Текст книги "На ветру (СИ)"

Автор книги: Аркадий Загробин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Часть 3: Две реки

Воспоминание четвертое: Отсчет

События четвертого воспоминания произошли совсем недавно, в прошлом августе, и даже вдохновили меня написать песню о безмолвном горожанине. В воспоминании фигурировали башни – вернее, два высококвартирных дома или даже корпуса, соединенных по земле. Из основного я узнал только то, что находятся они в районе Тёёлё, куда можно добраться от вокзала на трамвае.

Трамвай трясло. Я вышел и пошел вверх по улице – и по земле тоже вверх. Должно быть, с крыши этих башен видно весь Хельсинки.

Найти их было нетрудно. Я насчитал тринадцать этажей во втором здании. Это совпадало с числом из воспоминания, и я направился ко входу.

“Общежитие университета Хельсинки”, было написано на двери. Ага, понятно. План сейчас пододвинем.

– Здравствуйте, – мило улыбнулся я, что было не так уж просто сделать под уничижительным взором охранницы.

– Вам чего? – произнесла она столь же убийственным тоном; я мог поспорить, что пролетавшая мимо муха сдохла и упала ей за воротник грязно-серого свитера, не стиранного, похоже, еще со времен Маннергейма.

– Меня зовут Астар Туоминен, я профессор… лингвистики, – кажется, паникующий разум специально подобрал предмет, в котором я не разбираюсь.

– Пропуск?

Я расправил плечи, стараясь выглядеть поубедительнее, и произнес:

– Меня только-только перевели в ваш университет и пропуск пока не выдали.

– А зачем вам в студенческое общежитие, профессор? – спросила королева консьержного дела, надавив на последнее слово. Разумеется, ведь все университетские профессора седы и бородаты.

– Поговорить со студентом, конечно же, – добавил я в голос раздражения, а дальше оно само разрослось. – Так вы меня пропустите или мне звонить в деканат?

Охранница мгновенно стала шелковой; должно быть, недавно уже получила нагоняй. Теперь получит еще один за то, что пропустила в здание общежития невесть кого.

– Проходите, профессор Туоминен.

Внутрь прошел не профессор, но бывший ленивый студент факультета бизнеса и экономики университета Оулу, дважды побывавший на грани отчисления.

Коридор был пуст – июль все-таки. Стены просили ремонта, как ботинки – каши. Я миновал череду дверей и вышел к лестнице. Двадцать шесть пролетов ждали меня. Иди к нам, профессор Туоминен! Как у тебя с физподготовкой?

Вдруг я услышал хихиканье и обернулся; две девичьи физиономии, выглядывавшие из-за угла, мгновенно смолкли и исчезли – я забыл, просто-напросто забыл, что многие студенты, особенно иностранные, имеют достаточно денег и нежелания возвращаться под крыло родителей, что остаются в общежитии даже на лето. Сейчас эти дурочки созовут поглазеть на нового профессора – кра-си-во-го – все старшие курсы, подумал я раздраженно и взбежал на второй этаж. Я продолжил восхождение, но скрыться офисному работнику с больной спиной от быстроногой молодежи трудно, и этаже на пятом или шестом, подвыбившись из сил, я нос к носу столкнулся с группой студентов лет девятнадцати.

– Коллеги, здравствуйте, я профессор Туоминен, – протянув руку, я быстро пожал ее присутствующим мальчикам, искренне надеясь, что на ребят не пахнуло моим потом. – В грядущем учебном году я буду преподавать лингвистику…

– Ой, профессор, а вы можете посмотреть мое эссе про денотат и референт? – втиснулся какой-то студентус в круглых очках.

– Да, давай, обязательно почитаю про… деньготрат и референс, – в отчаянии произнес я, принимая в руки небольшую стопку бумаг. Парень рассмеялся, и я тоже выдавил из себя смешок, похожий больше на звук грозящего кистенем гнолла.

– Хорошо, когда профессора с юмором. Спасибо! – и студент умчался по своим делам. И какое эссе он пишет в июле? Он что, принципиально делает работу, заданную на лето, раньше тридцать первого августа?

Поэтому я не помнил ничего из работ, задававшихся на лето мне; но, возможно, я их и не делал.

– …и если кто-то хочет заранее получить пятерку, пусть ответит мне всего на один вопрос. Как пробраться на крышу?

