Текст книги "Клуб любителей фантастики, 1974–1975"

Автор книги: Артур Чарльз Кларк

Соавторы: Фредерик Пол,Север Гансовский,Игорь Росоховатский,Брайан Уилсон Олдисс,Владимир Щербаков,Димитр Пеев,Фред Хойл,Дмитрий Де-Спиллер,Алла Севастьянова,Дмитрий Шашурин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Понимаю, что ты хочешь сказать! – воскликнул Мостов. – Когда по щиту световой газеты бегут буквы, на самом деле это зажигаются и гаснут лампочки. Похоже?

– Именно так, – согласился Гуров. – Когда эти чудовища уплыли, я все думал про них и пришел к мнению, что они – эти существа – процессы. Устойчивые, локализованные и вместе с тем живые. Может быть, они явились итогом эволюции, длившейся миллионы лет.

– Как же ты выбрался из каморки? – поинтересовался Буянцев.

– Этого я не знаю. Я помню: когда чудовища уплыли, они долгое время не приближались ко мне. Правда, иногда мне казалось, что вдали проплывают светящиеся пятна. Вспомнив о кинокамере, я вынул ее из ранца, и тотчас же ко мне стремительно подплыли два чудовища. Эх, была не была, подумал я и нажал электроискровой диструктор кинокамеры.

И тут началось нечто странное: моя каморка, покачиваясь, как на волнах, поплыла сквозь толщу игвианского грунта. Немного погодя она вдруг резко накренилась. Невольно я с силой оперся больной ногой о ее стенку и of нестерпимой боли потерял сознание…

Когда Гуров окончил свой рассказ, Буянцев сказал:

– Одно мне непонятно. Каким образом эти существа-процессы, живущие в игвианском грунте, тебя похитили, как они сотворили колонну? И вообще, как они устраивают всю эту дьяволиаду?

– Я не знаю, как они выкидывают свои штуки, – сказал Мостов, – но мне пришло в голову, что, может быть, между их понятиями и нашими есть забавное соответствие. Что для нас – пустота, для них – нечто твердое и наоборот.

– Как? Как? – удивился Гуров.

– Именно так. Эти существа-процессы, наверное, могут передвигаться в грунте куда только захотят, и поэтому он им не кажется твердым. А вакуум для них – что для нас гранитная скала, тут они вынуждены останавливаться и, как говорится, от ворот поворот. Теперь представим, что они располагают инструментами для деформации вакуума. Значит, любая их скважина покажется нам колонной. Холмы для них – ямы, а ямы – холмы…

Вскоре трое космонавтов просматривали отснятую пленку. На экране сжимались, скручивались и вибрировали два извивающихся пестрых чудовища. Ну кто бы мог подумать, что эти привидения были учеными: одно – специалистом в области технических, а другое – медицинских наук. (То были Технолог и Медик.) А если бы корабль опустился на Игви тридцатью-сорока градусами южнее, то земляне могли бы увидеть довольно обширные пространства, покрытые прозрачными искривленными трубками, в стенках которых вспыхивают и гаснут мириады разноцветных искр. Так выглядят корни тропических растений, украшающих странный мир, скрывающийся в недрах удивительного Игви.

1974, № 8
Дмитрий Шашурин
ПСОВАЯ ОХОТА

Научно-фантастический рассказ

Именно из-за его мечтаний у меня теперь нет, не осталось ничего, ну если не фотографии, то хоть бы свидетельства – все-таки кто-нибудь заинтересовался бы, не обязательно же подозревать фальсификацию всегда во всем и всех считать фальсификаторами. Одно дело, если я буду говорить: видел, другое дело, если покажу снимок. Но нет у меня этой фотографии. Он потому мне ее и не дал, что считал – не доказывает и не подтверждает она его открытия. «Любой, – говорит, – скажет: переснято с журнала, а то – кадр из теле– или кинофильма».

