Текст книги "Солдаты неба"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Две пули. Всего две обыкновенные пули, а сколько принесли мучений. По их следу нетрудно понять, когда меня подбили. Атаковал бомбардировщиков сверху и на выводе подставил весь низ «яка» под огонь вражеских стрелков. Теперь, на земле, понятно, что мог бы атаковать и снизу. Поторопился.

Опасность не только затрудняет маневр, но и сковывает мысль, расчет. То, что сейчас ясно и просто, в бою же было и невдомек. Надо учиться выдержке. В этой последней атаке, если бы я все учел и продумал, «юнкерсам» нанес бы значительно больший урон и сам бы мог остаться неподбитым. Теперь еще не известно, принудил ли я вторую стаю бомбардировщиков сбросить бомбы раньше времени. Мы, конечно, удачно разбили первую группу «юнкерсов», но любое дело венчает конец.

А фонарь? Если при таком пустячном повреждении нельзя открыть – долой его! Можно обойтись и без него, даже лучше будет обзор. Правда, уменьшается скорость километров на пять, как говорят специалисты, но практически это никакого значения не имеет.

Командир полка майор Иван Колбасовский пружинисто расхаживал у командного пункта. На груди, над боевыми орденами, у него блестел значок депутата Верховного Совета союзной республики. Майор собирался на боевое задание и, как это бывает перед вылетом, немного нервничал.

– Сбили кого-нибудь? – отрывисто и сухо спросил oн после доклада о вынужденной посадке.

– Двух «юнкерсов».

– Здорово! Обедать хотите?

– Нет, мне нужно скорее добраться в полк.

– Что, боем сыты? – Майор понимающе улыбнулся. – Вон, видите У-2? – показал он на самолет у опушки маленькой березовой рощицы. – Катайте на нем!

С чувством благодарности отошел я от сурового на вид человека, хорошо понявшего мое состояние. Конечно, я не мог тогда и подумать, что майор уходит в свой последний полет.

Как рассказывали летчики, Колбасовский всегда был настоящим боевым товарищем.. Он отличался остроумием, житейской мудростью, простотой и сердечностью.

Однажды к нему обратился работник из батальона аэродромного обслуживания с гневной жалобой на летчика, поцеловавшего официантку в столовой в знак благодарности за работу. Дело было во время ужина, на глазах у всех. Жалобщик обвинил офицера в непристойном поведении в общественном месте и просил наказать виновника. Командир полка спросил: «Вам не понравился сам факт, или способ выражения чувства благодарности?» Тот, не уловив иронии вопроса, со всей серьезностью ответил: «Способ, товарищ майор». – «Ну вот, когда найдете лучший способ, тогда придите ко мне и поговорим…»

Усаживаясь в самолет, я вспомнил этот разговор и удавился, как по-разному – смотрят люди на жизнь и по-разному оценивают одни и те же факты. А как будет оценен наш бой? Впрочем, тут не может быть субъективности. Наземные войска, тысячи бойцов – вот главный наш судья.

Я снова в своем полку. И летчики, с которыми летал, тоже дома. Все довольны проведенным боем,

– А вообще здорово получилось, – торжествовал Тимонов на обеде. – Уничтожить восемь самолетов противника и не потерять ни одного своего – это класс! Правда, три наших самолета повреждены. – И виновато добавил: – И в моем самолете один бронебойный снаряд и две пульки. Но это ведь ерунда.

Ошибка Тимонова в том, что он рано свернул с лобовой атаки. На этом его и подловил фашистский истребитель.

– Ты плохо рассчитал, – заметил я. – А эту штуку надо применять в крайнем случае и с полной уверенностью, что не ошибешься.

– Виноват, исправлюсь, – отозвался Тимонов.

– Попробуй.

Но я тут же спохватился: зачем навязывать летчику то, что сумел открыть и использовать сам? У меня получилось удачно, а у Тимохи – нет. И этот крайний случай в небе не всегда можно определить. Воздушный бой ведется не только техническим и волевым мастерством, но и интуицией, чутьем. А эти качества – результат опыта. Со временем опыта наберется и Тимоха. А пока у него еще много подражания. Подражание никогда не было искусством. И я предупредил:

– Не торопись с этим маневром. Надо сначала закрепить то, что сегодня получилось удачно.

