Текст книги "Архив"

Автор книги: Артем Чурюкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Остановить бы его, разорвать, и куда-то, будто вчера, в середине лета, в мокрых кедах рваться в небо… Где же это?

Вспышка дежа вю пробила сознание насквозь, как выстрел. Разбила его на тысячу острых осколков, отпечаталась на внутренней стороне век, выжгла глаза, как если посмотреть на яркий шарик солнца. В середине лета, в мокрых кедах…

Что это?.. Что это было?..

Но это мелочи. Эти круги, осколки, эта вспышка. Она исчезнет, а вот мертвые, они останутся. Ночью приходят именно к нему. Смотрят в него своими стеклянными глазами, неровно впечатанными в перекошенные ужасом необратимого и сковывающей болью, спрашивают его «и как же они теперь?» и «делать-то что теперь, что?», а самые смелые хотят вернуться, только вот оттуда (откуда?) не возвращаются.

С ними говорить тяжелее. Они тебя, конечно, не слушают, как и мамы, папы, сестры и братья, жены и мужья, но живые хоть какие-то твои слова запоминают и потом смогут вспомнить, когда полегче станет, а вот мертвые – нет. Им полегче уже не станет. И если им не понравится, что ты скажешь – они тебя душить начнут, и пока не завершат начатое, не утащат тебя за собой, не успокоятся. Никогда больше не успокоятся. Никогда.

И если в первые дни его службы шевчуковской родине-уродине они приходили поодиночке, то теперь приходят толпами.

Каждую ночь.

Каждую.

Антон прошлепал, все так же пялясь себе под ноги, к… «месту преступления?» Полицейский окликнул его, и он совершенно машинально ткнул удостоверением. Его глаза приковала к себе белая («почему всегда белая?») простынка, накрывающая что-то. Антон знал, что. Кое-где на ней выступили багряные пятна, а где-то они уже засохли бурой коркой.

Развернуться и не приближаться. Тогда не прибавится еще одно искривленное лицо в ночной толпе. Вот ведь как просто оказывается: если у человека долго что-то отнимать на постоянной, ежедневной основе – спокойствие, сон, себя самого; а потом вдруг бац – и не отнять, то как же он будет этому рад, аж скакать начнет от счастья и распевать гимны во всю глотку, срывая голос. Как псина, которую хозяин один день не избил до кровавых пенных слюней – будет вилять хвостом и ластиться, пока снова не получит по хребту. Когда-нибудь да озлобится, огрызнется на очередной удар, оскалится, выгнется дугой и вцепится в глотку своего Бога, перекусит артерии и отведает его крови под булькающие хрипы. И больше никогда не будет страдать от длани господней. Освободится.

Но не в этот раз.

Не сегодня.

– Сигарету? – Окликнул его сержант, который старший, тот самый «Кон… Ков… Да насрать.»

– Не курю.

– С бодуна что ль?

– Не пью.

– Ты, может, еще и не живешь?

«Не живу» почти вырвалось из Антона. Он даже сам удивился, сглотнул вязкую, пропитанную горьким привкусом кофе слюну (уж чему его научили годы службы в войсках, так это сглатывать), и уставился в блестящие зенки. Заглянуть бы товарищу старшему сержанту в душу, но души в нем не осталось. Полиэстровая застиранная форма, жировая прослойка, немного оставшихся от военной юности мышц и кости. И пара кило говна теребится в кишечнике. Или три. Даже нервов нет, все сожгло давно, вместе с мозгом. Этот орган тоже – нерв, только большой и скрученный в плотный клубок.

Мент, не дождавшись реакции, хмыкнул своей собственной шутке.

– Здрааавствуйте!.. – Подметнулся и расплылся в улыбке клерк в костюме, на миг оставив в траурном покое женщину, постаревшую за утро на пару декад и утратившую всякий смысл в жизни, но наткнулся на Антонов каменный и нездоровый («психически») взгляд, смутился на мгновение, но попытался продолжить вальяжно мурлыкать: – Скажите, а когда можно будет…

– Пшел отсюда.

Улыбка, будто выгравированная пластическим хирургом или дантистом, не сползла с его лица, но жадные глазенки засверкали злостью. Выбить бы ему все 28 навиниренных зуба. Тоже вполне себе решение проблемы. Даже казенную пулю тратить не придется…

Антон кивнул в сторону женщины, опасно кренящейся набок:

– Мать?

