Текст книги "Бесполезен как роза"

Автор книги: Арнхильд Лаувенг

К слову, меня никогда не выгоняли из-за стола и не бранили за то, что я набираю слишком много еды. Но я видела и слышала, что приходилось выслушивать за это другим, и даже этого было достаточно, чтобы меня испугать. Для того чтобы испугаться, не обязательно самой стать объектом насилия, а публичные порицания, критические замечания и унижения со стороны вышестоящих лиц, обладающих большой властью, тоже являются проявлением насилия. Это не оставляет внешних следов, но накладывает глубокий отпечаток.

Мне, конечно, известно, что у некоторых людей, страдающих психическими недугами, в особенности у тех, кто болеет давно и долго, иногда вырабатываются дурные привычки и их поведение вызывает реакцию окружающих. Для других пациентов иногда может быть неприятно принимать пищу рядом с людьми, совершенно не умеющими вести себя за столом, с людьми, пускающими слюни и хватающими еду из тарелки руками. Иногда людям нужна помощь с гигиеническими процедурами или одеванием, бывают и такие случаи, когда по состоянию здоровья их нужно ограничивать в еде, в приеме кофе или других напитков. Так что нет ничего плохого в том, если медицинские работники заботятся о здоровье пациентов в целом. Наоборот, это очень хорошо. Однако это не причина для того, чтобы забывать о вежливости.

Мне вспоминается, например, Астрид, с которой мы вместе лежали на открытом отделении. Астрид была крупная и полная женщина, она совершенно очевидно страдала избыточным весом, а за столом отличалась плохими манерами. Астрид ела много и быстро, и хотя съедала в три раза больше, чем я, но всегда справлялась с едой прежде, чем я успевала толком начать. Персонал говорил, что она «не умеет следить за собой», ей говорили, чтобы она «держала себя в руках» и ела бы «аккуратно». Она же не выполняла этих требований, во всяком случае, так было, когда я ее знала. Она не справлялась с этими требованиями. Мы обе были тогда пациентками, я не знаю, какие у нее были проблемы и на каких лекарствах она сидела. Сейчас я знаю, что некоторые медикаменты вызывают запоздалое ощущение сытости и для того, чтобы человек почувствовал насыщение, требуется больше времени, чем обычно. В таких условиях человек естественно продолжает есть, особенно если ему не объяснили как следует, что с ним происходит. Возможно, в этом отчасти и заключалась проблема Астрид. Возможно, хотя я этого точно не знаю, что дурные манеры выработались у нее после долгой болезни. Но я знаю, что она обедала всегда одна или в обществе других пациентов, никто из персонала никогда не садился за один стол с нею. Я часто слышала, как они громко комментировали ее поведение, а если она рано выходила из-за стола, то сопровождали ее уход своими замечаниями, но не помню, чтобы кто-нибудь из них хоть раз попытался ей как-то помочь. Никто никогда не пробовал подсесть за стол к Астрид, показать ей на своем примере, как полагается вести себя за едой, и создать такую приятную обстановку, чтобы ей захотелось посидеть за столом подольше. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь предложил ей пообедать вдвоем до того, как придут остальные, или в отдельной комнате, чтобы научить ее более хорошим манерам и здоровым навыкам приема пищи. Нет, в своих дурных манерах виновата была только сама Астрид! Также я ни от кого не слышала предположения, что дурные манеры Астрид могли быть связаны с влиянием среды, в которую она попала на отделении, где она провела много лет, и с теми замечаниями, которые ей приходилось выслушивать. Когда хочешь, чтобы человек в чем-то изменился, это никогда не достигается с помощью брани. Лучше всего действует другое: нужно показать человеку возможную альтернативу и оказать ему помощь и поддержку в процессе ее достижения. Разумеется, на это потребуется больше труда. Гораздо проще сваливать вину на пациента.

