Текст книги "Путешествие в каменный век, Среди племен Новой Гвинеи"

Автор книги: Арне Фальк-Рённе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Представленное ниже послесловие написано, скорее всего, к первому изданию книги, т.е., не позднее 1985 г. Таким образом, в истории жизни и путешествий А. Фальк-Рённе (1920-1992) с 1985 г. до его смерти остается пробел. Попытки найти в интернете соответствующий англоязычный материал к успеху не привели. Более того, на одном англоязычном сайте интересующийся историей "Баунти" сетовал, что книга "Paradis om bagbord: en rejse i Bountys kшlvand" (в русском переводе "Слева по борту – рай. Путешествие по следам Баунти"), по-видимому, так и не переведена на английский язык. Возможно, дополнительные данные о Фальк-Рённе есть в его третьей книге ("Где ты, рай?"), которая издавалась на русском языке один раз в 1989 г. издательством "Прогресс".

В Сети нашелся материал о путешественнике на датском и других языках, отличных от английского и русского, что, конечно не помогло.

Послесловие

Новая Гвинея – обыденность и экзотика

М.А. Членов

Датский путешественник Арне Фальк-Рённе хорошо знаком советскому читателю. Два издания выдержала его книга "Слева по борту – рай", в которой отважный датчанин рассказывает о том, как он повторил по многочисленным островкам Тихого океана путь знаменитого мятежного корабля "Баунти". Тогда, плывя от Таити на запад, он добрался до Новой Гвинеи и административно входящих в нее островов Торресова пролива. Там он встретил странных людей отшельника-шведа, австралийца, ловца змей, аборигенов этого района, тайно охотящихся на крокодилов. Эта одна из глав, завершавшая в предыдущей книге плавание по следам героической шлюпки капитана Блая, стала в книге, которую вы только что прочли, начальной, открывающей захватывающий рассказ о самой Новой Гвинее.

Этот крупнейший остров мира, почти целый материк, остается еще в наши дни последним прибежищем древних традиционных культур, едва вошедших в соприкосновение с большим миром. На острове существуют вполне современные государственные образования и политические структуры: в восточной половине располагается независимое с 1975 г. государство Папуа-Новая Гвинея, член ООН, а в западной – индонезийская провинция Ириан-Джая (бывший Западный Ириан, о котором, как наверняка помнят читатели старшего возраста, много писали в газетах в начале 1960-х годов). Но наряду с ними там все еще сохраняются многочисленные островки изолятов, где живут папуасские племена, не то чтобы не признающие государственную власть, а просто не воспринимающие ее реально – настолько далеко представление о государственности от той системы принципов и категорий, на которой построено их видение мира.

Первые сведения о Новой Гвинее просачиваются во внешний мир еще в средневековье. В индонезийских и китайских исторических сочинениях, летописях или древних документах время от времени встречаются упоминания о каких-то "черных рабах", вывозившихся с "восточных островов", о белых какаду, высоко ценившихся при дворах дальневосточных правителей. В еще более древнюю эпоху, на грани новой эры, Новой Гвинеи достигли затухающие импульсы процветавшей в континентальной и отчасти островной частях Юго-Восточной Азии бронзовой культуры донгшон. Мы можем судить об этом по некоторым орудиям, по старинным орнаментам. Однако вплоть до нового времени, до эпохи колониализма остров оставался практически в полной изоляции.

Причины тому многообразны; наверное, одна из них кроется в особенностях традиционной культуры папуасов, порой вызывающей у нас чувство глубокого уважения, но порой и чувство не менее глубокого возмущения. Строго говоря, выражение "культура папуасов" достаточно условно, потому что Новая Гвинея, среди прочего, славится еще и тем, что на ней сосредоточено около одной пятой всех языков мира – этническая и лингвистическая дробность здесь поразительна. Но, несмотря на это, остров, особенно его центральную часть, Новогвинейское нагорье, можно рассматривать как вполне самостоятельный и в чем-то даже однородный культурный регион. По сути дела, прочитанная нами книга повествует именно о горцах-папуасах. К ним относятся и жители Долины Балием, и грозные кукукуку (или анга, как их называют сейчас), и форе, пораженные загадочной болезнью. Только охотники за головами, асматы, живут в низменной, болотистой области Южной Новой Гвинеи.

