Текст книги "Много шума из никогда"

Автор книги: Арсений Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

– Беги, милый! Это ворон – он убьет тебя! – взвизгнула над ухом женщина, острым обнаженным локтем толкнула в ребра.

Оторвав от подоконника в кровь разбитое лицо, Данька шарахнулся по стене вбок, загребая локтями по доскам: только теперь он увидел на пороге комнаты то, что Смеяна заметила как раз вовремя – поджарая фигура Свища! Голый по пояс, уже обезумевший и страшный, он замер в дверном проеме – длинная ревнивая десница выброшена перед собой, зависла в воздухе, черный перстень горит на кулаке и даже звенит, как разбуженное насекомое, посверкивая синими искрами… только стального ворона нет на плече – потому что ворон в воздухе, он совсем рядом: высадив на улицу оконную раму, разворачивается над крышей для повторного захода на цель!

Уже в прыжке Данила заметил, как Свищ сгибает руку в локте, выворачивая кулак тыльной стороной наружу, – словно подтягивая кого-то на невидимой железной струне… Рывком оттолкнувшись от пола, Данила прыгнул через широкий стол, перекатился по столешнице к дальней стене – но длинная длань движется быстрее, она настигает, и вражий кулак снова направлен прямо Даньке в голову! Ревущий звук в небе над домом все ближе, усиливаясь с каждой секундой, грозно обрастает раздраженно-звенящими, воющими обертонами… И вот словно вспышка вверху – разлетается в щепы потолок, и с высоты в облаке пылающей от трения соломы, в блистающей короне распахнутых крыл обрушивается воздушный убийца: прямо на голову, как атакующий сокол! Данила отчетливо видит желтые от нагретого воздуха когти, уже поднимает локоть, прикрывая зачем-то глаза…

Но железный ворон соскальзывает с невидимой нити. Данила осознал это мгновенно – слепо дернулась плоская голова, разом ослабли крылья: тупо вильнув в полуметре от распростертого Даньки, безумная птица сорвалась в косую петлю и с размаху врезалась об пол – мгновенно пробивая его и скрываясь внизу в туче пыли, встающей из подпола… Собрав силы для нового прыжка, Данила глянул туда, где стоял Свищ, – и не узнал врага. Увидел почерневшее, перекошенное лицо с вылезшими из глазниц очами: Свищ уже не выискивал взглядом метущуюся по полу жертву. Он смотрел на свою руку с черным перстнем на пальце. Нет, не туда, где из жалкого уродливого обрубка черно-красным разноцветным потоком хлестала кровь. Ниже, на грязные половицы – туда, слабо шевеля пальцами и медленно замирая, покатилась под лавку его отрубленная кисть.

Через мгновение последовал и второй удар: прогнувшись в прыжке и чуть не по пояс скрывшись в облаке взметнувшихся волос, Смеяна уже в воздухе развернула небольшую боевую секиру и ударила обухом по бритому затылку. Лицо Свища мгновенно залило жидкой темной волной из-под сорванного скальпа – некоторое время он еще удерживался на ногах, медленно разворачиваясь по инерции удара. Наконец долговязое тело обрушилось с порога оземь – на спину, вяло хлопнув по доскам искалеченным обрубком десницы.

Опустив долу обагренную, похожую на томагавк секиру, Смеяна не спеша отвела свободной рукой от лица темные волосы, и вновь на Данилу глянули ослепшие от похоти серые глаза:

– Вот видишь, любимый… я хочу только тебя.

Она не успела даже сделать шаг навстречу – вновь нервно покосилась на дверь и отпрыгнула к стене за косяком, пряча томагавк за спину. Да, теперь Данила тоже мог слышать уже знакомый перестук каблуков по ступенькам крыльца – взбешенный Скараш возвращался с прогулки к оврагу.

– Данэил, это непростительная и наглая… Ах, богиня Кибала! Что это?! – По-юношески стройная фигура волшебника замерла на пороге – вытянув шею, маг согнулся над телом поверженного Свища. – Что… что произошло?! Данэил, как это…

Безжалостный удар пришелся сбоку в левую часть холеного лица. Бородка Скараша разом окрасилась в алый цвет, и Даньке показалось, что голова волшебника разлетелась на мелкие частицы, – по крайней мере что-то маленькое искрой сверкнуло к потолку и, падая вниз, дробно застучало, запрыгало по столешнице… Данила не видел, как упал Скараш – он глядел туда, где по столу катился небольшой белый шарик в розовых прожилках… покрутился на самом краю и упал на пол, напоследок глянув прямо на Даньку выпуклым и спокойным карим зрачком.

