Текст книги "Архив"

Автор книги: Артем Чурюкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Никто не согрел.

На улицу он вышел опустошенный и застыл в паре шагов от домофона, пялясь куда-то перед собой. Закурить бы, и выходящие за его спиной так и делали: вываливаясь из подъезда, вытаскивали пачки кто откуда из униформы, вытрясали сигареты, поджигали их и затягивались блаженным дымом. Один Антон стоял истуканом и провожал остальных мутным взглядом. Они разбредались кто куда – до своих служебных автомобилей, до арок прочь из двора. Буднично как-то, обыденно, будто не в первый раз обследовали каждый миллиметр комнаты, где еще вчера жил один из, вроде бы, них. Из людей. Только сорта другого.

Солнце рановато клонилось к закату. Зажглись уличные фонари, те немногие, которые не были разбиты или вообще – повалены. Скорая уже уехала, истратив, наверное, весь свой запас успокоительных на Веронику Петровну. Она просыпалась раз в час, вскакивала, рвалась в комнату дочери, натыкалась на сонмище полицейских, перетрясающих содержимое шкафов, потрошащих книги и вытаскивающих фотографии из рамок, оставляющих после себя хаос и бардак, орала что-то невнятное, кидалась на людей, царапая чьи-то руки и впиваясь ногтями в лица, пока ее не хватали, не тащили обратно, не звали врачей, чаи гоняющих на кухне и таскающих конфетки и печеньки из вазочки. Те делали ей очередной укол, и она проваливалась в беспокойный навязанный сон. Хоть не видела коллекцию фотографий, которую откопал техник. Да и что сделала бы? Сгорела б от стыда перед тем, как в обморок упасть: дочери смачную оплеуху уже не выдашь. Да и на них не наорешь – у мертвых нет прав на личную неприкосновенность. У них вообще никаких прав нет. Интересно, почему?

Он на прощание, когда спальня Лизы опустела, а опергруппа толпилась в коридоре, подошел к окну, что привиделось ему во сне, вдохнул запах ветра: прохладный, немного мокрый, чуть отдающий гнилью, но все-таки свежий. Кислород закружил голову и выбил из него любые намеки на траур и потерю, привнес ощущение обретения чего-то… Себя ли, смысла жизни? Скорее безосновательного, но яростного желания жить, а не прозябать вот в таких вот панельных многоэтажках. Было бы только где… Не на том лугу же?..

На улице остались полицейская машина с тем парнишкой да настырный менеджер из похоронного бюро, не теряющий надежды сорвать куш с пережившей трагедию женщины. Он, устало улыбаясь и не выдавая иссякшего терпения, вышагивает к Антону, а тот исподлобья мотает головой из стороны в сторону.

Благо, он понял с первого раза – Антон не привык повторять дважды. Лживая улыбка мгновенно стирается с его лица, он на полушаге разворачивается, возвращается к машине, садится, заводит двигатель и, чертыхаясь, матеря и проклиная Антона всеми известными и неизвестными словами, уезжает.

Дежурные полицейские – последние, но им грех жаловаться: почти весь наряд здесь проторчали, но начальство ничего им не сделает: девушка, убийство, сотрудник Управления. Трио, оправдывающее в наше время любые средства для служителей режима.

– Товарищ полковник!.. – окликнул толстый, помахивая рукой. Смотрите-ка, выучил.

– Да?.. – мгновенно вынырнул из своих мыслей Антон. Напрактиковался уже так быстро переключаться, но при этом не утратил сострадание и желание праведной мести для своих… клиентов?..

– Этого-то куда? – Сержант кивнул на заднее сидение машины.

– В отделение, оформляйте. Суток на трое, а там я его заберу. – Парень что-то верещал, взбрыкивая на заднем сидении и долбясь плечом в дверь.

– Понял, до свидания!

– Подождите!

– Да?

– Может, подкинете в Управление?

– Ну, с этим если только. – Сержант опять кивнул в сторону закованного парня, присаживаясь на переднее сидение.

– Ладно, поезжайте. – Махнул рукой Антон: трястись сзади вместе с подозреваемым ему было не по статусу.