Здесь один из краеугольных камней его мечтаний: никому нельзя доказать то, чего они не хотят знать, принимать, исповедовать. Особенно непривычное, из ряда вон выходящее. «Всегда, – говорил, – выведут к азбуке и нисколько не взволнуются, а ты будешь возмущаться и не спать по ночам». Он-то спал, и здоровье было у него отменное. Только неизвестно, где он теперь. Исчез. И получается, что ради своих опытов.

Опыты, опыты. Это он говорил, что опыты, а по-моему, так самое обыкновенное копошение на участке в коллективном саду. «Видишь, – говорил, – даже тебе нельзя доказать, что опыты. Если б я выращивал редиску хвостиком вверх, ботвой вниз, ты бы поверил, потому что – азбука!» А сам только и делал, что колупнет почву, потрогает растение и приглядывается, без инструментов, без приборов: в природе все есть, она все создает без помощи какой бы то ни было техники. «Ну как же, – говорю, – чтобы самое, уж самое природное – колос хлебный вырастить, нужен плуг, трактор…» Но он не спорит, улыбается слегка, иногда покажет в книжке или в журнале упоминание, что там-то собрали огромный урожай, а не пахали, в другом месте – и не сеяли. «Это калеке такая грубость, как костыли, необходима, – говорил, – природа же ориентируется на норму».

И порой как оседлает своего «конька», никак не открутишься: говори, чего в природе нет? В технике есть, а в природе отсутствует? Чего ни назовешь, сразу же срезает, находит в природе аналог. Выходило по нему, что современная техника сплошная грубость, хоть и сложная и тонкая, а по своему подходу примитивна. Совершенство и тонкость – это рычаг, блок. Естественные вещи – подвел под камень лом – и стронешь с места, перекинул через балку веревку – и поднимай груз. Призывал искать другие пути и ставил в пример солнечные батареи, он прощал им даже сложность: делают свое без грубостей. Мы ведь как медведь, который дуги гнул, да грубо, ломал ведь дуги-то! Погибнем, если не научимся действовать без грубостей. Не может же быть, чтобы корова не могла давать молока без нажатия на соски. Следует попробовать дрессировать коров, или другие найти к ним подходы, но не пристраивать к коровам машины! Так мы дойдем – и для себя начнем жевальные… да, тьфу есть уже мясорубки! Ну, значит, глотательные будем изобретать машины, не глотается же, например, в космосе. Вы еще не получили открытку на глотатель «Ряжка»? Записывайтесь на автоморгатели «Верлиока». Медведи!

Итак, другой подход. Отсюда и опыты и мечтания. Мечтания эти он трактовал так. Рассказывал, как застал однажды в детстве своего деда в саду с саженцем и лопатой в руках. Долго стоял и не двигался дед. «Чего ты, дедушка, ждешь?» – «А я не жду, я мечтаю, где посадить яблоньку», – ответил дед. Посадил – до сих пор цела, не вымерзла, не засохла, и лучшие на ней яблоки в округе. Вот и запало такое значение мечтания. Созерцание, пока само собой не прозреется решение. По-моему же – чистая бездеятельность. «Правильно, – говорил, – ничего не делаю, потому не знаю как, не знаю что по-другому, и в то же время получается уже потому, что ничего не делаю, ставлю все-таки опыты. В природе ничего – все. Взять хоть бы радио. Не было его вроде. Но вот изобрели, лучше сказать, набрели на него, и поехало, повело, начались грубости по линии усложнений да переусложнений. Погляди только на приемники, чего в них ни напихано. Природа же всегда радиоволны колыхала, разгоняла их в хвост и гриву и за тысячи, и за миллионы, не то что километров – парсеков! Межгалактические приемники-передатчики, задаром и без грубостей – анодиков, катодиков. Эва! Думаешь, телевидения нет в природе? Есть и телевидение. Есть».

Тут он стал без конца повторять: есть и телевидение, есть и телевидение, а глаза почти закатил, краешек только остался радужной оболочки – одни белки. Потом он признался, что именно в тот момент его осенило, как поставить опыт второй категории. Те же опыты, которые для меня вовсе и не опыты, он относил к низшей, первой, категории.

