Текст книги "«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края"

Автор книги: Артем Драбкин

Соавторы: Александр Бровцин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Какое у вас было специальное саперное оборудование? Чем вы отличались от обычных пехотинцев? Что у вас должно было быть?

– В роте была машина ЗИС-5, в которой находился необходимый запас мин: противотанковых, противопехотных, взрывателей, тротила и так далее. Все, что нужно для того, чтобы нам делать минно-взрывную работу. Были у нас миноискатели, но солдаты были не настолько грамотные… Два-три колхозника были с таким образованием, что повернет он ручку не в том направлении, и она уже не пищит или, наоборот, пищит все время… Да и миноискатели были несовершенны. Были у нас сигнальные ракеты и ракетницы – это для всяких условных сигналов при выполнении задач.

Например, послали меня проникнуть и разминировать мост в тылу врага. Разминировали – раз, дали сигнальную ракету. Я еще был командиром взвода, когда меня отправили со взводом в тыл врага, за 40 километров. Это еще в Польше было дело. Там был небольшой железнодорожный мост, а рядом город Кельце, который наши части должны были к 12 января 1945 года взять. Станция Кельце была забита железнодорожными составами с имуществом, предназначенным для эвакуации в Германию. Охранялся мост немецким постом. За три дня до этой операции, 9 января, мы ночью пошли со всеми своими принадлежностями. Нас во взводе было всего 12 человек, по сути, это одно усиленное отделение. У каждого был нож, было личное оружие, в вещмешке 300-граммовые тротиловые шашки. Одеты мы были в белые маскхалаты. Радиосвязи у нас никакой не было, но, успешно выполнив задание, я должен был дать условленную серию ракет. Первую ночь мы шли, день лежали, всю вторую ночь опять шли, день лежали, а на третью ночь уже вышли на объект, на мост. Спустились вниз. Тактика была такая: выползти на центральный пролет моста, а береговые пролеты не трогать, они были бетонные, сложить там взрывчатку, зажечь фитиль и отходить. Мы наблюдали за часовыми. Один немец вышел из караульной будки, и тут трое моих ребят бесшумно набросились на него. Остальные побежали выгружать тротил и подсоединять бикфордов шнур. Даю команду отходить, бегом, бегом, дай бог ноги унести. И тут взрыв! У нас в общей сложности было с собой килограммов 60 тротила, мощный взрыв был! Немцы повыскакивали, их ошеломило этим взрывом. Началась стрельба. Я дал ракеты и повел людей в лес. Там рощица в полукилометре была, мы сначала в нее забежали, а потом, когда поутихло, уже в лес ушли. Лес большущий, и в этом лесу мы и должны были схорониться, потому что в эту ночь, именно 12 января, должна была начаться атака всеми силами корпуса на город Кельце. Кельце в течение трех часов взяли, и бригады пошли вперед. Одной из бригад была поставлена задача выйти именно на наш лес, и мы к этой бригаде присоединились. Потерь не было. Потом туда пришли наши ремонтники, железнодорожники, у них были специальные приспособления для восстановления моста. Это было самым серьезным моим делом – так далеко уйти и выполнить задачу! Да, это был небольшой мост, но он сделал большое дело, все эшелоны остались на станции Кельце. Я, конечно, не видел эти эшелоны, но говорят, что три эшелона помимо всех прочих трофеев были с нашими девками-украинками, которых везли в Германию.

Тогда же, в начале 1945 года, был другой случай. Танкисты наткнулись на противотанковый ров, сделанный по всем правилам. Танк через него не перейдет, перевернется. Был сильный мороз. Нам поставили задачу сделать берега, то есть подкопать, сделать аппарели. Приходилось взрывать мерзлый грунт – шашку вставим, рванем, еще рванем, еще рванем, и так 4–5 метров. И с другого берега рва также. Но немцы открыли сильный огонь, и во время этого обстрела меня шарахнуло. Я потерял сознание, меня вынесли оттуда полуживого. Очнулся я километров за сто, в госпитале города Тарнобжег. Меня сильно контузило: из ушной перепонки шла кровь, голова тряслась, я плохо говорил. Отлежал месяц…

– А вы противотанковые рвы рыли?