Он проводил кряхтящую машину взглядом, а потом потерянно бегал глазами по окружающему, не понимая, за что цепляться («не за что, тебе ж еще с утра говорили…»), пока не наткнулся на бордовую лужу, которая почти впиталась в асфальт. Интересно, как долго ее будут оттирать дворники и смывать осенний дождь?

Сзади зазвучало трельканье домофона, из дверей выскользнула сутулая фигура и прошлась мимо Антона прямо по пятну, где несколько часов назад лежало изуродованное, бездыханное тело девушки.

«Почему он вышел позже всех? В квартиру возвращался?..»

– Эй, стоять!

Парень замер и повернулся, как загнанный подросток, нутром чуя – сейчас получит от родителей взбучку за оценки в дневнике.

– Да?

– Ты вроде данные с жесткого диска копировал?

– Ну да, стандартная процедура.

– Давай сюда. – Антон протянул руку.

– Что?

– Копию.

– Я не могу, я должен в отдел ее…

– Сюда давай.

Техник помялся, оценивая, кого он боится больше: своего руководителя или Антона. Здравый смысл восторжествовал, парень со вздохом залез в сумку, вытащил миниатюрный носитель и передал его Антону.

– Молодец. – Антон спрятал неожиданно тяжелую коробочку с какими-то разъемами в карман к запискам. – И флешку давай.

– Какую флешку? – Актер из техника был хреновый. В этом особенность людей, работающих с компьютерами: их мозг пропитывается машинной прямолинейной логикой и утрачивает способность изворачиваться и лгать. И социализация страдает. У таких людей, как бы они ни пытались соврать, все написано на лице. Этот, правда, умел держаться, но Антон не зря получил свою должность, и уж что-что, а фальшь он чует за километр, как акула – каплю крови в бескрайнем океане.

– Не придуривайся, ты выходил первым, а вышел – последним. Ты в квартиру за фотографиями возвращался. Давай-давай. – Антон непроизвольно закатил глаза и поманил рукой. Точно в регулировщики надо было, а не вот это вот все…

Техник снова помялся, теперь зло сверкая глазами, шевеля скулами и шумно выдыхая. Бесился и совсем не мог это скрыть.

В ладонь Антона упал еще один носитель, теперь поменьше, и не металлический, а покрытый грубым шершавым пластиком. Он поднес его к глазам, повертел, потом глянул на застывшего в ожидании чего-то парня. «Он чего ждет?» – у самого себя спросил Антон, – «Что я ему ее сейчас отдам, или что?»

Этому пидору, что собирался продать фотографии на какой-нибудь эротический сайт (на «порно» они откровенно не тянули) можно и в глаза смотреть, холодно и зло.

Антон нарочито уронил флешку на асфальт. Та отскочила с игрушечным хлопком, но он быстро поймал ее подошвой, и вдавил в землю. И смотрел прямо в глаза этой падле, в самые чуть дергающиеся книзу черные зрачки, пока хрустел пластик и ломались микросхемы с драгоценной информацией.

Скулы на лице техника напряженно дрожали, лицо покрылось пунцовыми пятнами:

– Все?

Антон выдержал торжественную театральную паузу, кожей ощущая свое превосходство в социальной иерархии и власть, власть, конечно же.

– Все.

Техник развернулся на каблуках, ссутулился и пошагал куда-то прочь, шепотом проклиная Антона. Если б Бог существовал и слушал всех тех, кто желал Антону корчиться в муках или просто сдохнуть поскорее, то тело Зиноньева давно бы гнило в могиле, а душа – в аду. Но он все еще здесь, топчет эту грешную землю, а значит – Бога нет. Не верил он в Бога, и в окопах тоже не уверовал. Звал его иногда, но помощи не получал. И сколько б икон Валентина Петровна ни ставила в своей спальне, дочери ее это не помогло. Нет Бога. Либо никогда и не было, либо задолбался слушать плебеев и скрылся в каких-то иных пределах, лепил новые вселенные и очередные свои образы и подобия, учтя предыдущие ошибки.