– Это стеклянный глаз Скараша, – со смехом сказала женщина с боевым топором в руке, наступая на прыгучий шарик подошвой сапога. – Теперь, я надеюсь, он не будет подглядывать за нами. Наконец мы остались вдвоем, любимый.

Ее губы были сладкие, как кровь.

Они не успели разорвать первого поцелуя, когда Смеяна выпустила из пальцев рукоять секиры и вновь пошевелилась, избавляясь от грубого воинского одеяния, тяготившего ее нежные бедра, – не раскрывая глаз, она лишь переступила ногами, высвободив узкие лодыжки из вороха кожи и кольчужной стали. Цепкие пальцы, скользнув по Данькиным плечам, поймали его за запястье левой руки, потянули вниз:

– Хочешь взять мое сердце? – простонала Смеяна, клонясь отяжелевшей головой Даниле на грудь. – Я подскажу, где его искать… Поищи получше – и забирай себе.

Данька мягко высвободил руку – на запястье вполголоса звякнули волшебные бубенцы. Смеяна вздрогнула, словно от электрической волны, еще тесней прижалась грудью и коленями – у Данилы тихо закружилась голова от вязкого женского запаха, обжигающего ноздри.

– Эти твои обручи на запястье… я так люблю их. Отдай мне твои обручи, любимый! Тогда я буду обручена с тобой… хочешь?

Вдруг слегка отпрянула, наморщила бледный лобик. Взгляд обострился:

– Обручи… Где я видела серебряные обручи?.. Это значит – свадьба, это восточный закон замужества…

Тихо застонала Лебедь – испугалась чего-то в наркотическом петуниевом сне и содрогнулась, не в силах оторвать от лавки связанные руки. Смеяна быстро обернула голову, пристально посмотрела на пленницу.

– Подожди, милый, пусти меня! – Легко вырвалась и, мелькнув тугими полнолуниями ягодиц, бросилась к спящей Лебедушке…

Данька стиснул в руке нож, шагнул вослед.

– Обручи! Смотри: обручи! – Смеяна быстро ухватила подол нищенского платья пленницы и быстро задрала его до колен – на каждой из тонких щиколоток мутно заблестели веские округлые браслеты черненого серебра, неумело замазанные глиной. – Это свадебный знак! Это значит, что Потык обручился с женой по калинскому обычаю тороканских идолов! Ха-ха-ха! Ангелы небесные, как я могла упустить из виду!

– Смеяна, любимая! Оставь это спящее ничтожество, посмотри на меня! – Данила поспешно приблизился.

– Нет, ты не понимаешь! – тихо улыбнулась она, обвила руками шею и быстро зашептала, игриво уклоняясь от поцелуя: – Я расскажу тебе, глупый. По калинскому обычаю супруги обязаны лечь в одну могилу, в один день! Они скованы воедино чарами свадебных обручей, которые жрецы закрепляют на ногах молодых. Если в бою погибает супруг, жену бросают на погребальный костер. Когда умирает жена – особенно такая знатная, как племянница хана, – ее мужа зарывают в землю вместе с телом суженой… Да-да! Как только мы убьем жену Потыка, чары заставят его самого явиться сюда за телом своей женщины – чтобы отнести его в общую могилу и самому лечь рядом… Таковы законы Калина – им обязан подчиниться всякий, берущий в жены тамошнюю деву. Теперь ты видишь: Михайло Потык – у нас в руках! Мы нашли его без помощи Свища и Скараша! Мы возьмем себе все деньги, обещанные Окулой!

– Да будет так, милая Смеяна! Только позже. – Данька властной рукой собрал в кулак ее волосы на затылке и приблизил кошачью мордочку к губам. – Сначала… я заберу твою любовь!

