Текст книги "Солдаты неба"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Прыжок к синеве, и тут же на нас сверху посыпались «фоккеры». Досадно: ведь бомбардировщики оказались совсем рядом. Теперь боя с истребителями противника не избежать. К тому же в боевых порядках Ю-87 – четверка «мессеров».

– Сережа! Возьми на себя истребителей, а мы с Коваленко – «лапотников»! – быстро командую Лазареву, а сам снова четверкой ухожу в дымку.

Нелегко будет паре Лазарева отвлечь «фоккеров» и «мессершмиттов». Да и нам четверым теперь уже не так просто снова стать невидимыми. Надежда – на сизую окраску «яков». Не поможет это – придется напролом пробиваться к бомбардировщикам.

Лазарев и Рудько разворотом в сторону Карпат оторвались от основной группы и в открытую взмыли вверх. «Фоккеры» клюнули на эту приманку, ринулись за ними. Нашим это и надо. Сережа ловко купил тупоносых, а от «мессеров» мы сами отобьемся. Летя в дымке, я вижу вторую волну «лапотников». Они идут в том же порядке, как и первая, однако их строй не такой плотный и спокойный. Очевидно, фрицы уже знают о судьбе первого своего эшелона и встревожены. Неожиданно для нас «мессершмитты» тоже отвернули от своих бомбардировщиков и помчались туда, куда ушел Лазарев. Наверное, заметили бой «фоккеров» с «яками» и хотели помочь своим. Лучшего для нашей четверки и желать не надо. Теперь бомбардировщики совсем без охраны.

– Коваленко, бей заднюю группу «лапотников», мы с Хохловьш – переднюю, – передал я, разворачиваясь для удара.

Вот и «юнкерсы». Их беззащитные животы вновь над кабинами наших «яков».

– Иван! – командую Хохлову. – Бей левое крыло, я – правое! – И ловлю в прицел заднего «лапотника»: он ближе всех, но раскачивается, как бревно в воде при шторме.

Хохлов уже бьет. Один бомбардировщик опрокидывается вниз. Меня осеняет мысль – стрелять по всему крылу: оно как раз в створе прицела. Такой огонь наверняка кого-нибудь да подкосит. Одна длинная очередь, вторая, третья… и закоптил еще один «лапотник». Теперь нужно поберечь боеприпасы для боя с истребителями. В этот момент я вижу, как один горящий бомбардировщик, очевидно, из первого эшелона, точно комета с длинным огненным хвостом, мчится в лоб стаи своих собратьев. Они, уже потрепанные мною и Хохловым, опасаются столкнуться со своими же самолетами и, как испуганное стадо, шарахнулись врассыпную, сбрасывая бомбы.

А как дела у Коваленко с Султановым? Я круто разворачиваю свой «як». «Мессеры» мчатся на Коваленко. Значит, не клюнули на приманку? Но нет, вот разворачиваются все четверо: два на Хохлова и два на меня. По два носа, а в каждом по три пушки и но два пулемета. Я уверен, что у них большая угловая скорость вращения и им трудно прицелиться, а все же неприятный холодок ощущаю на спине. Вот белые нити трассы прошли рядом с крылом, но не зацепили. Я вращаю свой «як» еще резче. Нос противника отстает.

– «Фоккеры»! – резанул слух тревожный голос Хохлова.

Я ни о чем не успел подумать, а ноги и руки, точно автоматы, уже швырнули «як» в сторону. Откуда же взялись тупоносые? И где они?

Взглянул назад. Там черный, противный лоб «Фокке-Вульф-190». Он уже открыл огонь по мне. Еще секунда, нет, доля секунды промедления, и роковой исход был бы неизбежен. Как вовремя предупредил об опасности Иван Андреевич! Спасибо, друг!

Я торопливо перезаряжаю оружие. Но боезапас иссяк. Понимаю, для врага я сейчас безопасен, но фашисты-то об этом пока не догадываются.

«Фоккер» все еще пытается взять меня на мушку. Нет, теперь это напрасное усердие. Жаль, кончились снаряды! Продолжая пилотажный поединок с «фоккером», я оглядываюсь. Что же произошло?