– Нет, этим делом мы не занимались. Это долговременная операция по строительству оборонительных сооружений. Когда я был в 36-й учебной саперной роте, там работало, может быть, миллион человек со всех окружающих областей: колхозники, колхозницы, мужики. То же самое под Москвой. Тогда же у нас не было ни экскаватора, ни бульдозера – все лопата. А на фронте наша задача была другой: обеспечить боевые действия наших подразделений.

– У вас были большие потери в роте?

– Потери постоянные, и постоянное пополнение. Это не то, что пришел ты воевать, у тебя было 120 человек, прошел всю войну, и у тебя осталось 15. Так на войне не бывает. Вот, допустим, танковый корпус, в нем по штату около 200 танков. Провели операцию, в корпусе осталось 30–40 танков, и все. Постоянно шло пополнение. Так и с людьми: было 74 человека, а вышло из боя 58. Человек 10 погибло, остальные по госпиталям… Шли на «ура!», а по тебе бьют с расстояния 60 метров. Так что людьми пополнялись. Кто считал?! Были специальные счетоводы, я учет списочного состава не вел.

– С 1943 по 1945 год что-то модернизировалось с точки зрения технических средств? Новые средства появлялись?

– Нет, все как было, так и осталось. Топор, лопата, кирка, лом – шанцевый инструмент, без него не обойдешься. Шашки, детонаторы, бикфордов шнур.

Как до нас было изобретено, так мы и пользовались. Но были специальные части, были инженерные бригады. Вот Днепр только-только форсировали, тут же стали мост для поездов ставить. Пришли понтоны, паровые копры и били такие большие сваи. Смотря кого модернизировать. Саперную роту, которая обеспечивает незначительное подразделение? А если специальные инженерно-мостовые бригады, инженерно-дорожные, – те механизировались.

– Управляемых минных полей у вас еще не было?

– Нет, мы не использовали.

– Немцы ставили смешанные минные поля?

– А как же! Они такие гадости делали! Вот, к примеру, их круглая противотанковая мина с ручкой для переноски – очень удобная мина. Сверху ввинчивается головной взрыватель. Так они что сделали, потом они ее усовершенствовали, – как это называлось, сделали мину неизвлекаемой. Сбоку просверлили отверстие, в котором другой взрыватель ввинчивали с чекой, как у наших гранат, если чеку вытащишь, то мина сразу взорвется. Вкрутили взрыватель, рядом выкопали ямку, забили колышек, металлический или деревянный, и к этому колышку привязывали проволочку, идущую к чеке. Принцип такой: если сапер нашел мину щупом, первым делом выкручивает взрыватель, выкидывает и поднимает мину. Потянул мину, чека выдернулась – взрыв в руках сапера. Но не все мины такие были, из десятка мин попадались одна-две таких. Тогда приказали каждому саперу иметь моток хорошей льняной бечевки и якорек-кошку на конце. Кошкой цепляли мину за ручку и тянули. Уже руками мину не брали: если она поставлена на неизвлекаемость, она взорвется далеко от сапера…

Были еще такие случаи: противотанковые и противопехотные мины ставили вперемешку. Тут уже кто что найдет вперед. Взрыв противопехотной мины – это когда как. Большинство действовало так, что если ты наступишь на нее, то стопа, нога отлетает, а если ты ее руками обезвреживал, то можешь рук и глаз лишиться. Это тяжелый случай. Но им, немцам, потом не до этой возни было, особенно в последние годы. Даже были случаи, что они перед передним краем просто разбрасывали мины – некогда им было даже заниматься установкой, маскировкой и прочим!

– Мины-«лягушки» попадались? Выпрыгивающие?