– Мать. – Мент докуривал свою то ли «Яву», то ли «Петра».

– А этого кто вызвал?

– Сам прискакал, сука. – Мент сплюнул Антону под ноги.

«Да неужели?» вертелось в голове. «А если я сейчас в твой внутренний нагрудный карман залезу? Не тот, в котором удостоверение лежит, а в другой. Вытряхнешь драгоценные бумажки?»

– А меня нахера вызвали?

– Ну так, регламент… – Развел руками слуга народа. Впрочем, по сути своей службы, он больше похож был на надзирателя.

– Это я понял. Ты мне про это расскажи. – Антон кивнул в сторону простынки.

– Ну, девушка, 18. Медики говорят что-то там про «падение с большой высоты», часа два назад «упала». Мать утверждает, что здорова, детей нет, жили на 14 этаже. Квартиру еще не осматривали.

И, в принципе, этих фактов (проверенных или нет) достаточно, чтобы сорвать Антона в любое время суток и притащить за шкирку сюда вот, тыкая носом, как глупого пищащего щенка в свое ссанье, в многоликое место преступления против жизни, себя, отечества, продолжения рода, своей собственной матери, будущего своего и Антониного сна. Каждому участнику, даже нежеланному – против своего.

Антон запрокинул голову – осмотреть типичную панельную многоэтажку. Одну из сотен тех самых, что выстроены по нашей необъятной целыми кварталами, в пять лоджий шириной с одной стороны, широкой, и в одну по бокам. Еще нелепо кое-где присобачены окошки. Забавно: смотришь вверх на 14-й этаж – головокружения нет, а перекинешься через перила с него же вниз – вмиг опьянеешь, если не привык с парашютом падать на головы врагу.

Он тяжело вздохнул.

– Все проверили?

– Да что тут проверишь? Свидетелей нет, мужик какой-то позвонил да свалил отсюда поскорее. По Базе вообще никакого отношения ни к девке, ни к матери ее не имеет. Приехали, лежит, коченеет. Нашли документы, пробили, мать вызвали, скорую вызвали, тебя вот вызвали и дождались наконец-то. – Сержант не скрывал раздражения, хотя с чего бы ему: куда лучше курить и тупить в телефон, дожидаясь оперативника Управления, чем растаскивать пьяных бомжей в драке или унимать бывшего спецназовца, мускулистого мужика, словившего белочку и избивающего гражданскую жену и падчерицу. Видать, заворочались у сержанта внутри нехорошие ассоциации с накрытого простынкой тела молодой девушки.

– А эти? – Антон проглотил укор и тыкнул стаканом куда-то в туманный внутренний скверик.

– Кто? – Полицай глянул, но ни единого отблеска мысли на его лице не появилось. Видимо, он – тот самый Ковальчук.

– Ну эти. – Антон повторил жест, но на него теперь смотрел только худощавый паренек, напарник этого жирного. Вот ведь парочку подобрали: на одном пуговицы лопаются, а другому форму вокруг себя обмотать можно. Хоть поменялись бы.

– Я не понимаю.

– Я заметил. Вон алкаши спят на скамейках. – Антон сделал последний глоток горячего кофе.

– А, да… Действительно…

«Опять нихрена не проверили, падлы.»

Полицейский поправил фуражку, положил руки на пояс, правую поближе к кобуре, а левой – прижать торчащий жирок, и зашагал к скамейкам, где местные бомжи и алкаши лежали и тоже рвались в небо, в рваных кедах…

– И паренька сюда тащите.

Мент остановился, огляделся, обернулся и опять посмотрел своими маленькими свинячьими глазками на Антона, а сухопарый стажер повторял его движения точь-в-точь. Сколько ж суеты, когда ты тупой.

– Какого паренька?

– Вооон того.

К одному из арочных выходов из дворового «колодца» спешил пацаненок, ссутулясь и запустив руки в карманы ветровки.

«Которая на твоем веку, Антон?»

Антон боялся.