– Да, Тимоха, ты бы поделился опытом, как сбил два самолета, – подхватил капитан Рогачев. – Расскажи о стрельбе, вспомни теорию и как ее применял в бою.

Маленькое лицо Тимонова сделалось серьезным, в лукавых глазах заискрились смешинки.

– Извольте, товарищ начальник воздушно-стрелковой службы.

Коля, словно приготавливаясь к чему-то важному, свел брови и, попросив у официантки компота, сделал несколько глотков.

– Да ты не задавайся, Тимоха, говори! – раздались голоса.

Тимонов уселся поудобнее. Все уставились на него.

– Так вот, дорогие товарищи и друзья, – начал он шутливым тоном, – причина моего успеха… Впрочем, замечу прежде, что с превеликим удовольствием я позабыл про всю теорию воздушной стрельбы, про все ее головоломные поправки, а подходил к противнику вплотную и в упор давал ему жизни из всех точек.

Раздался дружный смех. В это время из землянки командного пункта, близ которой мы обедали, вышли командир дивизии полковник Николай Семенович Герасимов и майор Василяка. Многие, приветствуя командиров, встали.

– Товарищ Василяка, у вас люди порядка не знают, – поздоровавшись, с улыбкой заметил полковник. – Во время обеда не положено вытягиваться перед начальством. Опасно. От усердия кусочек не в то горло может попасть.

Официантка предложила командиру дивизии обед.

Полковник поздравил нас с успешным боем и, взяв тарелку с борщом, сел на землю.

Я знал полковника еще по боям над Халхин-Голом. Участник боев в Испании. На этой войне он с первых дней. В обращении с подчиненными остался прежним – простым, веселым, но резковатым.

– Ну как, капитан, воюется здесь? – спросил он меня.

– Пока ничего, товарищ полковник. Вот особенно отличился Тимонов. – И я кивнул в сторону Тимохи.

Тот весь вспыхнул, быстро вскочил, поправил под ремнем гимнастерку и, преодолевая смущение, с хрипотцой в голосе отчеканил:

– Воюем хорошо, товарищ полковник! Двух сегодня прикончил: «юнкерса» и «мессершмитта».

Рогачев рассказал, как Тимонов только что объяснял свой успех в бою. Полковник от души расхохотался: ведь это и его излюбленный метод – бить противника в упор! Именно так он учил воевать нас, молодых летчиков, в 1939 году.

– Сущую правду говорю, товарищ полковник! По науке у меня никак не получалось, – оправившись от смущения, убежденно гойорил Тимонов. – Поймаю «мессера» в прицел, потом как начну отсчитывать по сетке тысячные, он и вырывается. А теперь подберусь впритык, чуть пониже хвоста, глядь – он уже в самом центре прицела. Бах, бах – и готов!

– В этом и есть секрет боя, – пояснил полковник, – надо только уметь близко подойти к противнику. Тут сразу все упрощается, и поправок на скорость почти никаких не требуется. Вот, допустим, я буду стрелять из пистолета по этой легковушке. – Герасимов показал на свою машину. – Она рядом. А если машина будет от меня метров на двести? Тогда нужна поправка. Какая? Тут уж без теории баллистики не обойдешься. – Полковник с веселым прищуром погрозил Тимонову пальцем: – Так что смотри: не пренебрегай теорией стрельбы. Нужно хорошо знать ее, а потом на практике все само собой приложится.

В заключение Герасимов сообщил, что наземные войска видели наш воздушный бой и благодарят нас за помощь. Четыре самолета противника упали на нашей территории.

Вое мы, довольные проведенным боем, с шутками расходились по самолетам. Только Выборнов был молчалив и насторожен. Он чувствовал свою вину.

