Текст книги "Двенадцатая дочь"

Автор книги: Арсений Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

В самую полночь, да в самую чащу
(дневник Мстислава-дровосека)

…Язычество таится еще по всей Европе: сколько еще поклонников идолам, рассыпавшимся в золото и почести!

А.С.Хомяков

Бисер спит, Бисер бдит, Бисер мыслью путь мерит от Вручья ручья до Бялого Езерца.

…Я вышел из душной комариной землянки в глушайшую, беспробудную ночь – бумм! ударился плечом о сонное дерево. Дерево вздрогнуло, шевельнулось и снова отрубилось без задних ног. Я поглядел на зыкинскую округлую лунищу. Круглая дурка жарила так, что хоть загорай. Казалось, на траву пролили очень кипяченое, но стынущее молоко. Загляделся я – и вдруг тихо отдался диву: молочный лунный свет заискрился, как снег…

Ух ты! Вокруг стремительно наступала зимушка. Я вытаращил глаза вниз – опаньки. Сюрприз (от слова «сюр»). Под ногами уже вовсю похрустывали морозистые сугробцы, а на самих ногах откуда-то появились ярко-желтые горные лыжи. Я расслабился: хе-хе, это не белочка. Это просто сон. Зимний сон в летнюю ночь.

Ладно, будем бредить дальше, покладисто решил ваш покорный слуга, и тяжко побрел по лыжне вперед, к стынущему лесу. Лыжи были, как уже замечено, горные – а потому тяжелые. Проваливаясь в белый холод по колено, я двигался небыстро.

Вдруг из лесу вышел тощий медведь в алой бейсболке и сказал «хай». Я придирчиво сощурился: в лунном свете на бейсболке ясно сверкнула надпись «I voted SDI»[36]36
  «Я голосовал за Стратегическую Оборонную Инициативу» (амер.)


[Закрыть]. «Ну и дурак», – подумалось с горечью. «Отчего же сразу ругаться, барин? – опешил медведь. – Извольте следовать за мной, я провожу-с». А хрен с тобой, кивнул я. Проводи.

Хитрый медведь был без лыж, и я едва поспевал за мохнатым дегенератом в кепке Так шли мы минут десять – мимо запорошенных сосен, через рахитичный ортопедический мостик, навзничь перекинутый поверх незамерзающей речки-вонючки. И вдруг медведь упал. Вздрогнул, вздохнул судорожно – и завалился набок, в сугроб. Видимо, замерз. Кряхтя и пыхая паром, я приблизился. Ухватил рукой мохнатый загривок – зверушка был так себе, нежирный, килограммов сто двадцать от силы. Шкура, конечно, не фонтан – но кидать жалко. Взвалив косолапый трупешник на плечи, я пополз дальше – там, впереди, среди черных деревьев уже показался желтоватый огонек одинокой лесной избухи. (Куда потерялась левая лыжа, не пойму. Ладно, так даже удобней.)

Ой, это не избуха, а тухлый шалашик какой-то. Я прислонил мертвого потапа к косяку, толкнул дверцу плечом… Вау! Пахнет пивом!!! И заулыбался: внутри было весело.

Напоминает остросюжетную тусовку инопланетных отморозков в космобаре из фильма «Звездные Бойни»: первым делом я увидел вдребезги обкуренного рыжего песиголовца в раздолбанном шлемаке с рогами – парень забавно скалил желтые клыки, морща влажный собачий нос в тщетных попытках слизнуть с обвисших усов пивную пену мокрым кровавым языком. Рядом, обрушившись кошачьей ряхой в тарелку с «вискасом», храпел отставной блохастый леший; на соседнем столике полусемаргл и полукот исполняли нежный танец-медляк под музыку композитора Артемьева-Сысоева, а еще дальше – оу, йеа! – томная госсекретарша Адель Монбрайт, облаченная в белые подколенники, голубые чешки и алый купальник чешской женской сборной по художественной гимнастике, исполняла шестовой стриптиз под одобрительные выкрики пьяной толпы, в которой ярким пятном выделялся Люк Скайуокер в модной оранжевой куртке дорожного рабочего, страшных пилотских очках и русской противодымной маске образца 1910 года. Пьяного джидая поддерживал за талию чопорный и гордый остов в солнцезащитном пластиковом козырьке желтого цвета, с пулеметными лентами поверх пустой грудной клетки (под ключицей, я заметил, мутно поблескивала бляха: «Батальон № 5 Особой Дивизии Клац-Фафнира, ветеран Хрум»).