Последняя группа «юнкерсов» сбрасывает бомбы и, уже развернувшись, уходит на запад. Мы с Хохловым находимся в объятиях четырех «мессершмиттов» и двух «фоккеров». Рядом пара «яков» крутится с двумя «фоккерами». Видно, это Коваленко и Султанов. А где же Лазарев с Рудько?

Хотя противник и крепко зажал меня с Хохловым, это не тревожит. Я уверен, мы сумеем отбиться от гитлеровцев. А тут еще, к счастью, через какую-то минуту подоспела пара Коваленко. Клещи противника ослабли. Их окончательно разомкнул Лазарев, ударом сверху сбив «мессершмитт». Вражеские истребители, оставив наших в покое, отвалили.

Все теперь вновь были в сборе. Ласково сияет солнце. Небо чисто, и дымчатое половодье внизу искрится, как бы радуясь нашему успеху. Однако на душе неспокойно. Мне кажется, что первая группа «юнкерсов», сбрасывая бомы, все же задела наши войска.

Чтобы узнать обстановку на земле, докладываю командиру полка:

– Задачу выполнили. Какие будут указания?

Молчание. Долгое молчание. Беспокойство усиливается тем, что на глаза попалась дымовая завеса, поставленная над Днестром. Ветер несет дым на восток.

Молчание Василяки уже раздражает. Я вновь нажимаю на кнопку передатчика.

– Минуточку подожди. – Голос торопливый и, как показалось мне, недовольный.

Ох, уж эта «минуточка»! Наконец слышу:

– Ждите своей смены.

Смены? Смотрю на часы. Над полем боя мы находимся всего двенадцать минут. Значит, ждать еще двадцать восемь.

– Вас понял.

И после посадки беспокойство не проходит. Теперь слова Василяки «Атакуй первую группу» набатом раздавались в голове. Мы атаковали вторую. Так, я считал, правильнее. Рискнул. Но разве не бывает, что принятое решение кажется лучшим, хотя на самом деле не все учтено? Не так ли случилось и в этом полете?

Конечно, проще было бы применить установившийся порядок атаки: одна группа «яков» (Лазарев и Рудько) сковывает боем вражеские истребители, а другая – наша четверка – нападет на «юнкерсов». Но тогда мы сразу выдали бы себя, и «фоккеры» с «мессершмиттами» незамедлительно навалились бы на нас, и нам бы не добраться до бомбардировщиков. На это враг, видимо, и рассчитывал, посылая своих истребителей несколькими группами.

Установившиеся приемы боя, если их использовать без учета конкретных условий, могут оказаться союзниками противника.

Сейчас мы применили необычную тактику. И она была разумной. Но это еще надо доказать. А доказать правильность нового приема борьбы, когда бомбы накрыли наши войска, тяжело. Правда, если бы мы действовали по команде с земли, тогда удар по нашим войскам был бы нанесен в несколько раз мощнее, чем сейчас. Зато все было бы по закону, и я ни в чем не был бы обвинен. Какой парадокс!

Впрочем, любой риск на войне, хотя и основан на растете, не может быть без сомнений и тревог.

– Ну а сколько же все-таки вы завалили самолетов? – спрашивает нас капитан Плясун.

Тут же пробуем подсчитать. Оказывается, летчики видели только четыре падающие машины.

– Пусть земля сама подобьет бабки, – советую Плясуну. Он удивленно разводит руками:

– Но ведь земля дает сведения только о тех самолетах, которые упали на нашей территории или недалеко от передовой. А как быть с другими? Ведь вы провели весь бой над территорией противника.

Я понимал, огонь истребителей иногда действует как отравленные стрелы: разом, бывает, не сразит, а только поранит, смерть наступает позднее и часто далеко за линией фронта. Такую смерть наши наземные войска могут и не видеть. Ее могут заметить только летчики, и то не всегда. Минувший же бой был такой скоротечный, что мы едва успевали выбирать мишени и стрелять по ним. Где уж тут проследить за сбитыми!