– Были. Шпрингмина по-немецки. Она из себя представляла стакан. Наверху ввинчивался взрыватель, от этого взрывателя шли растяжки на 3–4 чеки. Маскировались проволочки, растяжка, сама мина закапывалась в грунт. В нижней части была камера, засыпанная порохом. Растяжки вели не к основному взрывателю, а к этой нижней части, там был второй взрыватель. Он подрывал этот пороховой заряд, который только выталкивал мину из стакана. Стакан был двойной, он легко выходил. Мина взлетала на определенную высоту и уже там взрывалась сама. Там помимо взрывчатки закладывались стальные шарики и всякий металлический хлам, поэтому, кроме собственно осколков корпуса мины, заряд еще разбрасывал две-три сотни металлических шрапнелей… Всякие гадости придумывали!

– Говорят, что и немец был другой уже к 1943 году?

– Конечно, другие. Сначала герои, курей стреляли… Но все немцы дрались и в конце, и не кадровые военные, а молодежь. Как уж они их сделали фанатиками или запугали? Сидит такой в подвале с фаустпатроном, знает прекрасно, что ему сейчас будет смерть. Идет наш танк по городу, он выставляет фаустпатрон в окошко и с расстояния 10 метров нажимает гашетку – танк горит. Тут же наши танкисты врываются в этот подвал и рвут его на части. Это были не единичные случаи, я всему этому очевидец. Что еще сказать о немцах? Мое личное впечатление: у них в крови, в их сознании и понятии заложено – если ты попал в плен, ты пленный. Ведешь себя на 100 % как пленный. Возьми нашего пленного! Он при каждом удобном случае, дай бог ноги – и драпать. А тех привели, допустим, 500 человек, поставили на эту группу наших двух-трех конвоиров и назвали пункт назначения. Они их ведут. И ни один немец не пытается вырваться из этой колонны и куда-то скрыться!

– Владимир Михайлович, есть такое мнение, особенно на Западе, что в Берлине много насиловали немецких женщин?

– Не только в Берлине, солдат есть солдат. Отрицать этого не могу. Но сам не видел.

– Говорят, что в Берлине это носило массовый характер.

– В Берлине массово быть не могло. Там было мало людей, немецкое командование задолго до падения Берлина провело агитацию среди населения, устрашали разными методами – немцы бросали все. Заходишь в квартиру, не разбитую артиллерией, – хозяев нет, они заранее ушли. Им сказали, что «придут русские, и вам будет плохо». Да, так же, как немцы у нас в России этим делом занимались, так и наши занимались в Германии.

– Не наказывали за это?

– Чтобы наказать, нужны доказательства.

– К немцам была враждебность, когда вошли в Германию?

– Пока вели бой – была враждебность, как они оружие сложили, какая там враждебность? Тем более они шли, как стадо овечек.

– Мирное население спокойно к вам относилось?

– Был приказ генерала Берзарина, первого коменданта Берлина: кормить немецкое население. И вот так: кухня сварила щи, раздали нашим солдатам, тут же немецкие мальчишки тащат ведрами воду, дрова – второй заход. Старики стоят, ждут, когда сварится каша. Был приказ кормить немецкое население! Русская душа отходчивая, у нас не было концлагерей. Немцев посылали восстанавливать дороги, строить дома. Но ненависти к ним не было. Пока с оружием – немец солдат, а как чуть почувствовал себя побежденным, сложил на землю свое оружие, он уже полностью пленный. Этому я удивлялся!

Свердлов Лев Соломонович

(интервью Григория Койфмана)

– Родился я в 1921 году в городе Тифлисе (Тбилиси), где мой отец служил в Красной Армии. Через год после моего рождения отец был убит, и мать, взяв детей, двоих своих и одного приемного сына, уехала в Ашхабад, к моему деду. Дед жил в Средней Азии еще со времен похода армии генерала Скобелева на покорение Туркестана, он служил в царской армии портным и после семи лет службы осел в Ашхабаде, где вырастил пятерых детей. Дед принял нас, но через какое-то время мать решила уехать с нами в Казахстан, в город Верный (ныне Алма-Ата), столицу семиреченского казачества. Пенсию за погибшего отца мы получали скудную, и мать пошла работать поваром в столовую Дома крестьянина, но заболела ревматизмом и дальше работать уже не могла.