Культура папуасов своеобразна и далеко не всегда соответствует бытующему кое-где в европейских странах стереотипу: жизнерадостные туземцы в юбочках из листьев, весело танцующие на берегу моря под пальмами. К сожалению, А. Фальк-Рёйне мало внимания обращал на повседневную, будничную жизнь папуасов, сосредоточив его на более экзотических сторонах их быта, поэтому его книга не дает нам исчерпывающего представления о том, как живут люди на Новогвинейском нагорье. Неверно мнение, что папуасы – совсем отсталые племена, добывающие себе пропитание ловлей крыс или собиранием гусениц. Они земледельцы, причем такие, которые обладают достаточно сложными, развивавшимися в течение тысячелетий навыками полеводства. Так, в Долине Балием, где разворачиваются наиболее драматические события этой книги, жители издревле умели террасировать поля, обрабатывать земельные участки на склонах гор и тем самым делать пригодными для возделывания труднодоступные части горного ландшафта.

Сейчас они выращивают в основном батат (сладкий картофель), который служит для них главным продуктом питания, хотя им известны и другие культуры. Батат, как это теперь доказано, – растение американского происхождения. Проник он на Новую Гвинею не ранее чем 400 лет назад, т.е. после того, как испанские открытия в Тихом океане сделали возможным трансплантацию ряда продовольственных культур из Америки в Юго-Восточную Азию. Так что изоляция Новой Гвинеи тоже была довольно относительной. Нововведение не только проникло сюда из островной части Юго-Восточной Азии, но и смогло вытеснить какие-то предшествовавшие культуры (есть мнение, что основной пищей горцев-папуасов в древности была пуерария из семейства бобовых).

Как полагают ученые, внедрение батата в зоне Новогвинейского нагорья было поистине революционным фактом. Культура эта имела много преимуществ перед бобовыми или другими тропическими корнеплодами и клубнеплодами, такими, как таро или ямс. Батат более урожаен, лучше приспособлен к часто случающимся в горах климатическим перепадам, к сухим почвам. Благодаря батату папуасы смогли расширить зону обитания, проникнуть в такие высокогорные области, что тех же чимбу или дани по праву можно поставить в один ряд с жителями Анд или предгорий Гималаев. Более того, благодаря батату в этих районах резко возросла плотность населения. В некоторых горных долинах (например, в Балием) она достигла цифры 75 человек на 1 кв. км.

Кроме батата хозяйство большинства папуасских народов опирается на свиноводство. Свинья была завезена когда-то мигрантами из Юго-Восточной Азии и теперь на Новой Гвинее повсеместно служит мерилом богатства и власти. Из домашних животных папуасы держат также собак (но они не играют сколько-нибудь существенной роли в их хозяйственной жизни) и разводят немного кур. Так что домашним животным в полном смысле этого слова была только свинья – основа не только благосостояния, но и общественной жизни. Свиньями откупались За нарушение требований традиций, ритуальный обмен свиньями становился средоточием социальных связей, во время торжественных "свиных праздников" устанавливались контакты между представителями разных родов и племен. Свиньи ценились настолько высоко, что в некоторых местах поросят женщины выкармливали грудью вместе с собственными детьми. Но ценность эта определялась не тем, что свиное мясо шло в пищу, а тем, что свинья рассматривалась как инструмент поддержания социальных связей. Резали свиней редко и только по церемониальным случаям. Зарезанную свинью хозяин не потреблял сам, а использовал для дарения, ибо дар был главной формой хозяйствования традиционного папуасского общества. Дарение иногда могло быть доведено до абсурда. Существует описание папуасского праздника, на котором получивший в дар от кого-то кусок свинины должен был тут же подарить его еще кому-то, тот, в свою очередь, находил третьего, и так продолжалось до тех пор, пока мясо не испортилось.