После первых боевых вылетов у молодых ребят иногда проявляется излишняя самоуверенность! Некоторые из них, не познав еще всего, что им по плечу, уже чувствуют себя настоящими бойцами. Силы и задора у них хоть отбавляй. Это-то и может их толкнуть на неосторожные действия, кажущиеся им смелыми и необходимыми. Так, видимо, получилось сегодня и с Саней Выборновым. Он без оглядки бросился на «юнкерсов» и этим не только едва не сорвал выполнение боевой задачи, но и поставил под удар нас, своих товарищей. Да и сам мог запросто погибнуть. А за нарушение дисциплины в бою никого не гладят по головке.

– «Трудно жить и бороться за волю, но легко за нее умереть…» – запел было Тимонов.

– Перестань, Коля! – с раздражением прервал его Выборнов. – О смертях песен на войне не поют, их и так много.

Видно было, что Александр тяжело переживал. Конечно, только за одно то. что бросил меня и Тимонова в бою и погнался за «добычей», можно отказаться с ним летать в паре и взять в напарники другого. Но к чему такое недоверие? Любое наказание сейчас может заглушить его задор и инициативу, без которых немыслим хороший воздушный боец. А из него выйдет со временем хороший истребитель. Он уже и сейчас воюет неплохо. Надо поругать, но так, чтобы это не подорвало в нем растущую веру в свои силы.

– Многому тебя научил этот бой? – спросил я, когда мы с Саней остались одни.

Выборное понял, что грозы не предвидится, и впервые после посадки прямо посмотрел мне в глаза:

– Очень многому. Больше ничего подобного не повторится!

У самолета ждал меня секретарь партийного бюро полка капитан Григорий Смирнов.

– Как думаешь, Тимоха достоин быть в партии? – спросил он меня.

– Конечно.

– Так поговори с ним. Скоро соберем специальное партсобрание о приеме.

Разговор этот состоялся тут же.

– Рано еще, – ответил мне Тимонов. – На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов, тогда и подам заявление.

Когда никто не видел гибели летчика, а тот пропал. – хочется верить, что он жив, найдется. Вот и о Сачкове все думали, что он должен где-нибудь да появиться.

И Миша прилетел вместе со своим ведомым. Как мы и предполагали, они заблудились. Определяя свое место, наскочили на стаю истребителей противника. Был бой, тяжелый бой. С трудом им удалось из него выкрутиться. Куда лететь – не знали. Чтобы не оказаться у немцев, взяли курс на восток и шли, пока полностью не израсходовали горючее. К счастью, подвернулась ровная площадка, и они удачно сели. На ближайшем тыловом аэродроме достали бензина и благополучно возвратились. О судьбе же капитана-инструктора никто ничего не знал.

Человек всегда снисходителен к ошибкам другого. Возвратившиеся летчики не услышали от товарищей ни слева упрека. Но сами себя они проклинали за доверчивость, как только могли. Впечатлительный и беспокойный по натуре, Сачков всю ночь не мог заснуть. Возле нашего домика, где мы ночевали, был хороший фруктовый сад. В нем уже поспевал белый налив. Я лежал вместе с Мишей и посоветовал ему выйти и побродить, попробовать яблок. Но он отказался. Среди ночи меня разбудил вдруг ужасный крик:

– Фашисты, фашисты! Стреляй скорей, а то…

Я вскочил. Полная луна, глядевшая прямо в окна нашей комнаты, все хорошо освещала. Многие летчики тоже проснулись. Миша лежал на спине и скрежетал зубами.

– Что с тобой? – Я потряс товарища, за ногу.

– У меня в пистолете уже пусто!.. – в нервной лихорадке простонал он, видимо находясь еще под впечатлением кошмарного сна. Потом приподнялся; опомнился и с облегчением вздохнул: – Все никак из головы этот случай не выходит. Сейчас вот померещилось, что к немцам попал.

Сачкова сильно потряс печальный вылет. С первого дня войны Миша рвался на фронт, писал рапорт за рапортом и все получал одни и те же ответы: для пользы дела необходимо поработать в школе, подготовка летчиков – тоже боевая задача. Потом – наш полк.

Мне не раз приходилось встречаться с летчиками, серьезно заболевшими от нервного потрясения. Я уже знал, что здесь сочувствием, уговорами не поможешь. И резко сказал другу:

– Ты же не барышня времен Тургенева, чтобы так раскисать. У нас еще все впереди. И надо укреплять свои нервы.

