Текст книги "«А зори здесь громкие». Женское лицо войны"

Автор книги: Артем Драбкин

Соавторы: Баир Иринчеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Наградили меня за этот бой только в 1951 году орденом Отечественной войны 2-й степени. После этого ранения я полтора года провела в госпиталях, мне сделали пять операций. Казалось бы, надо просто ногу отрезать – и все. Так нет! В полковой санчасти мне ногу ампутировали и повязку наложили. Тогда они еще по-простому делали операции, просто отрезали конечность, и все. Это уже в 1944 году стали по Пирогову делать, поднимать кожу, затем культю этой же кожей оборачивать и зашивать. А тогда, в 1943 году, мне просто отрезали ступню, напихали туда тампонов и перевязали. Это все пропиталось кровью, присохло к ране, и когда мне стали в полевом госпитале все это снимать, чтобы новую перевязку сделать, – вы не поверите: я одному санитару рукав халата оторвала от боли, второму руку стиснула так, что остались синяки. То ли они новый тампон положили в рану, то ли старый забыли, но что-то в ране оставили. Потом меня эвакуировали в Ленинград и оттуда через Вахруши в Киров.

До Кирова мы добрались только через месяц, и у меня открылся свищ. Поднялась температура. Хирург сделал операцию под местным наркозом. Я чувствовала, что он там что-то долго-долго скоблил в ране. Через какое-то время опять свищ, новая операция, уже под общим наркозом. Я у хирурга стащила свою историю болезни со стола и прочитала, что у меня, оказывается, марля вросла в мышечные ткани, и поэтому он там так долго скоблил. Марля там уже вся сгнила. Он опять отскоблил все не до конца, и поэтому опять заражение пошло. Тот хирург меня в четвертый раз на операцию положил. Перед четвертой операцией приехала моя мама, и на этого хирурга страшно накричала: «Сколько можно мою дочь резать?» Вообще, у нас в госпитале он всем по несколько раз делал операции. Поскольку моя мама там подняла шум, он вроде бы в четвертый раз удалил зараженные ткани окончательно, но малую берцовую кость не вынул. Как позже выяснилось, под наркозом во время операции я страшно ругала хирурга. Через какое-то время тот же хирург оперировал девушку, раненную в голову, у нее осколок был в мозгу. Так вместо того, чтобы осколок вытащить, этот хирург его туда в мозг вдавил, и она тут же умерла. Врач-терапевт сделала хирургу замечание, то есть сказала: «Что вы делаете?!! Вы же ее убили!» Всего разговора между ними я не знаю, но наутро проснулись – хирурга нет, старшей сестры нет, сестры-хозяйки тоже нет. Они втроем сбежали. Оказывается, этот хирург был вредитель, поэтому он все время мне заражение продлевал и всех остальных тоже так ужасно оперировал!

Я не носила длинные волосы, но и не совсем короткие волосы были. Мы, девчонки, друг другу помогали, волосы расчесывали, заплетали. Когда меня ранили и я была в госпитале в Ленинграде, вышло постановление: если женщина раненая сама не может ухаживать за своими волосами, то тогда ее обривали наголо, чтобы насекомые не заводились. Так что в Кирове мы уже знали: если девчонку раненую привозят обстриженную, то, значит, она из Ленинграда.

После этого нас эвакуировали дальше, в город Коминтерн. В том госпитале профессора меня посмотрели и сказали, что нужна еще одна операция на ноге и что больше общего наркоза давать мне нельзя. А во время общего наркоза мне Смерть снилась – такая, как ее в книгах рисуют, худющая, – и говорила мне: «Ты сейчас умрешь!» Я протестовала изо всех сил, просыпалась и спрашивала всех: «Я уже умерла?» Все эти общие наркозы мне сильно посадили сердце, и один профессор заметил: «Дочка, лет пять жизни эти наркозы у тебя точно отняли». Когда я теперь лежу в больнице и мимо меня проводят практикантов, врач им всегда говорит: «Послушайте сердце этой больной». Я настолько наркоза наглоталась за войну, что, когда эфиром у зубного в 70-е годы промывали полость рта, я сразу отключалась.