Антон снова завис (или вернулся в свое оцепенение?), а техник скрылся. Техник… Тех ребят из бригады скорой помощи он называл врачами или «медиками», этого мужика – техником. Интересно, почему? Всем начхать, что ты за личность, клеишь ли пластиковые модели Т-34 по вечерам или бренькаешь песни собственного сочинения, в духе Высоцкого, на гитаре, пока уставшие после смен на заводах соседи не начнут стучать по батарее; кого ты любишь: мальчиков, девочек, девочек, которые раньше были мальчиками или же наоборот; есть ли у тебя супруг, дети, насколько больны твои родители.

Плевать.

Может, у этого парня отца, мать или жену каждый день пожирает изнутри раковая опухоль, и флешка с десятком полуобнаженных фотографий несовершеннолетней незнакомки – плата за месячную дозу лекарств, которых бесплатно от нашего отечества не дождешься? Не такая и аморальная плата, тогда уж…

Только он не «заботливый сын», он – «техник». Тебя про себя окрестят по твоей одежке и тому, чем ты полезен муравейнику. А если ничем не полезен, и даже воевать уже не годишься – то жрать тебе паленую водку с другими отбросами общества, пока не наступит зима. А там – сдохнешь и пойдешь на корм стаям одичавших псов.

Каждый – песчинка, маленький винтик. Скажут – будет лизать чью-то жопу до умопомрачения или уйдет умирать на войну за чьи-то (тех же, жопастых, как правило) миллиарды в офшорах. Твоего мнения даже не спросят. И про родителей тоже – не спросят. Похоронку им потом разве что пришлют.

Винтики. Мы все – гребаные винтики. Кто-то смазан машинным маслом лучше остальных и скрипит меньше. А кто-то – больше.

«Как скрипишь ты, Антон?»

– Да блядь, я же тебя всю ночь заряжал… – Телефон включился только затем, чтобы помигать красной иконкой пустого аккумулятора и выключиться.

Херово скрипит Антон. Громко, надрывно, прям почти срываясь.

В отличие от остальных, себя он опасался меньше, чем своего начальника – старого генерала, про чье прошлое до назначения руководить Управлением ходили самые разные слухи. Смартфон отечественной разработки, собранный голодными немытыми детьми на китайской фабрике, умер, так и не дав позвонить ему и оправдать свое отсутствие на рабочем месте. И чертово такси не вызвать, спасибо госкорпорации и пакету законов, что обязал всех госслужащих пользоваться этими кусками… пластика, вечно глючащими и дохнущими. Надо уже сдать на права, чтобы служебную машину выдали. Тоже нашу, родненькую, только с конвейера, которая заглохнет десять раз на пути из пункта «А» в пункт «Б»… Хорошо, если просто заглохнет, а не сломается.

Антон запрокинул голову. Высоко наверху, по проткнутому голыми ветками и антеннами небу медленно плыла стая каких-то птиц, улетающих на зимовку в теплые края нашей необъятной или еще дальше. У них-то не отобрали загранпаспорта – этих книжечек и не было никогда. Птицы свободнее муравьев – этого у них не отнять и никакими законами не запретить.

«Ладно, генералу должны были сообщить о новом деле» – неубедительно успокоил себя Антон, поднеся к лицу браслет и изучая цифры на нем.

Мимо, прихрамывая на одну ногу, шел низенький круглый мужичок: лысенький очкарик в потрепанном костюме-тройке и с портфелем. Антон окликнул его, так и не сдвинувшись с места около лужицы крови – прирос, что ли?

– Извините! Не подскажете, куда к метро?

Мужичок, не сбавляя шаг, молча махнул рукой назад – еще один непризнанный гений регулирования воздушного транспорта.

– Спасибо…

Антон наконец решился расстаться с немым напоминаем о трагедии, разыгравшейся сегодня. Он в последний раз взглянул на темное пятно на асфальте, вспомнил бабушку-консьержку, которую врачи забрали с собой в ближайшую больницу – старовата она для таких потрясений, не то что Антон, – тяжело вздохнул сам для себя, втянул ноздрями мокрый осенний воздух с едва различимыми нотками кислого металла и спешно двинул туда, куда махнул прохожий.