Конечно, не всегда получалось так, но в целом действовал один из основных законов первобытной общественной морали: авторитетом и властью пользовался тот, кто мог дарить. За редчайшим исключением, папуасы не знали наследственного лидерства или даже лидерства, обусловленного какими-то жесткими условиями, как говорят специалисты, "статусного" лидерства. Лидером (по терминологии Фальк-Рённе – "вождем") становился наиболее влиятельный, часто наиболее богатый в их понимании или удачливый человек. Для обозначения таких лидеров в науке даже существует термин "бигмен", что можно перевести с английского как "большой человек". По-своему папуасское общество было довольно "демократичным" – бигменом мог при определенных условиях стать каждый.

Бигмен обычно руководил небольшой общиной, в которой связи между ее членами регулировались в зависимости от родственных отношений друг с другом, иными словами, такая община была кровнородственной. Поэтому, несмотря на "демократичность", включиться в такую общину постороннему очень трудно, для этого он должен быть как бы рожден в ней. Вспомним рассказ о посещении Фальк-Рённе и его товарищами деревни асматов, где хозяева заставили их проползти под выстроившимися в ряд женщинами селения. Тем самым пришельцы "вродились" в эту общину, после чего с ними можно стало общаться. Предполагалось даже, что, став "рожденными" среди асматов, они должны были тут же освоить и их язык. Общение же с чужаками, если оно и происходило, принимало здесь практически всегда антагонистический характер.

Папуасскую социальную организацию, всю внутреннюю жизнь этих замкнутых общин можно представить себе в виде постоянного противостояния центростремительной и центробежной тенденций. С одной стороны, мелкие, раздробленные этнические или этнолингвистические сообщества стремятся обособиться друг от друга, будучи разделенными географическими условиями обитания, языковым барьером, наконец, постоянной враждебностью, вызванной стремлением к овладению достаточно скудными ресурсами. С другой стороны, опасность замыкания в самих себе, полная оторванность от окружающего мира в эволюционном плане настолько велики и губительны, что установление каких-то регламентированных связей с соседними сообществами ощущается как настоятельная необходимость.

Но как же в таком случае осуществлялась связь между этими общинами? Одним из таких путей, как и повсюду на земле, был брак. Между разными кланами или селениями иногда устанавливались постоянно действующие брачные связи, так называемые коннубиумы. Наряду с отношениями родства, часто фиктивными, как это случалось, например, у асматов, устанавливаются отношения свойства, далеко не всегда радушные. В целом ряде сообществ Новогвинейского нагорья учеными зафиксировано существование ритуализированных антагонистических отношений со свойственниками, которые воспринимаются как опасные амбивалентные "друзья – враги". С одной стороны, они поставляют женщин, но, с другой стороны, само женское начало в большинстве папуасских племен воспринимается как вредоносное и магически опасное, поэтому опасны и свойственники.

Вообще папуасское общество строго патриархально, матриархальные тенденции проявляются только на некоторых меланезийских островах, окружающих Новую Гвинею. Сами же папуасы, особенно горцы, довели патриархат до предела, в чем-то соперничая в этом плане с мусульманскими народами Ближнего Востока. Множество усилий в жизни папуаса-мужчины направлено на охранение от вредоносного женского начала. Этим объясняется, например, поражающая путешественников сегрегация мужчин и женщин в повседневной жизни. Мужья живут отдельно от своих жен, обитающих в небольших хижинах с незамужними дочерьми и младенцами. Мужчины же и мальчики с пятилетнего возраста проводят основную часть времени в мужских домах, вход в которые женщинам строго воспрещен. Но вместе с тем получение женщины, ее завоевание – необходимая часть жизни мужчины, к которой он стремится и ради которой он готов пройти через трудные, а подчас и мучительные, опасные обряды; часть их описана в книге Фальк-Рённе. Женщина не просто необходимый член общества, не просто член общества, обеспечивающий его воспроизводство, она еще и почетный знак, мерило престижа и богатства мужчин. Одновременно она и воплощение враждебного начала, которое может и должно быть сведено к минимуму охранительными мерами. Все это сложное, также амбивалентное отношение к женщине выражается в кажущемся нам странным и безусловно неприемлемым поведении в быту.