Одна сиделка стала мне как-то рассказывать о том, как плохо ведут себя пациенты в лечебном учреждении, в котором она работала: «Они ведут себя, как животные, – говорила эта женщина. – Жрут, как скоты, и совершенно неспособны думать и рассуждать». И привела для примера один эпизод: однажды в субботу вечером, когда на отделение принесли вечернее угощение, вдруг раздался сигнал пожарной тревоги. Все служащие выскочили вон, но никто из пациентов даже не обратил на это внимания. Когда персонал вернулся, убедившись, что это была ложная тревога, на столе уже не было ни одного пирожного. «Им только бы пожрать, больше их ничего не интересует», – закончила она свой рассказ. Она была так возмущена, что почти не обратила внимания на мои вопросы о поведении персонала: «Как же вы могли убежать, бросив таких больных пациентов, если думали, что это настоящий пожар?» – удивилась я. Но она даже не ответила на мой вопрос. «Как животные!» – повторяла она. Я перестала с ней спорить и молча отошла в сторону. Я люблю животных, но как ты будешь спорить с гусыней!

Когда я училась в начальной школе, мне очень понравилась сказка про человека, который отравился через горы, чтобы взять взаймы большой котел. На путешествие у него ушло больше времени, чем он предполагал, и в обратный путь он пустился уже к вечеру. В горах он повстречал старушку-нищенку, которая ходила по дворам, прося милостыню. Как и он, она направлялась из одного селения в другое. Он позволил ей сесть в свои сани, но не успели они далеко отъехать, как повстречали большую стаю волков. Лошадь припустила во весь дух, но хозяин понял, что еще немного и волки все равно их догонят и съедят. Он был без оружия, да против целой стаи волков оно бы все равно не спасло. В отчаянии он стал думать, что же ему делать: пожертвовать собой или старой нищенкой. Ему надо было кормить жену и детей, а она – всего лишь никому не нужная попрошайка. Но в то же время ему не понравилась мысль спастись самому за счет старой и беспомощной женщины. Как тут ни поступи, все было нехорошо! А волки все ближе. Когда стало уже ясно, что лошадь уже бежит из последних сил, хозяин сбросил с саней большой котел, соскочил сам, стащил за собой старушку и спрятался вместе с нею под опрокинутым котлом. Волки тыкались в котел мордами, но не могли добраться до людей, а лошадка налегке домчалась до села. Люди в селе догадались, что в горах что-то случилось, и с ружьями и факелами отправились на выручку. Стая волков ничего не могла поделать против толпы мужиков, и оба путника спаслись.

Сказка называется «Третий выход», и меня она с первого раза заинтересовала. Ведь мы часто считаем, что у нас есть только два выхода, и начинаем мучиться, какое из двух невозможных решений нам выбрать. Следует ли примириться с тем, что люди иногда едят так много, что наносят вред своему здоровью, или мы должны не давать им еды? Следует ли сказать пациентке, что она выдумывает отговорки, или позволить ей делать выбор между двумя решениями, ни одно из которых ей не принесет ничего хорошего? Ведь первое решение, как правило, бывает плохим, но и второе порой оказывается не лучше. И тут я всегда радуюсь, если нам удается найти третье решение.

