Текст книги "Каньон-а-Шарон"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
– Ничто на земле не проходит бесследно, – повторил Илья. – Вот и оригинальный незабываемый проект у нас есть.
– Что ты вдруг? – недовольно сказал Боря. – Яд ва-Шем тебя не устраивает?
– Меня не устраивает эта незабудка в шапочке.
Он начинал мне нравиться.
– Ты едешь? – спросила Дашка Володю.
Тот пожал плечами:
– Вообще-то сегодня я не настроен...
– Зачем ему, – сказал Илья. – У него есть Дахау. Ты хоть был там? спросил он Володю.
– Был, – ответил тот спокойно.
– Ну и как тебе проект?
Володя сделал вид, что не услышал.
– Посидим в кафе, – предложила Дашка. – Там прохладно, выпьем чего-нибудь.
Она привела нас куда-то, где за плечами буфетчика поблескивали бутылки спиртного. Я знал, что Володя не пьет, но Дашка заказала водку, и он пил со всеми. Илья опьянел и стал приставать к Володе.
– Как тебе здесь?
– Жарко, – Володя все время был начеку.
– Это еще май.
– Представляю. У нас тоже бывает жарко.
Мы все отметили "у нас". Илья начал раздражаться, но не знал, к чему прицепиться.
– Ну а... как тебе все остальное?
– Грязновато, – Володя понимал, что его провоцируют, и старался не давать повода.
– Я был в Йене, – вставил Боря, – у них там брусчатку на улицах шампунем моют. По ней еще Гете ходил.
– Наверно, плюнуть негде?
– У них мостовые чище, чем этот стол, – не успокаивался Боря. – И эта чистота – несколько веков.
– Да плевать я на них хотел.
– Ну, здесь ты можешь плевать, где угодно, – сказала Дашка. – Но не надо так уж злоупотреблять. Чистота – это тоже не так плохо.
– Я не понимаю. Грязно, жарко – чего сюда было ехать?
– Друзей повидать, – сказал Володя. – Тебя, например.
– А там друзей нет?
– Есть.
– Представляешь, – громко сказала мне Дашка, отвлекая разговор на себя, с первого дня, как они приехали, их стала опекать одна старая немка. Едет в Италию – берет их с собой, в Испанию – тоже берет. Да, Володя?
Их – то есть Володю и его жену. Мне стало жалко Дашку.
– Эта немка считала их русскими или евреями? – спросил Илья.
– Антисемитизма сейчас нет, – хладнокровно ответил Володя. – Даже наоборот.
– Что значит, наоборот?
– У нас есть приятель, в теннис вместе играем, он когда узнал, что я еврей, знаешь, что спросил?
– Ну?
– А вы не боитесь, спрашивает, что все снова повторится?
– Потрясающе, – сказал Илья. – Беспокоится за евреев?
– Нормальный культурный человек.
– Представляю чувства того немца. Ладно, думает, Гитлер – чудовище, но проблема снята, все это ужасно, но мы хотя бы уверены, что этого больше не повторится – нет в Германии евреев. И тут здрасьте – давно не виделись.
– Ты считаешь, может повториться? – снисходительно улыбнулся Володя.
– Но вот он же спросил тебя. Видит, знающий человек, дай, думает, спрошу.
– Кончайте, – сказал Боря. – Чего это вы тему нашли? Илья, кончай про немцев.
– Разве я про них? Кто говорит о немцах?
– Ты, – сказала Дашка.
– Ладно, – сказал он. – Уговорила. Кто сегодня заказывает кофе? Американцы или – извините, в последний раз, – немцы?
– Кофе мы пьем в Яффо. Настоящий арабский.
– Ты что, на машине?
– Мы едем к морю, искупаемся.
– Что ж ты пьешь, если за рулем? – возмутился Боря. – Я в твою машину не сяду.
– А я тебя и не приглашала, – сказала Дашка, поднимаясь.
Вокруг сидели студенты, было несколько солдат с оружием, два или три столика занимали математики. Среди них был москвич Болдин. Илья, столкнувшись с ним, когда мы входили, сказал, что у меня архив Векслера, и Болдин предложил, когда перекусим, встретиться у входа. Я видел, как он что-то обсуждал за столиком с коллегами, как отодвинул тарелку, положил блокнот и стал чиркать карандашом.
Ожидая его в вестибюле с цветными витражами, я сел на диван. В нишах стояли огромные аквариумы, было тихо. Болдин вышел из кафе и остановился, в смущении ероша рукой короткие, седые с желтизной волосы. Я понял, что он забыл про меня, но помнит, что кому-то что-то обещал, и пытается вспомнить, кому и что. Увидел, вспомнил, обрадовался и пошел навстречу:
– Извините, закрутился, сумасшедший день, ничего не соображаю, вы – друг Григория Соломоновича?
