Текст книги "ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг."

Автор книги: Армен Гаспарян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 3.
Суд над Плевицкой. Показания свидетелей. Оглашение приговора. Исповедь Плевицкой. Скандал с сыном генерала Абрамова. Агент НКВД Третьяков. Страсти по «Внутренней линии» 25 лет спустя

9 сентября 1938 года дело было передано в суд. Спустя почти три месяца, 5 декабря, состоялось первое заседание. Плевицкая, в черном шелковом платье, с гладко зачесанными и стянутыми черным шелком волосами, в черных лайковых перчатках и в туфлях черной замши, с переброшенной на левую руку котиковой шубкой, совершенно спокойно смотрела на собравшихся. Она словно бы вышла на столь привычную ей, эстраду, и казалось, если бы не декорации, она сейчас исполнит «И будет Россия опять».

Ровно в 13.00 раздался гонг: встать, суд идет! Началось чтение обвинительного акта: «26 января 1930 года генерал Кутепов, председатель Русского Обще-Воинского Союза исчез при таинственных обстоятельствах. Бывший русский офицер стал жертвой похищения, все поиски обнаружить его след остались безрезультатными; виновники не были раскрыты. 22 сентября 1937 года, в свою очередь, исчез его преемник, председатель РОВСа генерал Миллер.

Полное согласие проявлялось между обоими обвиняемыми как в повседневной совместной жизни, так и в действиях, которыми были отмечены подготовка и проведение покушения, жертвой которого стал генерал Миллер».

Допрос Плевицкой:

«– Ваше имя?

– Надежда.

– Профессия?

– Певица. Замужем, детей нет. Под судом не состояла. До эвакуации с Белой армией всю жизнь провела в России, за границу не выезжала.

– Если вы были с Белыми армиями, как вы объясните афиши концертов в Курске «Наша красная матушка»?

– Это ложь. Я красной матерью никогда не была. Это могла быть жена Ленина или Троцкого. Я тогда была молодой женщиной, и никто не смел меня так называть. Я была при красных, как многие русские женщины, которые остались.

– Вы ничего не знали о подготовке покушения на генерала Миллера?

– Клянусь, ничего не знала!

– Вам известны обстоятельства исчезновения генерала Миллера. Ради его жены, сына и брата, скажите, где он. Поймите, еще есть время. А после допроса будет поздно. Я уверен, что вы знаете, где Миллер и Скоблин.

– Суду французскому я могу смотреть в глаза с чистой совестью. Господь Бог – мой свидетель. Он видит, что я невиновна.

– Эксперты установили, что вы и ваш муж жили не по средствам. Значит, деньги поступали к вам из тайных источников?

– Я никогда счетами не занималась. Считать я не умела. Все хозяйственные дела вел муж.

– Вы получали деньги от господина Эйтингтона. Кто он такой?

– Очень хороший друг, ученый-психиатр. А его жена – бывшая артистка Московского Художественного театра.

– Вы были в интимных отношениях с Эйтингтоном?

– Я никогда не продавалась. Подарки получала. А если муж одалживал деньги, то этого я не знаю.

– Как же так?Ведь вы сами говорили на допросах, что Эйтингтон одевал вас с головы до ног?

– Нет. Так я сказала случайно. Подарки от мадам Эйтингтон получали и другие, например Жаров с женой.

– Русских нравов я не знаю, но всё-таки странно, что жену генерала одевал человек со стороны.

– Своей женской чести я не марала и никогда не получала дары ни за какие интимные дела. Кто знает Эйтингтона, никогда не поверит, что тут были какие-то пикантные происшествия.

– Когда полковник Мацылев вернулся без вашего мужа, почему у вас возникла мысль, что его в чем-то заподозрили? Разве вы не говорили того, что, заподозренный, ваш муж мог не снести оскорбления, покончить с собой?

– Нет, я этого не говорила! Я не думала, что моего мужа могли в чем-то подозревать.

