испытал, узнав об этом, я. Этим своим удивлением, а также мнением о том, что Ваша экспедиция окончится ничем, я и поделился с мистером Финнераном. Вы вряд ли удивитесь, услышав об этом от меня, поскольку Ваше спекулятивное увлечение мнимым Атумаду никогда меня не впечатляло. Если Вы удивлены недостаточно, я не удивлюсь тому, что Вас удивит следующая новость: по получении разъяснений из Оксфорда было решено, что кафедра египтологии и, по правде говоря, почитаемый и бессмертный Гарвардский университет смогут замечательно существовать без того, чтобы Вы продолжали находиться здесь на сколь бы то ни было незначительных ролях. Примите мои поклоны за то наслаждение, которое Вы доставили нам Вашими непристойными переводами эротических апокрифов и историей Вашей фальшивой репутации. Всех Вам благ!

Остаюсь Вашим вечным ученейшим кошмаром,

Клас тер Брюгген

Многословие заговаривающегося безумца возмущает разум здравомыслящего: неужели тер Брюгген думает, что я не предам это его письмо гласности? Нет, мой дорогой профессор фальсификаций, нет, растлитель юношества, я его, разумеется, опубликую. Я опубликую его факсимиле на первой странице, чтобы все могли видеть вашу инфантильную, кривую роспись, я напечатаю письмо рядом с фотографией, на которой на фоне мумии Атум-хаду держу диплом о получении оксфордских степеней.

Тер Брюгген – наглядный пример для каждого из нас: человек, выдающий себя за ученого, привыкшего скрупулезно взвешивать каждый аргумент, доверчиво увлекся этим стихийным вруном, Ферреллом, человеком из ниоткуда, свалившимся как снег на голову. И ведь ложь, которую он с поспешностью заглотил, бессмысленна; что бы там ни было, утверждение «Ральф Трилипуш не был в Оксфорде» не имеет смысла. Пропали ли записи, было ли неправильно записано мое имя – неважно, кто и какую именно порчу навел на документы в сырых оксфордских подвалах; порча остается порчей. Испорченные документы не меняют действительности, они просто вводят в заблуждение тех, кто слаб умом.

Тер Брюгген ухватился за возможность уволить меня, что неудивительно, ибо я поставил свое место на Атум-хаду, и если этот ничегонезнайка желает оправдать свое невежество, сославшись на ложь какого-то уголовника, мне ровным счетом наплевать. Но правда же – как нелепо состряпано дело! Пропали записи, значит, я никогда не учился в Оксфорде. Великолепно. И что с того? Я что, не разбираюсь в египтологии? Я не переводил стихотворения Атум-хаду? Я не держал в этих вот руках отрывок «С»? Но все это было, и я действительно учился в Оксфорде, и никакая ошибка в записях этого не изменит. Если сегодня Оксфорд сгорит дотла и не останется записей вообще ни о ком, будет ли это означать, что никто никогда не гулял по его прекрасным, увитым плющом залам, не завтракал в его ресторанах, устроенных прямо на крышах среди шпилей, не плавал по его беспокойным соленым озерам, не посещал вместе с донами и прокторами бои быков в ночь на воскресенье, не дрался голышом на зеленых лужайках в окружении городских девушек, которые подбадривают борцов и бросаются картофелинами? Неужто всеочищающего пламени будет достаточно, чтобы мир наполнился «оксфордскими» проходимцами и фальшивыми выпускниками?

Из безумных притязаний вероломного невидимки Феррелла рождаются все новые и новые абсурдные «истины». Если я не учился в Оксфорде, где же повстречались мы с Марлоу? И как нам случилось откопать вазу, в которой хранился отрывок «С»? Если я не был его однокашником, как мы оказались в одном подразделении в Египте? Если мы с ним не пошли служить добровольцами, как я оказался в армии? История, пересказанная подобным образом, не имеет никакого смысла. Феррелл – полоумный.

