Текст книги "Бесполезен как роза"

Автор книги: Арнхильд Лаувенг

Арнхильд Лаувенг
БЕСПОЛЕЗЕН КАК РОЗА

Я знаю, доля твоя нелегка,

Но ты оказалась сильней —

Одолела все и насквозь прошла

Путь через царство теней.

Из поэмы Арне Гарборга «Хаугтюсса» (1895)

Вступление

Реальным фактом моего прошлого является то, что я болела шизофренией. Этот факт стал неотъемлемой частью моей истории и наложил свой отпечаток на меня сегодняшнюю. Таким же реальным фактом моей жизни является то, что сейчас я здоровый человек, не нуждающийся в медицинской помощи. Это не период «временного улучшения», не результат того, что я «успешно справляюсь со своими симптомами», я действительно здорова и работаю клиническим психологом, живу нормальной жизнью и большей частью вполне счастлива. Можно подумать, что мой случай – это нечто фантастическое, ведь мне годами твердили, что моя шизофрения – хроническое заболевание. Мне говорили, что я никогда не поправлюсь и должна буду уживаться со своими симптомами, но это оказалось ошибкой.

Во время болезни мне так нужно было хоть немножко надежды! Я изо всех сил старалась за нее цепляться, но часто оказывалось, что никто, кроме меня и моих близких, не верил, что моя жизнь когда-нибудь станет лучше. Я по себе помню, как горько было жить без надежды, поэтому, выздоровев, я стремилась поделиться с другими той надеждой, которой мне так не хватало самой, когда я болела. Не потому что я думаю, будто моя история приложима ко всем людям, а потому что, на мой взгляд, очень важно никогда не терять надежду. Я выступала с лекциями и написала книжку «Завтра я всегда бывала львом». В ней говорится о том, как незаметно подкрадывается подменяющий реальность психоз, о «Капитане» и других голосах, которые поселились у меня в голове и стали частью моей действительности, о том, как я сама себя калечила, о своих госпитализациях и рецидивах. Но главное, о чем в ней говорится – это надежда.

Я знаю, что не всем дано выздороветь, как мне. Многие люди с самым разными диагнозами проводят значительную часть своей жизни во власти болезни. Это нелегко пережить, потому что болезнь приносит страдания. Особенно тяжело переносить свою неполноценность в условиях современного общества, для которого характерны культ достижений, индивидуализма и успешности. Я не забыла, каково это было – вести жизнь, не укладывавшуюся в рамки общепринятых и одобряемых правил, перейдя из рядов активных членов общества в разряд пассивных и опекаемых. Я считаю, что нельзя оценивать человека, исходя из результатов его деятельности, из уже достигнутых или ожидаемых от него успехов. Человек достоин уважения просто потому, что он есть.

Поэтому я хочу рассказать еще несколько историй. Все эти истории взяты из действительности, но поскольку для меня было важно сфокусироваться на системе, а не отдельных личностях, я изменила имена, место действия и другие подробности, по которым можно было бы узнать, о ком идет речь. У каждого человека есть недостатки и слабости, несмотря на все наши старания, мы часто совершаем ошибки. Мы подвержены недоразумениям, недопониманию, мы допускаем промахи, и с этим приходится как-то мириться. А вот сложившиеся системы, предрассудки, общие установки иногда полезно бывает перетряхнуть. И с этой задачей дело обстоит примерно так же, как с домашней работой: к ней приходится постоянно возвращаться, чтобы не зарасти грязью.

МЕЧТАТЬ

Бесполезен как роза

 
Встреча с тобой
Случилась на почте, вчера:
Длинная очередь, нервный стресс. —
И вдруг твой лепет – ты в детской коляске лежишь
Бесполезен как роза.
 
 
Как найти кров, одежду и пищу себе и другим,
Тебя не заботит.
Слабый и хрупкий, ты не добытчик,
Никому не приносишь ты пользы,
А только лежишь, как бутон ранним утром.
Но при виде тебя я улыбнулась.
 
 
Потом попыталась припомнить,
Когда мне еще доводилось
Улыбаться в очереди перед окошечком почты,
Как в этот четверг, под дождем?
 
 
И радость великая
Охватила меня от таких бесполезностей в мире,
Как розы,
Младенцы
И улыбка на губах.
 

