Текст книги "Сильнее смерти"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Имя Сергея Грицевца гремело по всей стране. Этот человек рисовался нашему воображению как живое воплощение всех ратных достоинств. И вот он раскрылся перед нами еще новой, неожиданной стороной.

Никогда прежде не приходилось мне испытывать так глубоко заразительную силу геройского поступка. Я невольно спросил себя: «А я бы смог сделать то, что сделал Грицевец?» И мысленно представлял вражескую степь, товарища на ней и бегущих к нему японцев. И тут же ответил: «Раньше бы я о таком даже и не подумал». Теперь мне казалось, что каждый из нас пойдет на такое дело. Видимо, то же самое испытывали и другие.

– Вот это человек! – сказал лейтенант Иван Красноюрченко. – Теперь, мне кажется, одна наша эскадрилья сможет драться со всеми самураями. И никто из нас не дрогнет.

В этот же день мне довелось видеть Грицевца. Ни одним словом, ни одним жестом не выказывал он своего превосходства перед другими летчиками и был совершенно свободен от благосклонной к ним снисходительности, унижающей человека.

Среди нас находился корреспондент армейской газеты. Он спросил Грицевца;

– О чем вы думали, когда садились в тылу японцев?

– Спасти человека.

– А если бы что-нибудь случилось с самолетом? Летчик улыбнулся:

– Помирать вдвоем все легче, чем одному.

– Разве вам смерть не страшна, что вы так легко говорите о ней? Выражение лица Сергея резко переменилось, и он с раздражением сказал:

– Одни мертвые да ненормальные смерти не боятся. Есть совесть, она сильнее смерти.

Грицевец, как я его понял, относился к категории летчиков, которые, рассказывая о своих боевых делах, говорят с оттенком некоторой шутейности. Слушателям порой кажется, будто герой совершал свои подвиги легко и чувствовал себя при этом примерно как на приятной прогулке. Но это есть не что иное, как бесхитростная уловка, на которую идет человек, чтобы заставить себя говорить спокойно. На самом же деле во время таких воспоминаний у него, бывает, спазма сжимает горло и влажнеют глаза.

Нельзя без боли тревожить душевные раны.

* * *

После июньской воздушной битвы 38-тысячная японская армия при поддержке более 250 самолетов перешла в наступление. Она переправилась через Халхин-Гол и заняла гору Баин-Цаган – удобную позицию для развития успеха.

Этой вражеской группировке мы могли противопоставить 12-тысячный отряд с тройным превосходством в танках и броневиках и около 200 самолетов.

Почти двое суток шли ожесточенные сражения и на земле, и в воздухе. Наконец под вечер 4 июля советско-монгольские войска, подтянув все резервы, изготовились к общему наступлению по всему фронту. Перед бомбардировочной авиацией стояла задача: нанести удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. Наша эскадрилья получила приказ: непосредственным сопровождением прикрыть «СБ» (так мы сокращенно называли скоростные бомбардировщики) от атак японских истребителей. Это был первый наш полет с такой задачей.

Сделав за день семь вылетов, пять из них с воздушными боями, летчики чувствовали сильную усталость. Жара и боевое напряжение окончательно отбили аппетит. К обеду почти никто не притронулся. Спросом пользовался только компот. Лица у всех заметно осунулись, покрасневшие глаза были воспалены. Командир, чтобы убедиться, смогут ли летчики выдержать восьмой вылет, обратился к самому щуплому на вид:

– Хватит ли силенок еще разок слетать?

Летчик указал на солнце:

– Светило устало: видите, уже клонится к покою. Мы же, раз надо, выдюжим.

– Тогда по самолетам! «СБ» уже на подходе. Встреча с ними над аэродромом.

В колонне из шести девяток показались наши скоростные бомбардировщики. Поджидая нас, двухмоторные машины сделали круг над аэродромом. Мы, одиннадцать истребителей, пристроились к ним сзади.

Не долетая километров десяти до горы Баин-Цаган, мы заметили японские самолеты. Прикрываясь блеском кроваво-закатного солнца, три девятки уже шли в атаку на нас, а одна осталась наверху.