Один интернат для больных, в котором я жила, стоял на вершине длинного и довольно крутого подъема. Железнодорожная станция находилась у подножия холма, и до нее от больницы было не меньше километра. Впоследствии мне доводилось ходить этой дорогой, и прогулка показалась мне долгой, но все же терпимой. А в то время, когда я лежала в больнице, мой организм был напичкан медикаментами, и ходить мне было трудно. Это было примерно такое ощущение, как будто бредешь по пояс в воде и с каждым шагом преодолеваешь ее сопротивление. Тогда дорога казалось бесконечно длинной. Мне было предписано дважды в месяц ездить на выходные домой, чтобы постепенно приучить меня к выходу за пределы больницы. И поход на станцию тоже был частью таких тренировок. Я была в состоянии проводить выходные на воле и могла ездить на поезде, но я страшно тяготилась спуском с холма. Это было трудно, утомительно и скучно, и мне не нравились эти походы. Я рассказала, что боюсь одна дожидаться поезда, потому что меня все время мучают голоса, твердя мне, чтобы я бросилась под колеса, когда поезд будет подъезжать к станции. Это было правдой, голоса действительно так говорили. Персонал отмахнулся от меня, там сказали, что все это я выдумываю, чтобы только не ходить пешком до станции. И это тоже было правдой, так как правда иногда бывает сложной, и один и тот же вопрос иногда может иметь несколько правильных ответов. Голоса действительно мучили меня, но голоса-то были частью меня самой. Они существовали не отдельно, а наряду с моей повседневной жизнью и ее трудностями, и даже я сама понимала, что между криком, который поднимали мои голоса, и моим нежеланием ходить пешком на станцию, имелась определенная связь. Но в этом я не могла открыто признаться даже самой себе, так как это значило бы признаться в собственной лживости и лени. Этого я не хотела. Таким образом, мы зашли в тупик. Персонал говорил, что я лентяйка и только притворяюсь. Я это отрицала. Шли недели. Иногда меня подвозили до станции, а иногда говорили, чтобы я шла своими ногами, иногда раздавались те или иные угрозы, а иногда меня бранили. Каждый раз это было непредсказуемо и довольно неприятно, а я чувствовала себя нехорошей и глупой и не имела ни малейшего представления, как нам выйти из этой затянувшейся ситуации, ибо как бы я ни поступила, все оказывалось плохо. И тут мне назначили нового лечащего врача. Она сказала, что возьмет на себя ответственность за мои поездки домой. Это даст мне возможность не обращать внимания на то, что подумают и что скажут все остальные, а мы с ней договоримся раз и навсегда и будем придерживаться нашего уговора. Далее она сказала, что понимает, как мне трудно ходить и слушать мои голоса, и поэтому она будет, по крайней мере, в течение какого-то периода провожать меня на поезд и ждать со мной, пока я не сяду в вагон. Это было очень приятной новостью. Она сказала, что у нее старенький и очень капризный автомобиль. На нем стоял дизельный мотор, и он был надежен, как грузовик, но порой, когда надо было съездить куда-то неподалеку, он, по какой-то непонятной причине, отказывался заводиться. Поэтому нам придется ходить на станцию пешком, но зато вместе. Я, конечно, не знаю и не догадываюсь, что она думала об этой ситуации, хотя кое-какие подозрения у меня есть. Но главное было в том, что она ни единым словом не намекнула на то, что не верит моим словам и считает меня лгуньей и лентяйкой. Она отнеслась к моим словам с полной серьезностью, однако не пошла у меня на поводу, согласившись возить меня на машине, и, что самое важное, не оставила меня в этой ситуации одну, а была рядом со мной. Она не смотрела на меня из-за соседнего стола, бросая оттуда свои замечания и комментарии, и не бросила одну, чтобы я сама, как сумею, справлялась со скверной ситуацией. Она могла бы поступить, как все остальные: сказать, что все так скверно, потому что со мной невозможно иметь дело. В отличие от всех, она не побоялась оказаться в роли наивной дурочки, но благодаря тому, что она немного принизила себя и сделала вид, что поверила мне, я получила шанс немного подняться в собственных глазах.