Подобно этому и отношение к окружающим общинам. Они необходимы, но вредоносны, поэтому контакт с ними нужен, но носит он также двойственный "дружественно-вредоносный" характер. Какое-то взаимодействие между замкнутыми общинами земледельцев, конечно, существовало благодаря робкому, но регулярному обмену или даже экстерриториальным торговцам типа Руперта, встреченного героями книги на "ничейной" земле между кукукуку и форе. Но чаще взаимодействие это осуществлялось, как это ни странно, в форме вооруженных столкновений и насильственного присвоения продукта, производимого соседями. Война – не только из ряда вон выходящее бедствие, она – постоянный спутник традиционного папуасского общества. Каждый мужчина, хотя формально участие его было не обязательным, многократно в течение всей своей жизни участвовал в различных военных кампаниях. Войны были органичным элементом папуасской социальной организации, дополнявшим мирный межплеменной контакт. Побудительные причины межплеменных войн и столкновений на Новой Гвинее более или менее общеизвестны. Это, говоря словами Редьярда Киплинга, "великие вещи – все, как одна, женщины, лошади, власть и война!"

Действительно: женщины – традиционная военная добыча, в том числе и у папуасов; вместо лошадей, отсутствующих на острове, – свиньи; а что касается власти, то, хотя уровень социального развития папуасов редко толкал их к установлению власти над соседними племенами, успешно проведенный военный набег укреплял власть и престиж бигмена или военного предводителя в своей собственной общине.

Военные межплеменные столкновения, как и вообще традиционный уклад папуасской жизни, сейчас стремительно уходят в прошлое. Но еще совсем недавно они были, и уникальные кинокадры, снятые этнографами в той же Долине Балием в 1960-х годах, донесли до нас удивительное зрелище столкновений, подобных тем, которые разворачивались в Европе не позже раннего средневековья.

Но если в Европе Великое переселение народов открыло дорогу широкому взаимопроникновению самых разных культур, то Новая Гвинея, несмотря на изобилие военных столкновений, а скорее всего в значительной степени благодаря им оставалась конгломератом изолированных кровнородственных общин земледельцев, часто составлявших даже генетические изоляты, как следствие ограниченности брачных связей. Этим можно, в частности, объяснить сравнительно редкие, но все же имеющие место случаи эндемичных патологий, таких, как довольно правдиво описанная Фальк-Рённе болезнь кэру у народов форе. Причины и характер этой болезни были разгаданы американским ученым Д.К. Гайдушеком. Она вызвана какими-то вирусными инфекциями и подобна целому ряду известных науке странных заболеваний, присущих только отдельным народам. Таковы, например, арктическая истерия эмереченье, бытовавшая у народов Сибири и эскимосов и поражавшая, кстати сказать, тоже в основном женщин; психоз виндиго у североамериканских индейцев; знаменитая форма психического заболевания амок у бугисов Сулавеси, вдохновившая С. Цвейга на написание своей знаменитой новеллы. Едва ли правомерно сводить причины таких заболеваний к какому-то одному фактору, как это делает, в частности, автор, усматривая его в эндоканнибализме [1] (в квадратных скобках – номера примечаний, помещенных в конце текста). Видимо, здесь действует, как и всегда при распространении того или иного заболевания, целый комплекс причин, проявляющихся в рамках генетически замкнутых популяций. "Но в чем же дело? – может спросить иной читатель. Почему не наступило на Новой Гвинее то время, "когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся?"".

По-видимому, дело здесь как в скудости естественных ресурсов на большом острове, бывшей особенно ощутимой до внедрения культуры батата, так и в относительно слабом по сравнению с центрами исторического развития Евразии или отдельных частей Америки уровне развития производительных сил. И то, и другое, а также отсутствие стабильного контакта Новой Гвинеи с окружающий народами, в том числе и Азиатского материка, сдерживали общественное развитие папуасов и препятствовали созданию основы для перехода к каким-то принципиально иным формам социальной интеграции, в том числе к классовому обществу. Ведь контакт в классических центрах цивилизации – в Средиземноморье, на Ближнем и Дальнем Востоке – был мощным катализатором прогресса. Всегда во много раз труднее было тем, кто вынужден был идти в одиночку великим путем становления форм человеческого общества. Папуасы оказались именно среди таких народов, и в XX в., когда многие из них впервые увидели вокруг себя незнакомый им мир, они достигли примерно той ступени развития, которую мы могли бы назвать варварской, или были на подходе к типу такого общества, которое в трудах Ф. Энгельса названо "военной демократией".