Тридцать шесть самолетов. На каждого «И-16» по три с гаком. Мы оказались сразу же скованы боем вражескими истребителями и были оторваны от бомбардировщиков. Я отчетливо увидел, как группа врага, задержавшаяся на высоте, теперь устремилась на «СБ».

Связанные боем, мы оказались в силках тактической ловушки, умело расставленной опытным противником. Несколько секунд – и бомбардировщики подвергнутся удару. Я попытался было вырваться из клубка боя, но не смог: в хвосте у меня засел японец. Зато один наш пулей вырвался из сети и устремился на защиту бомбардировщиков.

Один против девяти? Японец, засевший у меня в хвосте, от чьей-то очереди вспыхнул. Не теряя ни мгновения, я помчался вслед за товарищем, чтобы вдвоем преградить путь самураям к колонне «СБ».

Этим маневром мы создали вторую группу непосредственного прикрытия бомбардировщиков, в то время как командир и остальные летчики эскадрильи составляли ударную группу. Она связала боем основные силы противника. Это был зародыш нового боевого порядка истребителей при прикрытии бомбардировочной авиации. Впоследствии такое построение из двух групп применялось на Халхин-Голе неоднократно.

Мы вдвоем, как часовые, заняли места в хвосте колонны бомбардировщиков. Три звена японцев догоняли нас сзади. Мы приготовились первый их удар принять на себя. «А если они снимут нас? Тогда начнется расправа с „СБ“, – стрельнула безжалостная мысль. – Как быть? Развернуться и подставить нападающим широкие лбы своих самолетов? Это результата не даст. Они съедят нас и прорвутся к „СБ“. Что же предпринять, что?»

Никто и никогда не пытался мне объяснить, что такое интуиция воздушного бойца. Да, вероятно, я бы не очень и прислушался к рассуждениям на столь малоконкретную тему.

В воздушном бою мысль работает импульсными вспышками, так как быстрота событий не оставляет времени на логически-последовательное обдумывание своих действий. Одна такая вспышка охватывает целую картину боя. Другая – заставляет действовать с такой решительной быстротой, что порой не успеваешь и подумать о цели этого маневра. Руки в таких случаях опережают мышление. Это и есть интуиция, подсказанная опытом.

Именно так произошло и сейчас. Моим напарником оказался Иван Красноюрченко. Мы оба воевали тринадцатый день, что, безусловно, послужило решающей причиной нашего внезапного и одновременного броска в одну сторону – вверх, на солнце. Круто, стремительно мы отскочили от своих «СБ». Я не успел еще закончить маневр и держал машину в развороте с набором высоты, как ясная мысль внезапным толчком придала всем моим движениям холодную расчетливость и подсказала следующее действие.

И все подтвердилось.

Конечно, японские истребители преследовать нас не стали. Да и зачем? Самураи прекрасно понимали, что если мы захотим выйти из боя, то догнать нас они не смогут. А главное было в другом: японцы увидели, что мы спасаемся бегством, и перед ними теперь открылась самая важная цель – впереди без всякого прикрытия шла колонна бомбардировщиков, на которую они и бросились.

Одно звено вражеских истребителей нападало сверху, привлекая на себя огонь наших стрелков и давая тем самым возможность двум другим звеньям подойти к строю «СБ» и расстреливать их сзади снизу, где они менее всего защищены. Ничего не скажешь, умно придумали!

Мы оказались в стороне и выше противника. Японцы, увлеченные погоней за бомбардировщиками, нас не видят. Верные своему правилу, они будут стрелять наверняка только с короткого расстояния. Мы должны, обязаны бить тоже наверняка, чтобы опередить коварный удар.

Красноюрченко и я пошли на два нижние звена противника. От них шла главная опасность для «СБ». Мы удачно оказались сзади японцев на дистанции выстрела и, как в тире, тщательно прицелились. Почти одновременно два японских истребителя, не успев открыть огня, повалились вниз, оставляя за собой грязный след копоти. Один даже развалился. Сильны наши пушки! Да и два пулемета немалый добавок. Оставшиеся самураи, ошарашенные внезапной гибелью своих, круто развернулись.