Он брел через дворы по неубранной выцветающей прошлогодней листве, скрывающей тропинки. По сторонам вырастали старые грязные панельные дома, чьи глазницы плакали облупленными деревянными рамами или вообще их отсутствием. Те квартиры бросали в спешке, забирая с собой только самое необходимое, прыгали в автомобили и мчали прочь из этого города и этой страны, стремительно превращающейся скорее в колонию строгого режима, нежели в цивилизованное государство, о котором так много и часто раньше говорили по телевизору. Теперь – все реже. Все больше сводки с фронтов и пенные слюни пропагандистов на коротком поводке.

Хозяева съехали, и квартиры пустовали недолго, прежде чем их облюбовали местные прозорливые бомжи. Какое-то время они пользовались благами цивилизации, даже мылись иногда, пока блага не отключили за неуплату, и маргиналы стали стаскивать в «хоромы» всякое барахло со свалок, чтобы хотя бы не мерзнуть ночами вдоль теплотрасс. Затем их выгнали местные панки и анархисты, коих в последнее время развелось столько, что полицейские патрули не справлялись, а в некоторые особо отдаленные районы столицы даже не решались сунуться. Хотя стоило бы устроить какой-нибудь рейд с дебильным названием: столько годного для войны биоматериала проспиртовывается день ото дня.

Их, впрочем, устраивали эпизодически, но без особых успехов: поймают десяток-другой подростков или пережеванных войной инвалидов, да и что? Первые отказывались брать в руки оружие и ехать воевать, а сажать их за это – кормить и следить придется… А вторым, в отличие от Антона, повезло меньше, и достойного места в обществе им просто не нашлось: не вписывались они в него или даже не пытались…

«Кому анархия мама, кому война, но все мы здесь сироты…» – жесткая, но правдивая мысль.

Если в центре страны власть не справлялась, то что уж говорить о периферии? Там, наверное, до сих пор наличные деньги в ходу, и Интернет есть со спутников или по каким-нибудь наспех проложенным, неофициальным каналам. И какие-то люди выходят в Фейсбук или Телеграм и пишут, как мы все тут живем и живы ли вообще.

В общем, в этих квартирах теперь обосновались анархисты, по соседству с законопослушными гражданами, которые дважды в день пользовались общественным транспортом, исправно платили квартплату, за свет, газ и телевизор, и налоги, и вообще, всячески пополняли казну, изрядно опустевшую за годы войны. Панки же все что могли – пить, курить, трахаться, выбивать в пьяном угаре стекла, орать во дворы свои лозунги, срывать обои и рисовать маты да свои протестные системе «А» в кружочках красными красками на бетонных стенах, пока кто-то снизу, сверху или сбоку ужинал перед телевизором и смотрел честно проплаченный первый канал: «Новости» раз в шесть часов с хмурой ведущей: в 9, 15 и 21. Впрочем, на втором, третьем, пятом или десятом было все то же самое.

Вот такие вот контрасты.

Антон настолько погрузился в свои воспоминания о начале мирового пожара и последующих событиях тех лет, что чуть не налетел на детскую коляску.

– Мама, мама, смотри, человек! – сжав малюсенький кулачок и тыкая в Антона указательным пальцем, малютка лет трех-четырех шагала к нему, шурша комбинезоном и жадно пялясь своими гигантскими голубыми глазами.

– Смотри куда прешь, сволочь! – Мамаша подскочила к ребенку, схватила его за капюшон и дернула к себе со всей силы, – Не видишь, я с ребенком, тварь ты такая!..

– Извините…

– Наркоманы долбаные, сейчас я тебе покажу, педофил недоделанный!.. – Она зашуршала сумкой, висящей на ручке коляски, а Антон чуть улыбнулся и подмигнул удивленной девочке.

У детей и взрослых разные понятия слова «интересно».