«Парад уродов», – доброжелательно вздохнул я, созерцая все это безобразие с целью отыскать местечко у жарко пылающих медных крантиков с розливным «Опорьевским». И вдруг улыбка моя выцвела: в центре праздничного стола, на почетнейшем месте я увидел бледную изможденную красавицу в глухом черно-красном платье испанской инфанты с платиновой цепью на тонкой талии и снежным жабо на тонкой шее – мертвенно-бледное лицо, латунные локоны завиты у виска, золоченое пенсне защиплено на веснушчатом носике, строгие бровки и водянисто-зеленые глаза… Метанка сидела на хозяйском месте с огромным электрическим мясоразделочным ножом в правой ручке.

От неожиданности я… икнул. Получилось довольно звучно – порывом ветра задуло керосиновые лампы на столах, кое-где сорвало обои. Сборище смутилось, ряхи поворотились в мою сторону… «МОЕ!!!» – вдруг взревела орава мутантов: ощерились кариесные клыки, бешено затрубили и потянулись ко мне сопливые хоботы… Метанка, оттолкнув золоченую посуду, гневно вскочила на ноги, насупила брови…

И вдруг за моей спиной раздался скрип приоткрывшейся входной дверцы. В ту же секунду жуткий фестиваль клоунов будто застыл на месте: Метанка замерла с вытаращенными глазами, злобный песиголовец окаменел с жадно протянутой когтистой лапой. Сзади повеяло свежестью, я обернулся – ух ты. Клево. Посмотрите-ка вниз, на пол! Через порог в душный вертеп вломился, весело журча и булькая, чистый холодный ручеек. Посыпался с высокого порога вниз, внутрь комнаты – зазвенел, разбегаясь светлыми волнами по грязному заблеванному ковролину.

А через миг на пороге возникла темная фигура. Пухловатый мужик в застиранной черной хламиде, пушистая курчавая грива колеблется вкруг головы, отсвечивая в лунном свете как забавный ореол. Мохнатая окладистая бородища с прожилками серебра. О! Знакомые люди! Здорово, Серун. То есть пардон, извиняюсь. Оговорился:

– Здорово, Белун!

– Здорово и тебе, паря! – быстро кивнул толстяк, резво забегая в окаменевшую комнату – босыми пятками прохлюпал по воде, подскочил ко мне. – Быстрее! Пошли, побежали за мной!

– Ну-ну… обождите, уважаемый Белун! – улыбнулся я. – Снаружи холодно. Предлагаю сперва погреться – вот здесь, подле пивных крантиков.

Диковатый бородач зыркнул карим глазом, дернул за рукав:

– Некогда, паря, некогда! Побежали быстрее, я тебе ужас покажу.

Вот чем заманить решил, наивный. Что я, ужаса не видел? Ладно, надо быть послушным мальчиком. Все-таки добрый доктор Белунчик спас мою жестянку-жизнь, вовремя сорвав серебристую удавку Мокоши… Я благодарно похлопал старика по круглому плечу. Бисер может быть пьян, Бисер может бредить – но Бисер не забывает своих благодетелей.

– Небось опять столбы рубить пойдем? – пытливо улыбнулся я. Думается мне, толстячку вторично понадобилась моя легендарная богатырская сила – топором махать… Ну что, я угадал?

– Угадал, – буркнула бородища. – Давай, паря. Беги за мной следом!