Старшему брату пришлось с двенадцати лет трудиться, чтобы помочь матери. Казаки прекрасно к нам относились, и свое детство и юность я вспоминаю с большим теплом.

Город был интернациональным, в Алма-Ате вместе с русскими дружно жили казахи, татары, уйгуры, дунгане, узбеки. Я закончил семь классов и поехал в Ашхабад, поступать в автодорожный техникум. Проучился там два года, и тут выяснилось, что в Алма-Атинском техникуме открылось отделение дорожно-мостового строительства (ДМС), и я перевелся туда, был зачислен сразу на 3-й курс. Мы получили в техникуме великолепную профессиональную подготовку, достаточно сказать, что среди предметов, которые мы изучали, были высшая математика, сопромат, теоретическая механика и так далее.

Было и преподавание военного дела, из нас к концу учебы сделали готовых саперов, мы знали, как наводить мосты, а студенты нашего факультета ДМС прекрасно знали взрывное дело. Кроме того, я имел значок «Ворошиловского стрелка», хорошо знал ручной пулемет Дегтярева и к войне был полностью готов физически и морально. Осенью 1940 года меня должны были забрать на службу в армию, но студентам 4-го курса дали отсрочку от призыва вплоть до защиты диплома. Весной 1941 года мы уехали на преддипломную практику в Актюбинск, и там 17 июня 1941 года я должен был призваться в РККА. В военкомате, узнав, что мне осталось только сдать дипломный проект дома и получить диплом техника-строителя, сказали, чтобы я явился с вещами на отправку на службу 3 июля. А через пять дней началась война. Я получил диплом, явился в военкомат, где была сформирована группа из 25 человек для отправки на учебу во Фрунзенское пехотное училище (ФПУ), меня назначили старшим этой группы, вручили проездные документы на всех, и 10 июля мы сели в поезд. Приехали в училище и обомлели – подавляющее большинство курсантского набора состояло из наших алма-атинских ребят, выпускников школ и вузов, студентов последних курсов институтов и техникумов. Я встретил здесь многих своих товарищей и знакомых. Что интересно, фрунзенских ребят, отобранных на учебу в военное училище, поголовно отправляли в Алма-Атинское стрелково-пулеметное училище (АСПУ), вот такая получилась «рокировка». Я был зачислен в 3-й курсантский батальон, в 3-ю стрелковую роту.

Все училище, а это почти 2500 курсантов, вывели в горы, в полевые лагеря, где мы день и ночь готовились к будущим боям. Почти еженощно нас поднимали по тревоге, и мы совершали марш-броски по горам. Своей амуниции на тебе килограммов двадцать с лишним, да еще на плече тащишь ящик с патронами, который весил 32 килограмма.

Но ничего, приходилось держаться, зубы стиснешь, и вперед… Через две недели наши гимнастерки стали расползаться от соли, которой были пропитаны.

У нас был прекрасный командир курсантского взвода, лейтенант Маркин, который относился к нам, к своим подчиненным, с большим уважением и не позволял себе никакого командирского хамства и спеси. Запомнился еще начальник ФПУ полковник Ласкин, интеллигентный и порядочный человек. Наш курсантский набор был по-своему особенным, молодые, здоровые и грамотные ребята в возрасте 19–24 лет, многие с высшим или со средним специальным образованием.

В училище висел транспарант со словами полководца: «Не научившись повиноваться, не смей повелевать», и эту фразу я часто вспоминал в дальнейшем.

В октябре 1941 года все училище было выстроено на плацу учебного лагеря, и нам объявили, что по приказу командования из нашего ФПУ будет сформирована стрелковая бригада. Мы отправляемся на фронт, на защиту столицы. На фронт были отправлены только курсанты, а постоянный преподавательский и прочий состав остался в Киргизии.

Так была сформирована 40-я особая стрелковая курсантская бригада. Позже я узнал, что в октябре – ноябре 41-го года в Средней Азии было сформировано несколько таких отдельных курсантских бригад и все они были брошены в бой под Москву.