В это же время из тройки «И-97», напавших на бомбардировщиков сверху, от ответного огня стрелков с турельных пулеметов один самолет вспыхнул, а двое вышли из боя.

Как приятно видеть поверженного противника! Я тогда еще не знал, а малый опыт не мог подсказать, что ликовать в небе так же опасно, как и вести воздушный бой без осмотрительности. Три – пять секунд восторга, радости – и противник этим воспользовался: к напарнику подобрались три истребителя, ко мне – пара. Для выхода из-под атаки нам оставалось одно – резко вывернуться. Но за время этого короткого маневра самураи могут ударить по «СБ», уже вставших на боевой курс.

Колонна в 54 бомбардировщика вот-вот должна нанести удар по окопавшимся самураям на горе Баин-Цаган. Надо, любой ценой надо удержать истребителей врага хоть на полминуты. Иначе прицельный бомбовый удар по японцам будет сорван. Пока самураи расправляются с нами, наши «СБ» должны успеть сбросить бомбы.

Мы загородили бомбардировщиков своими самолетами, подставив себя японцам. Мы были мишенями. И враг, чтобы пробить себе дорогу, торопился расправиться с нами. Как мы ни старались защитить друг друга, но японцам удалось быстро разъединить нас, а потом я и совсем упустил из вида товарища.

Уклоняясь от огня, я маневрировал, но пули нет-нет да и хлестали по мне. Я слышал их дробные удары по бронеспинке. Какой неприятный звук! Но я ждал. Долго ждал. Секунды казались бесконечностью. От самолета летели хлопья перкали и щепки, но «ишачок» все еще был послушен мне. Когда же стало невмоготу продолжать эту «игру», я краем глянул на «СБ».

Они летели в прежнем боевом порядке, плотно и грозно. Только зенитные разрывы шевелились около них. И наступил момент, которого я так ждал, – посыпались бомбы! Мне показалось, что мой самолёт стал легче и маневреннее, словно он тоже освободился от бомб. К тому же на помощь «СБ» уже спешили наши истребители.

Теперь можно и уйти из-под расстрела, но я увидел, что один бомбардировщик, видимо подбитый зенитками, вывалился из строя и, дымя, начал снижаться, неуверенно разворачиваясь назад. За ним мгновенно бросился самурай.

Я круто рванулся на врага, чтобы защитить «СБ». От перегрузки на миг потемнело в глазах. Но только на миг. Снова вижу противника. Две-три секунды полета – и японец передо мной на расстоянии выстрела. Целюсь. Очередь, вторая… Посмотреть, что стало с самураем, не успел. В кабине сверкнул огонь, брызнули искры, зазвенел и загрохотал металл. Мне показалось, что самолет разваливается. Сбит? «Не посмотрел назад», – досадовал я на себя и, вместо того, чтобы камнем провалиться вниз, зачем-то оглянулся, В хвосте – «И-97»! Он как бы в ответ на мой взгляд еще раз окатил меня пулями.

Дым, запах бензина и огонь ворвались в кабину. Ожгло плечо. Стало душно и жарко. Чтобы погасить пламя, резко кинул самолет вниз. Машина отвесно устремилась к земле, но огонь не гас. Надо прыгать с парашютом.

Выводя самолет из пикирования, отстегнул привязные ремни.

А высота? Взгляд на землю. Она рядом. Прыгать нельзя. И тут резанула тишина: встал мотор и пропал огонь. Очевидно, его сдуло во время пикирования. Надо садиться.

Я выпустил шасси.

Степь впереди была ровная, зеленая. А что сзади? Три японских истребителя висели над моим затылком. А я единственно что мог сделать – наблюдать за землей и посадить самолет. Все внимание земле. От врага избавиться уже было не в моей власти.