На последнюю, пятую операцию мне дали спинномозговой наркоз, в позвоночник всадили иглу, и я перестала ноги свои чувствовать. Что стол деревянный, что ноги – на ощупь одно и то же. А операционная большая, на соседнем столе раненой девушке на бедре делают операцию. Хирург ей мясо режет, как на кухне филе свиное. Отрезал ей кусок и так же небрежно, как на кухне кошке куски мяса на пол бросают, кинул кусок бедра этой девушки в таз. Мне аж поплохело от такого зрелища! Я отвернулась и не стала больше смотреть. Перед моими ногами ширмочку поставили, и я сама не видела, что и как мне делали. Я настояла на том, чтобы вынули малую берцовую кость, чтобы была возможность ходить. [2]2
  Это указывает на то, что культя была короткой. (Прим. ред.)


[Закрыть]Неделю после операции я должна была лежать на спине, без движения, что было достаточно сложно.

Муж мой, после того как я по ранению ушла из дивизии, два раза еще был ранен и один раз в штрафбат угодил за невыполнение боевого задания. Это случилось как раз тогда, когда я лежала в полевом госпитале. Он меня навестил два раза и на третий раз сказал только, что придет теперь не скоро. Про штрафбат не обмолвился ни словом. Сказал только, что будет сильно занят боевой подготовкой, и все. Потом мне моя подруга прислала письмо в госпиталь: «Твой Ваня там же, где его заместитель Зуев». А Зуев как раз в штрафном батальоне был. Зуев туда отправился за то, что не привел «языка». Мой муж тоже туда попал за несколько неудачных поисков – один раз его разведгруппа взяла «языка», но пока тащили, его убили – приволокли, а он уже мертвый. Второй, третий раз сходили безуспешно – и все, в штрафбат. Там Ваню ранило, и после этого он вернулся, попал в лыжный батальон. После своего ранения он написал моей двоюродной сестре, та пришла к нему в медсанбат в гости. Он спросил мой адрес и стал почти каждый день писать мне письма. Врет, но все равно пишет. Девчонки в госпитале надо мной даже смеялись, если мне не было письма.

Мы с мужем познакомились вскоре после того, как я на фронт попала, – в июле 1942 года, наверное. Тогда командир взвода разведки был другой, и я пришла к командиру разведки то ли за данными, то ли еще за чем. Смотрю, а там уже другой командир сидит. Мне интересно стало. Потом мы с ним еще на выходе из землянки строевой части столкнулись. Я поднималась наверх, а он бежал вниз и своим спортивным значком в темноте поцарапал мне нос. Я не видела, кто это, и отругала его за это. Через несколько дней после этого случая мы познакомились уже в нормальной обстановке. Поженились мы с мужем в конце войны и 56 лет с ним вместе прожили. Ни одна пара фронтовиков, кого я знаю, так долго вместе не прожила. Наш комполка, Николай Авдеевич, в 1942-м и в 1943 году был против фронтовой свадьбы, так что, когда мой муж пришел просить нам свадьбу и отпуск на пару дней, он сказал: «Да ладно тебе, Смаркалов, ты ею поиграешься и бросишь. А если с ней что случится, если ранит ее, то тем более бросишь». Муж ответил: «Не хотите брак регистрировать – и не надо. Так проживем». На фронте, значит, мы были в незарегистрированном браке. Когда меня ранило, муж как раз был то ли на задании, то ли тренировался с бойцами. То есть его в полку не было. Ему только вечером сказали, что меня ранили и увезли. Он сразу пошел к комполка и говорит: «Отпустите меня, Нину в медсанбат проведать». – «Мне только что доложили, что ей ногу ампутировали». – «Ну, тем более надо ее проведать». – «Нет, ты туда не пойдешь. А что, ты разве не собираешься ее бросать? Она тебе без ноги нужна?» Мой муж ответил: «Я интересуюсь не ногой, а человеком. Бросать я ее не собираюсь. У меня, кроме нее, никого нет». И сдержал свое слово. В первый раз он меня проведать в полевой госпиталь с разведчиками пришел – командиру полка сказал, что ушел со взводом на тренировку, а сам ко мне пришел со всей своей командой. Вот такой у меня муж был. Его весь полк или Ваней, или Ванечкой называл. Его и в полку все любили, и после войны все ветераны его прекрасно помнили. Я нисколько не жалею, что связала с ним свою жизнь.