Боялся опуститься на корточки, приподнять пропахшую хлоркой простынку и посмотреть на ее изуродованное лицо, отпечаток переживаний на нем. О чем она думала, когда шагнула в бездну? Какое проклятье ее настигло, привязалось и доконало настолько, что она решилась? Как вообще смогла осуществить это, против своей собственной природы? Никто не задумывается, насколько же отчаянным должно быть состояние, когда даже мольбы о помощи всем вокруг остались неуслышанными, что шаг за край оказался единственным выходом, а инстинкт самосохранения – молчаливым наблюдателем вместо спасителя.

А мольбы были. Они есть. Они всегда есть, их просто понимать начинают только потом, заказывая в фотоателье напечатать фотографии с черной диагональной линией в углу, венки, ресторан на поминки, звоня родственникам, друзьям и просто знакомым, опуская гроб в могилу, ставя прах на полку или развевая его по ветру где-то вдали отсюда, в том месте, к которому навсегда осталась прикована душа сгинувшего.

Мольбы были, нелепыми телефонными звонками, на которые черствый ответ «ужин в холодильнике, разогрей, и вообще чего трезвонишь?», или более короткий «Я на работе», и гудки, гудки, гудки… Всегда гудки, короткие в трубке вспышки, как последние тяжелые надрывные биения сердца. Может, в ее телефоне или компьютере остались непрочитанные и неотвеченные «Привет» кому-то, кто был дорог и важен, но остался безразличен к ее судьбе.

Всем плевать, и некому было подорваться, скакануть в машину и примчаться, нарушая правила, чтобы помочь, утешить, спасти… а самоубийцы хотят, чтобы их в сотый раз отговорили и спасли. Это как наркотик: заставлять других беспокоиться о тебе. По-другому не получается уже. Им это нужно, как кислород. И как сделать шаг в пропасть.

Последний.

Но всем плевать, а потом становится слишком поздно.

Ему не плевать, и именно поэтому грубую ткань поднимает он, а не кто-то другой. Черты ее бледного лица казались знакомыми даже сквозь ссадины и подтеки крови. Кто-то закрыл ее глаза, спрятав онемевшие зрачки – по ним он точно узнал бы ее. Но все же очередной выдающий затрещину приступ дежа вю пронзил мозг и даже все тело электрическими иглами.

Он не мог иначе.

Он должен был.

По правилам должен был, но не только. Самому себе тоже должен был. Ему же теперь тащить ее крест до скончания времен и беседовать по ночам, плакаться, объяснять что-то, просить прощения ни за что, стоя на коленях и обнимая, но все без толку, все впустую. Она ушла и уже не вернется. Никогда.

Антон закрыл глаза и шумно выдохнул. Голова немного закружилась от хоровода мыслей. Открыть бы глаза обратно в южную ночь и ослепнуть от лунной дорожки на водной глади. Но это уже даже не нарисованная HB-карандашом панорама в окне, это – что-то больше, глубже, сильнее. И это уже не скомкаешь и не выморгаешь. Нечасто его так пронимает.

Он поднялся. Менты убежали ловить подростка, клерк курил в стороне и тряпкой из микрофибры стирал пятнышки со своего автомобиля, водители скорой и катафалка спали на своих сидениях, запрокинув головы и похрапывая, врачи ругались с диспетчером по рации, только мать прикрывала рукой сведенный судорогой рот и мокро смотрела на простынь, представляя что-то свое. Не пляж, не звезды в небе, а то, как этой простыни здесь нет, и тела под ней нет, и вообще никого здесь нет, а она возвращается с ночной смены, поднимается в лифте на свой этаж, открывает дверь ключом, а дома – дочка встречает, крепко обнимает прямо с порога, вся взъерошенная и заспанная ранним утром.

Но мы все здесь. Кроме дочки.

«Мне бы окликнуть ее, пусть сюда идет».

Но он так не может и сам подходит к ней, не спуская глаз. Зачем-то пытается впитать всю горечь уже пролитых слез. Наверное, чтобы самому запомнить этот миг навсегда, но смысл? Он и так никогда не забудет, даже перед далекой смертью на своей постели в окружении близких (херня, каждый рождается один и уходит тоже – один, в блевотине, сранье, боли и грязи). Скорее, чтобы поставить отсечку своих воспоминаний вот на этом самом моменте приближения к героине этой печальной истории. Чтобы потом писатель или сценарист именно вот здесь закончил свое повествование, оставив дальнейшее на откуп фантазии читателя. Или зрителя. Или никого, ведь история Антона – довольна типична для своего времени, и чьего-то внимания, по сути, не стоит: один из миллионов, отправленных умирать во славу отечества в далеких странах, один из тысяч выживших и вернувшихся оттуда, из ада, и один из единиц, принятых обратно на службу родине по собственной воле.