– С каким настроением отправлялись на фронт?

– Мы осознавали, какой груз ответственности лежит на наших плечах и что в эти дни над нашей Родиной нависла смертельная угроза. Каждый из нас понимал, что лично должен сделать все возможное, чтобы не дать немцам захватить Москву. Но никто из курсантов не выкрикивал лозунги или призывы и не говорил пафосные речи.

Тогда было не до митингов. Внешне мы были спокойны. Я не могу назвать наше моральное состояние подавленным, скорее наоборот. Слишком многое было в тот момент поставлено на карту, решалась судьба страны. Правильно говорят – Родина или смерть.

Достаточно добавить одну деталь. Из Киргизии до Москвы мы ехали в эшелонах по «зеленой улице» всего три с половиной дня (была только одна большая остановка, за Кзыл-Ордой, на станции Челкар, наш эшелон стоял три часа, проводили выводку коней), и за это время в бригаде не было ни одного отставшего или дезертира.

– Какой участок передовой заняли курсантские батальоны?

– Мы высадились из вагонов на станции Павшино и пешим маршем дошли до Нахабино. Там в округе есть такое место – Дедовская Фабрика, и в пятистах метрах от него находилась передовая. Нас уже ждали отрытые траншеи в полный рост, готовые землянки, только, что самое страшное, людей в них не было! Никого! Ни единого солдата… Мы ничего не могли понять.

Если бы у немцев были свободные боевые части, то они через этот «коридор» еще до нашего прибытия прошли бы на столицу, как нож в масло. Справа от нас находилась деревня Оленино, всего домов двадцать, но местные жители уже покинули эту деревушку. Мы прибыли из Средней Азии на фронт в ботинках с обмотками, в пилотках и буденовках, в кургузых шинелях с курсантскими петлицами, а кругом уже лежал глубокий снег, и как раз ударили морозы под сорок градусов.

Мы мерзли, как собаки, и вдруг 1 декабря нам привезли зимнее обмундирование: теплое нижнее белье, ватные брюки, шапки-ушанки, варежки на меху, и это спасло многих от обморожения, мы сразу повеселели. Кормили нас на передовой хорошо, давали гречневую кашу с мясом, горячий чай, а «наркомовскую» водку наливали прямо в котелок. Так что, живи – не хочу.

– Каким было вооружение у курсантов, занявших оборону?

– Винтовки и гранаты. На каждый взвод полагался один ручной пулемет Дегтярева. Автоматов мы тогда еще и в глаза не видали. Патронов выдали – кто сколько унесет. Артиллерии в бригаде не было. Вообще оснащены мы были до смешного скудно. Представляете, во всем батальоне не было телефонной связи или рации, все приказы ротные отдавали через посыльных. В каждой роте сделали отделение связных из пяти человек – «ячейка управления» (и я тоже в него попал), так мы носились по траншеям, по передовой, передавая взводным лейтенантам приказы и распоряжения ротного командира.

– Кто командовал курсантами?

– Нашим ротным командиром был прекрасный человек, старший лейтенант Кузьмин. Изумительный, умный и честный командир. Когда он впервые пришел к нам в роту, то обратился к курсантам со следующими словами: «Товарищи, мы теперь с вами одна боевая семья. У нас общая судьба и задача». Говорил он так просто и душевно, что каждое его слово сразу доходило прямо до наших сердец. А командиром батальона к нам прислали старшего лейтенанта Беднова, имевшего «большой боевой опыт» – августовский поход Красной Армии в Иран.