– Через лестницу! – выкрикнула всего одна девчонка; остальные, видимо, загрузились вопросом, зачем преподавателю лезть на крышу студенческого общежития. – Но там закрыто на замок.

Ничего; в тот момент будет открыто, улыбнулся я про себя.

– Спасибо! – я отсалютовал и повернулся спиной к современной молодежи.

– А… – начал-таки кто-то, но я уже не слушал и с быстрым прищелкиваньем каблуков ботинок побежал по ступенькам вниз. До меня успело донестись два девичьих голоса:

– Я тебе сразу, по лицу сказала, что он странный.

– Так тем лучше!

Не каждый день удается влюбить в себя студенточку. Но, выйдя на улицу, жаркую, пропыленную улицу, полную душного предгрозового воздуха, я настроился совсем на иной лад; я вспомнил себя в ранней юности и свое глубокое отчаяние перед тем, что меня ждет в будущем – темном, пугающем и приветливым ко всем, кроме меня, ибо я уже привык, что и настоящее было ко мне неприветливо. Я погрузился в эту эмоцию и рухнул, как ухает самолет в воздушную яму, так что в реальности мне пришлось сесть на узенький отступ возле магазина, словно бездомному, и разжевать, разделить на сухожилия свое былое бессилие так, чтобы составные части сложились в нестерпимое желание лишиться как белого света, так и черной тьмы, сделав непоправимый шаг, и тогда я проник туда – в воспоминание, которое должен был исправить последним.

Я знал, что оно будет последним, все улики указывали я на это, раз уж я начал светиться и узнаваться – я почти слышал гул медных труб, которые вели-вели да и привели меня к собственным августовским воспоминаниям, осталось лишь повернуть последний вентиль.

Первым делом я услышал шелест листьев, вторым же – обнаружил себя стоящим рядом с юношей по имени Олле, которому принадлежало воспоминание; в руках он держал цветы.

– Не подскажете, который час? – обратился Олле ко мне; мне было невероятно жаль его испорченное свидание, и, технически, я собирался его исправить – но не был уверен в том, не окупится ли это гибелью всего мира, избалованного путешествиями во времени, но не предупрежденного об их последствиях. Однако на пути к своим августовским воспоминаниям я готов был потерять все, и это не могло не быть отголоском того желания, что и привело меня сюда. Нет, Сущий не допустит катастрофы; впервые я уповал на него, а не ругался или боялся.

– Половина четвертого, – ответил я.

– Спасибо.

Олле огляделся по сторонам, но так и не увидел своей подруги, как и того, что я свечусь. Хотелось сказать ему, что она придет, просто… когда она придет, будет уже поздно, и запланированный ужин все равно не состоится. Или состоится, если мне удастся осуществить то, что я задумал.

Прежде, чем войти внутрь здания, я предусмотрительно снял ботинки. На проходной сидела все та же охранница. Чуть моложе, но такая же полная. Она выходит вообще отсюда? Не то что в зал – на улицу.

– Что вам нужно, мужчина? Наденьте обувь, пожалуйста. Вы что, мусульманин?

Три…

Я покачал головой:

– Нет. Я хранитель августовских воспоминаний.

Ее это ни капли не удивило.

Два…

– Мужчина, наденьте обувь!

Один…

Вместо того, чтобы исполнить ее предписание, я с размаху перепрыгнул через турникет и бросился по коридору.

– Лови его! – завопила охранница. Я слышал, как за мной бросились двое ее коллег мужского пола. Но куда им – я перескакивал через три ступеньки в своем импровизированном бегстве все выше и выше. Кто-то из оказавшихся поблизости студентов ахал. Я не сомневался, что охранники были приезжие. И кто из них теперь скажет про неспешность финнов?

На тринадцатом этаже я снова завернул за угол и пробежал мимо распахнутой решетки. Сразу после я захлопнул ее и припер подвернувшейся на пару ступенек выше шваброй. Услышав бранящихся охранников, я проскользнул на крышу и едва не ослеп от сияющего солнца.

В тени вентиляционной трубы, сопровождавшей ужасный шум ветра ровным гудением, стоял незнакомый мне человек, на внешность – обыкновенный финн, светловолосый и высокий, но когда он обернулся, я удивился пронзительной синеве его глаз. Это не были глаза мои, не были глаза Ханнеле, которые позволительно сравнивать с кристаллами – нет, это были глаза-звездные скопления, глаза-драконьи чешуйки, глаза эльфа. И, кажется, они меняли цвет.