Мы побежали. Снег уже растаял – под ногами снова ласкалась шелковая травушка, приятно так. Что характерно, пробегая по чаще, никаких чудовищ я больше не видел – ни под кустами, ни в темных дуплах… Будто и не сон вовсе, а наяву решил Бисер прошвырнуться легким джоггингом по спящему лесу…

Хоп. Вот и Бялое Езеро впереди замерцало, высветило лунную дорожку – серебром по черному. И толстяк заметно задергался, все чаще оборачивается через плечо, дергает бровью: быстрее да быстрее ему давай. Куда быстрее-то? И так несусь, как трепетный Карл Льюис от доблестных рыцарей Ку-клукс-клана.

Внезапно кудрявый мужик замер как вкопанный.

– Гляди, – скорбно сказал он, тыча пальцем несколько вдаль.

Впереди и чуть сбоку, за лунным озером, чернело нечто чудовищное. Похоже на гигантскую великанскую расческу, упавшую с неба и вонзившуюся в берег сотнею длинных зубцов. Вскоре я понял: это… роща. Внизу – копья голых стволов, а выше – темные кроны сливаются… Будто плоская длинная туча на тонких прямых ножках…

Драть вашу рать! Казалось, что небывалые деревья, похожие на бетонные столбы, вылезают прямо из воды, будто выступают на сушу из мелководья – за рядом ряд, как темные подводные богатыри. Каждая стоеросовая мачта отбрасывала от луны острую хладную тень – древеса росли густо, и пологий берег вовсю напоминал огроменную рояльную клавиатуру: полоски лунного света перемежаются узкими трещинами мрака…

Это ж падубовый лес, догадался я.

– Моя, моя вина… Из-за меня чащоба вымахала, – вдруг жалостно забормотал дядька Белун на бегу, прыгая по хлюпающим кочкам. – До чего ж я ленивый, хоть плачь! Вот меня поставили за берегом следить, злыдни выкорчевывать, чтобы ни одна падла не проросла… А я – эхма! Запустил деляночку, совсем запустил… Глянь, сколько терниев выросло! Целая тайга.

– Слышь, папаша! – Я прибавил прыти, догоняя суетливого дядьку; на бегу дернул за широкий рукав забрызганной рясы. – Я столько не вырублю! Здесь особые механизмы нужны. Желательно, таежный комбайн профессора Маккрекена. Ну или… хоть бензопилу дайте! Иначе тут – на целый год работы!

– А кому нынче легче?! – не оборачиваясь, проорал в ответ сумасшедший дядька. Хопа! – сиганул через канавку, взмахнув руками, как крыльями налету… Плюх! Плюх-плюх! – жесткими пятками в водицу; побежал по бережку озера, поднимая фонтанчики черно-серебристых брызг. Эх, пропади моя жисть! – я прыгнул следом

Минут через двадцать, мокрые и погибающие от болей в селезенке, мы подбежали к окраине страшной рощи. Бр-р… вблизи подлые падубы казались еще кошмарнее: каждый ствол напоминает… гм… типа такой ворох перекрученных железных тросов, каждый из которых сплетен из множества звенящих жил – темных, грязных, маслянистых. Я невольно приостановился, в растерянности покосился на дядьку Белуна. Как же эту хрень рубать? Обычным топором?!

– Простым топориком не сдюжим нынче, – откликнулся толстячок. – Слишком поздно мы подоспели. Покудова они, сучки, молоденькие были, еще кое-как получалось обычной секиркой управляться. А теперь придется по-особому, по-хитрому…

Повертев бородой по сторонам, он отыскал нужное дерево: из бурого, липкого, уже порядком изрубленного ствола торчал внушительный топор с длиннейшей рукоятью – не меньше полутора метров длиной! Доктор Белун подскочил, с усилием выдернул инструмент из волшебной древесины – дзинннььь… Противный такой звук, будто вилку из стиснутых стальных челюстей вытащили.