Так мы и ходили на станцию по пятницам неделю за неделей. Иногда мы по пути разговаривали, иногда шли молча, а порой она оказывала мне практическую помощь того рода, о которой мы часто даже не задумываемся, потому что какие-то вещи представляются нам чем-то само собой разумеющимся. Но для меня ничего не было само собой разумеющимся. Мы ходили с ней самой короткой дорогой, по тропинкам, на которые я не решалась сворачивать, так как не знала, можно ли это делать. Как бы между прочим она однажды сказала, что любит во время прогулок слушать плейер, потому что так ей веселее гуляется. Каждый раз, выходя из интерната, она замечала по часам время, а когда мы доходили до станции, снова смотрела на часы. Благодаря этому я получила представление о том, сколько мне требуется времени, чтобы дойти до места, и тогда я перестала нервничать, что опоздаю на поезд, стала ходить не спеша и не напрягалась так, как раньше. Она сидела со мной на станции в ожидании поезда и читала вслух появлявшиеся на табло новые объявления, которые показывали, что до прибытия поезда остается недолго. Таким образом, она показала мне, что я успею сесть в вагон, даже если досижу в зале ожидания до самого прихода поезда, и с тех пор я перестала стоять на перроне возле путей, борясь с позывами броситься под колеса, когда он будет подъезжать. И так далее, и так далее. Она не говорила всего впрямую. Не давала конкретных советов и совсем не бранилась. Это были спокойные, приятные прогулки, во время которых она доводила до моего сознания информацию. Она довольствовалась тем, что называла это тренингом, не вдаваясь в подробности, в чем этот тренинг заключается. Она служила мне примером, я, глядя на нее, поступала так же, как она, и многому научилась. Через некоторое время я сама сказала, что она может спокойно уходить, оставляя меня одну дожидаться на станции. Еще немного погодя я сказала, что она может возвращаться назад, когда мы подойдем близко к станции, ведь сегодня пятница, и ей, наверное, хочется поскорее вернуться домой. Когда она ушла в отпуск, я уже спокойно могла одна проделывать весь путь. Тренировки помогли, голоса стали тише, и я справлялась с этой задачей сама. Мы обе понимали, что, кроме голосов, тут было замешано еще много чего другого, но ни разу об этом не заговаривали. Она никогда не пыталась меня разоблачить, не старалась блеснуть своей проницательностью, познаниями и профессиональным умением. Она просто провожала меня до поезда, тогда как все остальные представители персонала говорили, что я придуриваюсь, что провожать меня незачем и все, что я говорю, я придумываю для того, чтобы меня возили на машине. А она нашла третий выход.

ИДТИ СВОИМИ НОГАМИ

Держать баланс

 
Когда я в детстве училась ездить на велосипеде,
Дорога должна была быть ровной, прямой и открытой
И чтобы никаких неожиданностей,
Вроде собак и футбольных мячей,
Которые вносят беспорядок и беспокойство.
 
 
Иногда я хочу,
Чтобы так было в жизни.
Просто. Прямо. Чтобы все наперед было видно.
И чтобы не было неприятных неожиданностей
В виде болезней, остаточного налога, любовных драм,
Которые вносят беспорядок беспокойство.
 
 
Но в глубине души я ведь знаю,
Что в детстве,
Мне разрешали кататься
Только в тупичке, на который выходил наш дом.
Теперь же я хорошо научилась
Ездить на велосипеде. Овладела
Переключением скоростей, дорожными правилами,
Умею держать равновесие, следить за дорогой,
Выработала координацию движений
И все делаю, как надо.
 
 
Поэтому теперь я могу ездить, где пожелаю.
Я не боюсь ни уличного движения, ни тугих подъемов.
Но больше всего я люблю узкие лесные тропинки,
Потому что там,
В царстве коварных кочек и неожиданных ям,
Живут певчие птицы.
 

