Текст книги "На ветру (СИ)"

Автор книги: Аркадий Загробин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Часть 2: Точка невозврата

Воспоминание второе: Колесо

Сначала был непроглядный мрак, который одновременно завораживал и пугал меня – каждый раз, хотя разов этих было множество, он завораживал и пугал меня, черный, глухой и безжизненный. Затем взгляд начал различать что-то, больше всего похожее на космические стены – колоссальные крупномасштабные структуры, такие как стена Слоуна, только миллиардно меньших размеров; впрочем, я не мог судить о них, не зная размеров себя в эту единицу пространства-времени. Что-то розовато-лиловое, прорезанное белыми тонкими линиями, словно мрамор – полупрозрачный космический мрамор, лишенный материальности, – взрастало перед глазами, а может, на изнанке этих глаз или вовсе за пределами глазных яблок, если я обладал таковыми – когда-то, вероятно, обладал, и цветной свет был первым напоминанием об этом после мрака. А затем эти белые паутинки начали расползаться, тянуться по лабиринтам, как нить Ариадны, и где-то посреди вспорхнуло темное зарево, то самое темное зарево, ради которого я и перечитал “Хоббита”, дабы придать себе подходящее настроение для августовского сна, куда я почти добрался. Оставалось только пройти через завесу, и я прошел, ощутив, как льются по мне эфемерные капли – сразу после эти эфемерные капли превратились в настоящие, и я оказался в лесу под летним дождем.

Обычно я добирался до ближайшего городка и там, мокрый насквозь, отыскивал нормальную человеческую одежду этого мира – льняную рубаху, матерчатые штаны, сапоги, плащ, – а привычные офисные белую рубашку, брюки и лаковые ботинки я сбрасывал в придорожную канаву, не особо волнуясь, о чем подумает тот олух, который это найдет. Но этот раз был особенным – даже более особенным, чем тот, когда я впервые познал ее на колком покрывале сосновых игл в небольшой лощине, где никто не мог нас увидеть или услышать – и не увидел бы и не услышал, если бы она не пожелала, ведь то был ее сон.

Ханнеле.

Я услышал цокот копыт по камням и пошел на звук, держась чуть-чуть правее, зная заранее, в какую сторону движется повозка; я не стал выходить на дорогу, оставшись в еловой тени на обочине, и не дернулся, когда из-за поворота извилистой тропы показалась та самая повозка. На нее я не смотрел, а смотрел на камень, здоровый такой булыжник, залегший прямо в размокнувшей колее, и не дернулся даже тогда, когда повозка на него наехала, когда затрещало многоспицевое колесо и заржала лошадь с белым пятном на лбу, ставшим серым от дождя – слишком все было привычно. Я был неподвижен и когда из нутра повозки выбралась она, золотоволосая, в дорожном платье, и огляделась – и пошевелился только в миг встречи наших взглядов, двух голубых оттенков, но ее – куда благороднее и ярче, и если мои глаза были цвета азурита, то ее – сапфира. Разница в том, что сапфир, если оцарапать им что-нибудь, оставит кипенно-белую черту, а азурит – все ту же глупо-голубую.

Не обращая внимания на лужи, на звуки ее легких ног по этим лужам, на грязь и землю, она бросилась ко мне и остановилась буквально за шаг, протянула руку – и я поцеловал эту руку, что следовало сделать согласно как правилам этикета этого мира, так и нашему давно отработанному ритуалу. Затем Ханнеле прозвенела:

– Ты не переоделся.

– Нет необходимости, – отмахнулся я.

– Вновь будешь говорить о прежнем? – звон в этот раз наполнился не отчаянием, но усталостью, ибо это была уже третья попытка, и я понимал, что в чем-то просчитываюсь и просчитываюсь.

– Не хочешь – не буду, – ответил я примирительно, решив на этот раз поразведать да поразнюхать вместо того, чтобы действовать на нервы девушке и вынудить ее проснуться, а, соответственно, не выспаться. Ее волонтерство слишком важно, чтобы позволять себе клевать носом, так что она будет безбожно ругаться на себя целый день, а в худшем случае заснет в трамвае.