Шаги громыхали ударами крови в висках и отзывались тряской в вестибулярном аппарате, будто он шел к ней не в кроссовках с огромной резиновой подошвой, а босиком. К ней на эшафот. Ведь покончившие с жизнью – они не только себя казнят, но и всех близких и причастных ставят в широкую линию перед рвом глубиной в метр и длиной в два, и расстреливают.

– Извините…

Он хотел глянуть ей в мутные от слез и соли глаза, но не мог себя заставить. На кратких курсах переподготовки говорили: «если не хочешь смотреть в глаза, то смотри в переносицу, собеседник не заметит разницы».

– Извините…

«Ну как тут не смотреть в глаза?..»

Она не отвечала, и он сокрушался, что, в отличие от плебеев, не мог ткнуть ее носом в удостоверение и потребовать чего-то. Он вообще не мог ничего требовать от нее, она сама уже почти мертва, как ее дочь.

Женщина обратила на него внимание, но не перестала плакать и прижимать ладонь ко рту. На внешней стороне неровно пульсировали зеленоватые вены.

– Извините, но я должен вас опросить.

– Да, конечно… – Хриплый, сиплый, дрожащий, полумертвый… Ее голос был любым и каждым одновременно, но главное – он был мертвым. Так же ему шепчут сгинувшие по ночам. Так же.

Она протянула ему помятый паспорт, Антон привычно начал заполнять рапорт.

– Вы опознаете… тело?..

– Да… Да… Это… Моя дочь… Лизочка, доченька моя, доченька…

Она снова захлебывалась слезами.

– Соболезную. – Сесть бы за столом на кухне, обхватить кружку горячего чая, не притронуться к печенькам в вазе да высказать все как есть: что чувствуешь, как сопереживаешь. Но нельзя, не положено. Есть протокол, есть бумаги, есть правила и законы – гласные и негласные, только какая к черту разница, когда вот такое вот происходит? И виноватых не сыщешь. Они, конечно же, есть, только сделаешь-то что? Как докажешь? Никак. Только в переулке, вот в той самой арке, что скрывает хмурое небо и выпячивает бессменную коричневую лужу, подкараулить да свершить правосудие. Или предначертанное. Это зависит от того, веришь ты или нет. А ты в какой-то момент – начнешь.

– Кем вам приходится… жертва? – Не «потерпевшая». У нас же как, «когда убьют – тогда звоните», вот и позвонили, вот и сообщили, будто о погоде: похоже, дождь из подростков, лучше взять зонтик, прежде чем отправиться за станок на коптящий небо завод или высиживать геморрой в офисе.

– Это моя дочь. – Она повторила глухому к чужому горю Антону.

– В каких вы были отношениях?

Она впервые отвернулась от трупа и зарыдала пуще прежнего. Ему стало неловко. Скорее бы вернулся этот жирдяй-полицейский, желательно с кем-нибудь, чтобы отвлечься и провести привычный беглый допрос. Или врач подскочил бы да начал светить своим фонариком в зрачки, прижимать венку на шее или запястье и пихать пилюлю в глотку настоящей жертве здесь. Но даже им всем насрать: медики травили чернушные анекдоты и байки, а полицаи, растеряв фуражки, гонялись где-то за парнем.

Антон не мог требовать от нее скорых ответов. Он покорно ждал, пока слова сами вырвутся из гортани.

– Мы… Мы жили вместе, моя доченька. Она же совсем еще маленькая, первокурсница… Я так рада была, когда поступила, сама, умничка моя… Вот тут университет, недалеко, за шоссе. – Женщина махнула куда-то в сторону, – Я не понимаю, все же нормально было… Она отдохнуть съездила, я ей на поступление путевку в Крым подарила и ноутбук для учебы… С подругой со школы ездили, в августе… Счастливая такая была, загоревшая… Я же все для нее… Всю жизнь свою на заводе… Мы же там с ее отцом и познакомились, только его потом то ли перевели, то ли сгинул он где, в общем, не найдешь уже… Нулевые, сами понимаете… А красивый был, и обаятельный такой… Вот мы и… И дочурка у меня родилась, вот такая вот, особенная, но красавица-то какая!.. От женихов отбоя не было бы…