Нетрудно рассказывать истории о том, что бывает не так в больницах и прочих лечебных заведениях, но это ведь не вся правда. Хороших воспоминаний о пребывании в их стенах у меня, конечно, наберется меньше, чем плохих, но в памяти сохранилось и много хорошего. Там я получала помощь и лечение, и там у меня была защита от одиночества. Лечебные заведения как-то возмещали отсутствие социальных связей, и в некоторых даже чувствовалось домашнее тепло. За это тепло приходилось платить дорогой ценой, потому что ради него приходилось жертвовать своей независимостью, самостоятельностью, а порой и чувством собственного достоинства, но все же это было лучше, чем ничего. Я помню подготовку к празднованию Рожества, мастерскую, где готовились пасхальные подарки, летние экскурсии и осенние праздники. Мастерские были оборудованы гораздо богаче, чем это в большинстве случаев могут себе позволить обычные люди в домашних условиях. Я помню вечера с хоровым пением, беседами и одиноко мне было общими занятиями. А с другой стороны помню, как одиноко мне было в своем углу, после того как меня выписали. К тому времени я привыкла жить в обществе по крайней мере двадцати человек, к которым нужно еще добавить персонал с постоянной сменой лиц, так как одни уходили, другие приходили. Там всегда было с кем поговорить, мы обедали вместе в большой столовой, ночные дежурные не спали всю ночь, так что и ночью, если понадобится, можно было найти, с кем побеседовать. Проблема была не в одиночестве, а в том, как бы побыть одной. Лечебные заведения были большие, с рабочей комнатой, общей гостиной, вестибюлями, комнатами для групповых занятий, залой для общих собраний, в некоторых был даже свой спортивный зал. В собственной квартире у меня не было никого, кроме меня самой. Квартирка у меня была маленькая, тесная и совсем темная. И там было тихо. Очень, очень тихо.

Звучит очень красиво, когда говорят, что людей с различными типами болезней и функциональных нарушений нужно интегрировать в общественную жизнь по месту жительства. Я не очень понимаю, что под этим имеется в виду. Насколько я знаю, нигде не принято спонтанно приглашать новых соседей в гости на чашечку кофе, по крайней мере, в первые десять лет после того, как они тут поселились. Исключение, может быть, составляют родители, у которых дети играют вместе, в остальных же случаях у нас вовсе не принято приглашать в дом чужих людей. Ну не принято это у нас в Норвегии! Но как же можно тогда ожидать, чтобы люди с задержкой психического развития, аутисты или люди с серьезными и долговременными психическими проблемами оказались вдруг исключением из общего правила! Неужели они-то и вызовут у соседей такое доверие, что перед ними, в нарушение всех общепринятых норм, откроются вдруг все двери, которые у нас так привыкли держать закрытыми?

Моя последняя выписка была плановой и произошла в соответствии с моим собственным желанием. Я долго работала над собой и многому научилась. Мне дали передышку, я провела ее с пользой, и вот снова пустилась в путь завоевывать вершины. Я знала, что теперь у меня есть выбор, я достаточно долго тренировалась посуху, и теперь мне уже мало было повторять плавательные движения, сидя на берегу, или по колено в воде, а пора было выйти на глубину и оттолкнуться от дна. Я вообще-то боялась, но знала, что должна это сделать, если хочу чего-то добиться. Поэтому я сама попросила, чтобы меня выписали, попросила, чтобы сделать новую попытку. Раньше я просила, чтобы меня устроили жить в специально подготовленных условиях, теперь же решила попробовать в собственной квартире. Я понимала, на что иду, и все же сделала так.

Дело пошло сравнительно хорошо, некоторое время все шло хорошо. В коммуне мне была обеспечена приличная сеть поддержки, план реабилитации и возможность посещать центр дневного пребывания, деятельная группа ответственных, члены которой конструктивно сотрудничали со мной и друг с другом, и, возможность посещать психотерапевта, неплохая квартирка, хорошая поддержка со стороны моих родных. Кроме того, за мной было оставлено право в любой момент, как только я пожелаю, вернуться в интернат. У меня была договоренность о том, что если все окажется для меня слишком трудно, я попаду туда, минуя обычный путь через дежурного врача и направление на острое отделение. Я не обязательно была дожидаться момента, когда мне станет очень плохо, достаточно было, чтобы я позвонила и попросилась обратно, и мне сразу же предоставят место. Зная это, я чувствовала себя гораздо увереннее, и это обстоятельство, очевидно, предотвратило необходимость новых госпитализаций. Сознание того, что у меня есть выбор, помогало уменьшить мою панику, и помогало мне решиться на то, чтобы еще немножко потерпеть. Спешить было некуда. Если мне станет хуже, так плохо, что невозможно будет терпеть, я всегда могу позвонить. Как правило, очередной кризис проходил, и я решалась еще немного пожить дома. Временами перемогаясь, я неровными темпами продолжала двигаться вперед, но все же как-то справлялась. Я выдержала несколько недель, недели сложились в месяц. Затем в два. Я по-прежнему справлялась с кризисами, но очень тосковала по человеческому общению. Я ходила в центр дневного пребывания и в «Психическое здоровье»[18]18
  Норвежское общество «Психическое здоровье» («Mental Helse»).