– Госпожа? – раздался голос возницы; к этому слову в его исполнении у меня уже развилось отторжение – целые фразы так и вовсе оставляли ощущение, что я угодил в день сурка; но это было меньшее из зол, наряду с аллергией на конский волос.

– Это Астар, мой старый знакомец. Он охотился и угодил под дождь, – прозвенела Ханнеле.

– А где… – в очередной раз возница не договорил слово “лук”, потому что Ханнеле спешно просеменила к повозке и запрыгнула внутрь, утащив меня за собой. В одну из наших встреч я пытался помочь вознице починить колесо, но быстро пришел к выводу, что руки у такого белого воротничка, как я, который только бумажки перекладывать умеет, растут совершенно не оттуда.

Ханнеле улеглась мне на плечо и поерзала, наткнувшись бедром на добытые мной в другом, похожем, но не ей принадлежащем сне ножны; она их совсем не видела, но прекрасно чувствовала, так что я не нашел ничего лучше, кроме как перекатиться по соломе, наполнявшей повозку, и прыгнуть на дорогу. Меня лишь подтолкнула смесь звуков – треск рвущихся на коленях брюк, ржание напуганной резким движением лошади и звон, конечно же, серебряный звон:

– Астар!

Я бросился в лес и выпал из зарева во мрак, барахтаясь, как лягушка в молоке, пока не восстановил в конце концов невесомое равновесие и не перевел дух, что вакуум позволил мне без всяких затруднений – еще одно очко в пользу того, что это место зачаровано так же, как сны Ханнеле и многих других, чьи имена я никогда не узнаю.

Соседнее светлое зарево встретило меня щекоткой и пуховым прикосновением, когда я понял, что в очередной раз стою на вершине башни, загораживая единственное окно, и солнце греет мне спину; лишь пара лучей проскальзывали по бокам и тянулись по каменному полу к туфлям Ханнеле, которая сидела за прялкой.

– Астар! – прозвенела она и улыбнулась, обдав белоснежным огнем своей улыбки меня жарче, чем курилось солнце позади. – Я так ждала тебя!

– Что за голос? – раздалось внизу винтовой лестницы, и затопали угрюмые шаги.

– А уж они-то как ждали, – покачал я головой, и мы, как было оговорено, быстро спрятали меня за колонной, а Ханнеле, подобрав юбки, спустилась к стражникам, и полился звон – нет никого наверху, вам послышалось, и нет никакого чужестранца, что однажды явится из пустоты украсть сердце принцессы и сделать ее своей императрицей. Насколько нравилась ей эта игра и этот сон, настолько они обескураживали меня, но разве мог я ей перечить, разве мог не дарить улыбку, когда она поднималась наверх и смешным жестом указывала на лестницу – глупая стража, глупый король, глупые все. Почти сразу мы заимели обыкновение перейти на шепот, хотя я знал, что в ее власти скрыть наш разговор от чужих ушей, о чем бы мы ни говорили, но, как я уже сказал, она не переставала играть – хотел бы я надеяться, что со всеми, кроме меня.

– Ханнеле, я должен указать тебе кое на что, – наконец собрался я с силами. – Скажи, разве я одет по эпохе?

– Ну и что? – прошептала она. – Это же ты.

– Меня не должно здесь быть, Ханнеле, – ответил я так же тихо. – Твои сны…

– …я делю с тобой, потому что так хочу.

– Ханнеле…

– Астар! – воскликнула она шепотом. В ее глазах заголубилось возмущение, и Ханнеле сложила тонкие руки на груди, и я только и мог, что смотреть на родинку на ее локте и думать о себе худшее, страшнейшее, поганейшее.

– Ханнеле; ты знаешь, кто я такой, – начал я вполголоса. – И ты веришь, что я не порождение твоего воображения, потому что наделена способностью видеть дальше и глубже, чем кто-либо иной. Став хранителем, я потерял собственные августовские воспоминания. Теперь я жажду вернуть их.

– Но что я должна сделать? – прозвенела она, погладив меня по щеке.