– Особенная?.. – Антон слушал терпеливо, не перебивал женщину, пока не услышал кое-что, что может пролить свет на смерть девушки. Аутистов называют солнечными, хотя расстрелять бы их всех разом, а родителей их и сочувствующих – стерилизовать, ибо нехуй тут. Родине нужны здоровые граждане, а не обреченные на полуживотное существование и обслуживающий персонал – так каждый ублюдок вещал с телеэкрана, и даже Антон впитал в себя ненависть к «не таким». Обеспечивать и содержать их еще. Но речь не об этом, речь о какой-то параллельной стадии «солнечных» – «особенных». Хотя каждый солнечный для своих родителей – особенный.

– Ну да, особенная… Красивая самая, самая добрая, а хозяйка какая росла… С работы приду, а ужин на плите, и пахнет так приятно, и все убрано, разложено по полочкам, аж блестит… Выросла бы… Лучшая самая, вы б знали, как ее мужу повезло бы… И глаза у нее…

– Что с глазами? – Изготовив ручку записывать особые приметы, чтобы отыскать ее потом на камерах наблюдения (как будто просто отечного, мертвого лица не хватит. Протокол, мать его.)

– Один синий был, а второй – ядовитый, зеленый… Хищный, что ли… Пробирал до дрожи взгляд ее…

Опять ударило волной дежа вю, незнакомое слово всплыло из подсознания: «Гетерохромия». Откуда он знал этот термин?

– Ясно… Другие особые приметы? Шрамы, пирсинг, татуировки, родимые пятна?

– Да какое там, ей бы в телевизор, сниматься бы где-нибудь на «культуре», вот она актрисой-то стала бы… И улыбка такая была, я вам покажу фотографии, вы не поверите прям… Была… Она… – Не нужны такие на телевизоре. На телевизоре нужны уродливые и лысеющие старики, чтобы орать и плеваться могли, бодро оперировать псевдоэпитетами вроде «стереть в порошок» и «радиоактивный пепел», а молодые и красивые – не нужны.

– Вы вдвоем жили?

– Да, вдвоем, отец же… не найти его, отца. Я сама ее растила, без всякой помощи и алиментов… – Точно хотела бы ляпнуть должностному лицу «дождешься же ее, помощи, от нашего государства», но вовремя спохватилась. Впрочем, лучше бы ляпнула. Пусть лучше бы она ненавидела Антона, чем таким потерянным, пустым, но с нотками надежды голосом разговаривала с ним. Ударила б, истерику закатила… Да что угодно, лишь бы не вот это вот, ну нельзя же так…

– Вы знакомы с ее кругом общения?

– Да какой там круг. Парень только этот, сын министра какого-то, я не вникала, вооон в том доме живет, на последнем этаже, в «пентхаусе», – женщина опять махнула рукой в ту же сторону, будто где-то там была вся жизнь: университеты, люди. А тут – так: трупы, бомжи, гадящие на тротуары голуби и кошки подвальными прайдами. – Да и все, кого я видела. Он к нам на чай частенько заходил. Я домой после смены прихожу, а они сидят на кухне, чаи гоняют с вареньем…

Ну да, маменька, чаи гоняют. Потрахались небось в уже «не» детской перед толпой медвежат и других плюшевых зверюшек, закинули презерватив под кровать, а потом сушняк начался, чайку попить приспичило… Хорошо, если без шоколадок, вареньем обходились. Но «парень, сын министра, вооон в том доме живет» – это уже что-то, с этим можно работать. Хер ему, правда, дадут с сыном министра поработать, но ничего, ниточки или кому за яйца подергать он найдет – иначе бомжей гонял бы, а не в Управлении служил.

Наконец менты подвели того самого паренька, что наблюдал за всеми присутствующими немного издалека, спрятавшись за деревом, а теперь морщился, пока товарищ старший сержант, гордый собой, заламывал ему скованные наручниками руки.

– А этот?

Женщина оглянулась.

– Я его в первый раз вижу. Ты… Ты знал мою дочь?..

Парень посмотрел ей в глаза, и это было ошибкой. Большой ошибкой. В переносицу надо смотреть, в переносицу. Мог бы тогда отмазаться, сочинить историю про «да я мимо проходил и тут такооое, друзьям бы похвастался в курилке, тут же даже этот, из Управления», но нет.

