Текст книги "«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края"

Автор книги: Артем Драбкин

Соавторы: Александр Бровцин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Я должен обеспечить три полка, и поэтому мне надо столько-то. Лишнее мне зачем? Лишнее для меня – хлопоты, надо перевозить, а складов нет. Где я их буду хранить? Я беру столько, сколько должен сегодня в ночь поставить. Сегодня поставил, завтра поеду, еще возьму. Нам, бывало, навязывали – берите больше! Мне больше необходимого не надо, я мины оставлю в поле, и они в бездействии будут. Поставил, осталось 10–15 – ну и бог с ними.

– Какие средства механизации были у вас в батальоне?

– Да какие средства… Саперный батальон – это самый бедный батальон в дивизии из средств инженерного оборудования. На мой взгляд, в 1941 году в начале войны мы имели хорошие средства. Во-первых, переправочные средства, имели техническую роту, в которой было 50 тракторов НАТИ. Это же большое дело. Я на себе ничего не носил – в роте технической средства есть, они привезут, боец ничего не нес за собой. А уже в 1942 году, когда все это ликвидировали, бойцу малую лопату – неси, кирку и ломик – неси. И все надо нести, а сила-то – одна человеческая. Из трофейной техники ничего не попало на пути нашей дивизии. Что делать?

– Согласны вы с утверждением, что в целом советские мины были лучше, чем немецкие?

– Мины есть мины. Любая мина подорвет человека и машину, я со счетов не хочу сбрасывать немецкие мины, потому что инженерная служба и у них высококлассно работала. Она ослабла потому, что немцы потерпели поражение.

– Какой день или событие на войне для вас были самыми трудными или опасными?

– Каждый день для сапера был трудным и опасным, но самыми тяжелыми днями я считаю дни с 22 июня по 1 июля 1941 года. Потом, Киевская операция тоже тяжелая операция. Нелегкая операция Сталинградская, я имею в виду, с точки зрения сапера.

Сапер должен дать дорогу войскам, если не даст – это уже не сапер. И тяжелая была операция Донецкая, а Николаевская и Белорусская не такие тяжелые, там наши по 50 км в день делали. А на какой войне по 50 км в день делали? Ни на какой.

– На фронте вы не пили?

– Нет, практически нет. В реабилитационном центре День Советской армии отмечали – всем по половине стакана водки. Сосед предложил выпить, я отказался, мне не нужно. Я рюмку поднес к губам, пригубил. Он свою махнул и окосел, свои 100 граммов и мои 100. Я за свою жизнь как командир части мог пить хоть ковшом, как угодно. У меня и отец не пил, и братья не пили, и я непьющий – ну что делать. Не приучен или не воспитан, как говорят. Врач в центре сказала, что первый раз такого видит.

– Как вы относились к немцам на той войне?

– У меня к любому человеку не было предвзятости, я гуманно относился ко всем. Но поскольку немцы причинили нам такой колоссальный ущерб – к той части, которая воевала, я негативно отношусь. Я не могу негативно относиться к гражданскому населению, они были люди подневольные. С уважением я не могу относиться к тем, кто воевал. Они расстреливали не только военнослужащих, но ведь и грудных детей, и женщин беременных, стариков, которые никакого отношения к войне не имели, за исключением того, что у них дети на войне были.

– В воспоминаниях солдат вермахта, опубликованных после войны, в один голос утверждается, что они не расстреливали мирных жителей. Этим занимались эсэсовцы.

– Ой… Я же сам в освобожденных селах и городах видел эти трупы расстрелянных. И гильза рядом лежит не русского солдата, а немецкая. Ну как же? Откуда она взялась, эта гильза? Напакостил – отвечай за пакость. Был ты хорошим солдатом – отвечай. Я сам видел трупы детей и стариков – это было невыносимо.

– Если бы сейчас вы встретились с ветераном вермахта…

– Конечно, прошло столько времени – все же 60 с лишним лет, – тут уже злопамятство отступает на задний план. Может быть, я целоваться-миловаться с ним не стал, но относился бы лояльно. Это уже пожилой человек, прошел огонь и воду. И эпоха была такая – если бы он не воевал, его бы расстреляли или бы в лагерях своих сгнил. Тут по-всякому можно судить. Надо смотреть на эпоху, она определяет и «да», и «нет», и «за», и «против».