Дети… Дети не растут и не вырастают во взрослых, нет-нет. Они обрастают. Корками, налетом, чесоточной коростой, слоями грубеющей с каждым годом кожи: сначала детскими обидами и запретами, юношеской жестокостью и максимализмом, обрастают ненужными знаниями в мясорубках начального, среднего и, если повезет, высшего образования. А потом теряют себя навсегда, влившись в безысходность и монотонность взрослой социальной жизни, когда каждый день после ненавистной работы и начальника-дебила выбираешь макароны на ужин по акции в ближайшем к дому супермаркете, а потом бредешь в свою берлогу, пыхтишь у плиты, изощряясь состряпать что-то съедобное из пачки макарон «Каждый день» и банки мерзкой тушенки с того же завода. Жадно уплетаешь их, глядя на ночь телек, в глубине души мечтая где-то и как-то найти свою половинку, которая с тобой будет жрать разваренные макароны и сопеть тебе в плечо ночью, обнимая и прижимаясь теплым худеньким тельцем. И мечтать во снах о чем-то, выиграть в лотерею, например, уехать отсюда навсегда и никогда не возвращаться, или чтобы прямо сейчас ворвались в квартиру и пристрелили тебя к чертовой матери с твоей половинкой, потому что у самого – духу не хватает. О чем угодно, но только не об этом. Потом привяжешь ее к себе специально разорванным презервативом или она тебя – двумя полосками на тесте (тут уж кто как), и все, вместе навсегда. Или лет на 18, как минимум. Иначе – статья УК.

В лучшем случае будете вдвоем каждые выходные жрать мясо с костра и водку в ближайшем лесопарке, ночами трахаться (теперь уже без презервативов «Гусарские», ибо других не осталось), мечтать об отпуске в Крыму, планировать, чей именно долг по кредитке закроете материнским капиталом, и радоваться, что в дверь не постучат ребята из военкомата – родителей не призывают. Им похоронки присылают.

Срезать с людей весь налет, и обнажится эта наивная детская непосредственность вот этого вот ребенка, который уже не неразумный детеныш, но еще не обросший грязью нашего существования. Настоящая человеческая суть, потерянная в годах, ошибках и лабиринтах памяти каждого индивида. Чистая душа, если уж на то пошло.

Молодая мамаша, сыпля проклятиями, откопала в необъятной сумке то, что искала, и наставила это бесформенное нечто прямо на Антона.

Рефлексы сработали молниеносно. Сердце гулко ударило и застыло, тело пробило адреналиновой дрожью, звук заглох. Антон пружинисто пригнулся, выпрыгнул навстречу женщине, точным ударом по запястью выбил оружие. Оно только начало описывать параболу, а Антон уже провернулся вокруг спины противника, встал позади матери, захватил рукой ее шею, придавливая, а второй метнулся к кобуре, но вовремя себя остановил.

Ребенок при этом остался нетронут и даже не понял, что вообще происходит.

Женщина истошно завизжала, но ее крик быстро прервался удушающим приемом, скатился в гортанное хрипение. У Антона кровь гулко билась в висках, напряженные мышцы одеревенели, а расслабленные – дрожали. Мгновения раскатывались в бесконечности. Женщина (не настолько на самом деле старая, чтобы зваться «женщиной») хрипела, теперь схватив Антона за руку и пытаясь отнять ее от себя, вернуть доступ перекрытому кислороду. Стреляющий электрошокер наконец цокнул с парой искр о дорожку в метре от сплетенных фигур и откатился еще дальше.

«Черт, это просто шокер, ты совсем с катушек съехал?!» – Антон опустил голову к девочке, которая начала морщиться в гримасе страха и расходилась невыносимым визгом, и обратился к ней про себя: – «Нет, девочка, я не человек. Я так, черствая пустышка. Считай – мертвец». Вслух сказать или хотя бы одними губами прошептать – смелости не хватило.

– Спокойно, я из Управления… – Медленно, на ухо задыхающейся девушке промямлил Антон и начал понемногу ослаблять хватку.

Женщина хрипела и брыкалась, почти висела на его руке, но не обмякши, как Вероника Петровна, захлебываясь слезами, а как-то напряженно, выискивая слабину и стараясь ей воспользоваться. Она даже не пыталась отдышаться, а, едва наполнив легкие воздухом, зашлась в крике:

– Помогите! Убивают!