[Закрыть], но очень тосковала от одиночества по вечерам и в выходные дни. Хуже всего было во время отпуска, когда все было закрыто и предполагалось, что все радуются отдыху. Мне было не до радости. Я сидела одна в квартире. Когда те, кто представлял платную сеть социальных связей, ушли в отпуск, я осталась одна в квартире, и мне не с кем было общаться. Иногда я ходила на прогулки, слушала музыку, немного порисовала, заново обставила квартиру. Иногда я чувствовала себя хорошо, но очень часто ощущала вокруг полную тишину и странную пустоту. Я подумала, что мне, должно быть, грустно, но это была другая грусть, чем та, которую я ощущала прежде. Я не испытывала отчаяния, почти не слышала голосов, почти не ощущала чувства вины, не было никаких требований и криков, а просто спокойное ощущение пустоты, которому я не могла дать определения. Меня это пугало, потому что это чувство было так непохоже на те сильные чувства хаоса, страха и отчаяния, которые я испытывала раньше. Может быть, это новый вариант той серости, которую я переживала в годы, предшествовавшие вспышке моего заболевания, та серость, которая, как я знала, затем обернулась болезнью? Вдруг это значит, что моя болезнь начнется с новой силой? Не лучше ли мне в таком случае не откладывая позвонить в больницу, чтобы меня забрали туда, не дожидаясь, когда мне станет совсем плохо? Подумав так, я утешилась, и странное чувство пустоты сразу уменьшилось. Это меня заинтересовало. Если это действительно было знаком серьезного ухудшения, то отчего же тогда эта быстрая перемена? Мне не очень хотелось в этом разбираться, но я понимала, что это необходимо. Я начала прислушиваться к себе, стараясь понять, как я себя чувствую, перестала прятаться от своих настроений, а, напротив, начала в них вникать, знакомиться с ними и разбираться, что тут к чему. Я поговорила со своим психотерапевтом, и это мне помогло, но, главное было в том, что я начала относиться к своим чувствам просто как к чувствам, а не как к признакам болезни. Для человека, который долгое время сильно болел, естественно обращать повышенное внимание на признаки надвигающегося рецидива. «Что эта лихорадка – просто от гриппа?», «Что-то я сегодня очень усталая. А не припухли ли у меня железки больше обычного?». Нет ничего странного в том, что мы становимся мнительными, после того как жизнь на деле показала нам, что на свете есть много такого, чего можно бояться. Я тоже пережила серьезную болезнь, и мне было тогда очень плохо, но в моем случае ухудшение состояния было связано не с повышением температуры или другими соматическими симптомами, а с изменением эмоциональных ощущений и мыслей. Так что неудивительно, что я стала пугаться любых перемен в своих эмоциональных ощущениях, подозревая, что они могут быть сигналами болезни. Но это не болезнь давала о себе знать. Ко мне постепенно возвращалась жизнь.