– На фронте вам власовцы попадались?

– Нет, на нашем участке фронта не попадались.

– Ваше мнение о союзниках в той войне какое?

– Когда началась война, на второй или третий день Уинстон Черчилль сказал: «Я всю жизнь был противником Советского Союза и партии большевиков, но сегодня, когда настала эпоха спасения человечества, я обязан отдать предпочтение Сталину и Коммунистической партии. Я буду всеми силами помогать им, чтобы спасти цивилизацию Англии». Ему вторит Рузвельт: «Я восхищен мужеством Красной Армии, с каким сопротивлением она отступает». Но Рузвельту в канун войны его посол в Советском Союзе доложил: русские в случае войны 7–8 дней продержатся, самое большее, три недели. Эти его предсказания не сбылись, Черчилль правильно сказал – буду помогать. Тогда Рузвельт решил связаться со Сталиным, решил тоже помогать – что нужно по ленд-лизу? Сталин ответил: танки, самолеты. Хотя мы знали, что их танки и самолеты неважные.

– Надо ли так вас понимать, что вы в целом положительно оцениваете роль союзников в той войне?

– Безусловно.

– Какие трудности для сапера были связаны с временами года?

– Трудности были всегда. Если бы мы шли по проторенной дорожке, не форсировали реки и болота! Боеприпасы доставлялись, инженерные припасы тоже доставлялись, а вот с командным составом лучше стало только в последние полтора года. В начальный период войны командный состав у инженеров был очень слабый. Еще всегда не хватало времени.

– На войне вы в какие-то приметы верили?

– Я это не признаю, у меня никогда не было никаких предрассудков, никогда не было никаких примет. Война законы диктует сама, и кому суждено жить, он жил. Мой комиссар остался жив. И сидим мы как-то втроем, с Таней, моей женой, ребята у меня еще маленькие были.

– Слушай, Вась, что я жене скажу, что я не был ранен?

– Леша, дорогой, ты должен быть счастливым человеком, что ты не ранен, не погиб!

А ведь в каких переплетах мы были с ним, только мы и можем помнить и знать.

– Он стыд от этого испытывал? Почему?

– Стыдно, говорит, побывать на такой войне и вернуться без ранения. Но ведь не всех царапает, не всех убивает – зачем на себя поклеп вести? Меня ранило, а тебя нет. После меня ты остался, мой заместитель, стал командовать, а я попал в госпиталь. У меня был случай – не знаю, вы поверите или не поверите. Мы ходили тогда, как и рядовые бойцы, все в обычных пилотках. Бой закончился, немцы и мы отошли, а ординарец мне говорит, что моя пилотка висит у меня на шее. Я гляжу – у моей пилотки верх как ножом срезан. Сейчас бы озолотился, если бы эту пилотку показал кому, а тогда я ее вышвырнул, другую мне дал помощник по хозяйственной части. Видимо, автоматчик ударил, она сбилась, и он посчитал, что меня убил.

– Вы на фронте каски носили?

– Каски носили, но отношение к ним двоякое. Хорошо, что многим она жизнь спасла, плохо, что многие ее не носили и погибли. Надо каску делать такую, чтобы она была и бронированной, и легкой. Наша каска, да если еще подшлемник надевать – голова отсохнет ее носить. Я ее носил, но, честно говоря, больше на ремешке, чем на голове. Очень тяжелая, неудобная.

Надо делать все для человека, для солдата, тогда будет все хорошо. Вот наши кирзовые сапоги сделали – ну, ей-богу, 100 фунтов в этом сапоге, – а у немца легкие сапожки: он раз-два, носочки надел, сапоги надел. Говорят, ботинки с обмотками. Но они тоже не годятся. Сделай сапог короткий, под носок, и шагай – легко, хорошо. А ведь нам приходилось не только шагать, но и бегать. И бегали.

– Вы считаете, что наши кирзовые сапоги были плохие?