Впервые меня госпитализировали, когда мне было семнадцать лет. Я попала в закрытое отделение для больных с острым психозом. Больница с трудом перебивалась из-за плохого финансового обеспечения и недостатка персонала. Там лежали пациенты, большинство которых страдало серьезными заболеваниями уже не первый год. Туда принимали только больных с ярко выраженным психозом при условии, что они представляли опасность для себя или для окружающих. Моя болезнь была достаточно серьезной, но если кто-то подумал, что за этим вступлением последует леденящий душу рассказ о разных ужасах, я вынуждена его разочаровать. Ничего ужасного со мной в больнице не происходило. Разумеется, такая серьезная болезнь несет с собой много тяжелого, но пребывание в больнице не принесло с собой никаких ужасов, главным образом, благодаря лечащему врачу, который мне достался. Им оказалась молодая женщина, еще совсем без опыта, зато она была идеалисткой и умным человеком, а самое главное, обладала человечностью и смелостью. Вдобавок она понимала важность необязательных, казалось бы, вещей.

В одну из первых встреч с нею я сидела в своей палате и плакала. За первую неделю моего пребывания в отделении мы уже несколько раз с ней беседовали и успели немного познакомиться. Она не назначала мне определенного часа, а просто заглядывала ко мне в палату, проходя мимо по каким-то важным делам. Помню, как я удивилась, когда она вдруг задержалась около меня и спросила, что случилась, почему я плачу. Хотя я болела не так уж давно, она все же поразила меня нормальностью своей реакции. В этом отделении слезы, как правило, анализировали, истолковывали и делали на их основании медицинские выводы, и совсем не часто на них реагировали простым вопросом: «Что случилось?». Уж не знаю, что заставило меня честно ответить на ее вопрос. Может быть, ее заботливая непосредственность застал а меня врасплох, может быть, я так тосковала, что мне было не до того, чтобы скрытничать, может быть, причиной были мои семнадцать лет, но я ответила, что за окном идет дождь. Конечно, это она и сама видела, и все-таки я сказала, что люблю гулять под дождем. Мне нравится ощущать, как мне на кожу сыплются бесчисленные капли, потому что я чувствую тогда, что живу, я люблю звуки и запахи дождя. Дождик дает мне почувствовать себя живой почти с той же силой, как порез на руке, который доказывает мне, что во мне течет живая кровь. Дождь – важная часть моей души. Но, к сожалению, сиделки, дежурившие в тот день, не придавали дождю такого значения, как я. По их мнению, погода в этот день была отвратительная, и остальные пациенты были с этим согласны. Ни у кого не было охоты выходить на прогулку. А я, раньше всегда выходившая гулять под дождем, впервые в жизни осталась взаперти, как наказанная. Дождик барабанил по стеклам, но открыть окно было невозможно, и дверь была заперта на замок. Мне оставалось только плакать. Разумеется, я не сумела объяснить доктору всего, что рассказала здесь, но сказанного было все же достаточно для того, чтобы она меня поняла. Она спросила, обещаю ли я ее не подвести, и взяла с меня честное-пречестное слово, что я обязательно вернусь, если она отпустит меня погулять. Само собой, я это пообещала. Если она сделает для меня такое доброе дело, то и я не подведу ее и никуда не убегу: я решила, что убежать еще успею как-нибудь в другой раз, но не сейчас, когда она сделала мне такую поблажку! Перед тем, как отпустить меня, она, конечно же, задала мне еще несколько вопросов, убедившись, что я не покалечу себя, что прогулка под дождем не усугубит мою грусть, что на прогулку я собралась не потому, что меня позвали какие-нибудь голоса. Затем она сказала сиделкам, чтобы те меня выпустили погулять, и спросила, не требуется ли мне непромокаемая одежда. Ее заботливость была мне очень приятна, но еще больше порадовало, что она, хотя и была врачом, с пониманием отнеслась к моему желанию промокнуть до нитки. Она только улыбнулась и пожелала хорошенько насладиться прогулкой. И я таки насладилась! На улице всюду журчала, звенела, хлюпала вода, с деревьев капало, и в каждой капле играли лучи уличных фонарей. В лужах, покрывавшихся рябью при каждом порыве ветра, золотом поблескивали лежавшие на дне опавшие листья: это зрелище вызывало у меня образ крадущихся леопардов. Рядом с больницей был крохотный лесок, который и рощей-то трудно было назвать, однако там все же было несколько деревьев, были камни, вереск и сырая земля – достаточно, чтобы ощутить терпкие запахи живой природы. На кочках кое-где еще встречались последние ягоды черники. Никому, кроме меня, не приходило в голову гулять при такой отвратительной погоде, и, будучи признанной сумасшедшей, я могла, усевшись на камне, распевать от радости песни и лакомиться черникой. Вольная передышка от строгого распорядка и стерильной белизны больничной системы!