Наконец Сачкову кое-как удалось заснуть. Утром он был задумчив. Предстоял вылет. Я спросил его о самочувствии, хочет ли он лететь. Этим вопросом я подлил масла в огонь. Миша вскипел, выражая такое негодование, что мелкой дрожью затрясся упрямый подбородок. Конечно, не взять его в полет – значит глубоко обидеть.

Мы провели большой бой, причем только с одними истребителями. Немцев было очень много. Схватка прошла стремительно и жестоко. Из нее Сачков вышел победителем, сбив «мессершмитта». Теперь его не узнать. Напряженный бой заглушил душевные муки, а первая победа словно окрылила. Миша от души радовался и скороговоркой всем пояснял:

– Я «месса» так зажал, что он, наверное, с перепугу рехнулся. Метался, как заяц в загоне. Потом начал виражить. Я его тут и прищучил и так влепил из пушки, что он, как ошпаренный, перевернулся.

– А почему только из пушки? Нужно было бы из всех точек, ты же не пугать фрица собрался, а уничтожить, – перебил Тимонов.

– В горячке забыл про пулеметы! – с присущей прямотой, рассекая воздух рукой, ответил Миша. Он ошибался, но никогда не кривил душой. Его живые, быстрые, как и он сам, глаза сверкали задором. – Потом-то я сообразил и дал уже по всем правилам.

У Выборнова сегодня тоже была удача. Он сбил «мессершмитта». Под конец боя меня с ним зажали восемь немецких истребителей. Минут пятнадцать продолжалась схватка, но Саня от меня ни разу не оторвался. Правда, его самолет порядочно изрешечен пулями и снарядами, но Выборнова это мало огорчало. Он даже заметно гордился этим, как гордится человек знаками своей доблести. «Отметки» Саша получил из-за своей ошибки. Он прекрасно это понимал и делал нужные выводы.

– Теперь-то знаю, на чем «мессера» могут подловить. Больше уж никогда они меня на этом не купят. Мы стреляные.

– Правильно, Саня! – подхватил Сачков. – На ошибках учимся. Не упадешь – не поднимешься.

– Я и не собираюсь падать, – съязвил Выборное, намекая Сачкову на его вынужденную посадку.

Миша взъерошился, глаза засверкали, щеки покрылись румянцем.

– Твое рыльце-то тоже в пушку, – зло сказал Сачков, имея в виду залихватское поведение Выборнова во время боя с «юнкерсами».

– О, люди, как прекрасны вы во гневе! – с артистическим пафосом воскликнул Тимонов, высоко подняв руки. – Я готов быть вашим секундантом.

– Мы же пошутили, – примирительно улыбнулся Выборнов.

Такая «любезная» перепалка ершистых друзей, как и откровенный разговор, бывает полезной. Не нужно только мешать, она сама погаснет, поставив все на свое место.

После разбора боя я пошел к командиру полка. Василяка в это время руководил полетами. За неделю боевых действий он осунулся, кожа на лице начала шелушиться, голос огрубел. Находясь на старте с начальником связи полка, командир порой больше переживал, чем летчики в бою, и заметно нервничал.

– Двадцать первый! Куда рулишь? Что, не видишь: перед тобой бензозаправщик! Взлет разрешаю… – кричал он в микрофон.

– А все же драться-то полк стал неплохо, – не без гордости заявил Василяка, когда выслушал мой доклад о бое. – С вашими пятью самолетами, которые сбили сейчас, будет уже около сорока!.. – Но, глянув на поредевшую стоянку самолетов, замолчал.

По радио доносились крикливо-взволнованные голоса летчиков, вступивших в бой.

– Это не наши! – пояснил командир. – Из другой дивизии.

Шли двенадцатые сутки Курской битвы. Три наших фронта – Западный, Брянский и Центральный – перешли в контрнаступление и успешно громили северный, орловский выступ Курской дуги. Недалеко то время, когда и наш, Воронежский, начнет наступать на южном, белгородско-харьковском выступе.