– Когда вы узнали об исчезновении генерала Миллера?

– Узнала от полковника Мацылева тогда, когда он приехал ночью спрашивать, не вернулся ли Николай Владимирович.

– Вспомните точно, что вы тогда сказали. Какими были ваши первые слова?

– Ну, как я могу вспомнить? Я страшно испугалась, начала спрашивать: «Где мой муж? Что вы сделали с ним?» Потом, когда полковник Мацылев сказал, что с ним приехали адмирал Кедров и генерал Кусонский и они ждут на улице, я высунулась в окно и крикнула, что Николай Владимирович, может быть, у Миллера или в Галлиполийском собрании. А они мне сказали: «Когда Николай Владимирович вернется, пришлите его в полицейский комиссариат. Мы все сейчас туда едем».

– Считаете ли вы вашего мужа виновным в похищении генерала Миллера?

– Не знаю. Раз он мог бросить меня, значит, правда, случилось что-то невероятное. Я не могу допустить, что он виноват, считала его порядочным, честным человеком. Нет, невозможно допустить. Но записка генерала Миллера и то, что он меня бросил, – против него.

– Умоляем вас, скажите правду!

– Не знаю. Я правду говорю. Я ничего, ровно ничего не знала».

Допрос Кусонского:

«– Как боевой русский генерал вы совершили ряд стратегических ошибок! Ваш начальник ушел на тайное свидание. Неужели записка, переданная с такими словами, не встревожила вас? Но есть другая ошибка, более серьезная; записка Миллера раскрыла вам Скоблина. Доказательство его лжи было в ваших руках. Если бы вы проявили больше сообразительности и проворства, то Скоблин сидел бы тут, рядом с женой! Ошибка, непростительная для доблестного генерала! Зачем вы задержали адмирала Кедрова? Не для того ли, чтобы дать Скоблину возможность бежать?

– Прошло четырнадцать месяцев, и всех подробностей припомнить не могу».

Допрос Шатилова:

«– Считаете ли вы чету Скоблиных виновными?

– В этом нет никаких сомнений. Плевицкая знала всё, что делал ее муж. Она была его злым гением. Ее влияние сказывалось решительно во всём: и в политике, и в полковых делах. Скоблин был прирожденным интриганом, он разжигал недовольство против генерала Миллера, обвиняя его в бездеятельности. Несомненно, он и в этом деле выполнял волю жены. Они оба – агенты ГПУ.

– Как относился генерал Миллер к Франции?

– Он люби/1 Францию как вторую родину. В 1934 году он хотел уйти на покой с поста председателя РОВСа, но генералы убедили его остаться.

– После похищения генерала Кутепова Плевицкая ежедневно посещала мадам Кутепову и была в курсе расследования этого дела. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Да, она не покидала мадам Кутепову.

– Бывала она одна у мадам Кутеповой?

– Нет, не одна. Бывали и другие дамы. А Плевицкую я заставал там каждый раз, когда приходил к генеральше».

Антона Ивановича Деникина вызвали в суд для свидетельских показаний. Его допрос был подробно описан 10 декабря 1938 года в парижской газете «Последние новости», выходившей под редакцией профессора Милюкова:

«Появление генерала Деникина вызывает сенсацию. С любопытством поднимаются головы, чтобы разглядеть бывшего Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. Генерал медленной поступью проходит через зал и занимает свидетельское место. Свое показание он дает по-русски, через переводчика, короткими и точными фразами. Достоинство, с которым он держится, прямота и ясность ответов производят большое впечатление на суд. На обычный вопрос о том, состоит ли свидетель в родстве или свойстве с обвиняемой, генерал отвечает: “Бог спас!”»

– Знали ли вы Скоблина?

– Знал его по Добровольческой армии, которой я командовал.

– Знали ли вы его в Париже?

– Изредка встречался с ним на собраниях воинских организаций.

– Знали ли вы Плевицкую?