Она не посмеялась надо мной. Не спорила. Не пыталась меня образумить. Просто пошла мне навстречу. В следующую встречу я рассказала доктору про Капитана, которой орет у меня в голове. Я поверила, что она не поднимет меня на смех. Раз уж она сумела понять, за что я люблю гулять под дождем, то, наверное, не скажет, что мои разговоры о Капитане это одни глупости. И она действительно так не сказала. Она и на этот раз сумела меня понять. Вот так, понемножку, мы начали знакомиться друг с другом.

Спустя некоторое время она стала отпускать меня из больницы в дневное время, чтобы я посещала часть уроков в школе. Это было здорово, но в то же время очень нелегко. Нелегко из закрытого отделения, где в порядке вещей вопли и лекарства, привязывание к кровати и запертые двери, переходить к школьному быту, где привычны парты и книжки, где люди учат уроки и болтают на переменах. Это были словно две разные планеты, которые каждый день то и дело с треском сталкивались в моей голове, создавая неразбериху, и управиться с ней было ох, как непросто. Но мне все равно это нравилось. Уж лучше жить в двух мирах – больном и здоровом, которые то и дело сталкиваются, чем оставаться в той реальности, где существует только болезнь, которой ничто не мешает оставаться болезнью. И неважно, что это порождало конфликты в моей голове. Я сама желала, чтобы болезни что-то мешало.

Как-то раз у меня выдал ась беспокойная ночь. Голоса орали, Капитан орал. Это вынуждало меня царапать себя, бить, колотить кулаками куда попало. Слова, раздававшиеся у меня в голове, тонули в неумолкающем грохоте, и все это продолжалось, продолжалось и продолжалось, пока меня не охватила паника. Я начала биться о стены, об пол, об окна, обо все, что угодно, кидаясь на что придется, только бы спастись от этого ужаса. Я рвала на себе волосы, чтобы проделать в голове дырку, через которую мой хаос мог бы вырваться наружу, раздирала себе ногтями грудь, чтобы проткнуть отверстие между ребрами, через которое я могла бы вырвать из груди чудовище, грызущее мое сердце, кричала от отчаяния, чтобы криком прогнать грохот, раздававшийся у меня в голове, кричала от страха, что мир вокруг меня рушится, кричала от боли, пока не умолкла, онемев от ужаса. И два человека удерживали меня, пока я так буйствовала. Сиделка, которую я очень полюбила, и мой доктор. Они держали меня час за часом, всю ночь напролет. В тот период у меня от всех лекарств начала сдавать печень, поэтому на какое-то время мне пришлось отменить химические препараты, и я уже дошла до той стадии, когда на меня не действовали никакие разговоры. Конечно, какие-то слова за эти часы были произнесены, но я их уже не могу припомнить, потому что в голове у меня звучало столько всего другого. Но я знаю, что эти люди не бросили меня, они были рядом и не оставили меня сражаться в одиночестве. И я знаю, что несмотря на то, что уже прошли долгие часы, что была уже ночь, а я не оставляла попыток покалечить себя, они ни разу не попытались сделать что-то, что причинило бы мне боль. Это меня удивило. Они не злились. Они не прибегали к жестким приемам, чтобы заставить меня «взять себя в руки». Напротив, они делали все возможное, чтобы не причинить мне вреда, не сделать больно. Я помню, как доктор показывала сиделке, как ей лучше держать мои руки, чтобы останавливать мои движения «в момент их зарождения» – доктор говорила при этом, что так они с сиделкой смогут избежать необходимости применять силу и не причинят мне нечаянно боль. Я не могла понять, что заставляет их волноваться о таких пустяках. Я заслуживала, чтобы мне сделали больно, я желала боли, голоса терзали меня. Капитан терзал меня, я не понимала, с какой стати они заботятся о том, чтобы не причинить мне боли. Это было глупо, бессмысленно, необъяснимо, и это было невероятно хорошо!