Когда нервы сильнее оружия

В результате контрударов нашего Воронежского и Степного фронтов противник был отброшен на прежние позиции. Наступательные возможности фашистских войск на южной дуге Курского выступа были окончательно подорваны, готовясь к новому наступлению, эти два фронта производили перегруппировку. Наш полк перелетел на новый аэродром Долгие Буды, где я был переведен в другую эскадрилью. Полк пополнился и самолетами.

Новый аэродром полка – обыкновенное колхозное поле, не видавшее плуга с начала войны. На одной его окраине большая дубовая роща, и наши самолеты укрылись в ней.

Погода установилась жаркая, сухая, но дежурство под тенью могучих деревьев, хорошо защищавших от солнца, никого не утомляет, а установившееся на фронте относительное затишье не взвинчивает нервы ожиданием боя.

Уже вечерело. Дневной жар спал. Все в природе как будто замерло. В ожидании отъезда на ужин летчики – лейтенант Иван Моря и младший лейтенант Демьян Чернышев, сидя на земле, играли в ножики. Мы с техником самолета Дмитрием Мушкиным пришивали к гимнастеркам чистые подворотнички. Остальные ребята лежали на земле и слушали трепотню Сергея Лазарева. По его рассказам, он был неотразимым покорителем женских сердец. На самом же деле Сергей еще и не познал, что такое любовь. Однако он так обо всем забавно и без претензий на веру рассказывал, что никто его не перебивал.

– Иду я раз с молодой учительницей к ней на квартиру, – донесся до меня его звонкий голос. – И вдруг попадаются нам навстречу двое ребятишек – ее учеников. У обоих во рту по папироске. Она им сразу же замечание: «Что, покуриваете?» А они не растерялись и в ответ: «А вы что, погуливаете?»

– Вот ты все сочиняешь небылицы и не спишь из-за этого. – замечает Моря. – Тратишь свою силу по пустякам, потом худеешь…

– Брось, Моря, хвост поднимать! – огрызнулся Лазарев, – Где тебе видеть, что я не сплю ночи? Ты же как примешь горизонтальное положение, так от твоего храповицкого-аж аэродром содрогается.

Добродушный Моря не обиделся, но его буйной, подвижной натуре, видно, просто надоело находиться в покое, и он, приняв оскорбленный вид, встрепенулся и вскочил.

– Что ты сказал? – крикнул он и одним взмахом поднял вверх худощавого Лазарева. – Кайся, блудный сын, а то грохну об землю – рассыплешься по косточкам!

– Ты что, с ума спятил? – уцепившись за его плечо, не на шутку встревожился Лазарев.

Моря бережно поставил Сергея на землю и предложил:

– А теперь давай взаправду поборемся, ты ведь длинней меня.

– Тебе не со мной нужно свою силу мерять, а с медведем, да и то с матерым, лесным.

– Слабак! – махнул рукой Моря и задорно обратился ко всем: – Ну, кто хочет размяться, поднимайся! Любого повалю.

Удивительно удачно шла фамилия Моря этому богатырю. Даже близкие друзья, девушки и то никогда не называли его по имени. Этот могучий красавец, и при всем том, как говорят, душа-человек, был для всех просто Моря. Неукротимая сила его постоянно рвалась наружу. Моря любил бороться, играючи гнул деревья, жонглировал подвернувшимися тяжестями. «Бушует Моря», – говорили товарищи, следя за этими его упражнениями.

В покое Моря можно было застать только во сне. А спал он, как в сказке, богатырским, непробудным сном. Утром разбудить его было нелегко, но стоило пощекотать его под мышками, или пятки, как он моментально вскакивал. Летал и воевал, не зная никакой устали. Когда работал инструктором, то, как говорили очевидцы, делал до пятидесяти полетов в день – и хоть бы что…

Вот и теперь буйная энергия рвалась наружу, требовала движений, разминки.

– Ну, кто хочет? – повторил Моря вызов, расправляя плечи.

Навстречу встал здоровяк Чернышев. Все расступились, предоставляя «ковер» борцам. Оба рослые, сильные, они тут же схватились, и началась свалка…

– А безбилетнику можно посмотреть? – громко спросил незаметно подошедший командир полка. Борьба сразу прекратилась. – А вы, давайте, давайте, резвитесь, – махнул рукой командир. – Интересное развлечение, скоро ведь не до того будет.