Я-то, конечно, не придал значения ни категориям, ни рассуждениям, только насторожило меня это неожиданное закатывание глаз. Хотя многие люди тоже, задумавшись, иногда закатывают глаза. Просто у него я этого не замечал раньше, или, возможно, он тогда закатил глаза как-то по особенному. И сейчас, и вскоре после всего, что там накрутилось, мне мнится какая-то особенность в этом тогдашнем его закатывании глаз. А ну-ка оно соответствует постоянному талдычанию о поисках иных подходов, дрессировке – перестройке организмов изнутри; вдруг это и было по-другому, автодрессировка, самопереключение на новое действие, новые контакты, как он говаривал, без грубостей. Ведь чем-то поразило меня, в конце концов, ничего поразительного не представляющее легкое закатывание глаз? С другой стороны, не исключено, что я сам впадаю в мечтания и ничего не было и нет. Хотя…

Хотя… Похоже, что он поставил все-таки опыт второй категории или… или третьей, как мне сейчас пришло в голову. Пришло, когда я невольно сравнил свое отношение к его мечтаниям до и после увиденного. Мне уже хочется называть их одержимостью, увлеченностью или, еще хуже, прозрением. Хуже для меня. Хотя… Вот я и застрял на этих хотя. По порядку было так. Не помню точно, сколько прошло после знаменательного закатывания глаз, как он зазвал меня к себе на участок и показал фотографию.

Я сразу ему сказал, что переснято с журнала. Ну да я первый и единственный, кто видел фотографию, сказал ему про журнал, свел, по его терминологии, к азбуке. Мало того, я еще… Нет, сначала, что было на снимке. На нем была псовая охота. Сдвинутые от быстрого движения и смазанные от большой экспозиции силуэты лошадей с всадниками, верхушки деревьев на заднем плане. Впереди всех фигур борзые собаки – от одной, передней, только хвост попал в кадр, вторая, задняя, вся на бегу. Тоже смазанный силуэт, но глаз получился хорошо, с бликом, четкий. Можно предположить, что собака в момент фотографирования дернула головой назад, и глаз таким образом не участвовал в поступательном движении. Настоящая барская псовая охота. У одного всадника через плечо надета блестящая труба, которой сзывают собак. На нескольких охотничьи камзолы и жокейские картузы. Картузы, вероятно, черные, камзолы, судя по светлому, почти белесому тону, – фотография была черно-белой, – красные. По английской моде. Между всадниками высовывалась высокая шляпа. Амазонка? Тут я и начал горячиться насчет журнала, кино– и телекадра. И сверх того я сказал, что, собственно, фотография не может включаться в методику его опытов, как произведенная с помощью линз, затворов, пленки, – грубостей, одним словом. Зато потом он и не отдал мне эту фотографию, лишь повторял про журнал, кино и методику. Как я ни просил. И если про журнал и кино он повторял с иронией или сарказмом, то про методику говорил вполне серьезно, даже с признательностью. Он искренне согласился со мной, а мне оставалось только ахать, глядя, как он рвет фотографию. Ночью пошел дождь, разразился ливень, перешедший в град, ветер ломал деревья.