– Нет. Даже не бывал на ее концертах. Незадолго до похищения генерала Миллера Скоблин познакомил меня с нею на банкете корниловцев.

– Был ли у вас с визитом Скоблин 22 сентября?

– Скоблин, полковник Трошин и капитан Григуль приезжали благодарить меня за участие в банкете корниловцев. В это время генерал Миллер был уже похищен.

– Не предлагал ли вам Скоблин съездить в его автомобиле в Брюссель на праздник корниловцев?

– Он предлагал поездку автомобилем два раза и раньше. А это было его третье предложение.

– Почему вы отказались?

– Я всегда, вернее, с 1927 года подозревал его в большевизанстве.

– Вы опасались его или ее?

– Не доверял обоим.

– Вы убеждены, что Скоблин был советским агентом, но доказательств не имеете?

– Да.

– Знаете ли точно, что Плевицкая была сообщницей в похищении генерала Миллера?

– Нет.

– Думаете ли, что она знала заранее о преступлении?

– Убежден».

Показания Савина:

«– Почему бежал Скоблин?

– Скоблин не бежал, а «его бежали». Я не верю в бегство Скоблина. До моего отъезда в Испанию генерал Миллер и генерал Скоблин продолжали сотрудничать в секретной работе. Мне показали записку генерала Миллера. Я не узнаю его подписи. У меня есть много писем Евгения Карловича. Миллер не мог оставить такой записки».

Савин стал, фактически, последним допрошенным свидетелем. Надобности в новых показаниях судьи уже не испытывали. Все было понятно. Сохранилось безупречное свидетельство известного литератора русского зарубежья Нины Берберовой, которой удалось весьма точно описать атмосферу в стенах судах:

«Левицкая одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что “охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных грамотеев”».

На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но играет роль. А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.

В перерыве бегу вниз, в кафе. Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый Русский журналист повторяет в десятый раз: «Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами. Чаровница!.. “Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала…”»

Собравшиеся в зале эмигранты увидели похудевшую, бледную, с выступающими скулами, с запавшими щеками всю в черном женщину. Поникшая поза, размеренные жесты. Участники процесса с чувством презрения и сочувствия одновременно смотрели на то умоляющую, то кидающуюся из стороны в сторону, растрепанную, кричащую, рыдающую, обезумевшую от страха женщину:

Сидевшие в зале считали, что Плевицкая избегает или не смеет смотреть на толпу русских людей, потому что чувствует их враждебность – и свое одиночество. Все против одной. Одна – против всех».

Выступление обвинителя:

«Плевицкая была подстрекательницей своего мужа. Это как раз то, о чем говорили нам свидетели. И я хочу собрать, словно в букет, те выражения, которые они высказали у барьера. Один из них сказал: она – двигательная сила своего мужа. Другой – она носила генеральские лампасы. Третий: Скоблина звали – генерал Плевицкий. И последнее: она была его злым гением. Вышедшая из рядов Красной Армии, она вернулась в ГПУ, чьим двойным агентом была.

Вот, господа присяжные, моральный портрет этой женщины с глазами, временами полными слез, сознающей ужасную ответственность, играющей комедию простодушной наивности и старающейся отвечать с непонимающим видом на все неприятные вопросы: «Я ничего не знаю!»

Сегодня нужно уже платить! Есть еще время сказать правду. Что вы сделали с генералом Миллером? Не видите ли вы его живым в ваших снах? Говорите! Как тягостно это молчание!

Будем уважать страдания русских эмигрантов, восхищаться их верой, их идеалами. И все это предала эта женщина! Над всем этим она надсмеялась! И если мы должны сдерживать наш гнев, мы можем выразить ей все наше презрение, ибо это предательство, платное предательство. Соучастница преступления, предавшая дружбу. Судите ее, господа присяжные, без ненависти, конечно, но и без пощады. Да совершится французское правосудие!»