Но борьба уже не возобновилась. По таинственно-хитроватой улыбке Василяки мы поняли, что пришел он не для смотра нашей самодеятельности. Двенадцатого, июля перешли в контрнаступление Западный и Брянский фронты, пятнадцатого. – Центральный фронт, а теперь очередь за нашим Воронежским, Степным и Юго-Западным фронтами.

На другой день, в шесть часов тихого, ясного утра третьего августа 1943 года, до нашего аэродрома донесся отдаленный гул, напоминающий ледоход на большей реке. Казалось, что шипение и грохот ломающихся льдин сопровождались чуть приглушенным стоном земли. Шесть тысяч орудий и минометов Воронежского и Степного фронтов возвестили о начавшемся контрнаступлении по разгрому белгородско-харьковской группировки противника. Одновременно на помощь артиллерии с наших аэродромов начала подниматься и авиация.

Ожидая вылета, сидим в кабинах. Солнце светит прямо в глаза, мешая вглядываться в небо. Там вот-вот должны показаться штурмовики. Наша задача – охранять их от вражеских истребителей.

Наконец обостренный слух улавливает шум моторов. К аэродрому на малой высоте подходят двенадцать Ил-2.

Взлетаем. Под крылом плывет курская земля с редкими селениями и маленькими рощами. Издали виден фронт. В степи, залитой солнцем, он выделяется черно-серой полосой, похожей на земляной вал. Более двухсот наших орудий и минометов с каждого километра фронта бьют по фашистской обороне. Сверху хорошо видно, как артиллерийский огонь бурлит и, растекаясь вширь, заливает вражеские окопы и укрепления.

Теперь к этому огненному артиллерийскому валу добавится огненный смерч с воздуха. Прежде чем наземные части перейдут в атаку, по обороне врага ударят бомбардировщики и штурмовики.

С утра и до вечера мы летали на прикрытие штурмовиков. Противник не ожидал наступления. Подавленный внезапным ударом, он не сумел оказать значительного сопротивления ни в воздухе, ни на земле. Однако от его зенитного огня мы потеряли Ивана Козловского. И не было никакого боя, а человека не стало. Это послужило поводом для разговоров о том, что летать со штурмовиками для истребителей – мало хорошего.

– Братцы, с «горбатыми» не работа: вкалывали, вкалывали целый день, а ни одного воздушного боя, – сердито ворчал Лазарев. – То ли дело прикрывать войска – сами себе хозяева, всегда можно отыскать противника, а тут от «илов» ни на шаг, ходишь как на привязи. И зенитки по тебе долбают!

Нам всем, пожалуй, не нравилось летать со штурмовиками. Сказывалась наступательная природа истребителей, привыкших самостоятельно искать и уничтожать врага.

– Правильно, Сергей, – поддержал Моря. – Так и разучишься вести воздушные бои.

– Подожди хорохориться! – заметил рассудительный сосед. – Придется еще вдоволь налетаться на всякие задания.

У столовой Лазарев обратился ко мне:

– Разрешите сходить поужинать к земляку. Он работает в БАО. (Так сокращенно называли батальон аэродромного обслуживания). У него день рождения.

Я знал, что Лазарев утром получил письмо от матери. Она сообщила о смерти его отца. Поэтому отпустил: пусть поговорит с земляком, все легче будет на душе. Однако предупредил:

– Только долго не засиживайся: завтра, может, с рассвета полетим. Надо выспаться.

На другой день около четырех часов утра мы после легкого завтрака уже были на аэродроме. Перед полком стояла задача: прикрывать наземные войска. Первой идет наша эскадрилья. Лазарев от земляка явился прямо к самолетам и доложил, что он готов к полету. Было еще темно, но запах спирта выдал состояние летчика.

– Вчера не перебрал?

– Нет. Только фронтовые сто граммов.

«Надо отстранить его от полетов», – подумал я. Лазарев, видимо, по моему молчанию об этом догадался и поторопился пояснить:

– Я чувствую себя прекрасно!