Все мы, девушки-фронтовички, на фронте держались вместе, да и после фронта, после войны, тоже. И долго-долго дружили, даже до последнего времени, пока все, царствие им небесное, не поумирали. Мало девушек-фронтовичек осталось сейчас в живых. Из нашего полка только я осталась да писарь Зинаида Васильева, но она уже не ходит, все время дома сидит. Даже сейчас, когда почти все наши офицеры и солдаты поумирали, их жены, кто живы еще, до сих пор с нами дружат…

Вот такая моя история. Всего один год я провела на фронте и после этого полтора года в госпиталях.

(Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов)

ЛУФЕРОВА Кира Ивановна

До начала войны я жила в Петрославянке, это перед Колпино. Я закончила 8 классов, окончила курсы телефонисток и пошла работать на телефонную станцию. Все мы, девочки из Петрославянки, вместе учились в школе и все вместе потом попали в один полк. У нас был клуб в Петрославянке, и мы там всю ночь танцевали. 21 июня 1941 года, в субботу, мы были на танцах и только рано утром 22 июня вернулись домой. Утром 22 июня все вроде было тихо, и вдруг объявляют – война! Даже и непонятно сперва было, что такое война, – пока мы сами на своем опыте не узнали, не увидели, что это такое. Ребята у нас в поселке были замечательные, 22, 23, 24-го годов рождения. Все они записались добровольцами и ушли на фронт.

Немец очень быстро подошел к нам. Мы рыли окопы около нашей деревни, и из Ленинграда тоже приезжало население копать окопы. Немец стал нас бомбить, и очень сильно. Столько стало раненых! Пока поезда ходили, их всех вывозили, конечно. Но, как я уже говорила, пока мы сами не окунулись в реалии войны, сами не поняли, что значит «война». Только когда голод наступил, мы поняли, что это такое. У меня отец от голода умер (он работал на вагоностроительном заводе), мать в блокаду была ранена (она работала на узле связи в Ленинграде).

В первую блокадную зиму я жила в Петрославянке, а работала в Ленинграде. Я работала на центральной телефонной станции. Поезда не ходили, и я эти 20 километров ходила пешком по шпалам, до улицы Герцена. В ночь и вечер ходила. Конечно, это было сложно. Особенно зимой были видны реалии войны – идешь, темно, а впереди, на линии фронта, все горит, пылает. Питались ужасно. Голод… Мы обрадовались, когда пришла весна 1942 года и появилась трава. Лебеда, крапива – все это собиралось и варилось. Мама пекла лепешки из костной муки – клала лепешку прямо на печь. Папа умер от голода в первую зиму, племянник умер от голода. Я благодаря маминому трепетному отношению к каждому кусочку выжила.

Как я попала в полк? Я дружила с девочкой по имени Надя Тимофеева, и она вдруг ко мне приходит в форме. Это был уже сорок второй год. Я спрашиваю: «Что такое? Почему ты в форме?» Она отвечает: «Там у нас полк стоит, и командир полка взял нас на службу. Давай и ты туда же, к нам». Меня мама сначала не пускала. Мне было тогда 18 лет. Мы, довоенные девочки, все были, как вам сказать… С косичками, дисциплинированные.

Этот полк у нас оказался потому, что вторая линия обороны проходила по Славянке, и все части, которые отступали, там и остановились. Командиром полка был поляк Козино, он побеседовал со мной. По моему внешнему виду он решил, что меня можно взять в полк. Никакой медкомиссии не было. Так я попала в 942-й стрелковый полк 268-й стрелковой дивизии. Никакого дополнительного обучения мне в полку не было нужно – я была хорошая телефонистка, везде была на хорошем счету. Я была готова для выполнения любых задач.

Когда я начала служить, все мои косы отрезали, подстригли прямо «под горшок». Девушки все носили короткие прически, иногда даже друг друга подстригали. Женщины-солдаты кос не носили никогда! Только те женщины, которые были в штабах или в медсанбатах и у которых была возможность ухаживать за собой, носили длинные волосы.