Дробными ударами пули хлестали по моему самолету. Надеясь на бронеспинку, как на крепость, я прижался к ней. Сжал плечи, опустил ниже голову и жду, когда погаснет скорость. Жду…

Но вот один истребитель вырвался вперед. За ним второй. «Ага, не удержались, проскочили!» – возликовал я, замечая, что и третий не сумеет удержаться в хвосте.

Теперь, пока противник будет разворачиваться на повторный заход, надо успеть сесть, А как только самолет приземлится – выскочу из кабины, иначе доконают на пробеге. И тут произошло то, о чем нельзя было и подумать. Японец прошел надо мной в такой близости, что едва не коснулся моей головы. Его мотор ревел на полную мощность. Упругая струя воздуха рванула крыло моего «И-16». Он перевернулся. Земля и небо пропали, все затрещало, загрохотало, все мои Внутренности стиснуло… В этот миг аварийной акробатики я ничего не мог сообразить, словно это происходит не наяву, а во сне. Потом все внезапно оборвалось.

Один на один с волком

Истребитель терпит неудачу от истребителя в большинстве случаев тогда, когда не подозревает об опасности, не видит ее и очень далек от того, что называется предчувствием беды. Если он молод, неопытен, только начинает воевать – его подводит неумение вовремя заметить противника. Если поражение терпит обстрелянный боец, то тут роковую роль играет обычно физическая усталость.

В воздушном бою, когда все до предела напряжено, обстановка то и дело принуждает летчика создавать перегрузки, намного превышающие его физические возможности. На покраснение в глазах, повреждение слуха, на секундную потерю сознания многие не обращают внимания, хотя это самые настоящие физические травмы, требующие специального лечения. Эти травмированные органы чувств хотя и на короткое время, но снижают остроту восприятия действительности и замедляют рефлексы летчика. Однако часто такие явления расцениваются как беспечность.

Очевидно, и у меня в восьмом за день вылете силы были ослаблены, но я не обращал на это внимания и продолжал драться, полагая, что все делаю правильно. Фактически мои движения были уже не точными, рефлексы замедленными и мысль работала нечетко.

Первое, что я увидел, придя в себя, – голубое небо и в нем японские самолеты. Проведенный бой еще жил в моем сознании, и я инстинктивно хотел взглянуть назад: нет ли и там вражеских истребителей. Однако шелохнулись только голова и руки. Тело и ноги точно зажаты в тисках.

А между тем один «И-97» опасно близко. Он сверху атакует меня. Раздался пулеметный треск, и засвистели пули. Я еще по-прежнему думал, что нахожусь в небе, и, выходя из-под удара, метнулся со всей силой. Жгучая боль ударила в поясницу, из носа хлынула кровь, и пропало небо. Тут я понял, что произошло. Сбит и, придавленный самолетом, лежу на земле. Свободными оказались только руки. Беспомощно размахиваю ими и с жадностью глотаю воздух, которого не хватает стиснутым легким.

Самураи, должно быть, заметили, что я жив, и огонь их пулеметов стал еще злее.

В глазах то свет мелькал, то тьма, сознание путалось. Кровь заполнила рот, забивала нос, мешала дышать. Мне удалось повернуть голову набок. Теперь стало легче, сознание заработало яснее. Я отчетливо увидел, как встали надо мной в круг три японских истребителя.

Почувствовал запах гари и бензина. Неужели сгорю? Сейчас мне казалось, что надо мной не вражеские самолеты, а сама смерть изготовилась для последнего удара. В памяти мелькнул японец с усиками и со снисходительной хладнокровной усмешкой. И как тогда, в первом вылете, безудержная ярость вскипела во мне. Я почувствовал в себе огромные силы и так рванулся из самолета, что треснул его борт.

Мне удалось освободиться от парашюта и расстегнуть поясной ремень. Слыша, как хрустят ребра, я все-таки вытянул себя из машины по живот. Дальнейшие усилия ни к чему не приводили. Таз и ноги застряли в кабине.