Зал находился под сильным впечатлением этого выступления. Жена генерала Миллера украдкой вытирала слезы. Закрыв лицо руками, на скамье застыла Плевицкая. Все ждали, какой будет вынесен приговор.

«Какую роль сыграл генерал Кусонский в этом деле? Не был ли он сообщником? И не выдал ли он Скоблина на расправу, удержав Кедрова? В таком деле возможны все догадки. А в материалах следствия нет ни одного документа, обвиняющего в том, что они были советскими агентами.

Чьим агентом был Скоблин? По жене – советским, или по Туркулу – немецким? Генерал Миллер не найден ни живым, ни мертвым. В его смерти сомнений нет. Нет и доказательств. Вот почему можно привлечь Скоблина к суду только по обвинению в насильственном лишении свободы, а Плевицкую – в сообщничестве. Кто руководил Скоблиным, советы, или гестапо, или личные цели, всё это не имеет значения. Важно, что против обвиняемых собраны достаточные улики. Плевицкая помогала Скоблину в похищении генерала Миллера, ее соучастие предельно ясно и доказано. В ее деле нет смягчающих вину обстоятельств. Поэтому не поддавайтесь чувству сострадания, в данном случае неуместному. Я требую для обвиняемой бессрочной каторги!

Приговор должен быть примерным! Пусть те, кто толкнул эту женщину на преступление, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!»

Суд поставил перед присяжными семь вопросов:

«Был ли 22 сентября 1937 года на французской территории похищен и лишен свободы человек?

Длилось ли лишение свободы больше одного месяца?

Была ли Плевицкая сообщницей в этом преступлении?

Было ли совершено 22 сентября 1937 года на французской территории насилие над генералом Миллером?

Если было, то не с обдуманным ли заранее намерением?

Если было, то не с завлечением ли в западню?

Была ли Плевицкая сообщницей преступников?»

Когда присяжные закончили совещание, старшина, положив руку на сердце, ответил «да» на все вопросы, поставленные судом. Смягчающих обстоятельств найдено не было.

Приговор был оглашен в тот же день: 20 лет каторжных работ, еще 10 лет после этого осужденной запрещается ступать на землю Франции.

Плевицкая вздрогнула. В зале изумление. Такого вердикта не ожидал никто.

Прокурор, закрывая суд, торжественно произнес: «Суд предостерегает этим приговором иностранцев, совершающих преступление на французской земле».

Никаких шансов смягчить приговор не было априори. Адвокат Филоненко сразу сказал: тут не помогут ни письма в газеты, ни обращение к президенту республики. Безусловно, оставался маленький повод для кассационной жалобы – один из присяжных не назвал своей профессии. Но надеяться на пересмотр приговора было верхом наивности.

Журнал «Русские записки» писал в те дни:

«Судоговорение в процессе Плевицкой и закончивший его неожиданно суровый приговор выросли в большое событие в жизни русской эмиграции. Обозревателю приходится на нем остановиться – не только в связи с судьбой, постигшей подсудимую, и со степенью ее ответственности, сколько в связи с тем, что было названо “климатом“ зала суда.

Впечатление присутствовавших на процессе – о личности подсудимой по временам как бы вовсе забывали. Находись на скамье подсудимых сам Скоблин, его жена могла бы сойти пароль свидетельницы – или, в худшем случае, соучастницы; самая возможность предания ее суду – а на суде возможность ее обвинения – подвергалась сомнению и была предметом оживленных споров.

Судили, в сущности, тех, кто стоял за Плевицкой, – и шансы осуждения довольно равномерно распределились между двумя противоположными направлениями. Выбор был поставлен резко обеими сторонами: советская власть или русская эмиграция? Роль парижских агентов советской власти, особенно после буквального повторения трагедии с генералом Кутеповым, представлялась как бы априори – бесспорной не только для русской эмиграции в целом, у которой нет другого мнения.