Если бы я знал, что погубил все своей болтливостью! Мне кажется, и он, если б знал про ветер и грозу, не порвал бы фотографию. Но самое главное, самое удивительное, что я посмотрел на ту охоту с фотографии в натуре – в движении и в цвете. Камзолы, более светлые на снимке, действительно, оказались красными, цвета «кардинал», а картузы на охотниках из черного бархата. Смотреть надо было точно за полчаса перед закатом. Он вывел меня на участок и поставил к колышку, перевязанному лентой из бумаги, каждой ногой на дощечки, вкопанные между грядками, положил на колышек рейку и заставил меня наклониться так, чтобы брови оказались на уровне специальной зарубки на колышке, и тут же принял рейку. На меня неслась псовая охота. Беззвучно ударяли копыта в землю, из-под копыт летели и шлепались комья, но не слышалось шлепков, собаки без лая разевали пасти. Я приподнял голову – все исчезло, опустил, – как раз тот самый кадр, – борзая на мгновение с неподвижным глазом, на заднем плане амазонка. Она быстро приближалась на гнедом коне, газовый шарф, повязанный на шляпе, вздувался за ней, как знамя. Промелькнула… ослепительно рыжая, кареглазая, розово-белая кожа, мушка на щеке… И снова скакали на меня всадники в красных камзолах, за ними егеря в галунах и войлочных шапках, последний на низкорослом чалом коне. Чалый – эту масть я называю с гордостью, запомнил в детстве из-за необычного звучания и загадочности. Другие увидят и определяют: бежевая лошадь или конь цвета кофе с молоком. Чалая. Проскакали. Открылся луг, за лугом, как и сейчас, лес, только не осинник – дубрава, кое-где с высоченными елями. Из дубравы выбежал босой мальчишка, белоголовый и растрепанный, он оборачивался и призывно махал кому-то шапкой. И оборвалось видение. Как я ни приседал, ни жмурился, – напрасно. Конец. Зашло солнце.

Зато начался триумф мечтаний. Мне нестерпимо хотелось немедленно знать: как, за счет чего, почему, где сохранились и как записаны эти события, прошлое или фантазия, способ воспроизведения и при чем здесь закат. Он лишь хмыкал и бурчал о костылях, машинах, палачах природы, о ее претензиях к нам, о нашей непреложной обязанности осознать себя частью природы не только теоретически, а практически спаяться с ней всеми клетками. Мы же вместо слияния изолируемся обычно и привычно. Он торжествовал, что бы там я ни говорил, он показал мне телевидение без приборов. Просто, как воздух, как ручей.

Как воздух, который безвозвратно сжигают грязные фыркалки, как ручьи, которые загнаивают и ядовитят каракатичьи самоубийственные протезы. Говорил он уже с таким накатом, будто это я всем машинам и хозяин, и слуга, и даже раб, а он – нет, он – в стороне, не прикладывал своих белых рук к немыслимому безобразию.

Мы с ним и раньше-то всегда спорили с неизбежным переходом на личности, экстремистски что ли, тут же я буквально заполыхал, да еще, иначе не скажешь, зафистулил. Да, да, необходимо хладнокровно оценивать свои действия, зафистулил, или взвизгнул, словно меня обожгло. Станешь восстанавливать по порядку прошедшее – сознаешь: стыдно так срываться, во время же спора не находишь другого способа.

«В наших с тобой спорах захлебывается истина», – придумал он и про любые споры утверждал, что если в них и рождается истина, то лишь мертвая, как железка на пластмассовой руке. А когда нафистулил я про фотографию, он взял и порвал ее. Клочки сжег и пепел сдунул на грядки.

Мы уснули почти в смертельной ссоре. Нас разбудила гроза. Мы снова говорили. Он еще не предполагал, что гроза безнадежно нарушит условия адаптации, так, по его терминологии, называлось то, что делало возможным телевизионные передачи с борзыми vрыжей красавицей непосредственно из природы. Объяснений, понятных для меня, я тогда не получил, но может статься, что в запальчивости и не хотел понимать, вслушиваться в его слова. Повторяю, ночью он не предполагал, что установившийся у него контакт с природой по прямому проводу…

Нет, лучше не иронизировать. Смысл его устремлений исключал любые технические средства – какие уж там провода. Контакт, включая обратную связь, был: природа – я, потому что я – природа. Внутри себя. В грозу говорилось, что такой контакт с природой, обратная связь, доступней всего, когда данный мыслящий организм изолирован от других мыслящих организмов.

Один человек – одна природа. Друг против друга. Потом он внезапно вскочил и сказал: такую изоляцию можно создать довольно просто. Повторил довольно просто. И закатил глаза своим способом. Я же, словно подстегнуло меня что-то, придрался к словам, назвал его идеи экзистенциалистскими, дзен-буддизмом. Он отрицал, я продолжал умничать. Мне и в голову не приходило, что он так скоро начнет осуществление своих планов.