– Плохие, конечно, плохие. Командиру были положены хромовые сапоги, так у меня в батальоне был настоящий сапожник. Я его попросил сшить мне такие сапоги, чтобы были очень легкими. Он сказал, что сошьет из парусины, только черной; ни один командир не увидит, что я в неуставных сапогах. И он сделал мне сапоги, в которых я до самого госпиталя провоевал, не знаю, куда их там дели. Он и остальному командному составу такие сапоги потихонечку поделал, и мы ходили легко.

– За что вы воевали в той войне?

– Я воевал за Родину. Россия очень хорошая страна, русский народ – добрый народ. И если б мы попали в неволю, был бы русский народ?

– Многие говорят, что к концу войны у них были необыкновенные надежды на послевоенную жизнь. Им казалось, что жизнь станет невероятной, она станет лучше. У вас такое было?

– Эту мечту лелеял и я, было такое. Было высказывание, что будем жить по-новому, но почему-то не получилось, не получилось. Не получилось, наверное, по многим причинам, и прежде всего помешала большая разруха.

– После войны вас донимали сны о войне, кошмары?

– И сегодня я видел сон, и вчера, да и почти чуть не каждую ночь. То наступаем, то отступаем, то я с винтовкой, то с пулеметом, то на танке. Откуда эти сны берутся? На психику что-то повлияло, наверное. Я проснулся, умылся, физкультурой подзанялся и забыл. Вот такое дело.

Щелчков Василий Андреевич

(интервью Александра Бровцина)

– Родился я 13 января 1925 года в селе Вотское Лебяжского района Кировской области.

– Как для вас началась война?

– Учился я в средней школе в райцентре, селе Лебяжьем, по разрешению отца закончил 9 классов. Было тогда мне 16 лет, началась война, а раз началась война, то больше учиться не пришлось. Отец сказал, что надо поработать в колхозе, подготовиться к армии, скоро в армию возьмут, и я проработал в колхозе рядовым колхозником вторую половину 1941 года и весь 1942-й.

– Какие настроения у вас в деревне преобладали в это время?

– Когда началась война, мужиков стали забирать в армию. Когда меня забрали, на многих, очень многих уже похоронки пришли. Деревня работала усиленно, работали хорошо; справлялись с делами женщины, старики, ну и мы, подростки. На всех работах приходилось работать: и пахали, и сеяли, и жали, и косили, и метали стога.

В январе 1943 года мне исполнилось 18 лет, и 29 января пришла повестка в армию. В это время я находился в поездке, меня председатель колхоза послал в Лебяжскую МТС за запчастями не то для молотилки, не то еще для чего. Ночевал я у знакомых, прибежала девушка: «Василий?! Ты чего здесь делаешь? Тебе дома повестка пришла, надо срочно ехать домой». Запряг я лошадку и поехал домой.

Приехал домой, время было 10–11 часов вечера, а там уже собралась молодежь меня провожать. Провели вечер, пили вино, закусывали, пели песни прощальные. Утром провожал меня отец, он работал конюхом. Меня взяли, Мишу, товарища моего хорошего, который потом погиб на Букринском плацдарме, Сашу взяли ленинградского – к нам в деревню они были эвакуированы, и еще одного парня, Гришу. Нас четверых мой отец провожал до Котельнича. На лошадке до Лебяжьего ехали, в Лебяжьем в райвоенкомате нас собрали и отправили в город Котельнич на сборный пункт. В Котельниче сутки, наверное, пробыли, получили назначение в пехотное училище в связи с тем, что у меня 9 классов было образования, у Миши 10, у Саши тоже 10 классов.

Нас зачислили в Винницкое пехотное училище, оно было эвакуировано в город Суздаль Владимирской области. Училище готовило командиров взводов для пехоты, пулеметчиков, минометчиков. Я был назначен вторым номером расчета пулемета «максим». Моей обязанностью на маршах, учениях была переноска станка, который весил 32 килограмма. Изучали то, что необходимо на войне, боевую технику: пулемет, миномет батальонный, полковой, винтовку Мосина, автомат ППШ, автомат Дегтярева и другие виды вооружения. Учили штыковому бою, оборудовать окопы, маскироваться, ходить в атаку, колоть штыком чучело.