Смеяна подставила жадный вишневый рот, закинула голову, жмурясь от сладостной боли в стиснутых волосах. Данька исподволь расслабил кулак, провел рукой по смуглым узеньким плечам, замечая, как под пальцами чувственной волной туго холодеет кожа – ах! кошка опять вырвалась: вильнув бедрами, бросилась прочь – только черный ветер мягких волос плеснул его по лицу. Снова подскочила к опоенной пленнице, быстро занесла маленькую ручку и – коротко, наотмашь ударила спящую по болезненно припухшим щекам:

– Проснись, сестрица Лебедь! – Смеяна игриво оглянулась на опешившего Даньку – во взгляде острые искры лукавого разврата, щеки нехорошо раскраснелись. Снова вцепилась в нищенское тряпье, пытаясь растормошить: – Ну же, проснись, Лебедушка! Посмотри на нас, позавидуй!

Данька подскочил, жестко обнял сзади – руки легли на хохочущую грудь. Смеяна обернула красное сморщенное лицо, смеющийся влажный рот:

– Хочу… хочу, чтобы она видела! – В почерневших глазах блеснуло упрямое пламя. – Пусть увидит, как ты любишь меня! Ну же, скорее…

– Что за выдумки, милая! – пробормотал Данька, тиская в кулаке маленький нож. «Немедля. Сейчас. Прикончить врага…» Но – нет, уже нельзя оторвать глаз от тонкой прогнувшейся спины и скользких бедер, от нежных колен… Господи, что она делает? Сумасшедшая кошка…

– Мы будем… играть все вместе! – Пьяные глаза блудливо блеснули сквозь струи разметавшейся прически. Смеяна мягко опустилась на колени перед связанной женщиной. – Я так хочу. Иди к нам, любимый!

– Нет. Оставь ее. – Данька отвел взгляд. – Мне нужна только твоя любовь, Смеяна! Лишь ты одна… больше никто на свете.

– Ты прав, милый! – Гибкие колени вмиг разогнулись, и кошка уже на ногах, в безумных глазах хмельные слезы торжества. – Ты не хочешь, чтобы она видела? Хорошо! – Смеяна прыгнула в сторону, быстро наклонилась и подхватила что-то с пола: – Я сделаю, как ты пожелаешь! У нашей любви не будет свидетелей – только трупы!

Маленькая боевая секира мелькнула в воздухе. Она летела, раскручиваясь медленно и даже красиво, – стальное лезвие в кровавых разводах дважды блеснуло Даниле в глаза. Возможно, он мог прыгнуть вперед и перехватить летящий топор. Мог просто закрыть собой полусонное тело измученной женщины, привязанной к лавке.

Какое-то время Данила ничего не видел – или просто не понимал того, что навязывало ему зрение. В голове почему-то не замирал ноющий звук, похожий на свист рассекающей воздух стали, – еще несколько секунд подряд Даньке казалось, что секира до сих пор летит. Потом он как-то сразу, очень ясно увидел перед собой обнаженную женщину – ее тело было странно двуцветным. Вверх от пояса – черным от разметавшихся волос. Ниже пояса – красным, густо усеянным непонятными брызгами. Женщина была живая. Ее лицо искривилось, и Данька услышал знакомый полудетский, кошачий голос:

– Надо же… она была беременна! Ну ничего, милый: у нас тоже будет ребенок. Я воспитаю сына великим и грозным воителем…

Данила ничего не ответил: он только взмахнул руками, словно защищаясь от кошмарного видения. Просто дернул рукой – бездумно и подсознательно.

Прекрасная воительница Смеяна не закончила своей речи. Маленький и удивительно острый ножичек с костяной ручкой навсегда застрял у нее в горле.

XV

На ту пору было, на то времячко

Прилетел тут голубь на окошечко,

Начал по окошечку похаживать,

Человечьим языком поговаривать:

– Молодой Михайло Потык, сын Иванович!

Ты играешь, молодец, прохлаждаешься,

А твоя молода жена Лебедушка преставилась.