Я уверен – ночью, в грозу он и сам не собирался ничего предпринимать, но вот когда обнаружил, что природа выключила свой телевизор, мог пойти на все.

Исчез он. Нет его нигде, где он бы мог быть, бывать. Уж поверьте, раз он решил изолироваться от всех других мыслящих организмов да еще его осенило это довольно просто с закатыванием глаз, его не найдешь, не докопаешься, пока не объявится сам.

А если не объявится? Хоть бы нашелся негатив того снимка. И ведь валяется у кого-нибудь. Псовая охота с борзыми, всадники на лошадях, и момент, когда собака как бы косится в объектив.

1974, № 9
Михаил Филиппов
ОТСРОЧЕННОЕ ВРЕМЯ

_{Рис. Роберта Авотина}

Научно-фантастический рассказ

В один из знойных августовских дней в редакции журнала «Фантастика и реальность» сидело четыре человека.

Трое у стола – редакторы Боско, Перголезе и писатель Мериди – обсуждали рассказ последнего. Четвертым присутствующим был писатель Стефано Буркнич, тихо дремавший в кресле из искусственной кожи.

Разговор шел о фантастических манипуляциях с пространством-временем, положенных Мериди в основу его рассказа, а именно о том, насколько правдоподобно все это выглядит. Неожиданно Буркнич поднял голову – оказалось, он вовсе не спит – и брюзгливо сказал:

– Бросьте вы, в самом деле! Правдоподобно, неправдоподобно, какое это имеет значение! Был бы рассказ занимательным, и читатель проглотит его с любой начинкой. Если хотите, я расскажу вам одну подлинную историю о времени, а вы уж потом решайте, правдоподобно она выглядит или нет.

Все, разумеется, согласились, и Буркнич, не откладывая, начал свой рассказ:

– Это произошло с человеком довольно известным, которого я знал – с детства. Возможно, фамилия его знакома и кому-нибудь из вас, поэтому я позволю себе ее изменить. Назовем его… ну хотя бы Чезарини.

Он был незаурядным социологом и в тридцать три года приобрел колоссальную известность своей книгой «Общество и технический прогресс».

Однажды, когда Чезарини работал у себя дома, в наружную дверь позвонили. Он открыл – перед ним стояли двое. Один из них, тот, что был повыше ростом, спросил:

– Синьор Чезарини, социолог, если я не ошибаюсь?

– Да, это я.

– Извините, синьор Чезарини, но, если вы разрешите нам войти, мы быстро доложим свое дело.

Удивленный Чезарини проводил гостей в кабинет и предложил им сесть. Не ожидая вопросов, Длинный (так про себя назвал его Чезарини) торопливо заговорил:

– Синьор Чезарини, как и вы, я тоже социолог, а мой друг историк. Мы интересуемся историей развития разумного общества в вашем мире, а точнее, его современной стадией…

– Я бы поостерегся назвать современное общество разумным, – сострил Чезарини и тут же осекся: до него дошел смысл слов «в вашем мире».

«Сумасшедшие или гангстеры?» – тревожно подумал он.

Длинный энергично затряс головой.

– Нет, нет и нет, синьор Чезарини! Не сумасшедшие и не гангстеры! Мы действительно обитатели другого мира и можем это вам доказать. Будьте любезны взглянуть вот сюда.

Он указал на окно, и когда Чезарини взглянул в него, то с минуту смотрел как зачарованный. Когда он оторвался от окна, лицо его выражало крайнее изумление.

– Итак, в силу ряда причин в нашем распоряжении имеется всего только 2 часа 12 минут и 37,2 секунды. Поэтому осмелюсь сразу же приступить к делу.

– Хорошо, – согласился Чезарини, – выкладывайте свое дело.