– На что делали упор в занятиях?

– Упор делали на физическую подготовку, чтобы курсант мог выносить все тяготы и лишения военной жизни. Кроме того, налегали на материальную часть оружия. Стрельбы, я должен сказать, было немного, потому что патроны нужнее были на фронте. Стреляли в месяц примерно раза два, не больше.

Начальником училища был полковник Андреев, замечательный человек. Он очень строго стоял на страже интересов солдат, сам был фронтовик, уже покалеченный, хромой, с палочкой ходил. Командиром батальона был капитан Вихлянцев, тоже боевой офицер, строгий. Командиром роты был старший лейтенант Корнеев, замечательный командир, все на основе справедливости. Командир взвода лейтенант Перхитько. Все они побывали на фронте, так что учили квалифицированно. Я сейчас оглядываюсь и понимаю, что они учили именно тому, что необходимо на войне.

– Что вам запомнилось из их рассказов?

– Делились опытом боевым, допустим, как владеть оружием, штыком, прикладом, как стрелять из разных положений. Учили пулемет собирать и разбирать с завязанными глазами. Но собственно «максим» на фронте нам не пригодился, было уже другое оружие.

В саперном взводе нас вооружили карабинами, автоматами ППШ, трофейными пистолетами немецкими, не запрещалось их иметь, во всяком случае. У нас были миноискатели, щупы, потому что специфика саперного взвода такая. Но, должен сказать, что мы в основном были автоматчиками. Автоматный батальон, разведчики, саперы, связисты – всегда были на танках, на марше, в бою, когда танки разворачивались в линию из колонны. Саперами мы были не часто, там, где были минные поля, нас оставляли разминировать. В основном мы выполняли роль автоматчиков, пехотинцев.

– Как кормили в училище?

– Кормили нас по 9-й норме, норма неплохая, должен сказать. 800 граммов хлеба, 30 граммов сливочного масла, 25 или 30 граммов сахара, белого хлеба примерно граммов 150. Но приварок был плохой: картофель зимой обычно мороженый, капуста мороженая. Нас привлекали в летний период заготавливать пищу для себя – щавель широко употребляли в пищу, крапиву, а к чаю обычно употребляли хвою сосновую.

– Какое обмундирование было у вас в училище?

– Шинели, зимой теплое белье, шапки и ботинки с обмотками.

– Вам нравились обмотки?

– Мы в деревне ходили в лаптях, так что обмотки – это был прогресс для нас. В колхозе работали в лаптях, тогда пора была лапотная. Сапог не было, а про портянки не могу сейчас сказать, теплые они были или обычные. Зябнуть было некогда, нас учили сильно. Например, был приказ – по территории училища передвигаться только бегом. Ходить, прогуливаться некогда было, каждая минута была на учете. Из нас брали все, что возможно. «Тяжело в учении – легко в бою» – это нам частенько повторяли. Нас привлекали на хозяйственные работы.

Наш 2-й пулеметно-минометный батальон и все училище размещались в бывших торговых рядах в Суздале, которые переоборудовали под казармы.

Суздаль хорошее впечатление оставлял, особенно в летний период. Выйдешь на тактику, посмотришь – это что-то чудесное. 36 церквей и монастырей было в Суздале; это истинно русская картина. Нас четверых по прибытии на карантин расположили в бывшем монастыре, у женщины, эвакуированной из Ленинграда, жены офицера. Она проживала в келье монастыря. Привели, сказали – два дня будете тут жить.

Мы знали, что в городе есть лагерь для немецких военнопленных, и видели там фельдмаршала Паулюса. Несколько раз видели, как в сопровождении полковника Андреева и своих генералов он по городу гулял. Он какой-то период был там: высокий ростом генерал, в шинели, русый такой, я заметил.

– Как и когда вы попали из училища на фронт?