Восстановление череды событий по запаздывающим письмам сводит с ума. Какой бы яд ни влил тер Брюгген в уши Финнерана 19-го числа, очевидно, этим и объясняются загадочные каблограммы Ч. К. Ф. и промедление с финансированием. Я не знаю, кто такой Феррелл, но он по непостижимым причинам замыслил меня опорочить. Да, в кабинете тер Брюггена он преуспел – но тамошняя почва унавожена страхом и некомпетентностью. Ч. К. Ф, – орешек покрепче. О боже, М.

КАБЛОГРАММА.

ЛУКСОР – МАРГАРЕТ ФИННЕРАН БОСТОН, 2 НОЯ 1922, 17.47

МОЯ ДОРОГАЯ. УЗНАЛ, ЧТО В ЗАСАДЕ ТАИТСЯ ЛЖЕЦ, ЧУЖАК ПО ИМЕНИ ФЕРРЕЛЛ. НЕ ЗНАЙСЯ С НИМ, НЕ ВЕРЬ ЕМУ. НЕ ПУСКАЙ ЕГО НА ПОРОГ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. ТВОЯ ВСЕПОБЕЖДАЮЩАЯ ЛЮБОВЬ. РМТ.

КАБЛОГРАММА.

ЛУКСОР – Ч. К. ФИННЕРАНУ

БОСТОН, 2 НОЯ 1922, 17.49

ВЛАДЫКА ЩЕДРОСТИ. УЗНАЛ БОЛЬШЕ О ФЕРРЕЛЛЕ, ЛЖЕЦЕ С ЗАГАДОЧНЫМИ ПОБУЖДЕНИЯМИ. ВЫ МОЖЕТЕ СМЕЛО ПРЕНЕБРЕЧЬ ИМ И ВЗАМЕН СПОКОЙНО И НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПРИСТУПИТЬ К ВЫПОЛНЕНИЮ НАШЕГО ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО ПЛАНА. РМТ.

К Маргарет: Я сорвался с места и дал тебе каблограмму, призывая не пускать Феррелла на порог. Уверен, ты так и поступишь, если уже не поступила. Он – таинственная Немезида, присланная меня извести, но мне не понять – кем, поскольку не понять – зачем. Пусть так; все равно он – Немезида шутовская и худосочная. И – о да, необходимая! Великих людей, дорогая моя, часто донимают подобные ему хулиганчики и безжизненные зложелатели. Эти надоедливые, грызуноподобные людишки движимы страстью разрушать, ибо создавать они не умеют, Атум обделил их искрой, частичкой божественности, причаститься которой желают великие, – властью творить. И вот они, зеленея венами, цепляют нас зазубринами когтей, и понукает ими сатанинское стремление разрушать.

Если ты уже слышала ту чушь, которую он несет, – а ты, очевидно, слышала, поскольку он приходил к тебе в дом две недели назад, – мне тебя искренне жаль, ведь изрыгаемая им ложь обожгла тебя, едва ты подумала обо мне. Что должна была подумать ты, услышав безумное, невозможное утверждение – «Ральф не учился в Оксфорде»? Если ты поверила ему хоть на единое предательское мгновение – мне очень, очень жаль.

Маргарет, я сознаю – не такой уж я и дурак, в конце концов, – да, я сознаю, что в первые моменты тебя привлекли мои манеры и моя история: английский исследователь, голубая кровь, оксфордское образование, героизм военных лет… Я осознаю, что все это – краеугольные камни твоего чувства. Но теперь, любовь моя, Феррелл предоставляет нам возможность стать сильнее, полюбить сильнее, глубже проникнуться друг другом. И ты, и я знаем, что мой curriculum vitae[18]18
  Жизнеописание (лат.).


[Закрыть] – не лучшая и не большая часть меня. Если Феррелл прав, если никакого Оксфорда не было – что-нибудь между нами было бы иначе? Нет. Мои достоинства – лишь средство, что свело нас вместе, а вовсе не питательная среда, благодаря коей наша любовь продлится вечно. И если сбитый с толку Феррелл поможет нам это понять – великодушно скажем ему спасибо!