– Я слышал вашу фамилию от Векслера, – сказал я.
– Это отец. Они были друзьями. Значит, – Болдин уточнял во избежание недоразумений, – в семь вы меня доставляете в ресторан, так? Полагаюсь на вас.
– Хотите выпить?
– В такую жару?
– Кофе.
– Это с удовольствием.
Илья и Боря еще не уехали, и я попросил подбросить нас в старый Яффо. В машине Илья сказал:
– Туда я бы тоже не ездил. Те же арабы, что в Иерусалиме.
– А куда бы ты ездил? В Нетанию? – спросил я.
– Тоже верно. Кто-нибудь знакомый погиб?
– Да, – сказал я и удивился: как быстро ко всему привыкаешь.
– Такая страна, – заметил Илья. – У каждого есть знакомые погибшие и каждого хоть раз показывали по телевизору.
Болдин копался в бумажнике, вытаскивал какие-то записочки.
– Меня просили купить нательный крестик... со Святой Земли, понимаете... на... – отставив руку, как дальнозоркие старики, прочел: – вот: Виа Долороза.
– Это Иерусалим.
– Купите в Яффо, – сказал Илья. – Все святое делается...
– На Малой Арнаутской в Одессе, – докончил Боря за друга.
– Молодец, – похвалил Илья. – Не забыл в своем Принстоне... географию.
...Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел – зачем?
–...у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
– Недолго. Понимаете, – решил я осторожно предупредить разочарование, кажется, это не совсем математика...
– А что?
– Не знаю.
– Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
– Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то... Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
– Плохо понимаю, – сказал он. – Фарасаба? Палестина?
– Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
– По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
– Чем, по-вашему, все тут кончится? – спросил Болдин.
Я пожал плечами.
– Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели – с бородой.
– Боря.
– Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
– Он не сказал, как это сделать?
– Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря... вы не обидитесь?
– Нет, конечно.
– Их ведь тоже можно понять, правда?
– Всех можно понять, – сказал я.
– Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
– Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, говорил Болдин. – Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения – можно подождать.
– Там, где я живу, ширина страны – двадцать километров, – сказал я. – При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
– И вы думаете, оккупация способствует этому?
– Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
– Н-нда.
В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
– Не могу дозвониться Дашке, – сказала Ира. – Телефон отключает.
– Я ее видел, – сказал я, – она с Володей.
– Что она еще затеяла? Не нравится мне это...
Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком – эхе-хе-хе – вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал – это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я – более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и спида! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
– Я пойду домой, – сказала женщина.
– М-мм... Эх-х-х... Э-э-э... Как тебя зовут...
Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
– Меня зовут Элла, – помолчала и добавила: – Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
Он зевнул лениво:
– Врешь.
Она сменила тон, на этот раз удачней:
– Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
– Хамить, значит, начинаем, – констатировал он.
"Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
– Надо душ принять, – сказал шоумен, поднимаясь. – Иди потри мне спину.
Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало – на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер – "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер – "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне – "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
– Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, – это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
– Все в порядке, папа?
– Да, в порядке. Мы вместе поедем?
– Я старая, папа.
В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
Звучала тихая музыка – в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал:
– Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер?[1]
[1] Что ты делаешь, с ума сошел? (смесь иврита и идиша).
Илью и Борю усадили рядом со стариком, они были недовольны, но могучий Стив, прихватив бокал, пересел за их столик, громко по-английски звал еще кого-то, собиралась компания.
Математики занимали лишь несколько столиков, остальные заполняла обычная публика. За одним из них я видел телезвезду с моржовыми усами и хорошо одетого господина. Они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.
Штильман, как заправский тамада, подошел к скрипачу, дал тому знак остановиться, отсоединил микрофон и, улыбаясь, раскованный, вышел с ним в центр.
– Хавэрим, друзья, леди энд джентльмен, герр Зуммерград, битте, Володя, переводи ему на немецкий, господа, я в сложном положении, ани ба мацав каше, ани эдабер иврит вэ этаргем русит, я буду говорить на иврите и переводить на русский, итак, господа...
Наступила его минута, и все это чувствовали: он организовал этот семинар, осуществил задуманное, выйдет сборник трудов под его редакцией, учреждается премия Векслера, Штильман будет председателем жюри, но кроме всего этого – он простой парень, всем доступный и необходимый...