Выдали нам обычное солдатское обмундирование: у кого были юбки, у кого галифе и еще кирзовые сапоги. Сначала нас одевали плохо – дали новенькие гимнастерки, конечно, но ничего более. Гимнастерку хлопчатобумажную выдавали на год – как хочешь, так и обходись. Дали одну пару белых теплых чулок и одну пару белых хлопчатобумажных чулок. Их, конечно, девушки красили стрептоцидом, и они получались красновато-коричневого цвета. Я, например, носила солдатские брюки – выпросила у старшины. Шерстяных гимнастерок зимой не выдавали, они шли только комсоставу. Из дома мы брали нижнее белье. На гимнастерках были простые зеленые петлицы с эмблемой связиста, и все. Погоны появились позднее.

Первой зимой было совсем плохо со снабжением – шапок зимних не давали, только вязаные подшлемники. Так мы их закручивали и сверху звезду прикрепляли – вроде как и зимний головной убор получался. Холодно в них было! Каски мы не носили, их выдавали прежде всего пехоте. А мы, связисты, хотя и шли рядом с пехотой, но касок не носили. Зимой мы носили ватные брюки и ватники. Хорошо, что их выдавали – в них можно было в снегу валяться как угодно. А сверху – шинель. Все на себе было! Шинели мы не подрезали, они были средней длины. Причем шинели у нас были серенькие, такого же цвета, как сейчас у курсантов. А потом нам выдали канадские шинели, зеленоватого цвета, и потоньше. Все солдаты полка ходили в разных шинелях – у кого порвалась шинель, у кого еще что. Зимы были морозные. Когда мы стояли в лесу Саблино (Ульяновке), там мы все почти потеряли валенки. Мы были в лесу, а лес – это дом родной. Хорошо, если лес: тогда есть где укрыться, есть из чего сделать постель. Мы ложились спать на лапнике. Валенки у нас были промокшие от хождения по болотам. Мы их подкладывали под голову, а утром, когда просыпались, то их было не надеть – они смерзались за ночь. Потом нас стали гораздо лучше снабжать. Дали и шинели красивые, и зимние шапки. Когда ввели новую форму в 1943 году, погоны у нас были просто зеленые, без канта. Мы старались в них вложить дощечки или что-нибудь твердое, чтобы они не гнулись, – несмотря ни на какие трудности, мы старались выглядеть хорошо.

Питание в армии было поначалу слабенькое – у меня ноги стали опухать с непривычки. Потом, когда прорвали блокаду, стали давать побольше еды, но народ в армии все равно изголодавшийся был. Очень голодно было! Мы сначала стояли во второй линии обороны. Питались чечевицей, и немец бросал нам издевательские листовки: «Чечевицу съедите и Ленинград сдадите».Кормили нас три раза в день. Утром старшина нас поднимал в 6 часов утра, и мы завтракали. До чего мы не любили котелки таскать с собой! Нам наш командир взвода иногда говорил: «Девчонки, я смотрю, что к вам Когда после войны придешь, так надо со своей тарелкой приходить!» Котелки были всякие: и круглые, и овальные. Когда котелок к поясу прицепишь, то, конечно, овальный был удобнее. Ложки были алюминиевые, были еще ложки-вилки вместе, складные. Мы их носили за сапогом. Фляжки были не у всех. Позже, в Финляндии, было так, что кормили нас селедкой: вроде для того, чтобы пить не хотелось. Какое там не хочешь! Мы вдоль озера шли, так все время фляжками воду черпали.

Помимо питания нам полагалась водка по сто граммов в день, но эти сто граммов до нас не доходили – мы все отдавали старшине. У старшины начальство было, он, наверное, с начальством делился. Пьяниц в полку не было, но праздники праздновали и пили. Устраивался праздничный обед. Я все вспоминаю наше время во Всеволожске перед прорывом блокады – тогда как раз были ноябрьские праздники, и у нас в полку был большой праздник. Хотя большого обеда в блокаду, разумеется, устроить было невозможно. Еще табак нам полагался, но нам вместо табака выдавали либо конфетки, либо сахарный песок. Многие девчонки курили, а я так и не научилась.