Сказание о богатыре Михайле Потъке

Земля была мягкой, и деревья едва держались корнями. Они гнулись и роптали, когда Данила цеплялся за нежные ветки, упирался ладонями в гулкие стволы, задевал плечами стонущие сосны. По лесу идти труднее, чем плыть, – напрасно он выполз из воды на жесткий берег: тяжелый папоротниковый лес уже почти смыкался над головой, захлестывая сверху черно-зеленой паутиной; увязая чуть не по колено в сырую землю, Данила пытался двигаться быстрее, по широкой петле удаляясь в чащу все дальше от страшного починка на озерном берегу, от стынущих трупов на дощатом забрызганном полу. Там, по-прежнему привязанное к лавке, остывало мертвое тело Михайлиной жены – Данила не смог приблизиться, он увидел только: потемневшая ручка топора торчит из груди… Замершие черные глаза смотрели почти ласково – словно и не был Данила виноват.

Дядька Сильвестр нашел его под старой липой за ручьем – недолго пролежал Данила без памяти, обрушившись навзничь, горячим лицом в сухую пыль мертвого муравейника. Он пришел в себя от очередного сильного толчка – сквозь чернильные разводы тошнотворной мути увидел перед глазами слипшийся от грязи седой загривок косолапого старосты, дотащившего его на горбе до самой избушки Потыка. Здесь Даньку мягко уложили спиной в траву, и теплый край чарки коснулся его губ: он судорожно глотнул и закашлялся, едва не захлебнувшись медом – желтое пятно, светлевшее над ним на голубом небесном фоне, приблизилось и прояснилось. Данила увидел перепуганное личико Бусти. Девчонка склонилась ниже – развившийся светлый локон опустился и защекотал у виска – быстро затараторила, шмыгая острым носиком и вытирая тоненькие слезные дорожки на щеках:

– Дядько, проснись! Ой, да что же делать… помоги скорей! Я одна боюсь!

Как смешно у нее прыгает подбородок, медленно подумал Данила. А мордочка вся мокрая – на губах должно быть солоно от слез.

– Дядька Потык заболел! Он разум потерял… Я его боюсь, он кричит страшно так! Медведю повелел себя к дереву привязать… А теперь плачет и ругается! Дядька Данилушка… ну же, пожалуйста, проснись, миленький!

Медовый глоток жарко-золотистым сгустком прошел по горлу вниз, насухо выжигая слезы, оставляя долгий терпкий след на языке… Данька с усилием подтянул ноги, вцепился в дрожащее Бустино плечо, приподнял голову и увидел страшного человека, привязанного к дереву цепями – совсем рядом, в дюжине шагов. Человек глухо кричал – почти ревел, слепо мотая головой: вьющиеся волосы прилипли ко лбу, кудрявая борода намокла от пота и слез. А толстая цепь намотана вкруг тела в десятки оборотов, она прижимает и вдавливает спиной в шероховатый древесный столб – корявые звенья впились в грудь и медленно рвут белую рубаху на плечах… Сбоку дерева не черная тень – гигантский медведь с обезумевшими глазами вцепился в свободный конец цепи обеими лапами – уперся в землю и тянет на себя, не выпускает рвущегося пленника на свободу!

– Пусти… Потап, проклятая тварь, – пусти меня! Я должен, должен уйти! – услышал Данила и почти сразу встретился глазами с привязанным человеком. У брата были чужие глаза – тупая сосредоточенность мерцала в глубине серого взгляда, какая-то вязкая и тягостная решимость.

– Данила! И ты здесь, братишка… – Потык побледнел; пошевелился и тряхнул головой, словно припоминая… Даньке показалось: на миг болезнь отступила, выронила на свободу Михайлино сердце – и названый брат заговорил прежним голосом: – Почто голову повесил? Да уж знаю, знаю… Не уберег ты мою жинку… Не сумел. Впрямь долбил Данила – да вкось пошло долбило… Ха-ха!

Он снова поник крупной головой на сцепленную грудь – и вдруг рванулся вперед – так, что в предсмертном ужасе затрещала сосна – бурого Потапа дернуло цепью, сбило с ног.

– Сволочь! Гад подземный, не упас мою Лебедушку! Гад… змей похотливый – а еще братом назвался! А-а-а, пусти! Пусти, косолапая свинья, – я убью его, придавлю!

Данька слабо махнул рукой, уцепился за мягкие ветки. Покачнулся и закрыл ладонью лицо. Снова показалось – секира до сих пор летит перед глазами, медленно вращаясь и отблескивая полумесяцем лезвия… Он захотел повернуться прочь, быстро побежать и упасть с обрыва в милое, мягкое озеро – чтобы больше не дышать. Не слышать странного ноющего звука – скольжения заточенной стали сквозь воздух.