– Лишь признать… – я умолк, не в силах говорить дальше, и, глядя на Ханнеле как мотылек глядит на свечу, хлопнул в ладоши. Башня испарилась, а пар сконденсировался в смолисто-черное бесконечное ничто. Несколько движений заледенелыми ресницами, и я увидел его – серое зарево, за которым начиналась территория, куда я никогда не рисковал вступить – территория снов-символов, снов-аллегорий, снов-метафор, в конце концов. Но для меня не было ничего святого, как любила говаривать моя покойная матушка, и не оставалось никакого выбора, так что я кометой, бородатой звездой без бороды, метнулся сквозь пелену и едва не захлебнулся в тумане, пока тот не рассеялся, кажется, снова только для меня. Я стоял посреди ночного леса, за два часа до полуночи – в детстве я так любил определять время по положению луны на небе, а ведь звезды светят ярче всего именно в августе, – о, как я хотел их увидеть своими глазами! но увидел Ханнеле, и я преуменьшу, если скажу, что лицезреть ее было желаннее. Что-то подбросило меня в воздух, и я застыл там, где занавес тумана должен был переходить в ясную ночь, но не отвел взгляда от Ханнеле – мне казалось, что больше никогда уже не отведу.

Я видел, как она бежит – и счастье полыхало у нее на лице, и глаза словно заострились и рисовали две пресловутые черты на небе, белые как лед, и тогда-то я понял, что не во мне неточность этого сна-воспоминания, а в двух следах самолетов, которых в этом мире еще не изобрели.

Я поспешным кувырком спрыгнул вниз, приземлился ровно как профессиональные бегуны стоят на старте – да, это сон, – очки чудом не слетели – ну, точно сон, – и бросился вслед, но когда уже почти догнал Ханнеле, она раскинула руки и полетела, а за спиной у нее проклюнулись и раскрылись два железных крыла. Я видел каждое металлическое перышко так, словно бы летел следом, а не застыл в ошеломлении на земле, так, словно бы стоял белый день, а не близилась полночь; в такие моменты я познавал август как никогда, ибо только этот месяц может даровать подобные песнопения чуду, даже во сне – и как я возжелал вернуть свои августовские воспоминания… Но что я мог сделать теперь, когда Ханнеле взмыла в вышину, ведь ничто другое не принесло бы ей счастья бóльшего и драгоценнейшего – даже то, что она делает на Земле, даже…

…я.

– Ханнеле! – крикнул я.

Но она не обернулась, не ответила, а лишь проделала кувырок в воздухе, как будто я только что, вот только несло меня вниз – и тогда я понял, что она падает вверх, словно туманорожденные. Но внезапно захрипела рыжая ржавчина, крылья Ханнеле осыпались, и она вместо того, чтобы упасть, мягким шагом опустилась, понурившись, вниз, мимо облаков, мимо верхушек деревьев, прочь с моего взгляда – так же, как медленно исчезали два конденсационных следа в ночном небе.

Стойте, что?

Я видел, но не наблюдал.

Я снова побежал, спотыкаясь о корни, задевая лицом ветви, господи, дай мне удачи не выколоть себе глаз – Сущий посмеется; я бежал и едва не влетел с высоты в овраг, где внизу, возле змеившегося ручейка, виднелась бледная фигурка. Я съехал по склону оврага, наплевав на брюки, и кинулся к Ханнеле, но прежде, чем добежал, услышал еле заметный всхлип и замер подневольно; господи, плевать на глаз, дай мне лучше сил не разбить ей сердце.

– Ханнеле, – тихо позвал я. Она подняла голову с гордостью, которую я доселе видел лишь в глазах ее, да и то единожды.

– Уходи, – просипела она. – Я одна. Я всегда одна.

В ее голосе звучала сталь, которой не хватило ее железным крыльям, и тогда я понял, что не нужны мне никакие силы – они есть у нее, и были они всегда.

– Ханнеле, – прошептал я, пряча за спиной меч. – Ночью не видно самолетных следов. Они же не светятся.

Вжих.