– Ты светишься, – произнес он. – Кто ты? Что ты познал за пределами, чего не познал я?

Я не знал, как незнакомец увидел, что я свечусь, на фоне раскаленного белого солнца.

– Спрашиваешь, как я увидел? – усмехнулся он. – Твое солнце – темное. А я хочу покорить его.

Самоубийца сделал несколько шагов вдоль края и обратно.

– Я не сумасшедший. Я просто…

– …не такой, – закончил я. – Я знаю. Поверь, знаю, ведь я ангел, – солгал я.

Глаза-черепки затонувших цивилизаций, бирюзовые, как морские волны, посмотрели на меня с живым интересом.

– Божий?

Зная, насколько распространен в Финляндии сатанизм, я ответил:

– Божий.

– И что теперь? – спросил у меня самоубийца. Вывел его на разговор – уже неплохо.

– Я лишь хочу сказать тебе, что до солнца ты не достанешь, просто умрешь.

Незнакомец рассмеялся, и смех этот на какой-то момент, казалось, заглушил даже ветер – не громкостью, но наполнением.

– Я знаю. Это красивые слова. На самом деле я действительно хочу умереть.

Я подошел ближе и встретился с самоубийцей взглядом, надеясь, что в моих глазах он найдет хотя бы частичку того, что я увидел в его.

– Я не буду говорить тебе, что жизнь прекрасна. В этой жизни твою сестренку, милую маленькую сестренку, могут разорвать на части одичавшие псы. Эта жизнь может вынудить тебя навсегда расстаться со своей возлюбленной. Эта жизнь может оказаться простой и понятной, в то время как раньше для тебя она была потрясающе огромной. В этой жизни много дерьма, парень. Она полна разочарований, которых никак не избежать. Даже то, что ты выбираешь сам, думая, будто знаешь, что делаешь, рано или поздно разочарует тебя. Однако главное, что есть в вас, людях, и чего нет в нас, ангелах, статичных существах – осознанное стремление. Комар стремится высосать жертву досуха. Белый карлик стремится высосать соседнюю звезду досуха. Но это все инстинктивно – они не понимают, что история завершится голодной смертью или взрывом сверхновой. Вы понимаете, что вас ждет разочарование, но продолжаете идти. Это достойно уважения. И это достойно жизни.

Все, что сумел вымолвить самоубийца:

– Ты говоришь как человек.

Я грустно улыбнулся:

– Я уже не человек.

Больше года не человек, прибавил я в своих мыслях. Астар Туоминен, хранитель августовских воспоминаний.

– Расскажи мне о том, как там, на небе – прежде чем я попаду в ад, – попросил самоубийца.

– Отойди от края и однажды окажешься там сам, – предложил я широчайший жест, который не имел права предлагать. Вся моральная сторона этой задумки была сомнительна, ведь человек на всю жизнь останется уверен в том, что видел ангела; но если жизнь поведет себя достойно, он доберется до ментального врача, и ангел с крыши башен Тёёлё превратится в галлюцинацию; часть депрессии, которая и привела беднягу к краю.

Незнакомец лишь с улыбкой покачал головой:

– Я не хочу.

Тогда я и понял.

Тогда я понял, что неточность воспоминания была не в “чем”, а в “ком”.

Три…

Я подошел к самоубийце и посмотрел вниз; голова закружилась, в горле встал ком, но я сумел-таки разглядеть темную фигурку меряющего шагами асфальт Олле.

Два…

– На что ты смотришь, ангел? – оттенил незнакомец иронической ноткой последнее слово. – Ведь у тебя есть крылья, даже если я их не вижу.

Хотелось сказать, что у меня есть финский нож, даже если ты его не видишь – но у меня не было ножа.

Один…

Я резко ударил незнакомца под коленную чашечку, так что он заорал и повалился навзничь, и пальцами ног оттолкнулся от края крыши.

Эпилог

Я помню, как летел, и ветер не то что обдувал – обносил меня, но каким-то чудом я сумел выхватить меч и рубануть перед собой. Вжих! Меня мгновенно выбило из тела, так что я мог видеть только прилипшую к потной спине рубашку и растрепанный хвост. Олле уже успел зажмуриться, как и девушка, спрятавшаяся у него за спиной. Я просчитался? Неужели это смерть?