– Мы уже кое-что знаем о вашем мире, несколько знакомы с его прошлым, а сейчас изучаем историю последних пятидесяти лет. Полчаса назад мы имели счастье познакомиться с вашим трудом, и мы хотели бы получить и другие ваши произведения. Кроме того, мы были бы вам крайне признательны, если бы вы познакомили нас и с прочей литературой по данному вопросу.

– Не знаю, смогу ли я вам чем-нибудь помочь. Хотя, постойте… Вот экземпляр рукописи моей еще не вышедшей книги со списком соответствующей литературы.

Затем он подошел к книжным полкам и выдернул несколько книг.

– Эти книги я тоже могу отдать вам, – добавил он. – А теперь по магазинам. Сколько времени осталось в нашем… в вашем распоряжении?

– Один час пятьдесят две минуты, – ответил Длинный.

Они спустились вниз, и гость указал на стоящий поодаль «альбатрос» новейшей марки. В машине Чезарини с удивлением отметил, что ни один из пришельцев не взялся за руль. Удивление его возросло еще более при виде пустой панели перед креслом водителя – там не было ни зажигания, ни приборов, ни педалей – словом, ничего не было.

Заметив его удивление, Длинный сказал:

– Не беспокойтесь, синьор Чезарини, вы только подумайте, куда нужно ехать.

Чезарини подумал об одном магазине, где ему часто случалось находить нужные книги. «Альбатрос» вздрогнул и помчался по улицам, подлетая к светофорам точно на зеленый свет. Через несколько минут они были на месте.

Затем пришельцы побывали еще в двух магазинах и заполнили книгами багажник и свободное место в салоне.

Когда «альбатрос» наконец остановился в тихом переулке, оставалось еще ровно десять минут… до чего? Этого Чезарини не знал.

Длинный тотчас же ответил:

– В оставшееся время я попытаюсь объяснить вам, синьор Чезарини, то, что успею или сумею. В соответствии с вашими представлениями наш мир находится так далеко отсюда, что я затрудняюсь даже приблизительно обозначить его местоположение. Однако для нас это расстояние не так уж и велико, если использовать некоторые особые свойства того, что вы именуете пространством-временем… ну нечто наподобие туннелей в этой субстанции. Но этими туннелями можно воспользоваться только в определенное время и на определенный срок. Например, следующее наше прибытие к вам может осуществиться примерно через двадцать ваших лет. Впрочем, времени у нас остается совсем немного, а мне хотелось бы отблагодарить вас за вашу неоценимую помощь…

Длинный сосредоточенно наморщил лоб.

– Я пребываю в затруднении… Ничто из того, что имеется у нас с собой, не годится для употребления в вашем мире, между нами так мало общего. Хотя…

Он принялся лихорадочно рыться в карманах и наконец нашел то, что искал, – блестящий чечевицеобразный предмет, напоминающий карманные часы.

– Вот это часы, которые отсчитывают локальное время каждого индивидуума, представляющее собой элемент коллективного времени всей системы. По-моему, ваши древние предки знали о его существовании и называли его фатум. Наш способ использования данного механизма для вас не годится, но вы можете воспользоваться им следующим образом: если вы предвидите нежелательное для вас событие, то можете отложить его на будущее вместе с тем промежутком времени, который оно должно занимать. Для того чтобы ваше желание, или, точнее, нежелание, осуществилось, необходимо и достаточно, чтобы оно не задело существенным образом локальных времен других индивидуумов и не повлияло на коллективное время вашей системы. Например, вы не сможете отсрочить время вашего скончания ценой скончания другого индивидуума, ибо ваше локальное время отчасти детерминируется временами других индивидуумов. Причем это никоим образом не будет выглядеть чудом! Чудес не бывает даже в нашем мире, хотя многое вам представилось бы там чудесным! Но имейте в виду: ваше существование лимитировано. И когда до вашего скончания останется ровно столько времени, сколько вы отложили, механизм выключится, и все отложенные события произойдут одно за другим. Это будет для вас неожиданно, ибо вам неизвестна дата вашего скончания. Имеется и еще один элемент неожиданности. С вами не обязательно произойдут именно те события, которые вы отложили. За время, прошедшее с момента отсрочки события, обстоятельства, послужившие его причиной, могут измениться, а следовательно, может измениться и само событие. Неблагоприятное может превратиться в благоприятное, и, наоборот, не изменится только время, занимаемое событием.