– А сколько времени спал?

Сергеи по характеру прям и не любил фальшивить, а тут что-то замялся.

– Значит, не спал?

– Проболтали. А потом, вы же знаете, я в эскадрилье все равно бы не заснул: отец из головы не выходит.

– Иди в палатку и отдохни часика три.

– Что я, маленький, и не знаю, что делаю?

– Вот именно не маленький и должен понимать, что бой – не развлечение. До полетов пока не допускаю. Иди спать, – приказал я.

Летали вчетвером. Немецкая авиация, получив подкрепление, перешла к активным действиям. С утра был большой бой. Нашей четверке .досталось. Но все обошлось благополучно. И снова вылет.

Прежде чем подать команду «По самолетам», оглядел каждого и в последний раз убедился в готовности летчиков выполнить задание.

Мой ведомый – лейтенант Дмитрий Аннин – исполнительный и вдумчивый человек. Это, безусловно, положительные качества на земле. В воздухе же, где порой действия опережают мысли, он бывает медлителен. Но это не мешает ему быть храбрым и смелым.

Вторая пара – Алексей Карнаухов и Сергей Лазарев. Карнаухов – осторожный и расчетливый. Ведомым у него Сергей. Как летчик он еще не сформировался, горяч и суетлив, часто допускает ошибки. Но, летая с осторожным ведущим, стал более вдумчив, расчетлив и постепенно изживает свою, залихватскую резвость.

После бессонной ночи я и во второй полет не хотел его брать, но он буквально упросил меня, доказывая, что успел отдохнуть. И все же меня тревожили сомнения. Надо было убедиться в его настроении. Зная, как удручающе действуют перед вылетом всякие вопросы о самочувствии, шутливо говорю:

– Ну, теперь у тебя, после отдыха, силенок хоть отбавляй.

Сергей одернул свою короткую гимнастерку и, вытянувшись в струнку, бодро ответил:

– Готов к любому заданию!

– Его бравый вид и рвение взяли верх над моими сомнениями. К тому же шестеркой-то лететь будет веселее, чем четверкой: сейчас – мы летаем только парами. Тройками уже разучились.

Иван Моря, проявляя бурное нетерпение, переминался с ноги на ногу. Понятно было его душевное состояние. Недалеко отсюда, в селе Рябухино Харьковской области, у него остались в оккупации родные. Поэтому он воюет с особым рвением.

Рядом с Моря – его ведомый Демьян Чернышев. Парень по богатырской комплекции под стать своему ведущему. Его спокойная натура словно уравновешивала буйность Моря.

Демьян, несмотря на кажущуюся неуклюжесть, обладал быстрой сообразительностью и светлой головой. Тесная дружба Чернышева и Моря хорошо помогает им понимать друг друга, в воздухе. Случается, без единого слова, без заметного движения самолета они согласуют маневр и даже замысел боя. Это делает их пару стремительной по натиску и расчетливо-дерзкой по приемам борьбы. Поэтому-то им я и поставил задачу: лететь выше нашей четверки и охранять нас от истребителей противника. Мы же будем бить бомбардировщиков. Сомнений нет. Каждый готов к полету, и все же спрашиваю:

– Все ясно?

Короткая пауза. Потом нестройные, отрывистые ответы.

Такой вопрос задают все командиры перед вылетом. Это не какая-то формальность или традиция, а внутренняя потребность и начальника и подчиненных убедиться в понимании друг друга. В этот момент каждый как бы сливает свою волю с волей коллектива, и группа уже представляет единый кулак по замыслу и цели.

Смотрю на часы. До вылета еще десять минут. Предупреждаю:

– Через пять минут всем спокойно сесть в кабины. Заработает мой мотор – сигнал для запуска. Летчики расходятся по самолетам.

На земле не может быть покоя,

Пока сердце рвется в облака… —

запел Моря, вразвалочку направляясь к своему «яку».

– После войны, Моря, иди в Большой театр, – пошутил Карнаухов. – Михайлов состарится, заменишь его.

Парень расплылся в доброй улыбке, но даже в ней чувствовалась суровая сосредоточенность. Летчик жил уже небом, а пение – не что иное, как предбоевое волнение. При возбуждении Моря всегда что-нибудь напевал.