Постепенно хаос улегся, и я наконец заснула. Они ушли, но перед уходом мой доктор сказала мне, что завтра ей, как всегда, нужно быть на утренней летучке, несмотря на то, что она не спала всю ночь, а от меня она ожидает, что я тоже, как всегда, пойду завтра в школу. И я сделала так, как она сказала. Это не было наказанием. Она предъявляла ко мне те же требования, что и к себе самой, она ожидала от меня, что я справлюсь с трудностями и поведу себя нормально, она спокойно потребовала, чтобы я сохраняла надежду. Сейчас тебе плохо, но это пройдет. Завтра ты снова придешь в школу. Жизнь продолжается, несмотря на тяжелые кризисы. Нет, это было не наказание. Это была награда.

Вообще-то я была слишком молода для этого отделения, и мой доктор никогда об этом не забывала. Мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и потому она не хотела применять по отношению ко мне механические средства принуждения, даже когда у меня случались буйные приступы. Она считала, что я для этого чересчур молода, и говорила, чтобы в случае необходимости меня держали руками. Детей нельзя связывать ремнями. Думаю, что санитаркам это не очень-то нравилось, ведь из-за меня у них прибавлялось много лишней работы, однако они поступали так, как она велела. Впоследствии мне не раз приходилось лежать связанной, и хотя сначала меня это очень пугало, скоро я научилась спокойно относиться к такому обращению, которое служило для моей же безопасности, так как сила применялась в этом случае лишь для того, чтобы помешать мне покалечить себя и дать мне передышку. Мне это по-прежнему не нравилось, но я стала понимать, что это необходимо. И все же я рада, что при первой госпитализации мне не пришлось испытать на себе привязывания к кровати. Ведь мне было всего лишь семнадцать лет, а в этом возрасте, какой бы ты не вымахала, ты все еще остаешься ребенком.

Мне хотелось остаться в этом отделении. Мне было там хорошо, и я чувствовала, что меня лечат. Но это было отделение острых психозов, и вскоре меня перевели в другое место, где, как мне сказали, будет лучше: там, дескать, работают лучшие специалисты и гораздо больше возможностей. Мне сказали, что там я получу соответствующее лечение и мне станет лучше. Но в новом отделении я столкнулась с насилием, противостоянием и наказаниями. Там меня взяли в жесткий оборот, начав со мной бессмысленную борьбу, чтобы добиться полного послушания. У них была такая теория, что когда на меня нападает буйство, нужно применять болевые приемы, которые должны меня успокоить: считалось, что я перестану воевать с окружающими, если мне будет достаточно больно. Разумеется, это была безумная теория. За исключением, может быть, разве что пощечины для снятия истерического припадка, физическая боль вообще не оказывает никакого воздействия, когда речь идет о страхе. От боли страх только усиливается, боль никогда не оказывает успокаивающего действия. Казалось бы, это должно быть ясно без объяснений, но не тут-то было. По вечерам я тихо плакала, закрывшись с головой одеялом, и тосковала по моим сиделкам и лечащему доктору. Я стыдилась своего горя, понимая, что они вели себя просто так, как положено профессионалам, что личные отношения тут были не при чем и, значит, я просто не имею права тосковать и плакать по ним. И все равно плакала. Я горевала об этой утрате, вспоминая о них, как о каких-то чудаках. В моем новом отделении все, казалось, были согласны с моими голосами, которые говорили, что я заслуживаю всего самого худшего. Это было мне понятнее, чем доброта, но доброту я все же вспоминала с надеждой. В той больнице считали, что я достойна чего-то лучшего. Я в это совершенно не верила, но всегда помнила, и это воспоминание служило мне утешением.