Удар пришелся ровно по лицу Ханнеле, и на миг я ужаснулся, но убедил себя в иллюзорности жуткого зрелища – в конце концов, я сам придумал себе эту метафору, и воплощается она только так, как удобно моему восприятию; и все-таки было что-то скорбное в понимании, что я собственной недрогнувшей рукой уничтожил ту, которую любил.

А еще я не попрощался.

Воспоминание третье: Ферми

Утверждение, известное как парадокс Ферми, заключается в том, что мы не находим следов внеземных цивилизаций, которые должны были расселиться по вселенной за миллиарды лет ее развития. Проще говоря, несмотря на то, что вселенная бесконечна, мы в ней – вопреки всем вероятностным расчетам – одни.

Человек, о котором пойдет речь – мой дружелюбный сосед (но не Человек-паук). Одно из его ранних августовских воспоминаний продемонстрировало мне картину того, как его нетрезвый отец тычет пальцем в причудливое облако и рассказывает сыну, что это-де корабль инопланетян. Одно из более поздних показалось мне достаточно нелепым, чтобы переубедить даже фанатичного последователя девиза “I want to believe”[3]3
  Хочу верить.


[Закрыть].

Сей сосед, носящий замечательное имя Хейкки Хейккинен, обитал в доме, где расположена моя съемная квартира, задолго до моего арендодателя и, вполне возможно – однако ж я не уточнял, – до моего рождения. Это бодрый человек в возрасте, по лицу которого, в равной степени как и по физической форме, невозможно было определить, сколь давно он топчет эту юдоль скорби. Знал я только, что родился он уже после Второй мировой, а до наступления совершеннолетия – практически каждый август ездил в Лапландию, в дом его деда, расположенный буквально на границе с Норвегией, среди сопок, невдалеке от высочайшей вершины Финляндии Халтиа. Где-то в возрасте лет четырнадцати Хейкки увлекла распространенная тогда мода на сверхъестественное, в особенности – легенды о экстратеррестриальных формах жизни; проще говоря, пришельцах из других миров. Идея оказалась крепка настолько, что Хейкки не утратил уверенности в существовании инопланетян и на момент нынешний; однажды он накинулся на другого соседа, убежденного скептика, прямо посреди собрания жильцов, где обсуждалась причина помех общедомовой антенны, в результате чего был изгнан с позором.

Во многом я избрал своего соседа потому, что для погружения в его августовские воспоминания мне не нужно было даже выходить за пределы квартиры. Перед тем я внимательно изучил скачанную из Интернета информацию о лентикулярных облаках, которые сторонники теории НЛО столь часто принимают за свои возлюбленнные тарелки – и Хейккинен не стал исключением.

Настолько далеко на севере было холодно в том числе летом, особенно в преддверии осени, особенно – ранним утром, ведь именно в этот временной промежуток происходило действие воспоминания, поэтому я надел поверх пиджака пальто, а заодно – спрятал под ним ножны с призрачным мечом внутри.

Я обнаружил себя посреди мрачных и холодных сопок, внизу которых клубился густой как сливки туман, одна из причин тому, почему юный Хейкки даже не усомнился во внеземном происхождении странного объекта, зависшего над Халтиа. Другой была его святая молодость – подобные воспоминания при первом их посещении всегда вызывали трудности в том, чтобы понять, кого именно из этих детей ты ныне знаешь в роли взрослого человека. В предыдущий раз я уже побывал в мансарде, куда дед разместил Хейкки, поэтому был в курсе, что, ко всему прочему, накакуне тот зачитывался “Войной миров” Герберта Уэллса.

С предельной осторожностью я начал спуск, зная, что если быть недостаточно внимательным, то рискуешь споткнуться и в лучшем случае вывихнуть себе ногу, а в худшем – проломить голову о камни, некоторые из которых были пугающе острыми и глядели заломами вверх. Ночь, а впоследствии туман усложняли задачу, так что два раза я все-таки провалился в невидимую ложбину между камней, едва удержав равновесие. В какой-то момент я начал опасаться, что банально не успею спуститься до рассвета, но вскоре склон стал более пологим, а камни сменились обыкновенной голой землей.