Пацан знал девушку. Дрочащий ли на нее ночами однокурсник-ботаник, бывший одноклассник, оставшийся навсегда во френдзоне и преследующий ее, пикапер какой-нибудь недоношенный, что еще одни рога сынку министра поставил, помимо тех, что от рождения по наследству – это мы потом разберемся, в Управлении. А в Управление, судя по горечи в его напряженных скулах, он сегодня поедет. И уедет оттуда – не сегодня.

– Да. – Дрожащий, ломающийся голосок самому себе подписал приговор. Теперь будет на кого свалить убийство. Хотел, не хотел – насрать. Знал же, довел же? Да если и не довел, поди докажи: наблюдал же потом! Маньяк какой-нибудь, вот мы его на зону-то и отправим, кастрировав предварительно. Уж чего-чего, а лепить дела в Управлении умеют и постоянно практикуют. Да и не только в нем – на этом держится весь этот прогнивший режим.

– Откуда? Да разогните вы его! Этих вон, – Антон кивнул на маргиналов в беседке, – лучше в чувства приведите, а потом сюда.

Товарищ старший сержант хотел было огрызнуться, но приоритеты по должностям расставил быстро – хоть что-то еще соображает. Зло сверкнул поросячьими глазками, отпустил заломанное предплечье паренька, на каблуках развернулся, хотел было поправить фуражку, но рука наткнулась на засаленную пролысину. За пять минут умудрился проебать деталь униформы и забыть об этом – рекорд, не иначе.

Парень, поморщившись, разогнулся. Антон достал из портфеля второй протокол.

– Фамилия-имя-отчество?

– Александр Денисович Шестаков – И не зарифмуешь сходу.

– Дата, место рождения?

– Москва, 19 мая 2005. – Кофе выветрился, и Антон чуть было не начал впихивать «Москву» в шесть квадратиков даты рождения, разделенных точками.

– 18, значит, есть. Почему не в армии?

– Квота. – Антон кивнул, знал он этих «квотников». Если не дети «своих», то хиленькие ботаники, которых пускать в расход было расточительством – пусть лучше сидят, науку грызут, глядишь, ракету какую новую изобретут, похлеще «Пепла», и покончат с этой войной. Впрочем, этот парень был далеко не худым, даже наоборот – упитанным, но в меру.

– Ну, закончилась твоя квота, можешь не сомневаться. Знал жертву?

Недолгое молчание.

– Жертву знал, я спрашиваю?

– Да, знал…

– Откуда?

– Мы на одном потоке в универе учимся, а познакомились – вчера…

– Вчера познакомились и уже преследуем? Понятно… – Антон сделал вид, что что-то записывает.

– Я не преследовал! Я ее домой вечером проводил!

– Угу, проводил, значит, в квартиру. То есть ты был с ней в момент преступления.

– Что?.. Что?!. Да вы совсем… – Ну, давай, скажи, что именно мы «совсем». Молодой полицейский, который был на голову ниже парня, легонько ткнул его в ребра. Резиновая палка у него ведь, так что имеет право.

– Да или нет?

– Не было никакого преступления! Я ее до подъезда довел и попрощался, мы договорились завтра встретиться! Я даже не заходил в подъезд!

– И?..

– Че «и»?!. Время 3 часа ночи, метро не работает, на такси денег нет, я и присел на лавочку,.. переварить.

– Переварить убийство?

– Да какое, блядь, убийство?! – Теперь ему прилетела затрещина. Скорой плевать, сотрудник похоронного бюро ковырял скол на крыле своей машины, цокая, у матери закончились слезы, слова и мысли. Все здесь, но никто ничего не видел. Выдрессировали.

– Отвечай на вопрос.

– Я ее довел до подъезда и задержался минут на 20, на соседнюю скамейку присел, у меня те бомжи даже сигарет попросили, спросите их. – «Сомнительные свидетели, но допустим». – А потом… Потом…

– Что потом?

– Она прыгнула.

– То есть ты видел, как она прыгнула?