Противогазы у нас первое время были. В то время у нас делали проверки и учения с противогазами – задымят землянку, и всех нас туда. А мы, конечно, не хотели через противогаз дышать, клапан открывали и задыхались от дыма. А потом мы их как-то ликвидировали постепенно, и не стало их у нас. Сумки себе оставили, солдаты сумки любят. Еще мы поняли, что в пехоте без лопаты никуда не деться. Когда на ровное место придешь, надо обязательно окопаться. Хоть она и тяжелая была – говорят, что в походе и иголка тяжела, но мы поняли, что без них долго не проживешь. Что касается оружия, то у ребят были винтовки. Когда мы, девчонки, на линию шли – мало ли что там может быть, – то мы брали с собой винтовку.

Первый бой у меня был под Ям-Ижорой, и там же меня ранило в руку и в ногу. Поскольку я была телефонисткой, то бегала, прокладывала линию. Ранило меня осколками в ногу и в плечо. Лежала я в 1-м Медицинском, а после госпиталя подумала: «Что мне, у мамы оставаться? Пойду, схожу в часть». Иду, нога перевязана, но начальник связи меня узнал. Он спросил меня: «Девочка, что ты тут ходишь?» – «Да вот, из госпиталя пришла». – «А где ты сейчас находишься?» – «У мамы». – «Как это, у мамы? У нее паек, наверное, маленький, ты ее объедаешь. Давай в часть!»

Накормили меня. Очень совестно было есть, между прочим. Это было в мое первое время на фронте. Потом мы пошли под Ивановское. Сперва мы там стояли в обороне, а потом часть нашей дивизии пошла в наступление. Очень много народа погибло там, очень много… Когда было наступление, по Неве вверх по течению шли катера, полные морских пехотинцев, а обратно через какое-то время плыли только разбитые останки наших катеров. За них держались раненые ребята, кричали, но в воде как поможешь? Ничего не сделаешь. Такая картина – это надо было видеть… В моей памяти навсегда остались моряки, которые туда ушли…

Наш полк активно в операции участия не принимал: наверное, только 952-й полк переправлялся и занимал плацдарм. Через саму речку Тосна мы не переправлялись, мы там просто стояли в обороне. Когда мы туда пришли и сменили стоявшие там части, окопы там были в полный рост. А как начались бои, так немцы артиллерийским огнем их чуть ли не с землей сровняли. Но мы так и ходили не пригибаясь, в полный рост. То ли мы не понимали опасности, то ли страха не было. Ночью немцы с самолетов подвешивали осветительные ракеты, и все было видно. Но, несмотря на все эти неудачи и тяжелые потери, я не помню подавленного настроения среди бойцов, с которыми общалась.

Потом нас вывели из Ивановского, мы пошли через Понтонное на Карельский перешеек – на отдых и переформирование. Остановились в Токсово и долго в себя приходили. Собственно, до зимы мы там были. Нас готовили сильно, были крупномасштабные учения. Мы все в них по-настоящему участвовали. Там была настоящая артподготовка боевыми снарядами, атака с танками, со всем на свете. У нас даже люди гибли во время учений. Настоящий бой устроили! Все эти учения и маневры были подготовкой к зиме 1943 года, к прорыву блокады. Мы тоже участвовали в этих учениях, давали связь. Все таскали с собой: и аппараты, и кабель, и шпульку. Мы также занимались и строевой подготовкой, и стрельбой. Я очень хорошо стреляла. Уже потом, в последующих боях, мне предлагали в снайперы идти. Но меня не пустили, сказали, что хорошие телефонистки больше нужны. Я служила хорошо, и впоследствии меня назначили старшей связи. Я и позывные меняла в полку!

На стрельбы к нам Ворошилов приезжал. Ворошилов все равно был легендарной личностью и пользовался большим авторитетом среди солдат, несмотря на провалы 1941 года. Он даже к нам в роту приходил, спрашивал: «Как табачок?» Распорядился, чтобы все у нас было. После стрельб он похвалил батальон Старовойтова и приказал дать всем бойцам батальона по чарочке. Ворошилов тогда был звездой!