Я утонул по колено в луговой траве, бояться которой стоило бы максимум из-за кроличьих нор, и побрел в сторону, как подсказывала мне ненадежная, впрочем, память, сельской дороги. Звезды продолжали свое неумолимое движение по гигантской дуге, и мне надо было поторопиться, пока они не начали гаснуть. Я убыстрил свой шаг и вышел на мелкий гравий, расчерченный следами колес велосипедов и автомобилей.

Деревенька представляла собой сплав норвежских и финских образов, которые здесь, на севере, то смешивались в единую субстанцию, то брали верх друг над другом не одно столетие. Дом деда Хейккинена выбивался из виду, возвышаясь настоящим гигантом среди маленьких-но-крепких, простых домов, окружающих этого циклопа, ощетинившегося надстройками, пристройками и жестяным гаражом, притчей во языцах всех соседей. С тыльной стороны дома сбегал вниз небольшой склон, также затянутый туманом, куда и отправился юный Хейкки в середину ночи, прокравшись мимо комнат спящих родственников.

Когда я спустился, то понял отчетливо, что найти младшего Хейккинена будет крайне непросто. Туман был поистине непроглядным и словно наматывался на ресницы, как паутина, так что мне казалось, что обзор теряется с каждой проходящей минутой; к тому же, я продрог, невзирая на пальто. Росистая трава еще до этого испортила мне брюки ниже колена, а зная, сколько липких семян оставляют растения в августе, я приходил к неутешительному выводу, что брюки придется сдавать в химчистку. Следовательно, для завтрашнего дня в офисе придется достать новые, а их оставалось, кажется, всего трое.

Силой разума хранителя и его размашистых рук мне удалось немного разогнать туман, и я увидел две пологие сопки и одну высокую – то была легендарная Халтиа, и над ней зависло образование, которое разум неподготовленный – точнее, подготовленный ненадлежащим образом – действительно принял бы за НЛО. Это был сплющенный конус, который высшие силы словно бы хотели надеть на вершину сопки, но ошиблись с размером, и теперь он завис над нею, иссиня-черный в звездном августовском небе, чья нижняя грань уже слегка подернулась розоватостью грядущего рассвета. Но на какое из двух возвышений поднялся Хейккинен, я по-прежнему не знал.

– Хейкки! Хе-е-ейкки! – позвал я, чувствуя себя героем знаменитого русского мультфильма про ежика в тумане.

Даже если Хейкки не поймет, что голос незнакомый, он спустится, потому что решит, что дед проснулся и ищет его – чтобы дать заслуженную взбучку, которая будет тем жестче, чем дольше Хейкки промедлит.

Ждать долго не пришлось – я услышал топот по камням.

– Хейкки! – повторил я, чтобы мальчик мог сориентироваться.

Топот продлился, на этот раз по проминающейся траве, и взъерошенный Хейкки в телогрейке, которая была велика ему на несколько размеров, оказался со мной в кольце, лишенном тумана.

– Я Астар, – протянул я руку, предупредив очевидный вопрос мальчика. Тот пожал руку как-то неуверенно, словно от прикосновения я должен был взорваться, и отнюдь не лепестками.

– Я видел космический корабль, вон он! – воскликнул Хейкки, показывая на черное облако.

Я сел, решив, что если портить брюки, то целиком, и похлопал по траве рядом с собою:

– Присядь. Я тебе расскажу кое-что.

Хейкки без лишних вопросов и промедлений уселся рядом. Я обвел пальцем “космический корабль”:

– Это всего лишь облако в форме линзы, называется – лентикулярное. Сегодня очень влажно, близится атмосферный фронт, и воздух движется горизонтальными потоками…

– Поразительно! – воскликнул Хейкки.