– Нет, постой! Брат, подожди! – вдруг крикнул Потык за спиной, и Данька обернул слепое лицо. – Прости меня, это все тороканские чары… Я знаю: ты не виноват! Не хочу тебя осуждать – это болезнь душу мутит! Прости… не оставляй меня.

Брат сделал глубокий вдох – цепи задрожали на раздувшейся груди. Он поднял голову, и Данька увидел, что из носа у Михайлы тихой струйкой сочится кровь – жилы на шее и на лбу вздулись, как от величайшего напряжения сил.

– Слухай меня, братишка. Я с Лебедушкой по ихнему закону обручился – иначе хан не отдал бы мне племянницу. Теперь, видишь, тамошние чары на сердце насели, одолело бесовское заклятие. Сам виноват – саморучно свадебный договор подписывал… А всему виной баба, зазноба сердечная – не хотел гвоздь в стену, да молот вогнал!

Данька почти не слышал – не мог оторвать глаз от тяжелых серебряных обручей, стягивавших Потыку лодыжки – совсем как хомуты каторжных кандалов. Показалось вдруг: кожа под браслетами потемнела, будто от ожога. Точно такие обручи на ногах у мертвой женщины, что сидит сейчас в холодной комнате в Малковом починке…

– Эх, Лебедушка моя… брал жену денечек, да проплакал годочек! – Потык растянул в улыбке непослушные губы. – Не хотел иноземку за себя брать, не хотел ее любить… Куда там! Будешь любить, коли сердце болит. Вот теперь и в могилу вместе ляжем – живой Михайло с мертвой жинкой… А иначе нельзя – проклятье душу клонит.

«Брось ее, забудь. Ты не язычник – а над крещеными поганое волшебство не властно…»

– Не могу забыть, Данила. – Потык словно услышал Данькины мысли. – Каждый сам над собою власть выбирает. Я, дурак, свой выбор сделал – идти мне теперь в починок за мертвым телом, да везти его в Калин к тороканским жрецам. С каждым часом заклятье сильней… рассудок уже мутится. Недолго осталось теперь. Через три дня зароют нас с Лебедушкою в ханскую гробницу – и делу конец. Жил-был Михайло Потык, да из ума и выжил. Все жилы порвал.

«Это моя вина, Михайло. Я знаю, что мог спасти твою жену… Я искуплю. Поеду вместо тебя в Калин».

– Эка выдумал! Ты это брось! – Михайло попытался грозно сдвинуть брови. – Тебе теперь заместо меня оставаться, Колокира поджидать! Посиди, прошу тебя, в избушке, пока гость не явится… Уж я больше не могу: сердце наружу рвется, до бедной Лебедушки тянется. Заклятье в дорогу тащит – и давно бы ушел, кабы не привязь. Вот – Потапу повелел держать на цепи до твоего прихода – а иначе нельзя на месте усидеть! Поэтому – сам посуди… кто, кроме тебя, царские Стати у грека воспримет? Кого мне просить – Бустю? Либо медведя?

«Не хочу стати. Не нужно, бесполезно. Я виноват, Михайло…»

– Замолчи, брат. За жену всякая вина на мужа падет. – Потык помолчал, качнул головой: – Нельзя мне было ее в починок пускать! Сидела бы здесь, так нет – подняла крик! Мол, скучно в глуши, пойду от вас, медведей, – среди людей поживу… И так уговаривал, и эдак – зазря все. Железо уваришь, а строптивой жены не уговоришь. Дурень я горький, Данька. Видать, мы с тобой два сапога пара – оба на леву ногу!

Он вдруг потемнел лицом, захрипел и провис на цепях – мутная волна накатила было в глаза, да снова схлынула – уже ненадолго.

– Ты прости меня, братишка. Втащил я тебя с головой в нашенские забавы кровавые… Не гневайся. Прошу тебя: напоследок помоги – дождись Колокира, отвези его Стати в Престол-град, да боярину Добрыне Злату Поясу передай… Утешь сердце мое, Данюшка: обещай мне!

Данила ничего не ответил. Он наконец оторвал мокрую ладонь от глаз и прямо глянул Потыку в лицо.