– В июне 1943 года нас после напряженной учебы отправили в лагеря, километров за 15 от Суздаля. Сосновый бор, палатки, все оборудовано, как положено, дорожки песочком посыпаны. В июле сдавали государственные экзамены на звание офицера. Я хорошо помню, что готовил топографию, уже на следующий день должен был ее сдавать. Ночью, вернее в 3 часа утра, горнист играет сбор. По этому сигналу мы должны были выстраиваться с полным вооружением и всей амуницией. Выстроились, как обычно, приехал полковник Андреев в сопровождении офицеров и зачитал приказ командующего Московским военным округом генерала Артемьева [10]10
  Артемьев Павел Артемьевич (1897–1979), летом 1943 г. – генерал-полковник, командующий войсками Московского военного округа.


[Закрыть]. В приказе было сказано: в связи с тяжелыми боями на Орловско-Курском выступе состав пехотного училища направляется на пополнение действующей армии. И прочитали по списку каждой роты, кто отчисляется на фронт. Оставили – насколько это верно, я не могу сейчас сказать, – около 100 человек отличников готовить на офицеров, а остальных приказали отправить на фронт.

Забрали мы свои мешки и походным маршем по рассвету направились через Суздаль во Владимир на посадку в эшелоны. В Суздале в казармы мы уже не заходили, а народ нас уже провожал. Людей было много, оркестр играл «Прощание славянки». Во Владимире получили положенный нам сухой паек и погрузились в теплушки. Мы даже были в какой-то степени рады, потому что не представляли, что такое фронт.

Ехали до Курска примерно двое суток, через Москву по южной ветке на Курск. Не доезжая до Курска километров 10–15, эшелон остановился в поле в связи с угрозой воздушного налета. Немцы любители были встречать эшелоны, это у них исправно было налажено – бомбить пути подхода войск. Мы в поле выгрузились и пешим порядком в сосновые леса в километрах 10 от Курска пришли, где на формировании стояла 3-я гвардейская танковая армия генерала Рыбалко [11]11
  Рыбалко Павел Семенович (1894–1948), летом 1943 г. – генерал-лейтенант, командующий 3-й гвардейской ТА.


[Закрыть]. В ее расположении утром нас построили, приехали командиры из частей, начали подбирать кого куда. Меня отобрали в саперный взвод, учитывая, что у меня было подходящее телосложение.

– Какое для сапера телосложение подходящее?

– Я в колхозе работал, значит, был привычным к труду, выносливым. А сапер – это труженик фронтовой. Мне о чем-то героическом, как бросаются на амбразуру вражеского дота, как в штыковую идут, рассказывать нечего. Один раз в атаку ходил, а так особенно мне хвалиться нечем. Мы работали, работали, и заставляли нас работать крепко. Что мы делали? Зачислили меня в саперный взвод в распоряжение инженера, старшего лейтенанта, забыл его фамилию. Он очень недолго у нас был, толковый, говорят, был мужик. Обучал нас несколько дней разминированию, минам, применявшимся немцами. Погиб он, когда обучал бойцов автоматного батальона разминированию. У немцев была прыгающая противопехотная мина; если ее заденешь, она прыгает на высоту роста человека и взрывается шрапнелью. Опытнейший минер, войну прошел, а совершил ошибку, и она ему жизни стоила.

– Вы ставили во время учебы боевые советские мины?

– Нам, новичкам, не позволяли ставить мины, у нас были старожилы: Яковлев, Котляр, Ротанов, Салов, Парнюк и еще несколько человек. Они нас жалели, мы им благодарны. Они на своем примере показывали, но брали на себя практическое осуществление, потому что были опытнее нас.

– В каком возрасте они были?

– Ротанову было лет 40–45, Салов лет 40, хорошие ребята. Яковлев, мой ближайший товарищ, помощник командира взвода, года на 2–3 меня постарше. Котляр был замечательный, особенно он отличался, ему лет 35 было. Они все были постарше меня. Как раз на этом я хочу остановиться – это было настоящее боевое братство. Я был на фронте год и один месяц всего, и они нас сберегли благодаря тому, что сами собой жертвовали. Пока они нас учили для будущего.