– Не надейся, – произнес скрипучий голос у меня в ушах.

Мир вокруг переменился, и я рухнул на землю с той маленькой высоты, что мне оставалась. Кажется, только нос разбил.

Я поднялся на ноги, отряхиваясь, и обнаружил себя в каком-то совершенно ином августе – а что это был август, я не сомневался, – посреди заброшенного футуристичного переулка золотых тонов. С мерной легкостью вокруг меня опускались перья, закручиваясь спиралями, и, подняв голову, я увидел стаю птиц, летящих по мраморному небу. Им не было конца и края, но они не кружили, а летели прямо, если только не описывали какой-то гигантский круг, центром которого был совершенно точно не я. Неожиданно одна из птиц пошла на снижение, и среди дарованного природой крылатого облика я увидел чуждую деталь – из покрытого черными перьями черепа на меня глядело человеческое лицо. Сущий.

Сущий завис над землей так, что его маленькие черные глаза оказались на одной высоте с моими.

– Астар, Астар, – покачал он своей двуединой головой, – ну кто тебя просил?

Я молчал.

– Вечно вы, люди, придумываете что-то вместо того, чтобы просто делать свою работу, – продолжил жаловаться Сущий. – Надо было взять хранителем августовских воспоминаний твоего коллегу Силланпяя. Вот он добросовестно занимается тем, что ему прикажут.

– Укажут, Сущий. Приказываешь здесь только ты.

– Потому что хранители нуждаются в жесткой руке…

– Крыле, – поправил я.

– …и то, на что ты пошел, лишний раз подтверждает это.

Все это время, думал я. Все это время Сущий знал, а значит, мой план был заведомо обречен.

– Почему ты не остановил меня раньше? – спросил я прямо.

– Потому что я не знал, – развеял Сущий мои сомнения, но не отчаяние. – Ты умудрился обставить это все за пределами моего взора, Астар Туоминен.

– К чему такой официоз? – Я отыгрывался. Я отыгрывался как за то, что когда-то Сущий пугал меня до трясучки, так и за мой нынешний провал. Разочарование не позволяло мне говорить с Сущим тоном принятия; разочарование в мире, поскольку собой я по-прежнему гордился.

– Я дал тебе не только сверхспособности, Туоминен, – Сущий пролетел круг вокруг меня, отряхнувшись от пера, одного из тех, что продолжали падать с серого, испещренного птицами неба. – Я дал тебе бессмертие. Я дал тебе возможность смотреть шире, чем кто-либо из смертных, будь то твои коллеги по офису или правители всех стран мира. Ты думаешь, что у тебя не было лишь августа. Но у тебя был всеобщий август, тысячи тысяч воспоминаний, собрав из которых единую картину, ты мог бы легко предположить, как выглядит август твой.

– Я не хотел предполагать, – произнес я. – Я хотел прочувствовать его собственными фибрами души.

– Теми, которыми ты ненавидишь меня? – усмехнулся Сущий. – Это естественное чувство, moh cher. Финны не умеют ненавидеть, но они упрямы, а упрямство – катализатор любого сильного чувства. Ты упрям сверх меры, Астар Туоминен. Я не смогу переделать тебя под свои хотелки.

– Поэтому лишите меня должности хранителя, – не спрашивал, но утверждал я.

– Нет, Астар, не все так просто. Я дам тебе выбор согласно тому, что ты сделал. Потому что есть причина и есть следствие.

Сущий опустился на землю и начал прохаживаться взад-вперед, точно голубь, только головой не раскачивал. Он указал черным крылом вначале на левое, потом на правое от меня здание в переулке, и на обеих золотых стенах завихрились небесно-голубые круги – а затем внезапно стали прозрачными, будто поверхность озерной воды в штиль.

– Перед тобой открываются два пути, Астар, – заговорил Сущий и указал крылом на левое зеркало – в нем отражалась толпа людей, загородившая то, что упало с башен Тёёлё. – Назовем их Флегетон и Лета. Первый – вернуть-таки свои воспоминания, но стать самоубийцей.

– То есть погибнуть? – саркастически произнес я. – Хорошенькая альтернатива.