Какое к нам пополнение пришло перед прорывом блокады! Сибиряки! Во-первых, как они все были отлично одеты, все в полушубках. Все были здоровые, крепкие по сравнению с нами, ленинградцами. У нас ведь солдаты и от голода умирали в кольце блокады. А они пришли – и мы прямо увидели, что сила пришла. И настроение у нас перед прорывом блокады было замечательное. Выехали на рекогносцировку и заранее в районе прорыва блокады сделали срубы. То есть, когда дивизия выдвинулась к Неве, все было приготовлено. Не было никаких мыслей, что опять не получится прорвать блокаду. Подготовились мы очень хорошо, и подъем среди бойцов был очень сильный. У нас была уверенность в успехе, и боевой дух был высоким.

И вот он начался, прорыв блокады, операция «Искра». Какая там была артподготовка! Через Неву было переправляться очень сложно, людей много гибло. Бежишь через Неву, и перед тобой такая полынья – надо обходить. Но мы все же форсировали Неву. На противоположный крутой берег было очень сложно забраться. Когда мы туда забрались, мы пошли вдоль берега. Мне в память врезалась картина – весь берег усыпан немцами. Трупы в платках, шарфах каких-то жалких. Тоже ведь хотели жить, а все погибли. У них там был праздник какой-то незадолго до этого – наверное, Рождество. Мы в их готовых землянках останавливались и находили посылки, присланные им из дома. Потом немцы пришли в себя и нанесли сильный контрудар по нашему полку; нам даже пришлось отступить. Мы заняли круговую оборону вокруг штаба, в траншеях. Наверное, целую ночь держали оборону. Все штабные взяли винтовки и держали оборону.

У нас 3-й батальон был очень сильный до прорыва блокады. Командиром батальона был Старовойтов, а начальником штаба – Зуйков. Очень сильные были люди и хорошие офицеры. Когда мы начали наступать уже по той стороне Невы, Зуйков на танке прорвался в тыл к немцам. Конечно, выручить его никто не мог – он в самую гущу попал. Так его немцы так истязали и запытали до смерти. Героический был человек. Я считаю, что он был достоин самой высокой награды. Все он у меня из памяти не выходит…

В феврале 1943 года, после окончания операции «Искра», мы уже были под Красным Бором. Два-три дня нам дали на отдых – а потом опять на передовую. Хорошо, когда можно окопаться на передовой. А там было болото. Копнешь – и сразу вода. Выходили из положения так, что строили шалашики и ставили палатки. Никаких других укрытий не было. Однажды мне командир мой говорит: «Нужен кабель». Потому что немец все бьет, бьет, кабель рвет в тысяче мест, и чинить уже фактически нечего. Не работает кабель! «Иди, – говорит, – где хочешь, но доставай кабель». Я взяла катушку, пошла. Да, иной раз и на преступление приходилось идти. Я пошла и увидела хороший кабель, помеченный тряпочкой. Мы, связисты, достаточно часто так делали – вешали на линию тряпочку какую-нибудь, чтобы с другими линиями не перепутать. Ну что делать?! Кабель новый, хороший, черный. Намотала уже почти целую катушку себе, и вдруг этот кабель «жжик!» – и начал обратно разматываться. Мне навстречу парень идет здоровый, тоже линию наматывает на катушку. И спрашивает меня: «Ты что делаешь?» – «Линию мотаю». – «Это моя линия!» – «А откуда это известно, что она твоя?» Он на меня посмотрел и говорит: «Была бы ты парнем, тебе бы не жить!» Вот такое было…

Вообще трофейное оборудование для связи использовалось активно – например, аппараты фонические, [3]3
  В фонических телефонных аппаратах (в отличие от индукторных) вызов абонента осуществляется при помощи электрического звукового прибора, зуммера. (Прим. ред.)


[Закрыть]– это всё было немецкое. Конечно, мы использовали немецкий кабель. Во-первых, он разноцветный – не надо тряпочки привязывать, а во-вторых, удобнее. Ребята носили трофейные автоматы – они легче были, чем наши с дисками. Вообще у них более приспособленная армия была для войны. Но нам тыл тоже помогал.