Попытался сделать еще один рывок, чтобы помять борт. Это вызвало нестерпимую боль в сдавленном позвоночнике. Меня словно перерезали пополам. От слабости обмяк. Ни движения, ни мысли. Кругом свист и шипение пуль. Что-то сыпалось в лицо. Это щепки, пыль, комки земли… Наверное, уже мертв и меня закапывают… Но тут с ревом, обдав струёй ветра, пронесся японский истребитель. Я опять ощутил едкий запах гари. Чего я жду? Я еще жив! Жив!

Не обращая больше внимания ни на вражеских истребителей, ни на загоревшийся самолет, я начал с лихорадочной быстротой скрести под собой землю. Она никогда не видела плуга, была тверда, как камень, и плохо поддавалась моим пальцам.

Это были те минуты, когда человек отдает всего себя на борьбу за жизнь. Я почувствовал себя способным процарапать не только землю, но и камень. Пальцами, кулаками, зубами, головой лихорадочно отшвыривал из-под себя землю. И вот наконец выбрался из приготовленной мне самураями могилы. Не раздумывая, снял с себя кожанку и начал тушить пожар. Горел только деревянный фюзеляжи, к счастью, огонь еще не успел расползтись и добраться до вытекающего из разбитого бака бензина.

И только тогда, когда покончил с огнем, заметил, что самолет разбит и изрешечен не одной сотней пуль. Целой осталась одна бронеспинка. Она даже не треснула. «И зачем было из-за спасения этих обломков портить реглан? – с огорчением подумал я. – Теперь придется и кожанку списать в расход».

Я оглядел небо Самолеты с неубирающимися колесами скрывались за горизонтом. Поднял кулаки и крикнул им вслед:

– Ну, погодите!

Хриплый голос показался мне чужим, на губах было что-то липкое. Посмотрел на руки: пальцы изодраны и кровоточат, на некоторых сорваны ногти. Нос и губы разбиты, от гимнастерки и брюк остались клочья, все тело в ссадинах и ушибах, а из левого плеча хлещет кровь. С благодарностью вспомнил врача, давшего мне индивидуальный пакет.

После перевязки снял шлем с разбитыми очками и ощупал голову. В двух местах она оказалась разбитой Нагнулся, чтобы поднять шлем, но острая боль ударила в поясницу. Я охнул, такой она была сильной и внезапной. Неужели повредил позвоночник? Это значит – не летать.

С каким-то злым упрямством, превозмогая боль, резко наклонился за шлемом, поднял его, распрямился и снова бросил. Я жив!

Оглушенный происшедшим, я с запоздалой радостью потопал ногой по земле, как бы заново убеждаясь, что стою на ней. После свидания со смертью иными глазами воспринял мир. Никогда еще не чувствовал и не представлял его в таких неповторимо свежих красках.

Наслаждаясь жизнью, не испытывал никакого одиночества и умиленно, растроганно оглядывался вокруг. Мне казалось, угасающее солнце светило только мне, зеленая степь, залитая оранжевым огнем, блистала только для меня. Ветерок ослаб и ласково гладил покалеченное тело, умеряя боль.

Над головой с гулом промелькнуло звено наших истребителей. Это вывело меня из блаженного оцепенения, Я по-деловому стал оглядывать степь в надежде увидеть людей, раздобыть машину и добраться до аэродрома.

Но в тишине расстилалась безлюдная ширь, темнело чистое небо. Ни души. Только что-то блестело, образуя возвышение над гладью травы. Рядом с возвышением обозначилась фигура человека. Со сбитого самолета? Я двинулся навстречу, но тут же остановился: где я нахожусь? А вдруг в Маньчжурии? Страшная догадка обдала меня таким леденящим холодом, что несколько секунд я стоял, как парализованный, потеряв способность соображать.

Безоглядная степь и тускнеющее небо встали между мной и товарищами, отделили от Родины. Одиночество навалилось на меня. Борьба за жизнь показалась никчемной, бессмысленной. Я пожалел, что не погиб вместе с самолетом.

И тут я вспомнил про Грицевца. Зло выругал себя за минутную слабость. Где бы я ни находился – у меня есть оружие. Оно поможет при любой опасности.