На первых порах мы, молодые, разминировали так. Около Киева мост был заминированный и перед мостом участок, уже на правом, захваченном нами берегу Днепра. Нас послали учиться. Посадили в окопы – посмотрите, что мы будем делать. Опытный сапер подползает к мине, миноискателем ее нащупает, раскопает аккуратно и смотрит, какие у нее взрыватели. А немцы народ хитрый в этом плане, у них минирование очень хорошо было поставлено. Они применяли мины разных систем. Допустим, противотанковая мина часто имела кроме головного взрывателя еще два – донный и боковой. К раскопанной мине веревочку привязывали и тянули из укрытия. Если есть донный взрыватель, то она взорвется. Если только головной взрыватель, то его надо осторожно вывернуть. Мы приспособления для немецких мин изготавливали – из монетки вытачивали специальный ключ, чтобы выкручивать взрыватель.

– Что вам запомнилось из боев, когда вы Сумы и Ромны освобождали? Вы попали в 51-ю гвардейскую танковую бригаду?

– Абсолютно верно. Командиром бригады был Герой Советского Союза Новохатько [12]12
  Новохатько Михаил Степанович, полковник, командир 51-й гвардейской ТБр 6-го гвардейского ТК 3-й гвардейской ТА, погиб в бою за освобождение польского города Жешув 31 августа 1944 года.


[Закрыть]. Командир корпуса – генерал-майор Зинькович [13]13
  Зинькович Митрофан Иванович, гвардии генерал-майор, командир 6-го гвардейского ТК 3-й гвардейской ТА. 24 сентября 1943 г. был ранен при налете вражеской авиации и умер от ран. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.


[Закрыть], погиб в расположении нашей бригады. Мы были привлечены к строительству понтонной переправы через Днепр, это гигантское сооружение. Надо было сваи бить, но мы их не били, это делали отдельные саперные батальоны, может быть, даже не один. Всех саперов 51, 52 и 53-й бригад привлекали им в помощники. Мы заготавливали сосны на берегу Днепра, преимущественно ночью, волокли их на веревках к мосту – обеспечивали саперные батальоны материалом. Они эти сосны обрабатывали, сваи били на песчаной отмели, потом соединяли сваи, погоны клали и так до самого Днепра. Сам Днепр перекрывали понтонами. Чтобы танки не завязли, от берега были проложены мосты деревянные по сваям. Это была переправа на Букринский плацдарм.

Делали еще жилье, наблюдательные, командные пункты для командования бригады на левом берегу, пока не переправились. Ходы сообщения рыли, траншеи и т. д. Я уже был командиром отделения, мне присвоили звание младшего сержанта. Все это происходило под постоянными артиллерийско-минометными обстрелами, бомбежками. Как только мы прибыли, на следующее утро прилетела «рама», двухфюзеляжный немецкий самолет-корректировщик. Облетела весь участок соснового леса, где корпус расположился. Через пару часов летят 27 «юнкерсов», началась бомбежка, да такая, что мы и представить не могли. Бомбили они по ориентирам, которые «рама» сфотографировала. Нашу роту управления 51-й бригады, видимо, по чьей-то ошибке, расположили у озера или старицы Днепра. Это место они пробомбили основательно, 12 человек погибло из роты. Может быть, и нас бы поубивало, но нас в предыдущую ночь вызвали к командиру бригады блиндаж делать. Мы с большим трудом выдержали эту бомбежку.

Командир корпуса Зинькович в эту бомбежку погиб или в следующую. Таким образом простояли до начала октября, наверное. Батальоны автоматчиков в первые дни и ночи направили на правый берег Днепра, в том числе многие наши бывшие курсанты попали в те батальоны. Когда выстроили батальоны перед форсированием, командиры скомандовали: «Кто первый желает на правый берег?» Четверо моих товарищей вышли вперед, одними из первых форсировали в лодках Днепр. Двое из них погибли, а двое остались живы.

Переправлялись на лодках, плотах, понтонах. Партизаны помогали украинские, лодки по деревням собирали, плоты помогали делать. Основная сила бригад, танки и артиллерия, двинулись на тот берег уже в начале октября, и мы десантом пошли на танках.