– К сожалению, больше дополнить ничего не могу, – говорю Плясуну. – Подождем командира полка. Он видел бой и должен знать о нем больше. Конечно, через густую дымку он не мог узреть падение всех самолетов, но те, которые упали близко, наверняка отметил у себя на карте.

У начальника оперативного отделения свои заботы.

– Что я буду докладывать в дивизию? Придется дать только предварительные итоги, а вечером все уточним, и тогда доложу окончательно.

Наверное, никто так не ждал прибытия Василяки с передовой, как я. Прилетел он рано, еще до захода солнца. Посеревшее лицо с нахмуренными густыми бровями не сулило добра. И все же не хотелось верить в плохое. Вид Василяки я объяснил по-своему: устал без привычки на передовой. Только он вылез из связного самолета По-2, как оказался в окружении летчиков. Я не стал скрывать своего нетерпения, сразу спросил о бое. Владимир Степанович вместо ответа взял в руки планшет, висевший у него на боку, вынул из него бумагу и дал мне.

Сколько тревожных мыслей промелькнуло у меня, пока я разворачивал сложенный вдвое лист! Это был документ, подтверждающий, сколько сбитых нами в этом бою самолетов видели наземные войска. И даже указаны места их падения.

– А не опоздали мы с атакой? – спросил я.

– Нет, как раз вовремя. Командование наземных войск передало вам благодарность. Вы и представить себе не можете, как на земле все ликовали, когда бомбы с «лапотников» посыпались на немецкие войска…

Далее Василяка сообщил, что двух летчиков с «юнкерсов», выпрыгнувших с парашютом, ветром снесло на нашу территорию и они попали в плен. Эти фашисты рассказали, что на каждую группу бомбардировщиков одновременно нападало множество каких-то истребителей-невидимок. От них просто невозможно было обороняться.

– У страха глаза велики! – рассмеялся Лазарев.

– Совершенно верно, – согласился Василяка. – Когда имеешь перевес в силах на полторы сотни самолетов, разбить их не просто мастерство – это искусство.

– А как с боем над Бучачем, выяснили? – спросил я.

– Вы дрались прекрасно. КП все видел: бой проходил почти над головами управленцев. – Василяка махнул рукой; – Радиолокаторы подвели: они показали, что «лапотники» ушли к себе. А на самом деле они снизились и улетели на юг. Там без всяких помех и разгрузились.

После беседы Владимир Степанович отозвал меня в сторону и извинился, что подал мне неудачную команду – атаковать головную группу «юнкерсов».

Когда к линии фронта приближалась армада бомбардировщиков, Василяку на КП окружили наземные командиры. Они возмутились, почему он в такой момент не командует нами. Он-то понимал хорошо, что только собьет нас с толку. А как это объяснить общевойсковому командованию? И он, растерявшись, подал команду невпопад.

– Да и локаторы подвели: они долго не показывали вторую волну «юнкерсов», – пояснил командир. – На эту новую технику полагаться пока нельзя. А вообще – получилось прекрасно!

Как хорошо на душе! Счастье? Вот оно – в победе! Сейчас в сражениях решается судьба Родины и твоя судьба.

Мы живы потому, что погибли они

Наш фронт почти две недели как перешел к обороне, но воздушные бои восточнее Станислава не утихала. С тернопольского аэродрома в тот район летать было далеко. А латали много. Уставали.

Не скоро еще закат, но солнце уже потеряло дневной накал и, спускаясь в дымный горизонт, побагровело, окрасив запад в кровавые цвет. Я не люблю такое небо. Оно навевает беспокойные мысли. Но я утешал себя тем, что полк сегодня много поработал и больше, наверное, уже не будет вылетов.

И вдруг звонок: летчикам эскадрильи явиться на KП. Я не без сожаления подумал – снова вылет.

За столом сидели Василяка и Рогачев.

– Вашей эскадрилье даю день отдыха, до завтрашнего обеда, – сказал командир полка, как только мы переступили порог землянки.

– День отдыха? – Такие слова вышли у нас из употребления, и у меня невольно вырвалось; – Как это понимать?