Рука сама потянулась к пистолету. Но его не оказалось на месте. Да ведь я отстегнул ремень, когда выбирался из-под самолета. Скорей к обломкам машины! Я опасался, что пистолет может взять раньше меня кто-то другой: я только что видел человека,

Поясной ремень с кобурой, в которой был пистолет, оказались на месте. Пока подпоясывался, меня окутала ночь и я стал куда-то проваливаться. «Измучился», – подумал я с досадой и жалостью к себе.

Чтобы окончательно не потерять сознание, я напряг живот, как часто это делал в воздухе при больших перегрузках. В глазах прояснилось, и я увидел закатное солнце.

Крепко подпоясавшись, проверил исправность пистолета. Держа его в руке, направился в ту сторону, где видел человека. Там никого не оказалось. «Значит, почудилось», – решил я, оглядываясь.

Холмиком возвышались обломки японского самолета. По белым металлическим частям догадался – это погребенный «И-97». Он упал вертикально, мотор почти весь ушел в землю. Машина не разлетелась по сторонам, а смялась, расплющив летчика.

Недалеко от японского истребителя лежал наш бомбардировщик. Он произвел посадку на живот и сгорел уже после приземления. Передняя часть фюзеляжа с кабиной летчика и штурмана была обглодана огнем. Расплавившийся металл белыми струями стек на землю. Через покоробившиеся ребра фюзеляжа виднелось тело летчика. Голова его была закинута назад, руки держали штурвал. Рядом с самолетом в траве лежал в крови стрелок. Я понял, почему он здесь, а не возле пулемета. Видимо, был ранен в воздухе и после посадки сумел вылезти из своей кабины, чтобы помочь командиру выбраться из машины. Вероятно, он делал это из последних сил и, не добравшись до летчика, рухнул замертво.

Штурмана в самолете не было. Вероятнее всего, он выпрыгнул на парашюте и теперь, как и я, добирается до своего аэродрома.

Почему летчик не выпрыгнул? Ведь он посадил самолет, – значит, был жив. Мертвый стрелок явился ответом. Раненный, он не в силах был воспользоваться парашютом. Летчик же не мог его оставить, бросить с самолетом и решил посадить горящую машину, чтобы на земле оказать помощь раненому, но, очевидно, в последний момент сам потерял сознание.

Не встретив никого живого, я двинулся в том направлении, куда пролетело звено наших истребителей. Видимо, они держали курс к себе на аэродром. Значит, там и монгольская земля.

Пройдя немного, я сообразил, что придется добираться ночью, а компаса у меня нет. Повернул назад к самолету, чтобы снять с него компас. Не дойдя до своего разбитого «И-16», я потерял последние силы. Надо немного отдохнуть. Едва прикорнув, я впал в беспамятство.

* * *

От сильных толчков и боли в теле я очнулся. В свете луны увидел склонившегося надо мной человека. Он обшаривал меня. Как ни был я слаб, все события дня вспышкой восстановились в памяти. Я понял, что передо мной сбитый самурай, которого я видел около обломков самолета. Я сжался, подобно пружине, приготовился к прыжку.

Японец, очевидно заметив, что я пошевелился, занес ногу для удара, но я перехватил его сапог на взмахе, и удар по голове был смягчен. Он без промедления выхватил нож, огнем блеснувший в свете луны. Собравшись с силами, я как лежал на спине, так с этого положения рывком с отчаянной решимостью носками сапог ударил нападающего в лицо.

Такой выходки от полумертвого человека враг, должно быть, не ожидал. Он охнул и упал навзничь. Я немедленно вцепился обеими руками в руку с ножом и с хрустом ее крутнул. Нож выпал. Я потянулся за ним, но самурай ногой отшвырнул меня.