Кстати, случаи жестокости, о которых рассказывается в прочтенной нами книге, в целом как раз характерны для варварских обществ. Вспомним рассказы о лангобардских королях, пивших вино из черепов поверженных врагов, о разграблении Рима вандалами, о резне, об уничтожении памятников, о принесении в жертву жен и рабов на похоронах знатного руса на Волге [2]. Есть и многое другое на Новой Гвинее, что демонстрирует кардинальное различие в восприятии действительности между современным европейцем и членом традиционного новогвинейского общества, каким-нибудь Обахароком, оказавшимся на неделю мужем безответственной американки. Фальк-Рённе рассказывает много случаев, где, как говорится, остается только руками развести – настолько непонятны нам силы, толкающие папуасов на совершение тех или иных поступков.

Но есть один обычай на Новой Гвинее, который из-за своей неприемлемости и полной исключенности из нашей жизни вызывает и активное противодействие, и определенный интерес, как нечто диаметрально противоположное нашим представлениям о человеческой сущности. Этот обычай каннибализм, которому так много места отведено в прочитанной нами книге. Встречается он в наши дни крайне редко. Как укоренившийся обычай, а не просто как отдельный эпизод он дожил до середины XX в. только у немногих еще сохраняющих традиционный образ жизни папуасских народов Новой Гвинеи. Причем в Папуа-Новой Гвинее он быстро исчезает, если уже не исчез совсем в наши дни (напомним, что книга Фальк-Рённе была написана более 10 лет назад), а в Ириан-Джая, одном из самых глухих уголков планеты, возможно, еще тлеет в нескольких недоступных горных долинах.

Так стоит ли о нем говорить в таком случае, не лучше ли предать забвению этот позорный пережиток варварства и не вспоминать о нем вовсе? Думается, что это было бы не совсем правильно. Действительно, многотысячелетняя борьба цивилизации с каннибализмом сейчас близка к завершению, не только дни, но и минуты его сочтены, и это можно записать нашей цивилизации в актив. Но само по себе это явление было в свое время широко распространено, принимало разные формы и практиковалось в разные периоды времени на разных континентах и широтах. Оно требует надгробного слова как в виде эмоционального рассказа, так и в виде научной интерпретации. Почему люди ели людей?

В свое время ареал распространения людоедства охватывал всю заселенную человеком часть земного шара, всю ойкумену. Каннибализм весьма древен. Людоедами были наши отдаленные предки – архантропы, людоедами же были и более близкие к нам неандертальцы. Свидетельство тому – многочисленные находки остатков каннибальских пиршеств на многих древних стоянках, например в знаменитой пещере Крапина в Югославии. Иными словами, можно сказать, что Homo sapiens появляется на арене истории около 40 тыс. лет назад каннибалом. Имея в виду одно только это, закономерно поставить вопрос: почему же люди перестали есть людей?

Запрет поедания человеческого мяса в течение тысячелетий утверждал себя в качестве категорического императива человеческой культуры, вернее, ее определенной исторической формы, называемой цивилизацией. Нечто сходное мы наблюдаем с запретом инцеста, т.е. кровосмесительных связей. Этот запрет более универсален и более строг в человеческом обществе, а соответственно и более древен, чем запрет каннибализма. Много споров велось среди ученых по поводу того, как и почему был запрещен инцест. Одни говорили, что древние люди осознали каким-то образом вредный биологический эффект кровосмешения, другие утверждали, что необходимость установления контактов между разнородными общинами побудила древних людей искать брачных партнеров вне своей собственной группы. Так или иначе, запрет инцеста настолько универсален в человеческом обществе, насколько редок в животных сообществах. Можно сказать, что этот запрет оказался полезен, как говорят специалисты – адаптивен, именно для человеческого общества, отличительной особенностью которого является существование культуры, понимаемой, как это принято в советской науке, как специфический человеческий способ деятельности и ее результат. Первым шагом на пути становления культуры и человеческого общества и был запрет инцеста, который, по выражению французского этнолога К. Леви-Строса, "сам и есть культура". Каннибализм, первоначально появившийся, подобно кровнородственным связям, в качестве наследия дочеловеческих предков, на какой-то стадии общественного развития стал препятствием на пути дальнейшей эволюции. Общества, исключавшие его из своей жизни, оказывались более адаптивными, более приспособленными к требованиям истории.