– А так: у Василия Ивановича неисправен самолет. И сейчас он полетит на твоем. На остальных пускай проводятся регламентные работы. Мы вышли из землянки и растерянно остановились, не зная, куда податься. Начался непривычный день отдыха. Перед нами летное поле, позолоченное одуванчиками и лютиками. За ним косогор с дубовой рощей. На горе село Великие Гаи. Правее, на запад, – цветущие тернопольские сады. Сзади нас, за шоссейкой, лесок. В нем полно ландышей. Всюду слышатся голоса птиц.

До этой минуты мы как-то не замечали красоту обновляющейся природы. Апрельские бои отбирали все силы, а запахи цветов, леса забивались пороховой гарью, И вот внезапно, освободившись от оков войны, ее забот, остались наедине с весенним солнцем, цветами, с самой природой. Тишину разорвал треск запускаемых моторов. Минуты через две на старт вырулили четыре «яка». Привычный аэродромный гомон, точно сигнал тревоги, погасил в нас прилив весеннего настроения.

Группа взлетела, взяв курс на фронт. Мы уже не могли наслаждаться отдыхом и любоваться природой. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься частицей единой полковой семьи, и то, что касается товарища, не может не коснуться и тебя.

Мы решили дождаться возвращения товарищей. Прилетела только трое. Кого нет?

Молча пошли на КП. Ошеломило известие: не вернулся ; Василии Иванович Рогачев. Не верю. Все во мне протестует. Просто где-нибудь вынужденно приземлился.

Василий Иванович хорошо чувствовал, где гнездится смерть. У него давно выработался свой коэффициент безопасности. Кто-кто, а он из этой группы самый опытный. И я ловлю себя на том, что не спешу взглянуть на летчиков, которые летали с ним.

При каких бы обстоятельствах ни погиб летчик, но, возвратившись на землю, друзья всегда несут в себе чувство виновности. Сдавило сердце. Случилось непоправимое. И все же, пока не услышишь подтверждения своей догадки, теплится надежда. Командир полка и все, кто находился у КП, уже пошли навстречу понурым летчикам.

– Погиб.

– Как погиб? – В голосе Василяки испуг и неверие. Рассказ был коротким.

К фронту подлетела девятка «юнкерсов» под прикрытием восьмерки «фоккеров». Василий Иванович понял, что сейчас самое главное – отсечь истребителей противника от бомбардировщиков: иначе нельзя выполнить задачу. И он, не колеблясь, взял эту задачу на себя с напарником, а другую пару послал на бомбардировщиков. Все шло хорошо. «Юнкерсов» уже принудили сбросить бомбы и начали преследовать врага.В это время напарник Рогачева попал под удар «фоккера». Василий Иванович спас товарища, уничтожив «фоккера» раньше, чем тот успел открыть огонь. Однако другой вражеский истребитель сумел подобраться к Рогачеву. Он вместе со своим «яком» упал на правый берег Днестра, у села Незвиско Городненковского района…

В предмайский день мы поднялись в воздух, как жаворонки, – с рассветом. Восточная сторона неба уже широко розовела. Западная еще куталась во мгле, тускло мигали угасающие звезды. Внизу темнотой стлалась земля. Ночь таяла, но в ней еще красно-синими факелами заметно было дыхание наших «яков».

Пройдено сто километров, солнце смахнуло с земли последние следы тени. Внизу все засияло утренней свежестью. И только дымки артиллерийских разрывов напоминают, что на земле идет бой. Он может в любой момент вспыхнуть и в воздухе. Хотя натиск противника здесь, в междуречье Днестра и Прута, и ослаб, но враг еще тужится оттеснить наши войска от Карпат и этим оттянуть наступление на Балканы. Чтобы сломить его сопротивление, сейчас и наносится большой удар с воздуха по атакующим войскам противника.

Под нами плывут длинные колонны бомбардировщиков «Туполевых» и «петляковых» с истребителями прикрытия. Ниже них, словно, скользя по земле, идут большие группы штурмовиков Ил-2, и тоже с истребителями. В небе сейчас более четырехсот советских самолетов.