– Не перебивай. Не погибнуть. Неточность воспоминания Олле заключалась в том, что человек, который сбросился с башни, на самом деле остался жив. И ему невероятно повезло – легко отделался, лишь хромотой и тем, что больше не мог говорить.

– И петь, значит, тоже? – осторожно спросил я. Сущий вальяжно кивнул.

– Твои и лишь твои действия привели к такому исходу, Туоминен.

– Я понимаю, – пробормотал я, пытаясь сглотнуть ком в горле. Как же моя группа и вокал?

– Но есть другой вариант, – указал крылом Сущий на зеркало, где открывался вид на солнечный город Хельсинки. – Забытье. Ничего этого не происходило. Хейкки продолжал думать, что облако было кораблем инопланетной расы. Ты не прекращал встречаться с Ханнеле в ее августовских снах. Лехтинен по-прежнему считал, что его сестру загрызли волки. Меч из национального музея никогда не был украден даже в воспоминании. Все вернется на круги своя, и ты никогда не вспомнишь о своей тщетной попытке – более того, во имя безопасности ты не сможешь даже предположить, что способен как-либо вернуть свои августовские воспоминания. Ты проживешь свою долгую жизнь в неведении ради самого себя. Я способен на многое, Туоминен. Советую тебе выбрать этот исход событий.

Ни в одном из поступков, что Сущий перечислил, не скрывалось ничего по-настоящему благородного, лишь мои эгоистические порывы к тому, что казалось правильным с моей точки зрения. Когда я еще до начала своего пути, перед кражей меча решил, что хочу вернуть свои августовские воспоминания, я выбрал те, исправить которые, я думал, было критически важно для окружающего мира и задействованных в них людей. Мог ли я надеться, что взаправду осчастливлю Ханнеле, а Хейккинена сделаю академиком? А Лехтинену я чем помог? Коллега лишь заработал боязнь собак. Можно извернуться, что когда-нибудь это спасет ему жизнь, но предположение трещало по швам даже перед ребенком не старше Луны. Признай, Туоминен, все, что движило тобой, было твоим. Ты хотел стать цельным. Ты жаждал вернуть часть себя. Ты просил меньшего перед лицом большего, потому что не в количестве дело, а в качестве – а еще в том, что своя рубашка ближе к телу.

Что плохого в том, чтобы просить открыть дверь, за которой ждет россыпь утраченных эмоций? Они вянут и умирают, если их не переживать.

– Я выбираю свои августовские воспоминания. Я выбираю Флегетон.

С неба посыпались перья, точно грянул гром, и летящие ровными клиньями птицы засновали в разные стороны. Потом перьев стало еще больше, и Сущий исчез, точно его и не было, а за ним исчез я.

Я очнулся в мокром, только-только после дождя парке Эспланады на ветру. Ни единой живой души, кроме нас с Сущим, который завис в воздухе, сложив перья крыльев точно пальцы рук. Ногу саднило, и я обнаружил в своей руке дешевую тросточку; я попытался сказать одно слово – Ханнеле! – но что-то словно заблокировало проход воздуха к моим голосовым связкам. Сущий сказал правду: я был нем. Безмолвный горожанин…

Но потеря голоса волновала меня недолго, ибо проснулся другой орган чувств: мою память прорвало, и картины замелькали перед глазами – и каждая из них впивалась в сердце основательнее предыдущей.

Огромная куча песка, к которой я бегу, спотыкаясь на ножонках, и сажусь лепить куличики. Сделанные при помощи простого ведерка несколько цилиндров медленно, но верно, под движениями толстых детских – вдобавок, я был полным ребенком – пальцев соединяются крепостными стенами, и на них вырастают башни с бойницами, которые я аккуратно, из раза в раз, потому что не получалось, выдалбливал ногтями, и так, пока передо мной не раскинулся огромной средневековый замок. К найденной маленькой палочке я приматываю клочок своей одежды и гордо втыкаю его посреди самой высокой башни, а потом получаю нагоняй от матери за грязные ногти, полные песка штанишки и испорченную рубашку.