– Боюсь, что, если я буду пользоваться этими часами, мои предсмертные дни окажутся несколько перенасыщенными событиями, – мрачно заметил Чезарини.

– Именно, именно так! – подхватил Длинный. – Но не хотели бы вы еще о чем-нибудь спросить на прощание?

– Хочу. Как пользоваться этими часами?

– О, тысяча извинений! Вот этой красной кнопкой вы их включаете, а черной выключаете. Берите! А сейчас я вынужден просить вас покинуть наше транспортное средство. До свидания, – торопливо проговорил Длинный, чуть ли не выталкивая социолога из машины.

Чезарини остановился на тротуаре посмотреть, что произойдет. Сперва «альбатрос» с двумя пассажирами не двигался с места. Вдруг его контуры затуманились, и он начал расплываться, точно кусок сахара в стакане чаю. Миг – и на месте автомобиля взвился бесшумный вихрь, переливающийся всеми цветами спектра.

Придя домой, Чезарини принялся разглядывать часы. С одной стороны их, там, где корпус был прозрачен, виднелись три стрелки две центральные – красная и черная, и еще черная, поменьше, на отдельном циферблате. По краям циферблатов были нанесены непонятные знаки.

Чезарини положил часы на стол и долго смотрел на них, прежде чем решился нажать красную кнопку. Все три стрелки на мгновение пришли в движение и снова замерли.

Он огляделся вокруг, прислушался – ничто не изменилось ни вовне, ни внутри его. Поднес часы к уху – они работали бесшумно, если работали вообще. В конце концов он опять нажал красную кнопку и оставил часы в покое.

Буркнич замолчал и закурил сигарету. Мериди спросил:

– Ну и пользовался ваш приятель этими часами?

– Пользовался или думал, что пользуется, и это, как я считаю, послужило причиной его преждевременной смерти. Чезарини и верил, и не верил в эти часы. Во всяком случае, он их уже не выключал и всюду таскал с собой.

Первый случай представился ему, когда однажды ночью он ехал по извилистой горной дороге со скоростью, которая привела бы в ярость любого полицейского. Неожиданно прямо перед ним из тумана возник огромный фургон. За считанные секунды до столкновения Чезарини взмолился: «Господи! Я не хочу, сделай так, чтобы это меня миновало!»

В следующее мгновение фургон кувыркался по откосу, а потрясенный социолог миновал поворот и остановил машину.

Только через несколько дней он смог спокойно обдумать происшедшее.

Что ж, пришелец предупреждал, что его желания будут исполняться лишь в том случае, если они не повлияют на судьбы других людей. С другой стороны, он мог врезаться в фургон, а мог и не врезаться, и спасение его можно было действительно объяснить самыми естественными причинами.

Вдруг социолога осенило: а что, если посмотреть на часы? Оказалось, красная стрелка сдвинулась на маленькую, но вполне заметную долю окружности.

Прошло больше года. Чезарини стукнуло тридцать пять, и он решил жениться на миловидной и богатой девушке.

За день до свадьбы, на приеме у родителей невесты, наблюдая, как ведет себя девушка, Чезарини пришел к выводу, что она безнадежно глупа, и пожелал, чтобы свадьба не состоялась.

Вернувшись домой, он обнаружил у себя на столе конверт. В нем находились настолько любопытные сведения о невесте, что скандал становился неизбежным.

Чезарини не был излишне щепетилен в вопросах морали и согласился замять скандал за приличную сумму. И вновь красная стрелка передвинулась по циферблату.

Бывали и другие подобные случаи, о которых он мне рассказывал, был ряд и таких, о которых он умалчивал. Все они характеризовались тем, что в них не было ничего сверхъестественного или даже просто странного.