Задача нашей шестерки – бить фашистских охотников. У них при таких массированных действиях пиратская тактика – внезапные и быстрые наскоки сверху или же снизу. Снизу их ждет эскадрилья Сачкова, а мы здесь, на высоте.

На фоне снежных Карпат появились две точки. Вскоре они прояснились – «фоккеры». Мы готовы к встрече, но… Не верю своим глазам: «фоккеры» почему-то шарахнулись назад. Что за фокус? Может, фашисты подставили себя под удар умышленно, чтобы мы погнались за ними, а в этот момент по нас ударят другие истребители?

Оглядываюсь. Кроме наших, никого. Понятно. Враг растерялся. Такой момент нельзя не использовать. Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, другой взметнул вверх, но меткая очередь Алексея Коваленко догнала его.

Не меняя курса, продолжаем полет.

Кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики. Ушли домой и все наши истребители. Над фронтом остались только мы шестеркой. Горючего у нас хватит еще надолго, но утомились глаза. Они уже больше часа, пересиливая слепящую яркость утреннего солнца, обшаривают пространство и, отяжелев, потеряли подвижность.

До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьмем курс на Тернополь, я испытываю блаженную, усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли: сходить к Станиславу и разведать аэродром.

Чтобы побыстрее выполнить задание, я решил обогнуть город стороной и с вражеского тыла пролететь над его южной окраиной, где находился аэродром. И домой.

Очевидно, от усталости я в этом маневре забыл о зенитной артиллерии. Зато она напомнила о себе, встретив нас ворохом черных бутонов. Я бросил машину прочь от пахнущих смертью «цветочков». Не задело. Но что это? На моих глазах снаряд разорвался прямо в самолете Хохлова, окутал его щепками и черным дымом.

Нет больше Ивана Андреевича, четко отметило сознание, опережая события. Виновник его гибели только я. Вот уж истина, что на войне спешка в смерти человека играет не меньшую роль, чем глупость и бездумье.

Из черного облака разрыва показались крылья. Потом кабина, мотор… Передняя часть самолета осталась целой, и даже крылья не рассыпались. Что стало с летчиком?

Вот появился и хвост «яка». Он как бы привязан и летит за крыльями. А где фюзеляж?

Подлетев ближе, я разглядел, что снаряд снес половину фанерного покрытия фюзеляжа и выпотрошил его. Хвост держался на оставшихся металлических трубах – лонжеронах, казавшихся теперь ниточками. Кабина летчика цела, цел мотор, и диском серебрится вращающийся винт. Значит, мотор работает. А вот и лицо летчика. Безжизненное.

А между тем неуправляемый «як», опустив нос, переворачивается и сыплется вниз. Хохлов, если и придет в себя, все равно уже не успеет выпрыгнуть и раскрыть парашют: земля рядом. Какой она кажется сейчас коварной, безжалостной! И мы ничем не можем помочь товарищу. Нам остается одно – проследить его последний путь.

Ужасно тяжелый момент. Мучительный. Он усиливался тем, что я понимал: в несчастье моя вина. Я повел группу через аэродром без всякого противозенитного маневра. И вот расплата. Сейчас все увидят гибель Ивана Андреевича. А зачем всем смотреть на смерть?

Но не успел я еще передать Лазареву, чтобы он четверкой шел домой, как самолет Хохлова перестал опускать нос и резко, как борец, лежащий на обеих лопатках, вывернулся и встал в нормальный, горизонтальный полет.

– Жив Иван Андреевич! – от радости закричал я, кажется, на всю вселенную.

Секунда, две – и я рядом. Ваня испуганно озирается, Пришел в себя и, видимо, еще не может понять, что же с ним произошло. Я говорю по радио, но он явно меня не слышит. Значит, радио выведено из строя, или же летчик оглушен разрывом. Помахиванием крыльев я привлек внимание Ивана Андреевича. Он тревожно взглянул на меня. Показываю ему рукой на солнце, на восток, куда лететь, и плавно разворачиваюсь. Вижу, с каким трудом ему удалось повернуть машину за мной. Значит, повреждено управление, а может, и летчик ранен.

И все же мы прилетели домой.