Ощущение себя живым человеком во многом связано со способностью испытывать различные чувства, как хорошие, так и неприятные. Одновременно у человека должно быть выработано представление о том, что они означают, и способность контролировать эти чувства так, чтобы не дать им играть главенствующую роль, целиком и полностью подчиняя себе его жизнь. Когда я была больна, мои чувства были недоступны пониманию, они были бессловесными и хаотическими и выражались через конкретизацию. Я не говорила «Я испытываю такую фрустрацию, что готова рвать на себе волосы!», а по настоящему рвала на себе волосы. Я не объясняла, что зашла в такой тупик, что мне впору биться головой об стенку, а действительно билась лбом об стенку. Когда мне становилось совсем невмоготу, я не говорила себе мысленно, что для меня наступило «волчье время»[19]19
  «Волчье время» (норв. Ulvetid) – норвежское выражение, соответствующе нашему «тяжелые времена».


[Закрыть], а действительно видела перед собой волка. Очень красочно, живо и креативно, но в то же время очень изнурительно, словно необъезженный степной конь. Очень много энергии, жизни, грациозность и свобода движений, пленительная красота, которой легко залюбоваться, и в то же время полная неприступность, так как приблизиться к нему можно только с риском для жизни. Цель была не в том, чтобы превратить неукротимые чувства-мустанги в кроткого пони, на котором катают детей в школе верховой езды, а в том, чтобы приручить их и сделать более управляемыми, чтобы они с пользой тратили свои возможности для взаимодействия с другими силами. Для дрессировки чувств мне необходимо было заменить и дополнить образы и конкретные действия словами, научиться видеть взаимосвязь между внешними событиями и моими чувствами. Для меня было важно научиться распознавать свои чувства и пользоваться ими, вместо того чтобы, как раньше, с ними бороться. На это потребовалось время, но происходило это так же постепенно, как постепенно происходит дрессировка дикого коня. Одним из первых открытий, которое я сделала сидя одна в квартире во время отпуска, было то, что я, оказывается, вовсе не грущу и что я не больна. Мне просто было скучно, я вообще быстро начинаю скучать, когда вокруг становиться слишком тихо. Я-то думала, что у меня опять начинается болезнь, и поэтому старалась жить как можно спокойнее, чтобы не вызвать ухудшения под влиянием стресса. Обнаружив, что на самом деле я просто скучаю, я поняла, что могу взяться за осуществление новых проектов и заняться тем, что мне нравится. Оказалось, что это помогает гораздо лучше, чем покой и отдых. А как же иначе! Ведь и бензин – это жидкость, а жидкостью обычно заливают огонь, однако заливать огонь бензином так же неправильно, как лечить скуку ничегонеделанием. Все оказывается очень просто, когда ты узнал что к чему, но пока ты ничего не знаешь, все выглядит очень сложно.

Итак, я научилась лечить скуку активной деятельностью. Это помогло, но что-то еще мешало. В странном, болезненном ощущении пустоты были замешаны разные чувства. Это была не скука. Оставалось еще что-то другое. Немного покопавшись, я поняла, что это было. Это была тоска по утраченным вещам. Тоска по надежности и безопасности, по уюту, по общению. Тоска по тому человеческому теплу, которое несмотря ни на что, я получала в больничных отделениях. Я поняла, в чем дело, но уступать этому чувству не захотела. Я знала, что больница для меня пройденный этап. На нынешнем этапе мне нужны были не надежность и безопасность, а новые вызовы. Я выяснила, о чем я тоскую, но мне было понятно, что безопасность, которая была мне так необходима прежде, теперь для меня вредна и может стать помехой на моем пути. Но в то же время я не была уверена в том, что смогу устоять против соблазна, и понимала, что я должна что-то делать, так как тут, кроме меня самой, мне никто не поможет. И тогда я сделала самое лучшее из всего, что могла придумать, – завела себе собаку. Собачка была добрая и ласковая. Она стерегла меня ночью, если мне не спалось, она давала мне мотивацию для того, чтобы лишний раз выйти на прогулку, благодаря ей у меня завязывались разговоры с соседями, она была моей компаньонкой в одинокие вечера. И она от меня зависела. Теперь уж я не могла лечь в больницу: кто же без меня будет ухаживать за Кией? Потому-то я и впустила ее в свою жизнь. Ее главной задачей было позаботиться о том, чтобы я не сделала ничего такого, что теперь уже было бы для меня не полезно.