На счастье, никого поблизости не было, только в целых окнах помелькали лица: проживающие настороженно выглядывали, зашторивали проемы и уходили вглубь квартиры, делать вид, что не слышат истошного визга женщины и ее ребенка. И уж точно в полицию не позвонят. Да она сюда и не приедет по такому вызову. Вот если б труп валялся – это уже другое дело.

В разбитых же окнах толкались рожи, кричали что-то и улюлюкали.

Кто что умел, словом.

Антон легонько оттолкнул женщину, достал удостоверение и поднял руки вверх, медленно отступая на несколько шагов.

– Женщина, успокойтесь, я из Управления, я вас не трону… – «Бред какой-то».

Мать едва удержалась на каблуках сапог, развернулась, схватила ребенка, подтянула к себе и уже не орала, но задрожала (адреналин накатил, долго он что-то) и, прикрывая рукой рот и собой заслоняя ребенка, рыдала, сипло шепча что-то: «не подходи, не подходи, не отдам…»

– Извините… – Как умалишенный или из тех, «солнечных», он сам испугался своей реакции и медленно отступал. – Извините…

Когда расстояние стало относительно безопасным, он снова извинился и быстрым шагом ретировался, шевеля губами успокоительные для своего сердца, а потом обращаясь к самому себе:

– Ты что, совсем? Это что вообще было? Ты нормальный вообще, нет? Ты, может, давно у мозгоправа не был? Ничего, тебя теперь точно отправят, точно-точно. – Эта идиотская выходка ему просто так с рук не сойдет. Особенно ему, хранителю таких вот загнанных в угол женщин, ими назначенному карателю.

Антон ссутулился, поднял воротник, засунул руки в карманы, не смотрел по сторонам. Так казалось, что тебя не замечают, но на периферии зрения то и дело мелькали мутные незапоминаемые лица в окнах и на скамейках вокруг. Они встречали его внимательным молчаливым взглядом и провожали им же, разглядывали по пути. Некоторые шептали что-то в телефонные трубки. Даже дворники с метлами застыли и смотрели на него.

Все, весь мир следил теперь за ним пустыми глазницами домов, полузеркальными стеклами, за которыми едва угадывались черты плоских бесполых лиц, похожих на маски, стайками подростков, посасывающих пиво на отдаленных скамейках, группками матерей, качающих коляски и шепотом обсуждающих теперь уже не оставшиеся бренды подгузников, а его. Вот именно его одного.

«Спокойно, спокойно, все нормально, просто бред какой-то, идиотизм, никто за мной не следит, никому я не нужен… Сорвался, с кем не бывает, время такое…»

«Какое?..»

Вдруг закрапал крупными каплями легкий редкий дождь, постукивая по каске.

С протяжным свистом снаряд ударил чуть поодаль, взметнув в воздух опаленные комья грунта и человеческие тела с нелепо раскинутыми конечностями, а некоторые – уже без них. Истошные крики потонули в грохоте, ударной волной вышибло стекла в близлежащих домах, и они заплясали крупными осколками по асфальту. Следующий залп лег левее, пробил ствол дерева насквозь, содрогнул землю и вывернул корни. Дерево, жалобно скрипя, накренилось и мертво застыло. Вдали застрокотала автоматическая пушка, решетя другие деревья, вычерчивая на поверхностях ямки. Пули и осколки рикошетили, вздымая в паленую атмосферу обрывки листвы, желтые щепки и бетонную пыль. Ямы за спиной курились дымом, звук снова куда-то пропал, а в ноздри ударил горький запах пороха и горелого мяса…

Антон пригнулся, метнулся к ближайшей мусорке, закрылся за баком, бросил потрепанный автомат и обхватил руками голову. Земля вибрировала и содрогалась под градом разрывов, воздух помутнел. По тонкому металлу мусорного бака и по целлофану пакетов внутри стучали пригоршни вырванной земли. В наушнике орал что-то чудом выживший командир, только контуженному – не разобрать, лишь бы выжить в обстреле, а там разберемся.