Однажды под Красным Бором я не спала подряд шесть суток. Меня послали за аппаратами – действующих аппаратов даже у командира полка не было. Дорога шла через противотанковый ров у Колпино. Мне туда надо было пройти на кирпичный завод, где располагалась наша мастерская по ремонту аппаратов. Туда я прошла нормально. Смотрю – наш радист сидит, Боря Семенов. Спрашивает меня: «Что ты тут делаешь?» – «Да вот, за аппаратом послали». – «Ну, давай поедем домой в полк вместе, у меня сани и лошадь». Я обрадовалась. Едем мы, а немец бьет. Немец все время по этому рву лупил. Причем не снарядами, а такими короткими чушками: они летят и не рвутся. И вдруг у нас распряглась лошадь. Боря Семенов не умел запрягать лошадь. Хорошо, что подошел какой-то лейтенант, нацмен, и снова нам лошадь запряг. Мы поехали дальше. Я еду и ничего не узнаю: у нас на КП полка, пока я отсутствовала, все измолотили – все дороги в воронках. Я пришла такая усталая: шесть ночей без сна! Там у нас была палатка, и около палатки было свалено все наше оборудование – шпульки, аппараты. Я прямо у палатки села со своим аппаратом (который, кстати, так и не заработал) и на миг отключилась. И вдруг проснулась – кругом стоны, крики, шум. Немец нанес артиллерийский удар по нашим палаткам, а я чудом уцелела, во сне. Даже не проснулась, когда снаряды начали вокруг рваться, такая была усталость.

Потом я пришла с этим злосчастным аппаратом к Козино, комполка, а он мне говорит: «Что ж ты, дочка, ходила-ходила, а аппарат мне работающий не принесла? Я тебе жопу напорю!» Пока я шла и падала при обстреле, аппарат, конечно, отсырел и сломался. А вообще командир полка у нас был очень хороший, относился к нам как к своим детям. Потом он ушел от нас в формирующуюся польскую армию. Говорят, потом ему там ногу оторвало – слухи такие ходили у нас в дивизии.

В болотах под Красным Бором меня ранило второй раз, и тоже легко. Это ранение было в бедро, но кость не задело, и я решила в медсанбат не идти. Что это за ранение такое? Несерьезно! Обошлась своими силами. А вот третье ранение было тяжелое. Там была деревня Песчанка, которую нам было необходимо взять. В полку народа совсем не осталось, а брать деревню надо, задачу выполнять надо. Собрали со всего полка сорок человек – повозочных, поваров, кого-то еще и отправили к командиру 2-го батальона Бейбову. Этот командир должен был «оправдать доверие» и выполнить эту боевую задачу. Так что он был готов заплатить любую цену за захват этой деревушки. В ночь на 23 февраля, как раз на день Советской Армии, меня послали от роты связи как связистку – идти с ним и держать связь с полком. Мне дали бойца с собой. Боец был молоденький, необученный. И еще радист с нами пошел. Там болото, остановиться негде. Но все равно, мы нашли место посуше. Поставили что-то вроде шалашика из сосен, накрыли все это плащ-палаткой. Я проверила связь, вроде все работает. И вдруг немец начал стрелять. Снаряды падали как-то в шахматном порядке. Вдруг я почувствовала – запахло каким-то порохом или гарью – неприятный запах. И течет что-то по лицу. Вроде вижу все, потом смотрю – кровь. Случайно провела рукой – и поняла, что один глаз не видит. А этот молодой боец: «Ой, я не могу! Меня ранило! Ранило!» Я говорю: «Ну, где тебя ранило? Покажи!» А он просто перепугался, очевидно. Ранило как раз радиста, в живот. Я сняла плащ-палатку, которой мы только что накрыли шалаш, и говорю этому бойцу: «Давай, понесли его!» – «Я не могу!» – «Все ты можешь! Здоровый парень!» – «Нет, мне плохо!» Я в результате все организовала, и на этой плащ-палатке мы утащили нашего радиста в тыл. Осколками меня ранило в голову и в глаз. У меня эти осколки и сейчас в голове остались. Боли я сразу не почувствовала, но сильно испугалась – как я, молодая девчонка, буду теперь без глаза? Мой отец был ранен в глаз еще в Первую мировую войну, и я на миг испугалась, что такая же участь постигнет и меня. Но это было только на миг. Мы вдвоем с этим новобранцем притащили радиста и погрузили на повозку. Слух среди остававшихся в живых в нашем полку сразу пронесся, как по ниточке: «Киру ранило!» Мне навстречу шли знакомые ребята, все качали головами и сокрушались.