В моей специальности, психологии, мне особенно нравится одна черта – а именно то, что в этой науке так мало окончательных ответов. Разумеется, многое нам известно, существует многое, что является общим для всех людей, многое считается точно установленным, но одним из самых важных моментов, которым я научилась во время моего обучения, является необходимость рассматривать каждую ситуацию в совокупности всех ее сложностей. Что-то может быть правильно, но и противоположное тоже может быть правильным при других обстоятельствах. Во многих отношениях люди в принципе одинаковы. И в то же время каждый отдельный человек и каждая отдельная ситуация представляют собой совершенно уникальную картину. Это и есть самое интересное. Для меня было правильно и принципиально важно «не поддаваться искушению новой госпитализации». В другой ситуации это же решение было бы совершенно ошибочным. И тогда задачей было бы не избегать госпитализации, а решиться на нее. Если бы я завела себе собаку слишком рано, до того как пришло время обзаводиться собакой, это не привело бы ни к чему хорошему ни для меня, ни для бедной собачки. Для других людей обзаводиться собакой, возможно, было бы правильнее в какой-то другой момент, а для третьих такое решение, может быть, вообще было бы ошибкой. Им нужен совершенно другой ответ на стоящие перед ними вопросы. В одном из отделений, где я лежала, висела на стене молитва о душевном спокойствии, которую используют у Анонимных Алкоголиков: «Боже, дай мне мужества изменить то, что можно изменить, дай силы выдержать то, чего нельзя изменить, и мудрости, чтобы отличить одно от другого». Я несколько раз останавливалась перед доской объявлений, перечитывала эти слова и думала, что они попадают в самую точку. Иногда самое правильное – это смириться с ситуацией, в других случаях правильно будет бороться. Главное научиться видеть разницу, быть достаточно мудрым и достаточно мужественным, чтобы заглянуть вглубь себя и понять, что тебе на самом деле нужно в данный момент.

В «Бесконечной истории» писателя Михаеля Энде[20]20
  Энде, Михаэль Аидреас Гельмут (1929–1995) – немецкий писатель, автор детских книг.


[Закрыть] его герой Бастиан Бальтазар Букс попадает в сказочную страну Фантазиа. Там он получает амулет императрицы детства с надписью «Делай, что ты хочешь». Бастиан ошибочно понял это как совет делать все, что тебе нравится. Он начинает делать все, что ему вздумается и чего захочется, его поступки импульсивны и беспорядочны. И он не замечает, что каждое исполненное желание что-то отнимает у него самого: какое-нибудь воспоминание, твердое знание того, кто он такой, откуда пришел и к чему идет. В конце концов, он уже не хочет возвращаться в действительный мир, но желает стать властителем Фантазии. Однако, прежде чем он дошел до этого, его останавливают, и он попадает в старый императорский город, где живут пропавшие души. Там он встречает всех тех, кто раньше него пытался стать императором страны Фантазии, но кончил тем, что потерял все, включая себя самого. Я знаю это место. Я там побывала. Михаэль Энде называет их бывшими императорами Фантазии, в диагностике они называются психозами. Причины, по которым можно попасть в нереальный мир психоза или Старый город императоров, бывают разными, но, по моим наблюдениям, результат всегда одинаков. Чувства, мысли, мечты начинают заправлять всем, не получив предварительно дрессировки, действуя без системы, без ограничений, без слов, которыми можно ввести планы и импульсы в определенные рамки. Человек перестает владеть собой и реальностью, становится императором фантазии и безумия, и все погружается в бессмысленный хаос. В старом императорском городе не осталось никаких желаний, а без желаний невозможно выбраться из страны Фантазии. У Бастиана кое-какие желания еще оставались, и это помогло ему выбраться и вернуться домой. Вот и у меня тоже было одно желание, ясная и определенная цель, и она помогла мне вернуться в действительный мир и направить мои действия на нужный путь.