– Во, ладный топорик. Держи, паря. Твое дерево – четвертое слева, у самой воды, – негромко сказал Белун, протягивая светлую рукоять лесорубного инструмента. – Приступай помаленьку.

– А че я-то? – обиженно изумился я. – Мне одному скучно вкалывать! Ты бы это… помог мне, дядечка?!

– У меня – свое дерьмо имеется, – грустно улыбнулся Белун, махнув рукавом в сторону тоненького, невысокого деревца – голая, полупрозрачная двухметровая палка с гроздьями редких загнутых игл наверху (в лунном свете иголки язвительно поблескивали металлической голубизной).

– Хе, хе, – ядовито усмехнулся я. – Я вижу, ты не глупый мужик. А не боишься пупок надорвать? Так не честно! Почему мне достался толстенький баобаб, а тебе – тощенький бамбук? А давай ты тоже выберешь бревнышко покрупнее?

– Куда мне крупнее… с этим бы сладить! – вздохнул Белун, сокрушенно тряхнув кудрявой гривой.

А че с ним ладить? Я бодро приблизился, на ходу занося топор для страшного удара: щас мы этот дистрофичный саженец мигом перефигачим пополам!

– Погоди-погоди, паря! Не надо! – борода перехватил топорище цепкими смуглыми пальцами. – Бесполезно. Это особая разновидность падубы. Противоударная.

– Дерево-мутант?

– Вроде того. Встречается крайне редко. По-научному обзывается эдак: тщеславка необыкновенная. Такую вот растению – ни топором рубить, ни пилкой пилить нельзя. От каждого удара она, гадина, только крепчает.

– Ты гонишь, дядя, – опешил я. – Как же ее гасить тогда?

– В землю надо загонять, – подмигнул Белун с улыбкой. – Она раньше высокая была, сорок саженей. А теперь вот усохла почти. Осталось совсем немного потрудиться, и будет победа. Долго я ее мучил, почти три года…

– Ой глядите! – Я вытаращил глаза. – Она дергается! Растет! Натурально растет, дядечка!

Металлическая пика с иголками на макушке прямо на глазах вытянулась сантиметров на сорок в высоту. Белун схватился за кудрявую голову:

– Ой, мамки-няньки! И верно ведь полезла! На десять вершков, не меньше…

– Это почему, дяденька?

– А потому, паря, что я тут… расхвастался мальца. Дескать, своими стараниями почти уморил ее, гниду ядовитую. Забыл, что она от похвальбы, как от солнечного света, оживает!

– М-да… – молвил я в легком раздумье. – Я, пожалуй, не буду вам мешать.

– Ступай-ступай, паря. Твоя судьба – четвертая слева, у воды. Руби быстрей, пока желуди не созрели…

Волоча секирку тяжким топорищем по траве, я прибрел к назначенному дереву. Гм. Узнаю подлую пальму. Вот – шрамы от моих вчерашних упражнений… Надо же, как быстро заросли! С прошлого раза ветвистая гадость увеличилась почти втрое. Диаметр ствола – не меньше метра! Я поморщился, припоминая хитрую технологию рубки падубовой древесины. Кажется, с каждым ударом нужно вспоминать имя того человека, которого ты огорчил или обманул. Белун клянется, что на этих-то обидах падуба и разрастается… Что ж, нет ничего проще! В списках обиженных на первейшем почетном месте стояла, разумеется, милочка Метаночка. Все-таки грязно я с ней поступил…

Поплевав в кулаки, ухватил конец деревянной рукояти, размахнулся красиво, как ядреный метатель спортивных ядер, и…

Хрясь! Уйя-а-а-а… Ух, ух, ух, как больно!

Лезвие топора вошло в древесную кору, как в железобетон: проникло на три миллиметра, выгнулось и отскочило. Рукоять подло ударила в ладони, вывернулась… Конечности мои сладко онемели, электрическая боль плеснула по костям в плечи, а сам я от неожиданности упал – бух! Едва не вточился личиком в липкие ядовитые корни, местами вылезавшие из травы.