В области психиатрического здравоохранения связь между тем, что говорится, и тем, что происходит на деле, зачастую еле просматривается. Во время болезни мне приходилось сталкиваться с тем, что за мной приходила полиция, меня насильно забирали из дома и отвозили куда-то, где мне совершенно не хотелось находиться, меня запирали там, обыскивали, отбирали у меня часть моих вещей. Мне говорили, что я все неправильно вижу и неправильно понимаю, и что меня не выпустят, пока я сама этого не признаю. Мне приходилось мириться с множеством всяких правил и ограничений, среди прочего – с ограничениями на пользование телефоном, на свидания, на радио и телепередачи, на какие бы то ни было контакты с другими людьми. Это делалось для моего же блага, и порой такие насильственные меры бывают необходимы, чтобы защитить человека от самого себя. Но все равно трудно поверить, чтобы такой подход мог давать больному чувство защищенности, чтобы он способствовал доверию и побуждал к открытости. «Мы насильно забрали тебя, посадили под замок, ты находишься у нас в полном подчинении, и мы все за тебя решаем, так что можешь не напрягаться, полностью положившись на нас: мы бесконечно тобой дорожим и будем заботиться о тебе, мы желаем тебе только добра». В такой ситуации ты сразу чувствуешь: тут что-то не так, и при других обстоятельствах никто не принял бы это как должное. От жертвы никогда не требуют, чтобы она доверяла своим похитителям и во всем на них полагалась. Никто не ждет от преступника и не требует, чтобы тот смиренно доверился полиции, а от узников совести не ожидается, чтобы они беспрекословно приняли точку зрения диктатора. Так как же тогда можно требовать от находящегося в состоянии помешательства, ранимого, напуганного и подозрительного человека, который, как известно, не способен навести порядок в своих мыслях и воспринимать социальные связи, чтобы он осознал, что мы, причиняя ему страдания, желаем ему только добра? Этого невозможно требовать. Но мы, тем не менее, требуем. Потому что так легко забываем о том, что надо бы посмотреть на вещи и с другой стороны. Мы-то знаем, чего мы хотим и что задумали, мы знаем, что искренне желаем помочь, а не навредить. Для нас очевидно, что никаких волков, инопланетян, заговоров и орущих голосов вообще нет, и потому мы так легко забываем о том, что как бы мы ни были правы в своем мнении, для другого наша правда ничего не значит, поскольку он ее не разделяет. Пускай я знаю, что желаю тебе добра, но это знание не имеет никакого значения, ибо пока я не сумею передать его тебе, ты все равно не будешь мне доверять. Доверие нельзя навязать насильно. Чувство защищенности не внушишь по приказу. Доверие надо сперва заслужить. Чувство защищенности возникает у нас в процессе человеческого общения, оно связано с отношениями между нами и другими людьми. Для меня заявления о том, что мне «желают добра» и что «это – больница» оставались пустым звуком. В то время я готова была признавать, что по коридорам больницы и школы бродят волки, я ежедневно выслушивала приказы незримых диктаторов, которые были для меня реально существующими личностями. Такие абстрактные понятия и суждения, как, например, «больница – это место, где людей лечат», потеряли для меня всякий смысл. Я знала, что другим людям в больнице помогали, но в то же время знала, что общепринятые правила больше не действуют. Я уже не могла полагаться на обобщающие или абстрактные суждения, потому что мир перестал быть тем, каким он обыкновенно был прежде. Теперь мне оставалось полагаться на людей, с которыми я встречалась. Понятно, что чувство уверенности легче приходило ко мне там, где мне уже доводилось убеждаться в хорошем к себе отношении, и труднее в таком месте, которое было связано для меня с воспоминаниями о плохом обращении, однако, в конечном счете, решающее значение имела конкретная ситуация, а хорошее или дурное впечатление могло изменяться под влиянием контакта с конкретными людьми.