Этот комбат на первом построении батальона заявил нам: «Я знаю, что многим не понравится то, что я сейчас скажу, но зарубите себе на носу: я буду лично и безжалостно расстреливать каждого, кто точно не выполнит моих приказов!» Что можно после этого сказать о таком «отце-командире»? Когда мы прибыли на передовую, этот комбат Беднов как будто вообще исчез, испарился бесследно, никто его не видел, ни в траншеях, ни в штабе… Я сейчас уже не вспомню точно, был ли у нас взводный лейтенант в те ноябрьские дни. Командовал нами помкомвзода Вася Ткачев, выпускник Алма-Атинского горного института. Он пользовался у нас большим уважением, и все ему подчинялись беспрекословно. Вообще в нашей роте собрались отличные ребята, настоящие боевые товарищи: Ваня Громов, сын спецпереселенцев из Белоруссии Ваня Бендз, Юра Китаев. В первом взводе был мой друг, с которым мы вместе призывались из Актюбинска, Семен Пасхавер, высокий, здоровый парень, любимец всей роты, еврей по национальности. Никто из них с войны живым не вернулся…

– Какой была обстановка на передовой перед началом декабрьского контрнаступления?

– Днем было тихо, а ночью немцы методично обстреливали наш передний край из артиллерийских орудий, каждые пять-десять минут на позициях роты разрывался очередной снаряд. Так днем мы отсыпались в землянках, а ночью вынужденно бодрствовали благодаря немецким артиллеристам. Первая стычка с немцами у нас произошла 1 декабря. Я находился на КП роты рядом с Кузьминым, как вдруг в районе позиций второго взвода поднялась стрельба. Ротный мне приказал: «Беги ко второму взводу, выясни, что случилось». Я пробежал вперед сто метров от КП и увидел, как немцы пытаются атаковать. Курсанты своим огнем не давали немцам приблизиться вплотную к траншее. Я тоже стал стрелять, и это были мои первые выстрелы по врагу.

Не наблюдалось никакой паники, все курсанты спокойно и прицельно стреляли по немцам. Все-таки выучили нас за несколько месяцев в ФПУ воевать толково, на совесть. У нас в этом бою было всего трое раненых.

За пару дней до начала наступления произошел трагический случай. Первый батальон, находившийся справа от нас, пошел в разведку боем и с ходу, без боя и потерь, взял деревню перед нами. Бойцы остановились в районе школы, оттуда взлетела красная ракета, означавшая, что стрелковые роты закрепились на рубеже. И в это время с нашей стороны в воздухе загорелась зеленая ракета, и этот сигнал означал, что батальону приказано вернуться на исходные позиции. Роты оставили деревню и стали отходить назад. В это время немцы очухались и открыли сильнейший огонь в спину первому батальону. Были серьезные потери в этом батальоне. Я в этот момент находился рядом со старшим лейтенантом Кузьминым и хорошо помню, как он, вместе с другими командирами, страшно ругался, проклиная того дурака, который дал приказ на отход. Ведь уже взяли деревню, зачем было отступать?

– А когда 40-я курсантская стрелковая бригада пошла в наступление?

– Мы начали наступать 8 декабря. На рассвете, без артподготовки, без криков «Ура!» или «За Родину, за Сталина!» спокойно встали из траншей и цепью пошли на немцев. По нам открыли бешеный огонь, буквально – лавина огня, казалось, что нити трассеров прошивают каждый сантиметр на поле, по которому мы шли в атаку.

Все залегли. Ротный приказал: «Короткими перебежками! Вперед!» Бойцы, по приказу Кузьмина, под сильнейшим минометным и пулеметным огнем стали продвигаться перебежками. Я переждал серию разрывов мин и чуть отстал, потом кинулся вперед и увидел ротного, а рядом с ним Сему Пасхавера и одного курсанта-узбека. Подполз к ним, еще спросил про кого-то, и Кузьмин ответил: «Ранен. Санитары уже унесли».