В первый день попали под бомбежку под селом Григоровка, как только переправились за Днепр. Танки разошлись в лощины по своим участкам, а нашему взводу было приказано идти в Григоровку, стоявшую на бугре. Мы расположились в березняке, и командир взвода разрешил позавтракать, у кого чем было. Стали доставать свои харчишки, начали завтракать. Вдруг летят снова 27 «юнкерсов», разворачиваются на Григоровку, а мы недалеко от деревни расположились. Начали деревню бомбить. Что делать? Тут уже маневрировать некогда, и окопов не было – мы только переправились. Командир взвода младший лейтенант Есин скомандовал: «За мной!» Все за ним в лощину спрятались, метрах в 200 от деревни.

Следующая была деревня Михайловка, там сосредоточилась вся бригада за деревьями в лощине. В Михайловке мы пробыли недолго, до обеда. Говорят, кухня пришла, собирайтесь обедать. Я посмотрел в свой котелок, а он разворочен весь и на дне осколок лежит. Ребята говорят: «Да ты в сорочке родился! В котелке осколок, а сам цел остался». А с кем есть? Ребята из моего отделения Марков и Серов говорят: «Давай, командир, пообедаем». Сели мы треугольником, в один котелок положили нам первое. Начали обедать – опять минометный обстрел. Первая мина упала метрах в 50 от нас, вторая мина еще поближе, а третья как раз нам досталась. Я со страха, конечно, упал, а ребятам обоим осколком мины распороло животы. У Серова кишечник поразило, Маркову тоже в живот осколок попал, но до кишечника не дошло, только распороло кожу. Человек десять наших здесь убило или покалечило, раздатчика убило прямо на котле. Немцы с горы нас, видать, по кухне засекли.

Раненых собрали, отправили в медсанбат к Днепру. Убитых похоронили, в том числе и нас привлекли к этому. Вечером нам приказали окопаться на горе, недалеко от этой деревни: «Вот ваше место, окапывайтесь, а завтра утром видно будет – на танках в атаку или что». Копаем с моим товарищем Колесниковым окоп, ночь уже, нам кричат: «Кухня пришла! Получайте ужин». Он говорит: «Василий, давай докапывай, я схожу». Окоп выкопали по грудь, а приказано было в полный рост. Гора крутая, он с нее сполз, я продолжаю докапывать. Вдруг разрывы в лощине, там, где кухня. Опять немец нащупал! Один из снарядов или мина попала в боеукладку танковых снарядов, танки должны были их получить. Танки в этих же лощинах расположились, а боеприпасы пока сложили в штабеля. Начались взрывы, гора ходуном ходит, камни, земля летит. Около кухни снова раненые, на меня камни летят. Вниз спускаться нет смысла, я на дно окопа лег, голову шинелью и руками закрыл. Продолжались взрывы минут 20–30.

Когда взрывы затихли, я спустился вниз, а у кухни опять раненых собирают, в их числе и мой товарищ Колесников. Что такое?! Подхожу, его уже грузят, я помогать начал, а он говорит: «Василий, я отвоевался». Он ранен оказался в ногу, плечо и голову, впоследствии ногу отняли. Я когда домой первый раз в отпуск приехал, видел его в Лебяжьем на костылях. Тогда протезов еще не было, просто деревяшка была.

На второй или третий день наше отделение послали в инженерную разведку: узнать, смогут ли танки пройти по лощине, выйти из нее, нет ли минных полей. Видимо, кто-то допустил ошибку, когда нашу танковую армию бросили на этот плацдарм – там танкам развернуться негде было, сплошные горы и лощины. Но раз танки переправились, они должны действовать. Пошли человека 4 или 5, мое отделение. Дело было к вечеру, но еще светло. А немцы в горах обосновались прочно и, заметив нас, давай опять обстреливать, в вилку нас взяли. Там мина, там мина разорвалась – куда деваться? Бежать уже поздно, договорились – в воронку! Я давай в воронку. Этому и в пехотном училище учили, что по законам баллистики в одно и то же место снаряд не попадает, обязательно где-то по соседству упадет. Я в воронку залез, да весь не поместился – воронка невелика оказалась. Все ближе и ближе разрывы, и следующая мина рядом разорвалась, меня выбросило воздушной волной.