Нет, так не честно. Я же сильный! Она должна была рухнуть!

Перепуганный бригадир Белун подскочил:

– Ты чего повалился, паря? Жив?!

– Отчасти, – философски хмыкнул я из травы. Покряхтывая, привстал, потирая отбитые ладони. И поинтересовался жалобно:

– Дядечка, а почему она не рубится? Я ведь все правильно сделал. Сначала имя назвал, потом рубанул…

– А покаяться не забыл?

– Это в каком смысле? – насторожился я. Что еще за новости! Про покаяние слышу впервые…

– Видишь ли, паря… – Белун задумчиво запустил пальцы в бороду. – Твоя падуба слишком вымахала, заматерела уже. Теперь недостаточно просто называть имя обиженного человечка. Нужно приложить больше усилий…

– Это что же… фамилию называть надо? – тупо моргая, я почесал затылок. Вы не помните, какая у Метанки фамилия?

– Дело в другом. – Белун качнул гривой. – Просто осознать грех – уже недостаточно. Важно покаяться и исправить грех.

– Ну, давай я покаю, – кивнул я. – Это как делается?

– Не покаю, а покаюсь! – строго поправил бородатый бригадир. – Добрые дела нужны. Ступай к тому, кого обидел. Проси прощения. Исправь злоумысел.

– Кхех. – Я снова почесал репу. – Теперь уж поздно исправлять, дядя. Я ведь это… туда-сюда… Метанку заколдовал. Волшебным волоском нахимичил ее. Превратил в смоляную куколку для поимки Куруяда…

– Метанку? – удивился Белун. – Ту самую Метанку? Лихорадочную девку, что ли?

– В натуре, блин. Ее.

Белун нахмурился. Прошелся взад-вперед, пожевал бороду.

– Гм, – наконец молвил он. – Тяжелый случай. Еще прошелся, пожевал, похмурился. Изрек:

– Присядем.

Мы присели под гадским деревом в мокрую траву. Покумекав минуты три, Белун предложил следующую свежую идею:

– Надо ее… расколдовать.

– Угу, – хмыкнул я. – Заметано. А как?

– Вырвать из плена Кибалы. Спасти от лихомании.

– А как? – снова какнул я. – Как вырвать?

– Короче, слушай, паря. Есть старый дедовский способ. Но опасный.

– Давай, дядечка. Не томи душу.

– Обернешь ее любым пояском в три оборота. Три раза поцелуешь с любовью. Три раза назовешь любое женское имя. Понял?

– И че? – не понял я.

– И выручишь девку из полуденичества. Вернешь ее в человечество. Теперь понял?

Я надолго задумался. Вдруг – бац! Что-то противное, жесткое несильно, но мерзко ударило в плечо, отскочило в траву… Желудь! Железный черный желудь с желтыми крапинками ржавчины. Ух какой забавный… Похож на толстенький потемневший боевой патрон.

– Ну вот, дожили! – грустно сказал Белун. – Злыдни посыпались…

Ух ты! Я даже вздрогнул, когда желудь, полежав несколько секунд, внезапно задергался… Заелозил с противным хрустом, как личинка! И – хоп! – зарылся в землю, уже не видать его!

– Скоро прорастать будут, скоро… – вздохнул Белун.

Я ничего не ответил, но тоже вздохнул. Я думал. Злобные живые желуди сыпались с тихим шорохом, как сухой дождь. Один за другим, потрескивая, зарывались в траву, в землю. Особенно густо они валились с соседней падубы – светло-серой, заросшей рыжим колючим мохом: трава под этим деревом уже вся усеяна, будто гнилыми грушами, крупными личинками размером с электролампочку.

– Это знаешь чья падуба? – вдруг спросил Белун. – Друга твоего. Даньки Каширина.

– Ага, – кивнул я в легком замешательстве. – А… откуда ты знаешь?