– Господа, мы собрались в нелегкое для страны время, минуту назад мне сказали, совершен теракт в Иерусалиме, есть жертвы, еще не поступили сообщения о количестве, два дня назад – в Нетании, где похоронен Григорий Соломонович, в память о котором мы сегодня собрались здесь, потому что мы верим, что наше дело правое, мы созидаем, а не разрушаем...
Потом горбатый старичок замахал худыми руками, вылезающими из коротких рукавов, просил микрофон, Штильман добился полной тишины в зале, шоузвезда и его собеседник прервали разговор и повернулись в нашу сторону.
– Здесь собрались ученики Гришья, – сказал старичок на иврите. – Я тоже ученик Гришья, хоть старше его. Он научил меня уважать свою работу. Гришья говорил, что математика – это молитва Богу, и, когда был разрушен Второй Храм, – голос старичка взвинчивался все выше и выше, и ему уже трудно было договорить на такой высоте, надо было перевести дыхание, подступал кашель, но он упрямо пытался договорить, – мы построили наш Третий Храм, незримый Храм, который уже нельзя разрушить ничем...
Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.
Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:
– Это мой папа. Фатер.
Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.
– Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги – дас Бух – переведены на немецкий язык. Дойч.
– О-оо...
Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.
Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:
–...теперешнее положение – результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли...
–...сионизм – ошибка...
–...не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру...
Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук – приглашение танцевать – и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:
– Может быть, буду в одиннадцать... Сегодня старперы, хвизики-лирики... Что там, в Иерусалиме?.. Есть жертвы?.. Ты звонила Манечке?.. Ну слава богу!
Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:
– Твою мать, одни русские.
– Ну.
– Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.
– Им виднее.
– Ну.
– Ребята, кого-то ждете? – спросил я.
Они почему-то смутились.
– Все в порядке, отец.
Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.
Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось – еврейские фамилии большевиков и палачей, которые "хотели, как лучше", строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?.. Болдина это не мучает, он полагается на разум...
На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.
Дашка танцевала... Меня дернули за рукав. Это был Болдин.
– Слушай, кто эта баба? – он не заметил, что перешел на ты.
– Моя дочь.
– Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?
– Была когда-то...
– Жаль, что все так, – сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. – Ну, дай вам Бог.
В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.
Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.
– Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.
Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов – проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.
– Не знаю, о чем ты, – сказал я.
Но я уже знал – Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?
Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.
Танец кончился. Стив разгулялся, тянул Дашку за руку к своему столику, а Дашка, расшалившись, упиралась и пыталась перетянуть стокилограммовую тушу к нам. Они будто перетягивали канат, Дашка победила, вокруг смеялись и хлопали, московский шоумен – знал толк в таких вещах – поднял руки над головой и сделал три символичных хлопка. Его собеседник хищно осклабился, глядя на Дашку.
Дашка тяжело дышала, прильнула к плечу Володи. Он скромно сиял. Стив обмахивался салфеткой. Поднесли стул. Кто-то еще подошел. Нас становилось много.
Я пересел к Болдину, повернулся к ним спиной. Время помчалось, как всегда со мной бывает, оно то тормозило так, что инерция валила вперед, то делало рывок, пол уходил из-под ног, и тут же оно совсем останавливалось. На какой-то из его остановок я слышал голос Дашки:
–...а это мы посмотрим на ваше поведение...
Внезапно все это исчезло, и я не сразу понял, что произошло. Дашка запела, стоя на эстраде. Звучал только ее голос. Одна музыкальная фраза, вторая, и скрипач рядом с Дашкой карающим движением палача взмахнул смычком и подхватил мелодию. Это была песня на древние слова еврейской молитвы. Я почувствовал на плече тяжелую руку – это поднялся, опираясь на меня, Стив. Он опустил руки по швам. Я видел однажды, как стояли так, опустив руки, и пели свой гимн такие же, как он, американцы, тоже с животиками и сединой, отцы небольшого города Бозмен, собравшиеся в своем кантри-клабе. Были накрыты столы. Мы, русские писатели, приглашенные на торжество, пришли хорошо поесть и только собрались взяться за дело, как зазвучал гимн и все за столом встали и запели. Нам было неловко: у нас на партийных съездах поют, это партийный ритуал, но чтобы в своем кругу, вот так...
И вот американский подданный Стив встал и опустил руки по швам при словах молитвы. Что-то перепуталось у него в голове или, наоборот, все вдруг соединилось. Адон олам, господин мира... Я увидел Илью – он плакал. Потом время снова рвануло, и меня откинуло назад. "...А это мы посмотрим на ваше поведение..." – иголка пропахала по борозде старой пластинки. Дашка не затрудняла себя, ей не приходилось задумываться над словами, игралась знакомая пьеса из московской жизни, реплики она знала наизусть.