Иван Андреевич долго сидел в кабине и разминал отёкшие от напряжения руки и ноги. Все силы летчик отдал, чтобы машина в полете не потеряла равновесие.

Мы собрались около его самолета и молча глядели на товарища, возвратившегося поистине с того света. Иван Андреевич по натуре спокоен, уравновешен. Но уж когда таких, как он, жизнь здорово тряхнет, для них это редко проходит бесследно: зачастую остается душевная рана.

После тяжелого полета в снегопад (под Ровно) у Вани на время отключилась речь, потом он стал еще больше заикаться. Как этот полет отразится на нем? Не знаю, понял ли он наши опасения, но, поправив на себе обмундирование и приняв бравый вид, четко подошел ко мне и без всякого заикания доложил о выполнении задания, и даже спросил, какие будут замечания.

У Хохлова долго сохранялась угловатость фигуры, неповоротливость и ребячья округлость лица. От заикания он часто стеснялся говорить. Фронт, товарищи, время изменили Ивана Андреевича. Исчезла неуклюжесть, в движениях появилась ловкость. И все же мы видели долго человека таким, каким он показался в первый раз. К тому же Иван Андреевич продолжал заикаться. Очевидно, поэтому мы как-то мало замечали происходящие в нем перемены. И только сейчас, когда у него и следа не осталось от дефекта речи, мы вдруг увидели перед собой словно совершенно другого человека – сильного, волевого.

Первомайский вечер был теплый. Вовсю сияла луна. Село Великие Гаи утопало в цветущих садах. На улице летчики танцевали с сельскими девушками. Слышались веселые песни.

Я стоял с Сачковым. К нам торопливо подошел Василяка и сообщил, что получено боевое распоряжение на завтра. С рассвета почти вся наша вторая воздушная армия должна нанести удар по вражеским аэродромам на глубину до ста километров.

Через полчаса летчики крепко спали. Только к нам, командирам эскадрилий, думающим о завтрашнем полете в глубь вражеской территории, долго не приходил сон.

Разбудили нас за полтора часа до рассвета. Летчики поднимались не спеша, беззаботно. И сейчас у. них мысль еще дремала. По всему видно, им, не знавшим, что грядущий день готовит, спалось крепко.

– С утра полетим сопровождать бомбардировщики. Они должны нанести удар по львовскому аэродрому.

Это я сказал тихо, спокойно, нарочито растягивая слова, но по комнате сразу будто хлестнул ветерок, все заторопились. Вялости как не бывало. Лететь за сто километров, в тыл к врагу, через все аэродромы его истребительной авиации – задача не из легких. Но мы понимали, что на нас, истребителях, лежит основная тяжесть борьбы с авиацией противника. А легче всего уничтожать ее на аэродромах. Она там, при хорошей организации удара, беспомощна, поэтому мы охотно летали на такие задания.

За завтраком все были молчаливы и сосредоточенны. Это всегда бывает, когда летчики внутренне собранны и настроены на боевой вылет. Хотя в такую рань обычно и нет аппетита, сейчас же, понимая, что для большого полета потребуется много сил, ели капитально.

Темны предрассветные минуты. При побудке луна еще сидела на горизонте, а сейчас скрылась. И звезды, словно устав за ночь, потускнели. Все укрыла предрассветная темень. С трудом нахожу свой «як». Тишина. Ничто не шелохнется. Только прогретый мотор самолета, остывая, как бы во сне, слегка похрапывает.

Мушкин расстелил под крылом зимний чехол мотора и предложил отдохнуть. Как хорошо спится на рассвете! В эти минуты вся природа в наиполнейшем покое. И только война не спит.

Летчики полка в кабинах «яков». Прохладно. На востоке замаячила заря. Сколько раз приходилось ее наблюдать! И никогда она не оставляет тебя равнодушным. И суть не только в изумительной, неповторимой ее красоте: она часто является для нас и верным метеорологом. Вечером предсказывает погоду на завтра, утром уточняет свои предсказания.