Но в пользу этого предположения говорили объективные факты, представшие в ярком освещении перед присяжными. Во-первых, бегство Скоблина в связи с запиской, оставленной генералом Мипгером, подлинность которой так неудачно оспаривала противная сторона. Не менее трудно было оспаривать искусственность алиби, которое пыталась отстоять для своего мужа Плевицкая: тут на нее легла главная тень.

Плевицкая платила тут за тех, кто, по тем или иным причинам, остался вне пределов досягаемости суда. И защита Плевицкой оказалась делом чрезвычайно трудным. Принуждены же были ведь и защитники признать допустимость гипотезы о советской причастности к делу, лишив себя тем самым возможности защищать сколько-нибудь ясно и убедительно противоположную позицию.

Но Плевицкая пострадала и за другое обстоятельство – к удивлению, особенно подчеркнутое той же защитой. Она была “иностранка “, на нее пала ответственность за преступление, совершенное при участии эмигранта во Франции – и преступление не первое. “Надо положить этому конец!”, – внушал присяжным прокурор. Для него это было яснее, чем всякие другие гипотезы относительно виновников преступления. Надо показать пример!

Надо, к сожалению, признать, что и неудачная позиция, выбранная защитой, и самый состав вызванных свидетелей давали присяжным обильные иллюстрации этого тезиса. Достоинство эмиграции было поддержано частью этих свидетелей, но, увы, далеко не всеми».

* * *

В мае 1940 года в управление полиции пришел священник. Он был лапидарен: Плевицкая умирает, и хотела бы исповедаться в присутствии полицейского. Отказать ей в этом было невозможно. Ее исповедь, если это, конечно, можно так назвать, была аккуратно записана и подшита к делу о похищении председателя Русского общевоинского союза генерала Миллера:

«Я люблю генерала Скоблина. Он моя самая большая любовь. Жизнь мою отдала бы за него. Три года не вижу его, умираю от тоски по нему. Его нет, нет, нет, ничего не знаю о нем, и это убивает меня. Я скоро умру. Не знаю, где он находится, как, поклявшись, сказала вашим судьям. Но вам одному, миленький мой, хочу открыться, чтоб вы знали, что я утаивала от суда до сих пор.

Мой дорогой муж генерал Скоблин был очень честолюбив. Вы знаете, был он властным человеком. Его власть на себе знаю. Чуть что спрашивала о его делах, так он сразу начинал орать на меня. И была я ему покорна, никогда не перечила.

Верьте мне, крест святой, верно служил он генералу Кутепову. Несколько лет верен он был и генералу Миллеру. А потом, как пришел Гитлер к власти в 1933 году, так с Колей приключились перемены. Стал он тогда насмехаться над Миллером и захотел занять его место, возглавив РОВС. А врагом Миллера стал он в 1936 году. Тогда правительство Народного Фронта захотело подружиться с СССР. Наперекор Миллеру, Коля мой ратовал за союз белых русских с немецкими вождями, он-то надеялся, что силой восстановят царский строй в России.

Тогда же он рассказывал о встречах и разговорах с советскими деятелями. И идеям СССР стал сочувствовать. Ну, тут и я поняла, что Коля изменил генералу Миллеру. А Коля жил на деньги от моих концертов. Я купила ему автомобиль и дом в Озуар-ля-Феррьер. Когда исчез генерал Миллер, в тот страшный день 22 сентября 1937 года, были мы вместе в Париже. Чудилось мне, что муж мой в опасности. Не спалось ему сперва, едва забылся к 11 часам. А потом вздрогнув, словно душил его кошмар, весь в поту, он пробудился. Я нежно обняла его, приласкала. Он плакал, говоря: “Прости меня, Надюша, я несчастный человек. Я – предатель “. И стал мне рассказывать: “Я обманул Миллера, сказав, что везу его на политическое свидание. Я отвез его в Сен-Клу, в указанный мне дом, а там он попал в руки врагов. Миллер спокойно сидел в моей машине. Мы вошли в указанную мне виллу. Нас приняли трое мужчин, хорошо говоривших по-русски и по-немецки. Генерала Миллера провели в соседнюю комнату, а я остался в передней. Прошло минут десять, мне предложили уйти. Я спросил: Могу ли повидать генерала Миллера? Меня ввели в небольшой салон. Миллер лежал на диване. Он не шевелился. Что вы с ним сделали? – спросил я. Он спит, ваше превосходительство, мы сделали ему укол, – ответил по-французски один из этой тройки“».