Мы лежали под огнем, и нам казалось, что время застыло… Пасхавер вытащил из кармана два сухаря, поделил на всех, и мы стали ждать хоть какой-то развязки. И тут мы увидели, что справа от нас в атаку поднялась группа бойцов в черных шинелях, возможно, это были моряки, и вдруг мы осознали, что в этот момент огонь по нам прекратился, немцы отвлекли все свое внимание на атакующую на фланге группу. Кузьмин встал в полный рост и крикнул: «Ребята! Вперед!» Все, кто еще был жив, кинулись к немецким траншеям. Залетели в первую траншею, навстречу выскочил немец с автоматом, и Пасхавер его заколол штыком. Стали продвигаться по ходам сообщения, стреляя на ходу. Я в одной руке держал саперную лопатку для рукопашной, так в нее попали две пули, одна пробила рукоять, а вторая железо. И тут меня как дубиной ударило, я упал, кровь течет по лицу. В голову попали осколки, я посмотрел на кисть руки, а она разбита в клочья. Пасхавер меня перевязал. Сзади подползли санитары, положили меня на волокушу и стали тащить к дороге. В это время рядом разорвалась мина, и я получил еще один осколок в спину. Санитары меня тянули, а я смотрел на заснеженное поле, по которому мы на рассвете пошли в атаку. Все поле было забито трупами бойцов нашего батальона. Это было жуткое зрелище, не передать словами – столько убитых, что до сих пор тяжело это вспоминать.

Кровь из руки била фонтаном, когда меня приволокли к дороге, на которой стояла колонна санитарных автобусов. Привезли в санбат, и на второй день туда пришел старшина нашей роты, принес документы раненых курсантов, которые перед атакой все бойцы роты ему сдали на хранение. Он отдал мне мой диплом и комсомольский билет, а вот была ли у меня тогда красноармейская книжка – уже не помню.

Старшина рассказал, что нас выручили лыжники, зашедшие с правого фланга к немцам в тыл и отвлекшие их огонь на себя, а иначе весь бы наш батальон перебило. Потом он мне сказал: «Пасхавер погиб. Ему мина попала прямо в грудь. На куски разорвало».

Тяжелораненых, нас привезли в госпиталь в Москву, здесь мне сделали первую операцию, потом переправили в госпиталь в Иваново, откуда санпоездом отправили на станцию Васильево, что находится в 50 километрах от Казани, в госпиталь № 4088. Здесь я пролежал четыре месяца. Начальником госпиталя был бригадный врач Розенблит, а комиссаром – старший политрук Краснобаев, который пришел к нам сразу же, в первый день после нашего прибытия в госпиталь, записал все данные и адреса и лично послал нашим семьям письма, в которых сообщил про каждого, что «раненый красноармеец такой-то находится на излечении в госпитале». Благородный поступок. В начале марта я прошел повторную операцию, меня прооперировал известный хирург, профессор Михаил Моисеевич Ищенко, и 30 марта 1942 года я был выписан из госпиталя в запасной полк, дислоцированный под Казанью.

Раненая рука выглядела впечатляюще – торчала голая кость, обрубок фаланги, и когда в ЗАПе какой-то лейтенант оскорбился, почему я, стоя перед ним, держу руку в кармане шинели, то я вытащил ее и поднес прямо к его лицу. У бедного лейтенанта сразу в глазах потемнело.

– Я в свое время разговаривал с двумя ветеранами из курсантских бригад, воевавших в 1941 году под Москвой, – из 37-й и 15-й стрелковых. Они сказали, что после войны не нашли никого из своих боевых товарищей по стрелковой бригаде: большинство из них погибло в боях в декабре 41-го, остальные пали на фронтах в последующие три года войны. И о вашей 40-й бригаде с января 1942 года уже нигде не упоминается в исторических источниках.

– Бригада была полностью выбита в декабрьских боях. После войны, на офицерских курсах по переподготовке в Северной группе войск, я увидел у одного лейтенанта медаль «За оборону Москвы», у меня была такая же, и мы разговорились.

Он зимой 41-го воевал совсем рядом с нами, в 39-й курсантской бригаде, тоже под Рождествено. За всю войну я больше не встречал никого, кто бы имел подобную фронтовую судьбу и воевал курсантом под Москвой. Слишком долгой и тяжелой была война, и слишком кровавым был наш путь до Берлина. Из тех, кто по-настоящему воевал в пехоте с начала войны, к 45-му году выжили считаные единицы.