Шведский психолог Ален Тупор занимался исследованиями, посвященными вопросу о том, что помогает людям с серьезными с психическими заболеваниями добиваться улучшения (Борг и Тупор 2003, Тупор 2004). Он применил простой и гениальный метод: стал встречаться с людьми, которые раньше были серьезно больны, а затем значительно поправились или совершенно выздоровели, и расспрашивать их, что, по их мнению, решающим образом повлияло на их выздоровление. Одним из важнейших среди полученных им ответов были рассказы о том, как тому или иному больному повезло встретить такого врача, который осмелился выйти за пределы установленных правил, дав больному ощущение понимания и уважительного к себе отношения. Многие из пациентов вспоминали при этом какие-то простые, обыкновенные вещи: санитара, который укутал пациента в теплое одеяло, принес ему, плачущему и напуганному, чашку чаю. Многие упоминали о потраченном на них времени и внимательности: о том, как представители лечащего персонала не пожалели времени на то, чтобы поговорить с больным, тогда как на отделении было много других неотложных дел. Некоторые вспоминали, как повышалось их чувство человеческого достоинства от такого события, как принятый кем-то из лечащего персонала подарок, носивший порой скорее символический, чем конкретный характер. А некоторые рассказывали и о случаях откровенного нарушения обязательных правил, когда лечащий врач, например, не заносил в карточку беседу с пациентом или проводил беседу бесплатно, или делал что-то, выходящее за рамки обычной практики, как это случалось, например, когда врач, поменяв место работы, продолжал лечение своего пациента. Подводя итог своих исследований, Тупор отмечает большое значение такого факта, как ощущение пациентом своей избранности, уважения со стороны врача, переживание взаимопонимания и важность таких отношений, которые складываются, когда человек чувствует к себе доброжелательный подход. В сущности, это так просто: мы не любим, когда нас воспринимают как представителя какой-то определенной группы, мы любим, чтобы нас воспринимали именно как ту неповторимую личность, какую мы собой представляем. Для повышения чувства собственного достоинства очень полезно ощущение своей избранности и неповторимости. В своей книжке «Деревенские дети дома и на горном пастбище» Мария Гамсун[1]1
  Гамсун Мария (урожд. Андерсен) (1881–1966) норвежская актриса и писательница, «Деревенские дети» – серия из пяти книг, вышедших в период 1924–1957 гг.


[Закрыть] описывает, как дети летом жили с матерью на горном пастбище. Старшего брата Улу мать попросила съездить а водой, а так как мать оторвала его от какого-то другого занятия, он неохотно соглашается выполнить поручение. Его несколько утешило, когда мать пообещала, что в награду за работу даст ему вечером лепешку со сметаной, он сел на телегу с бочками и отправился к источнику. Но, вернувшись, он тотчас же пошел к матери на кухню и спросил, только ли ему будет награда или братья и сестры тоже получат по лепешке? Мать ответила, что решила угостить всех детей, и перечислила, кто что сделал полезного. Ула вынужден был согласиться с нею, но сделал это неохотно, потому что «лепешка со сметаной большего стоит, когда ты ешь, а другие смотрят на тебя и завидуют».

Быть избранным или одним из многих – большая разница, и как показывает пример опрошенных Ту-пором людей, это можно использовать в психотерапевтических целях, повышая таким образом чувство собственной значимости пациента. В поликлиниках и других местах, где психотерапевт и пациент встречаются индивидуально, это можно применять с большой пользой. В больничных отделениях и центрах дневного пребывания дело с этим обстоит несколько сложнее. Как правильно заметила мама Улы: «Нужно обращать внимание на потребности отдельного ребенка, но и остальных при этом нельзя забывать». В идеальном мире, разумеется, каждый стал бы чьим-то избранником, и у всех представителей больничного персонала были бы среди пациентов разные фавориты, так что каждый пациент был бы самым важным, единственным и неповторимым, по крайней мере, для одного из медицинских работников. Но, как показывает мой опыт, действительность не так идеальна. Часто случается, что большинство персонала одних пациентов любят, вокруг других возникает конфликт между теми, кому они нравятся и кто их терпеть не может, а третьих вообще никто не выделяет. Они получают уход и лечение, но не ощущают избранности. Они просто есть там и более ничего. Мне довелось побывать молодой, недавно заболевшей пациенткой с «интереснейшими» симптомами и хорошим владением языком. На этом этапе я побывала в избранницах у нескольких людей, мне отдавали предпочтение, на меня тратили больше времени, мною чаще занимались, со мной беседовали, ко мне проявляли интерес и уделяли мне много внимания. Побывала я также и в давних хронических больных, сидящих на тяжелых медикаментах, из числа довольно безнадежных. На этом этапе я уже ни для кого не была избранницей, даже для моего лечащего врача. В этом положении я мало чего получала, и уж, конечно, ничего такого, что выходило бы за рамки положенного, что позволило бы мне ощутить себя особенной и неповторимой. Тогда я отошла на задний план, став частью общего фона, одной из тех пациенток, по сравнению с которыми избранные могли заметить, что им уделяется особое внимание. Мир суров, жизнь жестока, и с этим нам приходится жить, но я все же думаю, что для психотерапевта было бы неправильно ради укрепления самооценки Улы обделять его братьев, чтобы он мог наглядно видеть разницу. Для этого нужно все-таки найти какие-то другие средства.