– Спасибо тебе, братец названый. Помоги Господь. А теперь… мне идти надо – обручи ноги жгут! – Михайло сжал кулаки, потянул застонавшие звенья. – Данька, в домике на столе черепок меду стоит… Принеси его Потапушке… да не под нос, в сторонке поставь.

Всего-то на мгновение медведь оборотил морду вбок, потянулся носом на медовый запах, ослабив в ужасных когтях провисшую цепь, – и сразу Потык ударил плечом, мотнув головой с оскаленными зубами: визг железа по растерзанному дереву, взрыв железных осколков и щепы! Звенья вырываются из когтей, брызги летят в стороны, медведь прыгает вперед, загребая лапами разлетающиеся оковы – но Потык уже свободен, он делает первый шаг прочь, он движется к избушке… На ходу стряхивая обрывки цепей, жестко задевая Даньку тяжелым плечом, движется к домику: широкая фигура, бегло просветлев на фоне распахнутой двери, теряется внутри, и на несколько секунд все замирает. Медведь испускает глухой стон и с размаху тяжелой лапой высекает из старой сосны дождевой поток колючей крошки. Данька поворачивает голову вослед брату…

И видит вскоре, как из полумрака хижины на порог вываливает, сдержанно лязгая и позванивая обостренными гранями стали, это странное незнакомое существо – голубовато-серые бронированные пластины в разводах чернения, тускло серебрящийся кольчужный подол до колен, русые волосы выпущены из-под шлема поверх чешуйчатого брашна… Впервые в жизни Данила увидел русского богатыря в боевом убранстве – не жалкого лесного вора, не циничного профессионала-дружинника, а именно богатыря – страшную и одинокую машину славянской геополитической защиты. И Данила – не сразу, медленно привыкая, узнал его. В памяти замелькали забытые картинки из детских учебников, эти дешевые пародии на былинный образ: да, ярко-алый стяжок-яловец наверху шлема – он даже не шелохнется на ветру! Да, тяжелый округлый щит с размашистым крестом по червонному полю: он так велик, что не пролезает в дверь и выходит наружу лишь с массивным куском треснувшего косяка… Четырехконечный крест словно сплетается из перевитых белых лилий с троичными чашечками лепестков…

От внезапного свиста Данила вмиг оглох и даже ослеп: этот свист – почти рев – вдребезги разнес привычные лесные шумы, разом всколыхнул в небо тучу перепуганных птиц! Медведь рядом медленно осел в траву, мотая головой, а Данька услышал, как откуда-то из глубины леса донесся ответный рев – горячий конский храп, радостное ржание соскучившегося зверя! Когда жеребец вылетел из чащи на поляну, Данька отвел глаза – показалось, они заболели от жаркого плеска солнечных бликов по шелковым вороным бокам. С лету развернув тяжелый круп, вороное чудовище задело угол бревенчатой избушки – и домик мгновенно завалился набок, сползая соломенной крышей набекрень.

– Данила! Медведя оставляю тебе в услужение – корми его да воспитывай! – Широкая конская грудь мягко двинула Даньку в плечо, бронированный всадник склонился откуда-то сверху, с башенной высоты боевого седла, и вновь загремело из-под стального шлема с низким налобником: – Колокиру за меня поклонись. Когда он явится – ты и сам угадаешь, что сказать. А меня не забывай, помни – в человечьем сердце и далёкое близко…

Снова счастливо взревел жеребец, перед глазами цветной полосой мелькнула расшитая сбруя в серебристых пластинках, закованная в сталь подошва в тяжком шишковатом стремени, какие-то белые ленты в конском хвосте… Копытный грохот оглушил Даньку – он еще долго стоял в облаке оседающей пыли, сжимая в ладони что-то маленькое и теплое, оставшееся на память от Михайлы Потыка. Данила чувствовал: это «что-то» – вещь непростая. В самый последний миг брат молча протянул Даньке крошечный предмет, мягко просветлевший на дне железной рукавицы.

Данила не спеша разжал пальцы. Расправил в руках узкую матерчатую ленту, свернутую в клубок. Похоже на детский поясок: по светлой ткани плотной тесемки струилась вышивка – какие-то мифические животные. Пляшущие головастики с женскими грудями.