Однако является ли каннибализм в том виде, в каком он был зафиксирован начиная с эпохи Великих географических открытий, только пережитком звериного состояния, или же он приобрел какие-то другие, новые качества, изменившись со временем, как изменяется все сущее? Наверное, последнее более верно. Посмотрим, что мы можем сказать о "современном" каннибализме, т.е. о каннибализме последних четырех-пяти столетий.

Прежде всего следует сказать несколько слов об источнике наших знаний, так как это имеет непосредственное отношение не только к выяснению характера каннибализма, но и к книге Фальк-Рённе. Рассказов о людоедах, в сочинениях, посвященных экзотическим странам, накопилось немало. В них описывается каннибализм в самых причудливых формах, приводятся леденящие кровь рассказы о съедении несчастных путешественников или туземцев живьем, в вареном, жареном, пареном, соленом виде, о выкармливании людей на забой, о специальных базарах, где торговали человеческим мясом, и т.д. Характерна во всех этих сюжетах одна деталь: они передаются не очевидцами, а посредниками, слышавшими их от кого-то. Число свидетелей людоедских оргий, опубликовавших свои воспоминания, обратно пропорционально количеству живописаний каннибальских пиршеств. И это безусловно не случайно.

Сомнения нет: каннибализм существовал и даже местами существует до сих пор, но знаем мы о нем ничтожно мало, потому что значительная часть информации, которой мы обладаем, при строгом источниковедческом подходе должна быть признана ненадежной. И это неудивительно. Во-первых, каннибализм все же редок. И Фальк-Рённе, хорошо знающий эту тему, приводит разговор с каннибалом, который говорит ему, что ел человеческое мясо только четыре раза в жизни. И это в Долине Балием, о которой ходит столько жутких слухов. Ряд других свидетельств из других источников утверждает нас во мнении, что людоедство было далеко не повседневным явлением, так что быть его свидетелем не так легко. Во-вторых, сама по себе позиция свидетеля каннибальских акций этически небезупречна. Некоторые из таких людей пытались воспрепятствовать происходившему на их глазах – это оправдывало их нравственную позицию, но тем самым делало их информацию фрагментарной и зависящей от третьих лиц. Другие не имели желания или возможности вмешаться и соответственно... молчали. Наверное, таких было большинство, и только немногие решились опубликовать свои наблюдения. Среди последних, впрочем, выделяется несколько очевидцев поневоле, попавших в плен к племенам каннибалов. Таков, например, известный немецкий путешественник XVI в. Ганс Штаден, проведший 9 месяцев у индейцев тупинамба в Южной Америке и оставивший уникальное описание их жизни, в частности поразивших его каннибальских пиршеств, жертвой которых он чуть не стал сам. Такого рода очевидцев мало, совсем немного их в современности, и, заметим, не относится к их числу и автор прочитанной нами книги, который, насколько можно понять из его повествования, сам не был свидетелем людоедства, а сообщает о нем со слов третьих лиц. Из этого, конечно, не следует, что нельзя верить ни одному его слову, но определенный скептицизм в отношении ряда сообщений, например о разрывании на части согрешивших девушек, о пожирании мозга и т.п., вполне допустим [3].