Потом нас развезли по госпиталям. Помню, нас погрузили в машину. Я вся в бинтах замотана. Напротив меня сидит раненый парень из нашего взвода, Иван, смотрит, смотрит на меня, не узнает сразу. Потом спрашивает: «Кира, это ты, что ли?» – «Да, это я». – «Ой, лучше бы тебя убило!»

Когда я в госпитале лежала, нас кормили лучше, чем остальных блокадников, и я откладывала немного хлеба маме, а потом ей отдавала, когда она меня навещала. Раненых девчонок было мало тогда в госпитале. Попала я как раз в праздники, и на 8 Марта мне дали хороший подарок из продуктов. Какой прекрасный народ в госпитале лежал! Там был один майор, раненный в лицо разрывной пулей. У него кости из носа сыпались – и он сбежал на фронт с таким носом. Настолько искалеченный, и все равно он считал, что его место там. Потом его поймали и вернули долечиваться, но его поступок говорит о настрое солдат и офицеров в то время.

Беда у нас в пехоте еще была в том, что не было смены обмундирования. Поэтому летом, как только мы видели какой-то водоем, мы сразу туда бежали, стирали, мыли все. Вши были везде. Я в госпиталь пришла из-под Красного Бора такая вшивая! Там ведь ни мытья, ничего не было – одно болото. И никаких средств от вшей не было на фронте. Только дезкамеры были, но и они тоже ненадолго от вшей помогали. Я тогда была блондинка, и одна медсестра взяла надо мной шефство и меня как следует вымыла и сделала «как картинку». Когда я вернулась в роту после госпиталя, один связист говорит: «Вот какая должна быть девушка! Красивая, чистая! Так держать!»

В госпитале рядом со мной лежало много ребят из 952-го полка, где Тамара служила. Каждый свою историю рассказывал. Вечером собирались где-то в уголке и вполголоса песни пели. У всех было хорошее настроение. После госпиталя я уже собиралась идти домой, но предварительно пошла на Фонтанку, дом 90, и там столкнулась со связным нашего полка. Он мне кричит: «Кирка! Кирка!» Я подошла к нему, и он меня отвел к командиру полка. Командир полка меня начал расспрашивать: «Откуда ты, дочка? Что собираешься делать?» Я отвечаю: «Наверное, домой, куда я уж теперь? Какой из меня солдат?» – «А хочешь в своей роте послужить?» Я была страшно рада такому предложению. Спросила: «А документы как? Как же я в роту без документов?» Но меня офицеры погрузили на машину полка, закидали шинелями и тайно вывезли из города.

В моей роте ко мне очень хорошо относились. Рота наша была как семья. Рота была многонациональная. Ахмедчик Султанов у нас был, отчаянный парень, награжден орденом. И белорусы, и украинцы, и татары были. Мы были очень дружные, помогали друг другу. Потом в Прибалтике дали нам новое пополнение, они все 27-го года рождения. Они как от мамы оторвались, так сразу в армию. У них не сапоги были, обмотки – на марше эти обмотки болтаются, разматываются. Мы взяли над ними шефство. Во время боя приходилось не только связь держать, но и раненых перевязывать, ведь там что угодно происходило в бою. Так жалко было этих солдатиков, они как дети были!

В роте я, помимо всего прочего, исполняла обязанности комсорга. У меня была связь с политотделом полка. Они мне давали задания или даже скорее предупреждали: «Мы скоро выступаем, предупреди бойцов, что в лесу все заминировано». Я проводила разъяснительную работу с личным составом. Потом были такие ситуации – я видела, например, что на одного солдата вся рота сердится. Так я старалась разрешить конфликтные ситуации, всегда выручала, помогала бойцам. Помимо всего прочего, я составляла таблицы позывных и меняла их раз в сутки. После того как я составляла новые таблицы позывных, я с этими листочками обходила все батальоны и специальные подразделения и раздавала им эти позывные. Солдаты меня везде хорошо знали и везде приглашали в гости: «Заходи, попоем вместе!» – «Некогда! Работы много!» Я была пограмотнее других и опытнее, поэтому мне эту работу поручали.