Невысокий мальчик в очках мнется в углу на дне рождения своей одноклассницы, где все танцуют под незамысловатую мелодию из восьмидесятых. Не танцуют только он и его приятель, который занимается поеданием сладостей – в одной руке торт, в другой пирожное. Взгляд мальчика в очках прикован к светловолосой девочке с голубыми, под стать глазам, лентами в волосах, и тут – о боже! – мальчик, с которым она танцует, наступает ей на ногу. С криками девочка отходит в сторонку, снимает испорченную туфлю с больной ноги и горько плачет. Тогда-то и появляюсь из ниоткуда я, успокаиваю ее, а в знак, что не все так плохо, сам снимаю ботинки. Она одаривает меня улыбкой, от которой у меня на сердце прорастают ландыши, скидывает вторую туфлю, и мы бежим вместе отплясывать босиком под Boney M.

Я возвращаюсь под утро с вечеринки, где не пил и больше предавался своим размышлениям, чем разговорам с девчонками, и теперь имею возможность погрузиться в свои мысли так глубоко, как будет удобно мне. Город спит, дыша летом – настоящим летом, не зноем и не солнцем, так привычным для июня и июля, а полупризрачным ароматом зеленого ветра и влажной плодородной землей – двумя столпами августа, мокрого августа, который я так люблю. Я иду мимо реки, подернутой утренним туманом, и думаю о том, сколько еще будет сделано – впереди у меня целая жизнь, и даже если сейчас меня не слышат, то уже зовут, и я готов ответить на этот зов, хоть бы он и предназначался не мне.

Я бросаюсь… к телу собачки? Укко, зову я, Укко, но щеночек не шевелится. Машина, которая его сбила, даже не останавливается и исчезает за облаком пыли. Я склоняюсь над телом самой лучшей собаки на свете, и взгляд мой затуманивается…

Скорую! – кричу я, когда идущий впереди меня прохожий внезапно падает и начинает биться в конвульсиях. Я бросаю бумаги для собеседования, те разлетаются над дорогой, как убогие белые птицы, а сам я бегу и переворачиваю прохожего. Ожидая увидеть пену изо рта, как у обычного эпилептика, я вижу зеленые глаза, застывшие уже навеки, которые глядят вверх, на скрывшееся в облаках солнце…

Давай! – машу я рукой девушке-сокурснице; она смотрит то в одну сторону, то в другую и все-таки решается перебежать трамвайные пути. Когда она ступает на рельс, из-за поворота выруливает трамвай, и я кричу ей “Назад!”, звучит пронзительный гудок, но она застывает как вкопанная. Из всего, что случилось дальше, я помнил только всплеск – прямо со звуком – крови…

Я вынырнул из воспоминаний, словно из пресловутой алой жидкости, и даже провел рукой по волосам, чтобы убедиться, что они не липкие и не мокрые. Рот мой распахнулся, я пытался кричать, но если что-то и издавал, то лишь еле слышный жалобный хрип, да и того наружу не долетало. Так что я только с ужасом воззрился на Сущего, с его черными сверкающими глазенками и перьями, налезающими на лысый череп.

– Ты не просто человек, Астар Туоминен; никогда не был, – произнес Сущий, как произносят эпитафии. – Ты – августовская смерть.

Я в неверии покачал головой.

– Каждый август кто-то при тебе умирает – чужой ли, близкий, и не всегда… красиво, – продолжал Сущий, жестикулируя своими крыльями цвета гнилых листьев. – Ты молил о том, чтобы это прекратилось, и тогда появился я. Я сделал тебя хранителем, забрав твои августовские воспоминания, так что ты больше не мог вспомнить ничего о своем проклятии.

Снова пошел дождь. Ветер задувал с залива, разнося лаковые темно-зеленые листья по зияющим ранам луж; унылое зрелище. Унылое, но прекраснейшее из всех.

Это мой август.

Я не сводил глаз с Сущего и понял по лицу, не выражающему эмоций, что тот удивлен спокойствию в моих глазах.

Мигом позже Сущий закашлялся и рухнул оземь; груда перьев, потерявших свой блеск практически мгновенно.

– Ты кое-что забыл, – сказал я вновь обретенным голосом, тронув груду носком ботинка. – Сегодня первое августа.

Рядом с мертвым Сущим я бросил трость, организовав тем самым странную композицию с трупом хтонической человеколицей птицы во главе, и отправился, не хромая, вниз по аллее, навстречу августовскому свету, так что мои волосы и приспущенный галстук развевались на ветру.