– Чего ж тут не знать? – удивился Белун. Вы когда появились у нас… ну… в смысле… когда оттудова прилетели… я вас сразу заметил. Гляжу – что за невидаль у меня на делянке прорастает?! Обычно падубы в один ствол растут, а тут – раздвоенные какие-то, расстроенные, ветки во все стороны, и листья диковинные, пестроцветные… Ну, думаю, не иначе иноземцы к нам пожаловали. Со своими-то с грехами заморскими, забугорскими.

– Какие мы иноземцы! – вздохнул я. – Мы русские.

– Ну, не знаю. – Белун развел руками. – Русские-нерусские, а пять небывалых древес я насчитал. Твоя – рыхлая, приземистая, древесина вязкая, но вонючая. У Даньки – наоборот, будто замерзшие волокна под корой. А у Старцева…

– Погоди, дядя. Почему пять? – вдруг доехала до меня поразительная непонятка. – Нас же… четверо! Я, Данька, Лисей и Стенька!

– А почему ты знаешь? – хитро сощурился Белун. – Небось ты думаешь, в целом мире никто больше про Серебряный Колокол не слыхал, кроме вас? А вдруг еще кто-нибудь успел…

– Что? Что успел?!

– Успел прочитать про колокол и поверить в него?! А, какова мысля?! Прочитал и поверил, бедолажка, а тут вы как раз в колокол и вдарили! Вот она и перелетела сюда, а вы и чухом не чуете!

– ОНА?!! КТО ОНА?!!

– А зачем тебе знать? Может быть, это вообще незнакомая человечка?

– Ты, дядя, не ешь мне последние мозги! – вежливо попросил я. – Кто такая?! Девка?! Пятая по счету?! Из Москвы?!

БАЦ! Опять больно! Гадский злыдень ударил мне прямо в темя! Железный, гад, – и тяжелый!

– А ты как думал? – грустно заметил Белун. – Родные злыдни-то, собственные. С твоей падубы падают. В мозгах до сих пор звенит… О чем я говорил?

– Слышь, дядечка… – поморщился я, припоминая. – Значит, ты говоришь, надо Метанку из полуденичества выручать?

– Вот именно. Первоважнейшая для тебя задачка, паря.

– А я думал – гораздо важнее Чурилу остановить. Вот мы с корешами и старались вовсю, чтобы Чурилка не принес свой волшебный камень…

– Хе. – Белун грустно усмехнулся в бороду. Помолчал, обняв руками колени. И вдруг как ляпнет: – А Чурила-то… уже давно принес свой камень.

– Чего?! – У меня ажио уши расширились. – Как принес?! УЖЕ?!!

– По-твоему, камень-алатырь – это что?! – пытливо сощурился кудрявый бородач. – Вот ты скажи мне, скажи!

– Ну, это легко! – улыбнулся я. – Камень-алатырь – такая волшебная фенька, которая символизирует одну из важнейших геополитических сил. Белый алатырь – православие. Черный алатырь – восток. Серый алатырь – латинство. Бурый – коганство… Вот и получается типа спортивной игры. Кто первый заложит свой краеугольный кирпич, то и банк сорвет.

– Ну, почти правильно понимаешь, – кивнул Белун. – Алатырь – это значит алтарь. Разноцветные камни-алатыри суть алтари будущих исповеданий…

– Во-во, в натуре. И я о том же брежу.

– Да не совсем ты правильно бредишь, паря, – вдруг строго заметил загорелый пухлый лесоруб. – Вот вы все переживаете, что Чурила несет камень. И Болен Дойчин несет свой камень. И когань несет иной, собственный камень. На самом-то деле все эти камни, хоть и пестрые, суть оттенки одного общего для них цвета – тьмы…

– В смысле? – тупо набычился я. – Понагляднее, пожалуйста, уконкрекайте свою мысль.

– В мире есть только два цвета, паря. Свет и тьма. У света оттенков нету, а у тьмы – великое множество оттенков. Черный, серый, бурый, да хоть малиновый…

– Значит, и малиновый алатырь бывает?