Вскочив на колени, он выхватил свой пистолет. Левой рукой я успел схватить японца за кисть, в которой блеснуло оружие. Я тоже успел выхватить из кобуры пистолет, но японец вцепился в большой палец моей руки, державшей «ТТ». Вцепился мертвой хваткой, как бульдог…

Мы оба старались навести стволы оружия друг на друга. Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Выстрелы самурая прогремели у самого моего уха. Я чувствовал, что моя левая раненая рука ослабла. Она вот-вот разожмется.

Отчаянная попытка навести свой пистолет на японца ни к чему не привела. Враг, удачно схвативший меня за палец, начал его выламывать. Стараясь пересилить один другого, мы оба, как по команде, вскочили на ноги. Враг был коренаст, но ниже ростом. Захватив мою правую руку с пистолетом, он создал себе лучшее тактическое положение.

Наша ярость не знала предела. Моя раненая левая рука уже не в состоянии была отвести дуло пистолета противника от головы, а правая – удержать оружие. Я выпустил пистолет и резким рывком выхватил зажатый японцем палец. Теперь обе мои руки вцепились в локоть руки японца, державшей оружие.

Пользуясь преимуществом в росте, я оторвал самурая от земли. Свободной рукой он хотел схватить меня за горло, но вместо шеи попал мне пальцами в рот. Приподнятый за правую руку и зажатый моими зубами, японец оказался распятым в воздухе. Пустив в действие ноги, он начал колотить меня" Взмахом я бросил его на землю, не разжимая зубов.

Японец выронил пистолет и умоляюще что-то залепетал. Сидя на самурае верхом, я подумал, что он сдается и просит пощады. «Лежачего не бьют», – и я расслабил руки, но тут же получил удар в подбородок. Очевидно, русская поговорка не всегда и не везде приемлема. В некоторых обстоятельствах и лежачих надо добивать. И я снова набросился на врага…

…Передо мной японец с усиками и снисходительной улыбкой на лице. Такого я уже видел в первом воздушном бою. На чистом русском языке он командует: «Встать!» Потом громко злорадно смеется: «Попался!» У меня нет сил пошевелиться. Он наводит на меня пистолет и угрожает пристрелить. Оскалив зубы беззвучно смеется. Из его рта струями извергается огонь заливая всю степь.

Мне становится душно и страшно. Я беспомощен перед этим чудовищем. Рука тянется к пистолету но кобура пуста. Бешеная ярость овладела мной. Я бросился на врага, но тот ускользнул, исчез, подобно привидению. По инерции лечу вперед. Не встретив никакой преграды, падаю на колени. Озираюсь по сторонам.

Вижу над собой сияние яркой и холодной луны. Рядом – разбитый самолет. Звезды, степь… А где японец? Сжимаюсь, приготавливаюсь к новой борьбе. Никого нет. Тихо. Опасаясь, что враг прячется за самолетом, прыжком бросаюсь в сторону и, обессилев, валюсь на землю.

В голове все перемешалось: явь, прерванная потерей сознания, перешла в бред. Теперь, очнувшись, я принял бред за действительность.

Я лежу на земле, готовый к отпору. Глаза шарят по степи, руки и ноги дрожат, слух улавливает биение сердца. Кажется, стоит шевельнуться кузнечику, как я брошусь на него, не раздумывая. Все тихо, как в могиле. Уж не сон ли это? Я пощупал кобуру, и точно так же, как в бреду, нашел ее пустой. Бред совпал с действительностью, и я подумал, что японец где-то здесь.

Как наяву представив его пинок, я снова, будто защищаясь, вскинул руку. Ободранные пальцы неосторожно коснулись разбитого виска. От боли я издал тяжелый стон. Опасаясь выстрела, еще плотнее прижался к земле. Щека коснулась чего-то теплого, влажного… Я не сразу догадался, что это откушенные пальцы японца.

А луна светит ярко, ослепительно. Враг не может не видеть меня! Он где-то тут! И я вскочил, но, обессилев, снова рухнул на землю.

Выстрела не последовало. Все так же держалось над степью безмолвие. «Может, он убежал?» – ободрял я себя догадкой. Бред не выходил из головы. Японец где-то здесь!