Респонденты Тупора особенно высоко оценивали готовность лечащего персонала пойти на нарушение рутинного распорядка и сделать для них что-то особенное, быть может, даже в нарушение правил. Это очень важная информация, свидетельствующая о том, что некоторые представители лечебного персонала совершают такие поступки, и о том, что некоторые пациенты оценивают такие действия как что-то позитивное. Отчасти это, очевидно, связано с тем, что такие поступки давали им возможность почувствовать, что их выделили как личность, поскольку нетрудно понять, что медицинский работник не может сделать такие исключения для всех, и это придает человеку чувство уверенности и приятное ощущение того, что ему действительно идут навстречу. Однако, когда отдельные люди, пренебрегая общепринятыми правилами, начинают поступать по-своему, в этом всегда есть что-то сомнительное. Это может стать началом чего-то замечательного, революционного, ведь многие великие и важные исторические события, имевшие прогрессивное значение, начинались с того, что какие-то отдельные личности решились, нарушив общепризнанные правила, испробовать новые пути. Но эти начинания могут обернуться и чем-то негативным, преступления и правонарушения тоже могут начинаться с того, что какие-то отдельные личности, несогласные с общепризнанными правилами, решали, что для них эти правила необязательны или что данная ситуация оправдывает незаконные действия. Возможно, в этом случае следовало бы ориентироваться на то, что нарушение совершается, исходя из интересов пациента, а принятое решение основывается на профессиональном выборе наиболее полезного для данного пациента метода лечения с учетом его согласия, выраженного непосредственно или опосредованно. Казалось бы, при соблюдении этого правила все должно быть в порядке. Однако врачи тоже люди, и даже психотерапевты могут иногда совершенно ошибочно оценивать ту или иную ситуацию. Одна из моих коллег рассказала мне, что как-то, когда у нее возникли проблемы с машиной, ее подвозил домой один из пациентов. Это было удобно для терапевта, которая без лишних хлопот добиралась после работы до дома, и приятно для пациента, у которого это событие вызвало ощущение собственной значимости: ведь он оказался нужен своему терапевту и, кроме того, благодаря совместной поездке получил добавочное общение со своим врачом. Однако вскоре моя коллега поняла, что такие поездки оказывают на нее слишком сильное влияние при принятии решений о том, как часто ей следует оказывать предпочтение данному пациенту перед другими при назначении терапевтических встреч и какими вопросами следует заниматься во время беседы с ним – в особенности в конце сеанса. После этого она нашла другое решение своей транспортной проблемы.

Из исследовательских работ в этой области также явствует, что терапевты, вступавшие с пациентом в сексуальные отношения, говорили, что делали это ради пациента, нуждавшегося в сексуальном подтверждении или страдавшего заниженной самооценкой. Между тем по данным исследования у 40 % пациентов, имевших сексуальные контакты с терапевтом, самооценка снизилась по сравнению первоначальным уровнем. 50 % страдают кошмарами и паническими страхами, а 80 % – испытывают чувство вины и мучают себя упреками. (Cordt-Hansen, Johansen 2006). Так что одно лишь мнение терапевта не является надежным показателем того, что те или иные методы оказывают на пациента благотворное действие.

У одной из моих лечащих врачей одно время были гибкие границы между частной жизнью и профессиональной деятельностью. Я бывала у нее в доме, иногда мы вместе проводили свободное время, я была знакома с членами ее семьи. Это было приятно, мне самой это нравилось, я получала от этого удовольствия, по крайней мере, на первых порах. Однако в наших отношениях не хватало определенности и ясности, и терапия смешивалась с квазидружбой. Ибо настоящей дружбы между нами никогда не было, для этого слишком велик был дисбаланс власти. Отношения между терапевтом и пациентом никогда не бывают равноправными, так как, хотим мы того или нет, у терапевта всегда будет больше власти, чем у пациента. На мой взгляд, в этом случае самое лучшее – открыто признавать, что такое неравноправие существует. Делая вид, что между врачом и пациентом существуют равноправные отношения, мы снимаем с себя формальную ответственность, в то время как неформальная власть по-прежнему сохраняется. Это часто может оборачиваться негативными последствиями, приводит к непредсказуемым последствиям, когда то, что должно было служить для положительных целей, может привести к разрушительным результатам. Вопреки первоначальному замыслу.