Я рассказала вам всю правду. И больше ничего не знаю».

5 октября 1940 года Надежда Плевицкая тихо скончалась в Центральной тюрьме города Ренн. Французские газеты сухо и коротко известили о конце «певицы на службе ГПУ». В бурных событиях Второй мировой войны ее смерть не привлекла к себе ровным счетом никакого внимания. О ней все забыли. Или предпочли забыть, вспоминая только ее песню «Занесло тебя снегом, Россия» без указания автора. Одна из русских газет, публикуя некролог, предпочла вовсе не вспоминать про похищение председателя Русского общевоинского союза: «Душа народа, голос расы, песня нации – так можно было бы описать Надежду Плевицкую, когда она стояла и пела о вечном страдании и горе. Ее дикция была безупречна, исполнение – без малейшего призвука безвкусицы и “пересола“. Все на грани несравненного мастерства».

Интересно, что в конце 1980-х годов, тогда еще в Советском Союзе, появилась новая версия смерти «курского соловья». Ввел ее в оборот Гелий Рябов, тот самый, который написал в свое время сценарий для фильма «Рожденная революцией». Он утверждал, что Плевицкую казнили немцы. Привязали ее к двум танкам и разорвали. Версию подхватили. Особенно усердствовал известный домысливатель истории Белого движения Черкасов-Георгиевский. На все просьбы предоставить документы он отвечал гробовым молчанием, которое зачастую превращалось в потоки неприкрытого хамства. Действительно, куда проще обвинить всех в богоборчестве и масонстве!

В телефоном разговоре с одним из потомков русских эмигрантов первой волны я попросил его прокомментировать эту версию. Он был лапидарен: «Чепуха, дорогой Армен!» И в тот же день выслал отрывки статей из парижских газет, благодаря которым можно утверждать – Рябов и Черкасов-Георгиевский в погоне за сенсацией ввели всех в заблуждение.

* * *

Генерал Абрамов, ставший председателем Русского общевоинского союза, мечтал сложить с себя эти хлопотные полномочия. Он сразу же предложил эту должность бывшему руководителю Особого Совещания при ВСЮР генералу Драгомирову, который жил в Белграде. Но тот не согласился. Именно его отказ и вынудил Федор Федоровича издать свой знаменитый указ № 1, о переносе центра из Парижа в Софию. Однако он совсем забыл о договоренностях между СССР и Болгарией, о недопущении работы на ее территории белоэмигрантских организаций. Все многочисленные заявления Абрамова, что это чисто номинальный перевод, действия не возымели. Пришлось искать обходные пути.

15 ноября 1937 года он обратился с письмом к проживавшему в Париже заслуженному профессору Николаевской академии Генерального штаба генерал-лейтенанту Гулевичу: «Позволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой, принять на себя возглавлена РОВСа. Могу заверить, что принятие вами этой должности будет встречено всеми начальниками отделов РОВСа с полным удовлетворением и готовностью быть вам ревностными помощниками во всех ваших начинаниях. Разрешите надеяться на благоприятный ответ. В этом случае вступление ваше в должность желательно было бы произвести до 1 декабря сего года».