В 1953 году, уже будучи офицером флота, осенью, я получил отпуск и вернулся в Алма-Ату. Я стал искать своих одноклассников, товарищей по техникуму и по стрелковой бригаде и никого не нашел. Обходил по многим адресам и только слышал в очередной раз, что разыскиваемый убит или пропал без вести. Пришел в свою школу, и снова мне довелось услышать страшные и скорбные слова – никто из моих одноклассников живым с войны не вернулся. Понимаете, никто! Единственный человек, который нашелся, был мой однокурсник по техникуму Ваня Дьяков, он был 1920 года рождения, и его призвали в армию еще в 1940 году. Я еще долго не мог прийти в себя от невыносимого чувства вины перед погибшими друзьями – почему я уцелел, а они все убиты на войне?

– Куда вы попали служить из ЗАПа?

– В запасном полку я провел всего девять дней. Здесь отобрали бывших курсантов, примерно человек сорок, и нам объявили, что наша команда будет скоро отправлена для продолжения учебы в военных училищах. Старшим в нашей команде был старший сержант Буряк, из кадровых, начинавший войну летом 41-го на западной границе. Он всем своим видом и поведением внушал большое доверие и по общему согласию стал нашим вожаком. Некоторые из нас прибыли в «запаску» без ложек, так Буряк пошел в лес и вырубил для всех ложки из березы. В ЗАПе мы сидели на тыловых харчах, нам давали баланду в банных шайках, каждую на 10 человек, и немного каши. Вдруг в нашем расположении появляется незнакомый лейтенант, без нескольких пальцев на руке, фамилия его была Кулешов, и начинает нас агитировать: «Ребята, я здесь с ведома командования запасного полка и хочу вам вот что предложить. Поедемте со мной в Куйбышев, там мы формируем отдельный пульбат, возможно, что для охраны советского правительства, но может так получиться, что нас отправят на Дальний Восток. Нам нужны люди в комендантский взвод». Увидев наши скептические взгляды, лейтенант спросил: «Кто у вас за старшего?» Ему показали на Буряка, и он отозвал старшего сержанта в сторону для личного разговора. Буряк вернулся к нам и сказал: «Лейтенант обещает, что если мы согласимся, то я буду взводным, и, конечно, я вас в обиду не дам». Авторитет Буряка был настолько сильным, что мы посоветовались между собой и согласились, прекрасно осознавая, что солдатская доля намного хуже офицерской, но приняли решение пойти в этот батальон. 9 апреля мы погрузились в эшелон, а 16 апреля 1942 года мы в составе 383-го ОПАБ (отдельного пулеметно-артиллерийского батальона) 161-го полевого УРа (укрепрайона) уже высаживались… Нет, высаживались мы не в Куйбышеве, а на станции Жданка Московско-Донбасской железной дороги.

Эта станция находится в 200 километрах юго-западнее Москвы. На следующий день мы уже стали занимать оборону на отведенном для нас участке. Штаб УРа разместился в Сталиногорске. УР взял под свою ответственность участок обороны протяженностью 50 километров, на каждый батальон приходилось по 7–10 километров линии оборонительных позиций. Сразу все батальоны принялись за рытье траншей, оборудование огневых позиций и фортификационных сооружений, постановку минных полей, строительство блиндажей. Наш комендантский взвод через месяц был расформирован, и бывших курсантов распределили по различным подразделениям. Каждый заходил в штаб батальона поодиночке и получал назначение, и когда вызвали меня и спросили: «Какое образование?» – «Техникум, мастер по строительству дорог и мостов». – «Взрывное дело знаешь?» – «Так точно». – «Принимай под командование отделение минеров!»

– А почему 161-й УР занял позиции в 50 километрах от линии фронта?

– По приказу Сталина вокруг Москвы была создана стратегическая Московская Зона Обороны (МЗО). Сталин, видимо, боялся повторения осени 1941 года и нового немецкого наступления на Москву, и на дальних подступах к столице была устроена глубоко эшелонированная оборона в несколько рубежей. На один из таких участков наш УР и был поставлен.