Короткими перебежками, прячась за контейнерами, чудом уцелевшими скамейками, изломанными пнями, даже изуродованными трупами, Антон двигался куда-то вперед, иногда отстреливаясь в дымную пустоту. Автомат дрожал в руках, от раскаленного ствола шел дымок, а обстрел все не заканчивался, и врага не видать – накрыли их с удобной позиции, будто поджидали. Говорил старшина накануне: «На смерть идем, на смерть.», – но не слушал его никто.

Смерть собирала свою жатву: очередной снаряд угодил в соседнее здание, прошел дырой сквозь стену и взорвался где-то внутри подвала, вышибая облачка пыли и человеческие кровавые останки из оконных проемов. Здание вздрогнуло напряжно, на секунду замерло, потом содрогнулось и осело, плюясь во все стороны бетонной крошкой.

Видимости – никакой, лицо обдает жаром огня, глаза слезятся из-за едкого дыма, из ушей сочится теплая кровь, вокруг свистят роковые капли свинца, а Антон все никак не подохнет в своих отчаянных перебежках, будто на небе какой-то ангел все же его хранит ценой собственного бессмертия.

Метнется через десяток метров, стреляя в пустоту на ходу, гулко долбанется спиной об очередное укрытие, проверит магазин, сменит его, если опустел или близок к тому, передернет затвор, вопьется напряженными побелевшими пальцами в автомат, выскочит после нового разрыва, ушедшего опять мимо, и снова это все – бессознательный, рефлекторный бег, ожидание то ли смерти с косой, то ли ангела с тех самых проклятых небес. Оба собирают души, и уже плевать куда, лишь бы – отсюда.

Впереди узким ущельем серел проем между зданиями, с каждой перебежкой становился все ближе и ближе. Живых людей вокруг совсем не осталось – вскрики утонули в грохоте пушек, в наушнике давно трескали помехи, простреленные тела на полушаге ныряли потяжелевшими головами в лужицы грязи и оставались в них лежать. Чудом уцелевшие здания изрешетило снарядами, на месте дворового парка – однородное месиво дымящихся щепок, обглоданных жадными крупнокалиберными орудиями пней, глубоких ям и обезображенных человеческих тел.

Антон слышал только стук своего сердца и иногда – как содрогался кашлем, стараясь дышать через плотный рукав армейского обмундирования, только безуспешно – он давно порвался, пропитался бетонной пылью и грязной кровью. Своей или чьей-то – не понять, нервы будто отсекло анестезией: никаких ощущений и ниоткуда. Если ранило – добежит и тогда уж упадет замертво, но не раньше.

Добежать бы.

Прижался затылком к холодному ржавому металлу очередного мусорного бака. Только так, через вибрации, слушая вражеские залпы и лязганье их орудий, лизнул пересохшие губы и корку запекшейся крови на них, высчитал секунду («вдох-выдох») после очередного взрыва, оставляющего после себя курящуюся воронку с опаленными рваными краями, а затем резко встал и метнулся из последних сил в проход, думая напоследок: «Гранату бросить бы, да нету…»

– Захади давай! – Злобно прыснул в него усталый водитель-грузин. Не какое-нибудь «Вах, дарагой, куда едем?» с характерным акцентом, и даже не «Гамарджоба генецвале!». Его можно было понять – он здесь не по своей воле, а по программе распределения и расселения, потому и огрызаться может представителю ненавистной нации, разрушившей его страну до руин.

Антона била дрожь, пот крупными каплями скользил по лбу. Он прошелся пальцами, прерывая струйки и растер между пальцев прозрачную жидкость. Прозрачная. Не кровь и не грязь, просто пот, всего лишь солоноватая вода. А в голове содрогался взрывами и чадно дымил объятый огнем город. Один из мириад…

Нищенки в оборванных платках просили милостыню у выхода из метро, жилые дома и офисные центры вдоль шоссе стояли целехонькие. Младшеклассницы, согнутые под тяжестью огромных угловатых портфелей, вышли из канцелярского магазина и разглядывали какую-то замысловатую авторучку, с помощью которой, меняя стержни, можно было писать разными чернилами. Громко ее обсуждая и хохоча. Туда-сюда сновали прохожие, жители этого муравейника, пока еще не тронутого войной.