Вчера закатное небо было багрово-красным. Вестник плохой погоды. Но сейчас нигде ни тучки. Небо чисто, воздух прозрачен. И восток золотисто-розовый, предвещающий ясный день. Значит, вчера заря ошиблась. Впрочем, не она виновата, виновата война. Фронт, находящийся от нас на западе, загрязнил воздух, сквозь него и небо казалось не таким, каким оно было вдали. На войне на все надо смотреть через войну.

Где-то надо мной, заливаясь, поет жаворонок. Как ни задирал я голову, не мог обнаружить этого азартного певца. И вероятно, потому подумалось, что вовсе и нет никакого жаворонка, а звенит в тишине своей прозрачностью сам воздух. И только когда солнце позолотило птичку, я заметил ее.

Жаворонок висел неподвижно. Видимо, он, как и я, любовался зарей и восходом солнца. И не знаю почему, мне стало завидно, что он увидел солнце раньше нас. Ничего, успокаиваю себя, зато мы поднимаемся выше, и на такую высоту, которая для жаворонка вообще недоступна.

Наконец полк в воздухе. Встреча с бомбардировщиками над нашим аэродромом. Они появились колонной из восьми девяток. Дивизия. Большая сила. При удачном бомбометании на фашистском аэродроме мало уцелеет самолетов.

Однако километрах в пятидесяти за линией фронта образовался туман. Земля не просматривалась, и бомбардировщики высыпали груз на запасную цель.

Сели.

Вскоре снова раздалась команда «По самолетам!». Мы с Лазаревым шли молча. На аэродроме тишина. Воздух от испарения помутнел. Небо потеряло свою утреннюю прозрачность, посерело и как бы застыло в своем таинственном спокойствии. И это-то спокойствие насторожило нас. Только неопытный солдат в такой момент тишину может принять за тишину, а не за паузу, когда копятся силы к новым боям.

Тишина. На фронте она часто раздражает авиаторов. Когда над головой гудит парочка «яков», приятно. Это музыка силы, охраняющей тебя. Фронт в двадцати километрах. Противнику две-три минуты лету. За это время мы, получив команду на взлет, в воздух подняться не успеем.

Опасаясь внезапного налета вражеской авиации, мы постоянно держали над собой одну-две пары «яков». Нагрузка была большая. Уставали. Зато ни один гитлеровец и носу не показывал вблизи Тернополя.

Однако постоянный патруль мог сам привлечь внимание противника, и командование призвало на помощь новую технику – радиолокаторы. Замысел неплохой. Радиоглаз может издалека обнаружить приближение самолетов. Пока противник долетит до нас, мы успеем перехватить его еще на подходе. И сегодня с утра у нас нет над аэродромом истребителей. Они дежурят на земле.

Теоретически все правильно. Однако мне в академии довелось хорошо изучить эту технику, и я знаю, что обхитрить локатор не так уж сложно. Стоит прийти вражеским самолетам на небольшой высоте – и ни один радиоглаз их своевременно не заметит. А сегодняшний неудачный вылет мог выдать наши намерения. Почему бы противнику не нанести ответный визит? Погода у него плохая только вдали, а вблизи от фронта, где базируются истребители, – хорошая. И враг не может не понимать, что сейчас большинство наших истребителей еще не готовы к повторному вылету; заправляются бензином.

От таких мыслей ноги понесли меня еще быстрее к своему «яку». На фронте, когда оружие под рукой, самочувствие как-то лучше. И вдруг необычная картина. Спрятавшись за заднюю стенку капонира, в котором стоял мой самолет, сидели переукладчица парашютов Надя Скребова, оружейницы Тамара Кочетова и Аня Афанасьева. Они кокетливо смотрелись в зеркальце. На их головах – венки из цветов. В золотистые кольца из одуванчиков вплетены ландыши, сверкающие белизной, что делало венки похожими на сказочные короны, а девушек в синих комбинезонах – на прелестных заговорщиц. До чего же они хороши своей девичьей непосредственностью и какой-то детской наивностью!

– Красавицы!

– Ой, товарищ майор! – по-ивановски окая, раньте всех опомнилась Надя Скребова. – Мы вас и не заметили.