– Але, полчетвертого ночи. Я ни черта не видел, я услышал звук… Ну звук такой, неприятный…

Антон кивнул. Он понимал, о чем речь. Звук ломающихся костей сидит у нас в ДНК, где-то в животных инстинктах, и даже если ни разу не слышал – узнаешь и побежишь прочь, но не этот парень. Не так что-то в его голове. Но ничего, колония и принудительные работы исправят.

– Дальше?

– Я подошел к подъезду, и она… там… лежит там, не шевелится. Я ее не трогал.

– В 112 ты позвонил?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю. Прохожий.

Стажер на этот раз не разглядел на лице Антона повод опять стукнуть Сашу куда-нибудь, а Антон задумался. На правду особо не похоже, но и не врет вроде. Не так что-то, совсем не так, даже без учета тела молодой девушки, из-за которой они все здесь собрались. И мать молчала почему-то. Он все косился во время допроса на нее, ждал, пока сорвется, но она оставалась спокойна. Ни истерик, ни обвинений, ничего. Видать, все выплакала уже, перешла от стадии «отрицание» к стадии «принятие». Или затаилась, чтобы разорваться потом.

Запыхавшийся старший сержант вел к их странной тусовке бомжа. В ноздри ударил запах немытого тела и чего-то среднего между потом, гнилью и дерьмом. Странный запах, приторный, но узнаваемый и отвратный. И чем-то манящий в то же время…

Антон поморщился, а бомж заплетающимся языком что-то лепетал:

– Уважаемый, ну зачем же так, – «Иди, блядь» на раскрасневшимся лице сержанта, – ну мы же с коллегами культурно отдыхали и не мешали никому, ну зачем же будить и тащить куда-то, может, лучше, сигареткой угостите?..

Запах стал невыносим, Антон был готов окатить полупереваренным кофе ботинки всех присутствующих. Он прикрыл рукавом нос и гнусаво сразу спросил маргинала, без этих прелюдий фамилия-имя-отчество-дата-место-рождения:

– Парня узнаешь?

– Паааарня… Ах, этого, что ль? Да, сигаретки бедному бродяге пожалел, жадина. – Бомжара шатался бы, если б не железная хватка сержанта, и показал язык парню, весь в странных волдырях и зеленоватом болезненном налете до самого кончика.

– Ладно… Слыш, сержант, вы его это… Сами обработайте? – Вот как-то так Антон наживал себе врагов даже среди, казалось бы, коллег.

Сержант развернулся и повел бомжа обратно: все лучше, чем сажать в машину, чтобы та провоняла недели на три. Тем более с лавочки тот никуда не денется в таком состоянии.

– Вернемся к тебе, так зачем прятался, почему сразу не представился сотрудникам полиции? Чувство вины?

– Да какой вины, – болезненный удар по ребрам, – да что за хуйня вообще происходит, я хочу видеть ваше удостоверение!.. – Не выдержал.

– Повтори?..

– Я хочу видеть ваше удостоверение.

«А вот это ты зря…» – Антон кивнул младшему сержанту:

– Забирайте его.

– Удостоверение!.. – Саше заломили руки и повели к бобику, а он продолжал то орать, то скулить сквозь боль. Ничего, посидит пару суток в обезьяннике, про удостоверения забудет, вообще любые. Ткнуть бы ему тоже этой могущественной ксивой, только чего доброго, обоссытся прям на месте. Зачем же дворников расстраивать? Им и так после сегодня работы будет…

Антон повернулся к матери, которая отказывалась понимать и воспринимать ту сцену, что тут разыгралась. Всю эту грязь не замечаешь, пока в ней не окажешься.

– Вероника Петровна, пройдемте в квартиру? Мне нужно осмотреть место преступления.

Женщина пробряцала ключами, с нудным гудком отперлась домофонная дверь, за ней они хлобыстнули старой, деревянной, окрашенной в десять слоев выцветающей за год мутно-зеленой краски («другой вообще в этой стране не осталось?») и попали в обшарпанный, но прибранный подъезд. Налево шла пологая лестница с полозьями для колясок и инвалидов к рядам почтовых ящиков, справа за оштукатуренной стеной и пластиковым окном мирно спала в своем кресле консьержка, укутавшись в шерстяной платок и похрапывая под аккомпанемент телевизора. В углу под потолком свисали провода, но самой камеры наблюдения не было.

– Вероника Петровна, у вас есть с собой фото вашей дочери? В телефоне, может быть?