Как в воздушном бою, я осмотрелся. Никого. И что есть силы закричал:

– Эй, выходи!

Но даже эхо, как в открытом море, не отозвалось на мой крик. Это был не вызов врагу, а жалобный стон еле живого человека. Голова кружилась, глаза заволакивал мрак, и только слух напрягался, ожидая услышать вражеский шорох. Но ничто не нарушало тишину.

Я тяжело встал и, пошатываясь, направился к самолету.

При свете полной луны степь просматривалась далеко, ночная прохлада освежала. Снять компас с самолета оказалось не под силу. Разбитые пальцы ни к чему не могли прикоснуться. Левая рука не слушалась, поясница сгибалась с трудом.

Я поспешил уйти прочь от страшного места.

При ходьбе возбуждение стало проходить, но боли в голове, пояснице и груди становились острее. Я стал задыхаться и уже с трудом передвигал ноги. Совсем обессилев, остановился и лег. Звезды и луна колыхались. Страшно кружилась голова. Полное безразличие ко всему сковало меня.

На этот раз очнулся от мягкого тепла, обдавшего мне лицо. Но не тепло, огонь пышет в лицо. Что такое? Горю в самолете? Душно! Что-то мягкое лезет в рот… Звериная морда облизывает мои губы, нос… «Марзик!» – я вспоминаю собаку, которая была у меня в детстве.

В пятом и шестом классах я учился в Городце Горьковской области. От нашей деревни это пятнадцать километров. Каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался ночью по снежным сугробам, в метель и пургу.

Однажды взял с собой Марзика. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг, невесть откуда взявшись, на дороге замелькали зеленые шары. Это были волки. Волки сбили меня с ног. Собака резко взвизгнула.

Когда опомнился, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. После этого случая мать купила мне фонарик. С тех пор ночью на этой дороге я всегда держал в руках фонарик, словно пистолет на взводе.

«Это не Марзик», – разглядывая волка, понял я. А солнце нестерпимо жжет все тело. С трудом поворачиваюсь на бок. В голове звон, солнце то появляется, то исчезает. Земля колышется. Не хватает воздуха. Жарко и душно. Сочная трава покрыта росой. Метелки ковыля и востреца склонились под ее тяжестью, стоят, не шелохнувшись. В воздухе чувствуется аромат степных цветов, перемешанный с утренним, здоровым, немного сыроватым запахом земли. Все дышит свежестью. И в небе, и в степи – повсюду разлит величавый покой. Степь, кругом степь. Земной шар. Я на верхушке его…

Снова лобастая волчья морда. Волк стоит рядом, в двух шагах, к чему-то принюхивается. О нападении он, видимо, не помышляет.

Мы беззлобно смотрим друг на друга. С любопытством разглядываю широкий лоб хищника, его могучую грудь, шею. Это четвероногое настроено куда миролюбивее самурая, который бросился на меня с ножом. Вот как может ожесточить война! Люди становятся злее волков.

Я пошевелил разбитыми губами:

– Иди сюда!

Мне хотелось погладить его, но волк, поджав свой длинный хвост, затрусил мелкой рысцой: он не доверял мне, и я не был на него в обиде.

Пронесшийся у самой земли «И-16» расколол тишину. Трава заколыхалась. Волк рванул по степи широкими прыжками.

Жизнь и война шли своим чередом.

Лежу один. Все оставили меня.

Нужно идти, но как? Пытаюсь подняться, земля проваливается…

Раздается гул моторов Летят «И-16». Их много. Больше полусотни.

Слежу за ними. Начинается воздушный бой… Чувствую себя выброшенным из жизни. Глаза влажнеют.

Два парашютиста спускаются прямо на меня. Кто они?

Хватаюсь за кобуру пистолета. Она пуста.

Доносится топот поворачиваю голову. Всадники. Японцы?

Вскакиваю на ноги и тут же валюсь как подкошенный.

Меня теребят слышу незнакомую речь, но мне так хорошо, уютно, что ни до голосов, ни до людей нет никакого дела. Я не мог больше ни чувствовать, ни думать.