Девушки, сняв с головы венки, быстро надели пилотки и встали. Они, как и положено солдатам, стояли в полной форме, держа в руках только что сплетенные венки.

В этот момент послышался подозрительный шум моторов. Все порывисто взглянули на восток. Немцы!

На старте в готовности к немедленному взлету стояла эскадрилья Сачкова. Она и без сигнала могла бы взлететь на перехват этой пары, но, видимо, не слышала звука вражеских истребителей, так тихо подкравшихся к нам.

Догнать их было уже невозможно, но осторожность вражеских самолетов навела на мысль: не пришли ли они, чтобы оценить обстановку на аэродроме и передать своей низко летящей ударной группе, с какого направления лучше нанести удар? Я кинулся к телефону, чтобы доложить командиру о противнике и предложить поднять Сачкова в воздух. В этот момент со стороны солнца, из нашего тыла, откуда только что прошмыгнули разведчики, на аэродром с бреющего полета выскочило около полусотни фашистских самолетов. Посыпались бомбы.

Взлетать уже поздно. Прыжок – и я за стенкой капонира в яме. Яма широкая и глубокая. Она образовалась, когда делали насыпь капонира. Со мной Мушкин и девушки.

От взрыва бомб тяжело ухнула и застонала земля. За бомбами хлынули волны снарядов и пуль. Прижавшись ко дну ямы, посмотрел вверх. Один за другим, дыша огнем, проносились лобастые тела «фоккеров». Я знал, что стенки капонира и ямы надежно укрыли нас от снарядов и пуль. А от бомб? Вот они…

На высоте метров двухсот – четыре «фоккера», летящих строем. От каждого отваливаются и рассыпаются по два контейнера с мелкими бомбами, и они, широко разлетевшись по небу, черной тучей несутся на нас.

Смерть? Жизнь научила меня не подчиняться смерти и бороться с ней до конца, пока есть силы. Безвыходного положения в полете не бывало, а вот на земле… Более трехсот бомб над нами. Они загородили все небо и через се куклу накроют нас. Неужели смерть? Казалось, я вижу ее. Вот она, в этой страшной, роковой туче. И от нее не успеешь убежать. Мы под дождем смерти.

Говорят, погибающие торопятся, нервничают. Видимо, это не всегда так. Меня сковало спокойствие, холодное спокойствие. Передо мной промелькнула картина из прошлого.

…1941 год. 30 апреля. Ереван. Я отправил жену в роддом. Ночью раздался звонок: родилась дочь. Утром Первого мая на параде я был ведущим колонны в сто самолетов. Наш маршрут проходил немного правее роддома. Но нас то ли ветром снесло, то ли еще была какая-то причина – мы пролетели красивым строем строго над роддомом.

Спасибо Жизни, что после меня останется дочь! В этот момент меня накрыло чем-то тяжелым. Раздались взрывы. Блеснул огонь… Чувствую запах гари. Тишина. Тяжелая тишина. Я отчетливо слышу тишину. Приготовился быть мертвым. Мертвые не должны слышать тишину. А может, только они и слушают тишину? Но я кроме тишины еще чувствую жжение в правой ноге и что-то теплое в груди.

Не могу ощутить, сколько времени прошло, но тишина давит. Однако почему темно и душно? Меня сверху чем-то накрыло. Значит, я жив? Рывок – и я встал. Мушкин тоже уже на ногах.

Как по команде, поворачиваем головы на восток. Там солнце. И никого. Взгляд на запад. Над Тернополем виднеются уходящие вражеские самолеты. Оба смотрим вниз. Девушки с венками.. И лежат неподвижно. Под ними расплываются алые лепестки. Я хорошо помню, что в венках алых цветов не было… И тут только доходит до меня, что красными лепестками от девушек уходит жизнь. Они лежали рядом с нами и понимали, что смерть нам всем пятерым неизбежна. Миг – и закрыли нас собой.

Девушки! Милые девушки! А вдруг вы еще живы?

Наклоняюсь к ним, но подкашиваются ноги, и я валюсь на бок. Из голенища правого сапога, словно из ведра, через край льется кровь. Чувствую слабость и какое-то безразличие ко всему окружающему.