Генерал знал сложное положение Русского общевоинского союза и отказаться от такого предложения не мог. Он тут же послал Абрамову телеграмму, в которой выразил согласие. Однако Федор Федорович внезапно передумал. Сделав вид, что никакого согласия он не получал, Абрамов снова обратился к Драгомирову. В этот раз он оказался покладистее, но заметил, что для перевода центра в Югославию нужно согласие правительства. Кабинет министров три месяца изучал этот вопрос и в результате ответил отказом. И тут же последовала новая неприятность. Гулевич, негодуя, что Абрамов ведет двойную игру, ответил ему через газеты: «Не входя в рассмотрение причин, вызывающих столь вредное для дела промедление, я признаю своевременным заявить, что считаю себя освобожденным от принятых обязательств по отношению ко мне, как вас лично, так и начальников отделов РОВС».

Нового председателя Русского общевоинского союза нашли в Бельгии. Выбор этот удивил многих.

Генерал-лейтенант Алексей Петрович Архангельский сразу после революции оказался в рядах Красной Армии. И только оказавшись на Южном фронте поличному приказу Троцкого, перебежал к белым. Деникин весьма прохладно встретил неофита добровольчества. Он назначил офицерский суд чести, который оправдал Архангельского. Но никакой видной роли в Белом движении он не играл. Больше того, большинство чинов РОВС вообще не знало, кто это такой. Известно было лишь, что он дружит с Кусонским, который, послухам, и подсказал Абрамову кандидатуру нового председателя Русского общевоинского союза. 20 марта 1938 года Абрамов отдал приказ о назначении Архангельского с переносом центра в Бельгию: «Выяснившиеся за последние пять месяцев общественно-политические условия не позволяют мне продолжать исполнение обязанностей Начальника Русского Обще-Воинского Союза на месте моего постоянного жительства. Ввиду чего приказываю в исполнение должности Начальника Русского Обще-Воинского Союза вступить Генерального Штаба генерал-лейтенанту А.П. Архангельскому.

Призываю всех чинов Русского Обще-Воинского Союза оказать своему новому Начальнику всемерную поддержку на его трудном и ответственном посту во имя великой идеи, которой мы все служим, – во имя спасения нашей Родины.

Приношу искреннюю благодарность всем, кто в трудные дни после гибели генерала Миллера оказал Русскому Обще-Воинскому Союзу и его возглавлению свое доверие и моральную поддержку».

Случилось это очень вовремя. Крупнейшая организация русского зарубежья опять оказалась втянутой в грандиозный шпионский скандал. Выяснилось, что агентом НКВД был сын Федора Федоровича.

* * *

Во время эвакуации белых армий из Крыма Абрамов оставил на попечение родственников маленького Колю. Он рос при советской власти и, разумеется, впитал в себя всю идеологию: ненависть к буржуям, фашистам и белогвардейцам. В 1931 году он неожиданно появился в Берлине. Фон Лампе тут же сообщил об этом Абрамову. Тот выслал болгарскую визу и немного денег на дорогу.

Разумеется, генералу не нравились откровенные просоветские речи своего наследника. Он поручил его перевоспитание капитану Фоссу. Тот начал привлекать Николая к акциям «Внутренней линии». Было решено внедрить его в НТС, куда он по возрасту вполне подходил.

Уроки Клавдия Александровича не прошли даром. Абрамов-младший начал с того, что предложил создать в рамках Народно-трудового союза тайную организацию. Но его настойчивые предложения не нашли поддержки среди «нацмальчиков». Невзирая на родство с известным лидером Белого движения, он был исключен из НТС. В Русском общевоинском союзе были возмущены таким решением. Отношения между двумя организациями, которые и так нельзя было назвать безоблачными, испортились до предела.

Летом 1934 года СССР и Болгария договорились об установлении дипломатических отношений. 23 ноября советский полпред Раскольников вручил царю Борису верительные грамоты. Уже через несколько дней представитель страны Советов заявил категорический протест правительству, обвинив некоторых видных членов НТС в подготовке его убийства. Болгарские власти приняли меры. А уже скоро в орбиту следствия попал и Николай Абрамов. Были выявлены его связи с резидентом НКВД на Балканах, а в дальнейшем и с чекистами в Софии.