– А? Что?.. – Мать до сих пор не пришла в себя, да и вряд ли когда-нибудь уже придет. Ей тоже тащить дочерин крест до конца своих дней, сокрушаясь, что не доглядела, не спасла. Всегда так.

– Фото, дочери?

– А… Да, да, есть. – Она пошуршала по карманам, достала древний, безымянный китайский смартфон с треснувшим по диагонали передней панели стеклом. Дрожащими пальцами потыкала в экран и открыла фотографию дочери. Девочка улыбалась в объектив, держа на руках серенькую белку, которая грызла орешек. Фото было сделано где-то в парке, но давно, года три назад минимум – слишком юные, не оформившиеся черты лица.

– Можно?.. – Антон протянул руки к смартфону, но вырывать его не стал.

– Да, конечно…

Он постучал в окошко, которое отозвалось противным пластиковым, мягким шумом, а не стеклянным треском. Даже стекло заменили на ширпотребную пластмассу. Казалось бы, что может быть проще: кварцевый песок, которого в этом прожженном глобальным потеплением мире миллиарды тонн, да пара примесей? Но нет, даже это древнейшее вещество мы заменим на пластмассу. Все искусственное, ненатуральное, ненужное, пустое. Вот и люди такими же становятся.

Бабушка-консьержка продолжала посапывать. Вот с ней Антон, в отличие от матери, мог не церемониться. Не отозвалась с первого, аккуратного раза, отзовется со второго: он загрохотал в окно тыльной стороной ладони так, что пластстекло мелко завибрировало, а Вероника Петровна подпрыгнула и даже хотела было остановить Антона (пусть спит старушка), но не решилась.

Старушка проснулась.

Выморгала сон, покряхтела беззвучно, проворчала что-то себе под нос, тяжко и медленно поднялась, поправила платок, прохромала до оконца, отворила его и загорланила:

– Тебе чего, сволочь, в такую рань надо!.. Ой, здрасьте, Вероника Петровна… Вы чего с собой водите тут всяких?.. Если б не Вы, то в милицию на этого козла сразу б позвонила…

Антон уже даже не мечтал о рубле за тяжкий вздох, закаченные глаза и развернутую ксиву в лицо очередному человеку. «Пусть они просто исчезнут, все…»

– Ой… Ой!.. Извините…

Рука с корочкой уползла обратно в карман брюк, ее сменил экран телефон, тыкающий в морду бабуське:

– Вы знаете этого человека?

– Да, знаю, это ж Лизочка, дочка Вероники Петровны, а что случилось?..

– А Вы ничего не видели? – Ответ уже был известен, только Антон не мог не спросить. Протокол. Правила. Законы.

– Нет, не видела, я тут это… Я не сплю, не надо тут!..

– Камеры есть? В подъезде, снаружи, на этажах, домофонная?..

– Да что случилось-то? Зачем вам они?

– Камеры, я спрашиваю, есть?

– Да нет камер твоих, ирод, нет! Все давно разворовали или просто сломались.

– Понятно. До свидания.

Антон вернул телефон женщине, они поднялись по лестнице и уставились в сомкнутые створки лифта, тыкнув на шероховатую полупрозрачную кнопку вызова, которая загорелась желтым.

– Господи Боже мой, Вероника Петровна, случилось чего? Лизочка в порядке? Что случилось-то?.. – Верещала, высунувшись из окна консьержка.

Лифт, на счастье, приехал быстро, и они вошли в кабину: металлическую клетку, размером метр на два, обитую ДСП под дерево, но то было лет сорок назад. Первоначальные текстуры давно скрыли за собой говно-граффити местных имбецилов, рекламные брошюрки интернет-услуг («Аж 2 гигабайта зарубежной квоты всего за тысячу рублей!»), строителей-ремонтников и служб доставки пиццы и пирогов; да выцарапанные очень важные надписи: «Аня дура», «Антон-гондон» («хех…»), «Лиза-разноглазка» (а вот это уже интереснее. Даже второе слово написали правильно). Антон (гон…) вдавил в матовую металлическую панель нужный им, верхний этаж, кнопка которого сожжена зажигалкой. Двери быстро, даже слишком, закрылись, и они взмыли вверх, в последний миг расслышав, как консьержка выходит из своей комнатушки, шаркает тапками по битому кафелю и причитает что-то.