– Все бывает, паря. Может, лет через тысячу и такой появится. Не важно, какой цвет – главное, что не белый… И коганая, и поганая, и ледяная броня из одной руды сварена, братец ты мой. На одном огне кована… Поверь моему опыту.

– Это слишком сложно, папаша. Ты не уклоняйся от темы, – предложил я. – Итак, имеются три вражеских камня-алатыря…

– Добро, слушай. Враги несут свои алатыри, эту данность и ты, и друзья твои хорошо затвердили. А вы не задавались вопросом: куда они несут свои камни?

– Ну… на Русь, ясный пепел.

– Правильно, – вздохнул Белун. – Вот теперь скажи: то, что ты сейчас видишь вокруг… разве это настоящая Русь? Ага… Да если хочешь знать, пространство твоей души куда более ценно и бытийственно, чем эта полянка, и тот дальний лес, и озеро… Наши с тобой души, да Алешкина душа, да Данькина, да Стенькина, ну еще душа девочки одной – вот и вся настоящая Русь, которая здесь имеется, на этой былинной земле. А остальное – игры, легенды, ожившая пыль да выдумки-изумления… И камень несут – поймите наконец! – не на эту поляну, не в город Властов. А в наши с тобой души. Вот куда идет Чурила.

* * *

С тихим шорохом падают желуди.

– А если я Метанку выручу, падуба упадет? – спросил я.

– Нет, – ответил Белун. – Это только половина дела будет.

– Ни фига ж себе! – Я даже присвистнул. – Чего ж еще надо-то?!

– Что, забыл ты князя Всеволода? – негромко поинтересовался бригадир. – Ага, ежишься…

Ну, поежился я, и что теперь? Нельзя, что ли? Зябко тут, в мокрой траве.

– Ты ведь завет князя Всеволода не выполнил, – продолжил Белун. – Твой князь просил найти его детей. Воля умирающего – дело серьезное, паря. Тем более что это был не просто умирающий, а твой начальник, князь законный.

– Ой блин… – вздохнул я. – Ты прав, папаша. Я совсем забыл! Но это не проблема, я их найду быстро! Как две палки об асфальт. Мне Стенька все рассказал, через Псаню… Дети Всеволода – это, значит, девка Рута плюс пацаны: Поток, Зверко, Берубой. Плюс незаконнорожденный Чурила от Плены Кибалы…

– Погоди, паря! – довольно жестко оборвал бородатый папаша. – Сколько же сынов получается?

– Четыре.

– А князь тебе скольких сыновей назвал?

– Двоих…

– И что? Кому ты больше веришь – молве людской или отцу, при смерти пребывающему? Вот и думай, кто из четырех парней – настоящий.

Я сглотнул, потупился. Тьфу, озноб шибает от этой влажности. А тут еще злыдень-дождь не утихает.

– Я думаю так, папаша: все просто. Всеволод перед смертью подарил мне клочок опоясти – как образец фамильной вышивки. Вот… Такую же бечевку я своими глазами видел у трех человек: у Руты, у Берубоя, у Даньки. Я подозреваю, что у Даньки эта бечевка – от мертвого Потыка. Небось, с трупа снял, на память…

– Нет, Поток не мертв, – вдруг отчетливо сказал Белун. – Он жив, хотя при смерти. Вон его падуба растет…

Толстяк махнул рукавом рясы вбок – туда, где меж двух гигантов виднелось чахлое поникшее деревце.

– А почему у Потыка такое маленькое? – завистливо поинтересовался я, изгрызая ноготь.

– Михайла сейчас много страдает, – спокойно ответил Белун. – Вот и падуба его чахнет. Даже злыдней не видать на ветках.

– Ну ладно, – кивнул я. – Итак, Потык еще жив. Однако тесьма его родовая – у Даньки Каширина. Получается, что настоящие сыновья князя Всеволода – Берубой и Потык. Стало быть, настоящее имя Берубоя – Зверко. Правильно?