Шли годы. Мой друг всерьез занялся политикой, неоднократно влезал в разные рискованные авантюры и всегда выходил сухим из воды. И казалось, невероятное везение не только не радует его, но, напротив, беспокоит. У меня сложилось впечатление, что он жутко боится, что лимит его отсроченного времени истекает и близится срок расплаты.

Наконец грянул гром.

Чезарини не оставил науки, и его книги всегда были сенсационны: он имел доступ к источникам всей необходимой информации. На сенсации-то он и погорел: в одной статье он невольно разгласил сведения о платежеспособности нашего государства. Началось следствие, выяснилось, что Чезарини получил взятку от фирмы «Люпусэст» и что ему грозят несколько лет тюремного заключения. Когда я зашел к нему за несколько дней до суда, он показал мне часы, на которых подвижная красная стрелка совместилась с неподвижной черной, и сказал:

– По-моему, тот тип говорил правду – эта штуковина больше не действует. Но я боюсь не тюрьмы, а того, что эта неудача лишь первая в цепи тех несчастий и бед, которые я откладывал в течение почти двадцати лет. И я боюсь, что теперь они все сразу обрушатся на меня.

Я принялся разубеждать его, доказывая, что он никогда не мог быть уверен в том, что его удачи – следствие действия механизма, а не собственной его необыкновенной везучести. И потом, если даже допустить, что неблагоприятные события действительно откладывались, то за время, прошедшее с момента отсрочки, они могли, как говорил пришелец, превратиться и в более благоприятные…

– Так же как и в менее благоприятные, – угрюмо перебил Чезарини.

В принципе он был прав, и я не стал ему возражать. Покинул его я с неспокойной душой.

Беспокойство мое не было беспочвенным – на следующий день я узнал, что Чезарини застрелился.

Буркнич замолчал и достал новую сигарету.

– Если вы нас не дурачите, Стефано, остается предположить, что ваш друг был редким счастливчиком, а всю эту историю с часами вы выдумали шутки ради, – сказал Мериди.

Вместо ответа Буркнич вынул из кармана какой-то предмет.

– Я получил это по почте через три дня после его смерти.

Часы пошли по рукам и в конце концов вернулись к владельцу.

– Вы пробовали… пользоваться ими? – осторожно осведомился Мериди.

– Да. Результаты те же, что и у Чезарини.

– А как вы думаете, Стефано, что будет, если какое-то время использовать эту штуку, а потом передать другому лицу?

– А что должно измениться? Время течет независимо от того, есть у вас часы или нет.

– А вы не могли бы продемонстрировать нам их действие? Если это возможно, – спросил Боско.

Буркнич подумал и нажал на часах красную кнопку.

– Мне осточертела эта жара, – произнес он.

Стало так тихо, что все услыхали шелест вентилятора. Прошла минута – и вдруг оконные стекла звякнули от далекого удара грома.

Собеседники повернулись к окну. В той стороне, где за домами скрывалось море, медленно разрасталась лиловая туча.

– Вот и конец жары, – сказал Боско. – Жаль только, что никто из нас не посмотрел в окно пять минут назад. В данном случае жара кончилась для всех. А как могло бы это осуществиться для вас одного?

– Откуда я знаю? Может, меня пригласили бы поехать в Гренландию или умер бы дядюшка на Аляске, и мне пришлось бы лететь туда, чтобы вступить во владение наследством.

– Вы собираетесь пользоваться этими часами? – спросил Мериди.

– Нет, Джино, но, может, вы захотите попробовать?

– Нет уж, спасибо! – воскликнул Мериди.

– Ну что ж, тогда я пошел. Я сегодня пешком и хотел бы добраться домой до начала дождя. До свидания!

Буркнич спрятал часы, нахлобучил свою панаму с обвислыми полями и вышел.

Когда дверь за ним закрылась, Боско задумчиво произнес:

– А ведь он так и не сказал, зачем приходил.