– Ты ехать будешь, нет? – снова окликнул водитель старой проржавелой насквозь маршрутки, не стесняясь акцента. Антон пытался понять, что реально, а что нет. Он что, выбрался через тот проем, добежал до плотной стены дыма, прошел через нее, спасся?.. Откуда это вообще?..

– Э, дорогой, нехорошо так, ты или плати, или выходи, некогда ждать, ехать надо, давай да?!. – Грузин почему-то смягчил свою интонацию.

– Да, да, конечно… – Антон не узнал свой голос. Какой-то хриплый, дрожащий, отрешенный. Чужой, не свой совсем, не свой. – Вот, – он не глядя скользнул браслетом по считывающему устройству. Терминал пискнул, подтверждая списание.

– Спасибо, дорогой, ты давай пристегнись, да?..

Старая газелька взвыла уставшим мотором, срываясь с места, совсем как недавние снаряды обстрела, вгрызавшиеся в землю. Что это было? Отголоски давней контузии? Но Антон не бывал в таких боевых точках – «восточно-европейских», с «нашими» тихими скверами, окруженными хрущевскими пятиэтажками… Нет. Мало где на картах оккупированных территорий такие места можно найти, и Антон не уверен, бывал он там или нет.

Память шалит, выдает какие-то навеянные события и идеи за свои собственные, наряду с желанием сбежать от этой монотонной грязи и какими-то детскими идеями: про рваные кеды и небо. Нет больше неба. Все, что могли в этой стране – спиздили. И небо с собой прихватили, вывезли в чемоданах на офшорные острова карибского бассейна и Южной Америки. Глядят там на него, не надеясь надышаться и боясь потерять окончательно.

Надо, наверное, разнести телевизор к чертовой матери, чтобы больше не включался, и чаще обращаться к собственной памяти, нежели к плоскому экрану и своему фантомному миру очередной жертвы, который очистится до пустоты, как только Антон распутает дело, а потом заполнится вновь деталями нового суицида. Так и получилось сегодня. А как иначе?

Только так, примеряя шкуру жертвы, ему удавалось расследовать преступления, и никак иначе. Только Лиза эта, с разноцветными глазами, чей холодный труп трясется сейчас в такой же газельке, только оборудованной по-другому, и чья мать вопреки всем уколам успокоительных осталась безутешна; не давал покоя этот труп и вещал какими-то своими образами. Обстрелом этим, каким-то изрытым снарядами безымянным городом, мокрым летним утром…

Не было обстрела, и города этого нет давно, и контузий не было, только ранне-утренний необъятный луг, может быть, существует, но тоже нет. Просто привиделось что-то. Иллюзия, сбой в мозгах – и все тут. Не первый и не последний же?..

Маршрутка тем временем выскочила на Садовое Кольцо и мчала по нему, пропуская остановки, если только кто-нибудь не начинал орать водителю заранее: «Там-то остановите». Где-то, на странных названиях остановок. Водитель балабокал что-то на своем, грузинском, приятелю в телефоне за тысячи километров отсюда, на оккупированных территориях. Другой рукой он еле держал грубый непослушный руль, и Антон действительно предпочел пристегнуться, краем глаза глядя на его стиль вождения.

Вовремя.

Взвизгнули тормозные колодки, ремень безопасности больно впился в грудину, а в лоб ударился твердый пластик (даже не симулируя рельеф «под кожу») торпеды. Реальность распалась искрами, радужными кругами, но вмиг слилась обратно скрежетом сминающегося металла и зазудела мерзким писком и вновь отхлынувшим подальше слухом. В салоне все повалились вперед и притихли на мгновение…

…А потом, спустя вязкие тягучие секунды, снова засуетились: кто-то из пассажиров еще болезненно мычал, а кто-то уже матерился. Водитель, чуть ни выронив свой драгоценный телефон – гребаную, древнюю и легендарную в то же время Нокию, перемотанную скотчем – ругался по-своему, долбя в беспомощности руль и размахивая руками. Будь он русским, получилась бы у нас целая нация «регулировщиков», отправляющих остальные народы «туда», куда б не стоило ходить. Впрочем, именно этим мы и занимаемся уже пятнадцать лет.