– А вот и нет. Такая же тесемочка есть еще у одного человека.

– Не-е, – улыбнулся я, прищурился с видом эксперта. – Не может такого быть. Нянька Матоха разрезала княжеский кушак на три части! Значит, обрезков должно быть только три.

– Заходила ко мне старуха Матоха, – немного помолчав, сказал Белун. – Недавно заходила. Перед смертью пришла падубу свою рубить.

– Да ну?!

– Срубила. И велела передать тебе кое-что. Грех у нее был за сердцем. Когда престольцы Властовскую крепость осадили и князь Властовский ей вручил свой кушак, она ведь схитрила… У ней в то время собственный родимый внучек был, малолеточка. Суматошкой звали… Вот нянька и прельстилась: кушачок княжий не на три, а на четыре кусочка разрезала. Решила себе: пусть о моем малюточке добрые люди позаботятся как о княжеском сыне… Все равно мне с ним теперь уж никогда не свидеться…

Я молчал, слушая и моргая. Вот ведь хитропопая бабская яга! И как теперь узнать, кто из трех парней фальшивый наследник?

– Так и получилось, что тесемка у четверых людей имеется, – резюмировал Белун. Первая – у Руты. Вторая – у Берубоя. Третья – у Михаилы Потыка…

– А четвертая?

– Есть такой великий воин… Бывший семаргл Траяна Держателя. Мечитуром звать.

Я вздрогнул, хотел спросить… Но вдруг – совсем поблизости – как затрещит! Земля подо мной раскачисто задрожала, озеро за спиной Белуна вздулось, отшатнулось от берега…

ХРЯССССЬ!!!

Словно кусок неба откололся и рухнул в траву! Будто станция «Альфа» свалилась с орбиты! Пламя, молнии, грохот обломков – мощнейшая, чудовищнейшая, древняя падуба вдруг повалилась оземь, сминая и плюща соседние деревья, взрывая землю обнажившимися тросами кореньев – на добрых полгектара в округе!

Белун, вскочил – побледнел…

Широко раззявленными очами я созерцал поверженного гиганта – вот так падолба! Она была… в натуре большая. Едва ли не ширше, огромнее прочих, а теперь вот лежит, будто взрывом повалена – аж дымится! – мертвыми ветвями в воду Вялого Езера…

– Ну вот, – тихо сказал Белун. – Слава Провидению, старик успел…

– Какой старик? Чья эта падуба? – Я тихо дернул бригадира за подол истрепанной рясы.

– О, это великая падуба царя Леванида, – отозвался Белун.

– А, знаю его, знаю! Дедушка Георгич! Мы с ним кахетинское вместе допивали! А почему упала?

– Царь Леванид только что искупил свои застарелые грехи, – ответил неожиданно светлый голос Белуна. – Вот и падуба рухнула.

– Ух ты! – поразился я. – Везет Леваниду. А как искупил-то?

– Зиждитель принял бой. Он вел свои камнеметы на северо-восток, навстречу Чуриле. Неведомые враги уготовили алыберам засаду. Разномастные завороженные латники, волшебники-кудесники, умеющие запускать огненные шары… Старый царь обнажил свой меч и вышел в последний свой натиск. Его взяли в плен израненным. Враги предложили Зиждителю жизнь – если он поклонится их кумиру, языческой ведьме Кибале. Царь Леванид предпочел мученическую смерть.

– Поэтому упала Леванидова падуба? – помолчав, спросил я.

– Да. М-да… Одним старцем стало меньше.

– Слышь, папаша, мне как-то… не по себе. Живот мутит. Кажется, температура. Я, пожалуй, буду просыпаться, ладно?

– Как хочешь, паря.

– Извини, папаш. Мы еще поговорим потом. Я обязательно вернусь. А сейчас пора просыпаться. Мне страшно, хочу проснуться.

– Валяй.