В октябре 1938 года его арестовали. Абрамову-младшему были предъявлены обвинения в связях с советской разведкой. Разумеется, он пытался все отрицать, но без особого успеха. Ему было дано 7 дней на размышления. Отец предлагал ему застрелиться и тем самым смыть пятно позора с фамилии. Однако Николай категорически отказался. Единственное, что смог сделать генерал, – попытаться не допустить излишней огласки. Получив визу во Францию, Абрамов-младший уехал. Больше его никто и никогда не видел в русском зарубежье.

Скандал пытались замять. Решили даже не докладывать новому председателю Русского общевоинского союза генералу Архангельскому. Только спустя три месяца, в конфиденциальном письме Абрамов доложил, что возникли трудности, но «Внутренняя линия» всегда на страже. Чувствуя неладное, она изолировала Николая от работы РОВС, поэтому никаких особых тайн он не разведал.

Но НТС и Туркул снова выступили единым фронтом, будоража эмиграцию очередным этапом русской войны, в этот раз на Балканах. Первый удар нанесли по РОВС его бывшие чины. Полковник Пятницкий в передовице журнала «Сигнал» отмечал: «Нам решительно непонятно, как генерал Абрамов сам может оставаться в занимаемой должности. Требовать его отставки – не наше дело. Это – дело РОВС. Но мы высказываем лишь удивление, что генерал Абрамов сам допускает возможным ожидать таких требований».

Скандал вынудил генерала Архангельского приступить к расследованию дела Николая Абрамова. Разумеется, тут же всплыла на поверхность и «Внутренняя линия». В течение 10 дней председатель Русского общевоинского союза лично руководил ходом работы проверочный комиссии. Как и следовало ожидать, она не нашла никаких ошибок в деятельности контрразведки. В письме начальник отделов РОВС Архангельский отмечал: «Двухгодичное наблюдение за ним не дало ничего подозрительного. Сам он проявлял антибольшевистское настроение и, как знакомый с советской действительностью, был привлечен к работе против большевиков. Однако с начала 1937 года стали обнаруживаться подозрения в предательстве, и за Николаем Абрамовым со стороны нашего аппарата была установлена слежка. Естественно, что в это время он был устранен от настоящей работы. Подозрения нагромождались, но установить подлинность их, поймать с поличным не удалось. Была привлечена и болгарская полиция. Хотя все оставалось в области подозрений и косвенных улик, тем не менее, летом прошлого года обо всем было доложено генералу Абрамову, который спросил сына. Последний ответил категорическим отказом – «не виноват», но тем не менее генерал Абрамов велел сыну уехать из Болгарии. Интерес дела, необходимость выяснить его до конца не позволяли предавать его огласке, на чем настаивала полиция.

Генерал Абрамов, собрав старших начальников, находящихся в Софии, 7 февраля «отбросив личное и руководствуясь пользой дела» рассказал все, что он знает по этому тяжелому для него делу. К особо секретным делам Русского Обще-Воинского Союза Николай А. никогда не имел доступа, и отец с ним этими делами не делился, а со времени женитьбы и жил с ним на разных квартирах. Отношения отца с сыном были холодные, что наблюдалось всеми.

Привлечение Николая А. к разведывательной работе сопровождалось колебаниями отца, который уступил сыну, боясь упрека в том, что «оберегает сына от опасной работы, на которую идут другие…». Несомненно, что Николай А. узнал технику работы в известной ограниченной области».

Архангельский попытался поставить точку в затянувшейся череде скандалов с контрразведкой. Он отдал приказ, согласно которому «Внутренняя линия» считалась распушенной и деятельность ее чинов прекращалась во всех отделах РОВС. Но, как и в случае с аналогичными попытками Миллера, ничего из этого не вышло. «Внутренняя линия» продолжила свою работу, больше уже не привлекая к себе ненужного внимания.