Внимательное рассмотрение различного рода "свидетельств" побуждает нас также скептически относиться к рассказам о так называемом кулинарном каннибализме, т.е. о поедании человеческого мяса из простого пристрастия к нему или из чревоугодия. Если такие случаи и существовали, то объяснение им скорее следует искать в позднейшей деградации под влиянием контакта. Оставим в стороне всегда и везде имевшие место спорадические случаи каннибализма, вызванные сильным голодом (как, например, во время войн и особенно осад – широко известен рассказ о том, как мать съедает свое дитя во время осады римлянами Иерусалима, дошедший до нас в книге Иосифа Флавия), психическими заболеваниями или криминальными соображениями (например, изготовление в голодные годы после первой мировой войны в Германии пирожков с человеческим мясом). Все эти случаи не являют собой примера каннибализма как социального установления, они – отклонения от нормы, признаваемые таковыми всеми членами данного общества, чаще всего и самими каннибалами.

Основная масса заслуживающих доверия сообщений о каннибализме как об обычае, признанном общественной нормой, указывает на то, что он теснейшим образом связан с религиозными и магическими представлениями, разделявшимися этими обществами. Об этом же говорят практически все примеры, приводимые Фальк-Рённе. Вспомним многочисленные упоминания в книге об использовании частей человеческого тела, костей в ритуальных целях, о хранении их в мужских домах в качестве фетишей. Среди папуасов широко распространено представление о том, что все человеческое тело или только голова являются вместилищем особой духовной силы, маны, а поедание тела передаст ману ее новому обладателю. Недаром папуасы, участвовавшие в убийстве и поедании миссионеров и их спутников в долине Балием, говорят потом: "Мы съели их для того, чтобы получить частицу их силы". Связь каннибализма с верой в магическую силу маны многообразна. Своеобразное проявление ее – так называемый эндоканнибализм, или патрофагия, т.е. полное или частичное поедание тел умерших родственников, примеры чему мы также видим в книге. Как сообщают различные наблюдатели и ученые, это действие совершается не из стремления присвоить себе ману умершего, а из пиетета к нему, из желания сохранить его материальную оболочку внутри родственного коллектива, не дать возможности червям исполнить свою мрачную миссию. Кстати, эта форма каннибализма была в прошлом едва ли не самой распространенной.

Сходные с этими представления, возможно, лежат в основе еще одного экзотического обычая – мумификации, известной, как мы видим, не только в Древнем Египте, но и на Новой Гвинее и в других районах мира, например на Алеутских островах – в зоне распространения культа предков, принимающего самые причудливые формы.

Герой Достоевского Иван Федорович Карамазов сказал следующую фразу: "...уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие... тогда ничего не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия". Действительность, однако, прямо противоположна этому мнению, хотя связь подмечена несомненно точно. Именно вера в свое бессмертие в виде веры в извечную и универсальную ману, переселение душ, или особую духовную субстанцию и является питательной средой антропофагии. На этой же почве явно покоится и другой дикий обычай – охота за головами, которой также немало места уделено в книге Фальк-Рённе. В основе ее лежит культ черепа как магической субстанции. Любопытно, что чаще охота за головами и каннибализм исключают друг друга. Классической зоной первого обычая является островная и частично материковая область Юго-Восточной Азии. Каннибализм был раньше распространен более широко и отмечен в Южной Америке, в Австралии, в Африке и Океании. Но именно Новая Гвинея, последнее прибежище как каннибализма, так и охоты за головами, давала нам еще в 60-е годы XX века редкие примеры сосуществования обоих обычаев.

Как можно оценить их последствия? Определить даже приблизительно количество жертв каннибализма и охоты за головами весьма трудно. Полагаю, что, если бы была возможность вычислить такую цифру, она показалась бы нам, людям XX в., смехотворно низкой по сравнению, например, с количеством жертв второй мировой войны, так же как ужасы людоедства меркнут на фоне газовых печей Освенцима. И тем не менее обычаи эти, бытовавшие не одну тысячу лет, оставили существенный след в виде этнической и социальной атомизации этих обществ, разделения их на мелкие и мельчайшие фрагменты, весьма слабо связанные друг с другом. Подрыв контакта, искусственное замыкание общества и как следствие его – неизбежная отсталость, необходимость самим додумываться до того, что стало уже общим достоянием человечества, необычайно медленный социальный и духовный прогресс – вот прямые последствия этих двух обычаев. Часть вины за то, что Новая Гвинея вошла в XX в., сохранив ранневарварский облик, несомненно, лежит на каннибализме и охоте за головами.