– Да, природа способна на поразительное, – согласился я и уже отдернул замокший край пальто, когда Хейкки затараторил:

– А вы с Магеллановых облаков или из Туманности Андромеды? А двигатели у вас как работают? А людей вы похищаете? А что вы с ними делаете? Это страшно? А долгие перелеты – страшно? Или для вас это как в Турку съездить? А…

– Погоди-погоди, – остановил я парнишку, глаза которого сияли доподлинным восхищением. – Я не пришелец! Их не существует, а если и существуют, то они не идут на контакт. Ты слышал, что я говорил про лентикулярное облако?

– Надо же вам как-то оправдаться! – заявил Хейкки.

– Да черт возьми, почему ты вообще решил, что я инопланетянин?! – всплеснул я руками. Хейкки лишь указал пальцем куда-то за мое плечо; я огляделся, однако не увидал ничего, кроме лоснящегося тумана.

– А? – промычал я.

Хейкки снисходительно улыбнулся, словно знал что-то, о чем не ведал я.

– Вы светитесь. Должно быть, воздействие земной атмосферы.

Я посмотрел на свои руки и, кажется, увидел – пространство, их окружающее, подернулось тем же искажением, которое вызывала в глобальном плане каждая исправленная неточность в воспоминании. Значит, воспоминание-сон Ханнеле после моего удара мечом закончилось для нее ослепительным светом?.. Не самый жестокий финал.

Значит, я на правильном пути?

– А вы что, понимаете финский? – прервал мои мысли вопрос Хейккинена.

– В рамках подготовки к полету мы выучили все земные языки, – принялся я импровизировать. – А также изучили земную метеорологию. То, что ты видишь над сопкой – и впрямь просто облако. Отвлекающий маневр, позволивший нам совершить посадку незамеченными. Приземлившись, мы смогли включить генераторы невидимости, поэтому сколько ни ищи, а наш корабль ты не найдешь.

Ресницы Хейкки опустились, а сам он понурился.

– Человечество пока не готово к встрече, – добавил я инопланетного пафоса.

Некоторое время мы сидели молча; Хейкки сцеплял-расцеплял пальцы, и я едва держался, чтобы не делать того же самого.

– А вы были на Луне? – спросил он наконец.

Я убедился, что он поверил моим словам о лентикулярном облаке, так что моя миссия в этом воспоминании была завершена, но оставлять вопрос парнишки без ответа, даже если он забудет о встрече со мной, было бы по меньшей мере несправедливым. А Ханнеле ты такой возможности не дал, подначил меня ядовитый голос в голове.

– У нас база на обратной стороне Луны – нужно ведь было доставить корабли-разведчики куда-то поближе! Мы прорастили земные семена и озеленили базу, чтобы привыкнуть к кислороду. И вашей еде, поскольку наши запасы питательного бульона не бесконечны.

Хейкки слушал завороженно, и в тот момент, когда он собирался задать еще один вопрос – когда я понял, что это может затянуться надолго, и театральную постановку фантастического жанра пора заканчивать, – я обернулся, выхватил меч и рубанул им по небу, точнехонько по линзовидному облаку, зависшему над высочайшей точкой Финляндии.

Я знал, что Хейкки в данный момент видит, как загадочное облако, которое он посчитал летающей тарелкой, извергает из себя потоки света, точно вулкан – магму. Искаженное, оно словно бы взорвалось изнутри, сколлапсировало, как гигантская звезда, неспособная более удерживать то количество водорода и гелия, из которого состоит.

Тем же вечером я столкнулся нос к носу со стариком соседом Хейкки Хейккиненом, и тот окинул меня подозрительным взглядом, сощурив пивной глаз:

– Где-то я тебя уже видел, Туоминен… Каждый раз думаю, но вспомнить не могу. А ведь представь, я долгое время думал, что инопланетяне носят такие пальто… хе-хе-хе.

И если узнав, что свечусь, я понял, что следую по правильному пути, то теперь я знал; нет, не то, что путь действительно правильный – что дороги назад для меня больше не существует. Оставаться в памяти хозяев воспоминаний равносильно было выкрикнуть свои подлинные имя и фамилию на Рыночной площади, будучи шпионом Советов. Поздно лечить болезнь, если вино, смола и сауна не помогли.

Впрочем, я и так бы не отступился.