Медленно надеваю парашют, медленно сажусь в кабину самолета. Медлительность, видимо, свойство натуры, когда ты сосредоточен. Посмотрел на часы. Через минуту запуск. Кругом тишина. Только сорока, виляя хвостом, беспокойно кружится над головой, перелетая с ветки на ветку.

– Тут у нее гнездо, – перехватил мой взгляд техник Мушкин.

Я молча кивнул. Не хочется сейчас ни о чем постороннем ни думать, ни говорить. Любой посторонний звук, любое движение отвлекают, и ты, отмахиваясь от них, словно от надоедливой мошкары, продолжаешь жить в напряжении своими мыслями о предстоящем бое, не замечая ничего, что не относится к полету. Техник это понял и смолк. Шестерка спокойно вырулила на взлет, но вместо разрешения командир полка тревожным голосом передал по радио:

– Отставить взлет! Стоять всем на месте!

Что это значит? Стараюсь отгадать причину задержки, быстро обшариваю глазами небо и землю. На летном поле все застыло, а на опушке леса люди, задрав голову, смотрели в небо. Ах вон оно что! В глубине бесконечной синевы стлалась белая полоса, похожая на большую указку. Ее тонкий конец в черной оправе заметно резал небо. Это шел на большой высоте немецкий разведчик, оставляя сзади себя белый след, который расплывался, а потом и совсем пропадал в синеве. Теперь аэродром известен противнику: разведчик наверняка обнаружил нас. Жди беды. Командир полка, чтобы окончательно не раскрыть наше базирование, решил задержать взлет,

Все внимание на противную букашку, чертившую по небу белоснежную полоску. Но наконец разведчик скрылся, и мы в воздухе.

Под нами Томаровка. Отсюда пятого июля противник наносил главный удар, прорываясь на Обоянь. Здесь немцы бросали в бой на километр фронта более ста танков и до трех-пяти тысяч солдат. Одиннадцать суток они штурмовали наши укрепления и, не выдержав, отступили на старые позиции.

Накануне войска Воронежского и Степного фронтов нанесли здесь главный удар и за один день прорвали всю глубину вражеской обороны. Гитлеровцы считали ее бастионом, преграждающим путь для наступления русских армий на Украину. В образовавшуюся брешь хлынули две танковые армии. Наша задача – прикрыть их от ударов вражеской авиации.

Ниже нас десять «яков». Мы и прибыли им на смену. Связываюсь с наземным командным пунктом управления авиацией.

– Вас видим, – отвечают с КП. – В воздухе пока спокойно. – И я слышу, как земля командует сменившейся десятке истребителей идти домой, затем снова нам: – Будьте бдительны!

– Есть быть бдительным! – отвечаю громко. Собственный голос и голос земли придают уверенность и спокойствие.

Видимость отличная. Вчерашний вал дыма и огня от артиллерийской и авиационной подготовки рассеялся, оголив поле боя. Сверху оно теперь кажется сплошь усыпанным темными букашками. «Букашки» ползут по земле, оставляя за собой серые пушистые хвосты, изредка выбрасывая вперед языки пламени. Это наступают наши танки, поднимая гусеницами пыль и стреляя на ходу. Здесь наше превосходство в танках и самоходной артиллерии тройное. Колоннами и россыпью продвигается пехота, движется множество различных машин.

Глядя на эту массу войск, вышедшую из своих укрытий, грозную и могучую на земле, невольно думаешь, как она беспомощна и уязвима с воздуха. От нас сейчас во многом зависит успех наступления. Несколько прорвавшихся немецких бомбардировщиков могут вызвать сотни, а то и тысячи человеческих жертв и уничтожить много техники.

Глаза цепляются за какие-то плывущие в лучах солнца точки. Пока вдали, на юге, они плохо различимы. А солнце ярко и беспощадно слепит. Загораживаю рукой его раскаленный диск. Он велик, и брызги лучей срываются с краев ладони. В этих брызгах, может, и прячется враг. Точки приближаются, явственно вырисовываются силуэты самолетов.