Я понял, что должен протрезветь, и пошел искать туалет. Стрелка в коридоре показывала влево. У двери в женский туалет знакомый мне телохранитель разговаривал с длинной девчонкой. Он преграждал ей дорогу, а она норовила его обогнуть.
– А завтра?
– Завтра тоже. Еще вопросы есть?
Мое появление придало ей уверенности.
– А как насчет в кафе посидеть?
– Никак. Еще один вопрос – и я уписалась.
В туалете никого не было. Я зашел в кабинку, засунул пальцы в рот и вырвал все, что съел и выпил. Спустил воду, вышел – телохранитель у писсуара смотрел на меня. Ноги дрожали. В зеркале я увидел свое зеленое лицо...
Скрипач играл венгерский танец Брамса. Проходя к столику, я встретил взгляд московского шоумена. Неужели – узнал? Если и так, то, скорее всего, решил не ставить меня в неловкое положение, – малый он был добродушный.
Я увидел себя его глазами: зеленое лицо, неверная походка... Но не только это. Еще и физический труд за гроши, бедность, почти нищета, усталость приходящей с работы прислуги-жены... Этот сибарит и прощелыга должен был ужаснуться: что жизнь делает с человеком!
Странное дело, мне было бы невыносимо стать богатым, преуспевающим евреем в нищей России, на русские деньги купить дом в Америке и жить на два или три дома, не ударяя палец о палец. Я, в общем-то, пробовал, нельзя сказать, что говорю о том, чего совсем не знаю, я ведь был победителем всесоюзного конкурса в кино, заработал тогда кучу денег, и этот человек мне завидовал. Я точно знаю, что мне было бы стыдно оказаться сейчас на его месте. Но мое собственное место не делалось от этого привлекательнее.
Шоумен сидел один. Его собеседник, хорошо одетый и ухоженный, перекочевал на мой стул рядом с Болдиным. Он мягко и вкрадчиво заставлял Дашку сесть и выпить с ним. Пьяная Дашка подчинилась и с достоинством сказала:
– Вы применили силу.
Иголка заскользила по борозде:
– Вам это не нравится?
– Не надо столько пить, молодой человек.
– Простите, но кто из нас выпил?
Надо было уводить ее, но меня схватил и поволок Стив. Он держал в руке незажженную сигарету.
– У вас есть... э-э... лайтер... мациг... забыл, как по-русски... зажигалка? Тридцать лет не курю. Но сегодня, ради Гришьи... Вы его друг, я знаю...
Он чувствовал себя молодым и хотел получить от жизни по полной, вот и сигарета. Судя по красному его лицу, возвращение в молодость было опасно. Кто-то с пепельницей в руке оказался рядом, молча стоял и держал, чтобы Стив стряхивал пепел. Я вспомнил Векслера: наука – армия, субординация, мундиры. Но едва ли какой-нибудь израильский солдат согласится держать пепельницу своему офицеру.
– Я хотел слышать от вас о Гришья...
Как бы не так – он рот не дал мне открыть, – говорил сам.
– Я ведь тоже работал тут... Тридцать пять лет назад... Сюда приезжали крупные ученые. Очень крупные. Но что-то случается здесь с каждым. Никто до своего прежнего уровня здесь не дотянул. Я не знаю, в чем дело. Такое место. Гришья работал?
– Остался архив, – уже без всякой надежды сказал я. – У меня есть дискеты.
Стив даже не ответил. Никого это не интересовало.
– Сядем?.. А жена Гришьи?
Едва ли он имел в виду Лилечку. Может быть, мать Володи?
– Вы не помните, как ее звали? – спросил я.
– Погодите... Сейчас... Я вспомню, – пообещал он, – мы были молоды, очень молоды, Коктебель, вы были в Коктебеле, Гришья был такой... как это говорят... подметки горят на ходу, да?.. У него такая была – да, Тамара, ну, такая, знаете, и они водку пили, и ночью голые купались, а я такой, знаете, был шиве бохер в очках, вы понимаете, да? И вот я иду ночью по берегу моря... Холодно уже было, я в куртке...
– Я не Дашка, – услышал я. – Меня зовут Анна! Можно по отчеству: Анна Германовна!
– Извините, – оставив Стива, я пошел к разъяренной Дашке. – Анна Германовна, можно, я вас провожу?
– Папа, сиди. Он считает, я блядь. Я не блядь. У меня есть свое дело. Я бизнесмен. Скажи ему... Я актриса оперетты...