Сколько я пролетел, я не знаю, но мне показалось, что метров 10–15. Ударило сильно, и волной здорово раздело: сорвало винтовку, противогаз, только шинель осталась. Стукнуло головой об землю, а я, как шальной, вскочил и побежал по лощине. Увидел, танк стоит – под танк залез. Танкисты, видимо, услыхали через аварийный люк, что кто-то там под танком возится, и затащили меня в танк. Говорят, что человек вроде целый, но какой-то чумной. Конечно, чумной будешь – я недели две не слышал ничего.

– Ничего не разведали, получается?

– Половину пути разведали. Контузию самую настоящую получил, недели две в боевых действиях не участвовал. В медсанбат не пошел, со мной ничего не случилось. Может, в медсанбат и отправляли, я не помню сейчас. Ходить – ходил, есть – ел, а ничего не соображал.

Ночью дали команду собраться, занять места на танках, и отправились мы на Лютежский плацдарм. Танки на Букринском плацдарме вообще в атаку не ходили; вовремя поступил приказ – танковой армии ночью только с бортовыми сигналами и задним светом переправиться снова по понтонной переправе на левый берег. Сейчас я не помню, как переправлялись и около какого места, но дошли рокадными путями за одну ночь; взяли курс на Киев. Армия вышла на оперативный простор в украинских степях. Наша бригада участвовала во взятии Дарницы. Здесь я уже начал приходить в себя, и произошел интересный случай.

Немцы начали отступать из Киева; дело было 6 ноября 1943 года. Бригада взяла дальше курс на Фастов. К этому времени мы получили трофейный немецкий вездеход на гусеничном ходу, так как у нас было очень много саперного имущества. На этой машине мы ехали вслед за танками. С машиной что-то случилось, и водитель загнал ее в лес на поляну. Только заехали – смотрим, опушкой леса идут два немецких танка Т-4. Они обстреляли нашу машину, пошли дальше, им некогда было нами заниматься во время отступления. Следом за ними идет обоз, немецкие битюги здоровые, подвод 20. После упомянутого мной погибшего старшего лейтенанта инженером бригады был капитан Григорьев, ленинградец, хороший мужик. Он скомандовал открыть огонь по обозу. Мы постреляли, обоз начал по полю расползаться. Нас было человек 15 во взводе, может, побольше, и мы за капитаном пошли со штыками наперевес в атаку. С нескольких подвод по нам постреляли, одного из нас, кажется, ранили. Бежим, смотрим, обозники поднимают руки. Обозники, хоть и были в немецкой форме, оказались русскими парнями из Белгородской области.

Капитан Григорьев приказал расстрелять одного, чтобы страху, что ли, нагнать на них. Командир отделения Максимов расстрелял, остальные стали поднимать руки. Подхожу к одному – стоит, дрожит, на вид, как и мне, лет 18–19. Капитан Григорьев подбегает:

– Расстрелять, и вперед!

– Не стреляйте, я русский, не немец. Я сдаюсь, вы не имеете права стрелять в меня. Я вам пригожусь и помогу.

Я не стал стрелять. Потом у меня неприятность была большая от капитана:

– Почему не выполнили приказ? Вас можно под трибунал отдать!

Я говорю:

– Товарищ капитан, нам еще в училище говорили, что пленный расстреливается в том случае, если он оказывает сопротивление. Если сопротивления не оказано, тем более он бросил оружие, мы стрелять не имеем права.

– Да, это правильно. Я погорячился.

Представьте, этот человек нам действительно пригодился. Он показал, где что лежит: сахар, масло, шоколад, немецкий шнапс. Потом, когда капитан подвыпил, говорит:

– Ты извини, что хотел тебя расстрелять за невыполнение приказа.

– Они все были русскими?

– Все до единого, немцев не было. Капитан скомандовал, мы их собрали всех. Этого парня, фамилия Григорьев была, мне разрешили использовать в отделении. Он у меня остался, исправно выполнял все обязанности бойца Советской армии. Моим лучшим другом стал. Немецкую форму выбросили, выдали ему обмундирование. Оказался очень толковым парнем, освоил мины, участвовал во всех операциях. Потом писали мне, что дошел до Праги и остался жив.