Мне уже было плевать на московского шоумена и всех вокруг. Напоивший ее бизнесмен улыбался. Мельком я увидел лицо сконфуженного Володи.
– Дашка, пойдем.
– Подожди. Вы, молодой человек, знаете, что такое "хара"? По-арабски и по-еврейски "хара" – это...
– Я поведу машину, – сказал я.
Дашка упрямо села за руль. Гнев ее обратился на меня:
– Зачем ты меня увел оттуда?
– Ты считаешь, не всю программу выполнила? Следи за дорогой.
Она включила приемник. Мы услышали: раненые... погибшие... "Версаль"...
– Где это?
– Иерусалим.
– Не хочу слышать. Я уеду отсюда. Увезу Гая. Володя обещал. Это его сын. Он обязан.
– Потом поговорим.
– Он разведется с женой, и я приеду к нему. Вы, разумеется, будете с нами.
– А Коля?
– За Колю не беспокойся. Переживаний на два дня.
– Понятно. А Фима?
– Я и Фиму должна с собой брать?
– А бабушка? Дашка, – сказал я, – ты отлично знаешь, что мы никуда не поедем. И ты никуда не поедешь. Володя не разведется, и ты это тоже знаешь. Мы уже здесь, и этого не изменить.
– Я здесь жить не буду.
– Мы приехали, между прочим, из-за тебя...
– Нет, папа, из-за тебя! – сказала она с силой. – Только из-за тебя, и хватит уже себя обманывать! Ты всю жизнь себя обманывал! Тебе нравилось быть высоким и гордым! Красить квартиры за двадцать шекелей в час – это быть высоким и гордым? Проснись! Я всегда верила тебе, гордилась тобой, я видела, что тебе неудобно, что твоя дочь уедет в Америку или Германию, как же, все обыватели, мещане, потребители, жидовские морды, ищут, где лучше, а мы другие, интеллигенты, ищем, где можно пользу приносить, много мы тут пользы принесли, нас тут кормят, как нищих, от себя отрывают, да еще те же американцы подбрасывают, чтобы сидели и не рыпались, пока арабы нас убивают! Получать пособие по бедности и дрожать от страха – это быть высоким и гордым?
– Следи за дорогой.
Что я еще мог ей сказать? Она говорила правду.
Она ждала меня из той поездки в Штаты. Я вернулся, полный впечатлений, прием в посольстве, выступление в библиотеке Конгресса, обо мне писал Уильям Стайрон, прекрасная страна, но эмигрантам тяжело, они работают не по специальности, все какие-то жалкие, или мне только такие неудачники попадались... Дашка твердо решила ехать в Штаты. Она надеялась, что я привезу им вызов. Я и хотел, но... не умею я такие вещи делать... Дашка никогда меня не упрекала. Потом, когда другие правдами и неправдами еще как-то добирались до Америки, когда это стало поветрием, стадным чувством, она заявила, что поедет в Израиль. Это было ее собственное решение. Но что это – собственное решение? Что в нас есть собственного?
За двадцать минут мы домчались до Нетании и свернули на нашу улицу. Она узкая, а поставленные у домов машины сужают ее еще больше. Встречным машинам не всюду можно разминуться. Дашка резко затормозила, едва не въехав в зад старого "форда". Водитель "форда", высунувшись из окна, разговаривал с приятелем. На тротуаре стоял... мистика, подумал я... толстый неопрятный дядька в шортах и неопределенного цвета майке, тот самый, который днем, жуя питу с шуармой, проходил по лужайке в математический кампус мимо Музея Диаспоры. Тот самый или его двойник. Не обращая на нас внимания, дядька скособочился и почесал толстую икру. Губы приоткрылись от наслаждения.
Дашка засигналила. Водитель "форда", не оборачиваясь, поднял руку с пальцами щепотью. Жест означал: терпение. Он знал, что загораживает нам дорогу, но он должен был договорить. Он и его собеседник на тротуаре не спешили. Во мне закипело бешенство: они никогда не спешат, живут, как Бог на душу положит, но по нашей узкой и кривой улице Бусель, никуда не опаздывая, несутся так – элоим гадоль[1]! – что мы боимся Гая выпустить со двора. От дорожных катастроф погибает больше людей, чем в войнах. Мой "фиат-124" был неповоротлив, стоило ему чуть-чуть замешкаться на светофоре, сзади раздавался отчаянный рев, словно начиналось светопреставление. И это не мешало им останавливаться вот так посреди улицы, не давая проехать другим.
