Текст книги "На ветру (СИ)"

Автор книги: Аркадий Загробин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Часть 1: Хранители

Пролог

Меня зовут Астар Туоминен, и я хранитель августовских воспоминаний. Быть может, эта должность прозвучит надуманно, но она так же необходима миру, как необходим ему офис в центре Хельсинки, где я работаю. Конечно, для будущих хранителей воспоминаний не бывает собеседований; более того, я даже не помню, как именно меня назначили – вероятно, это было в августе, ведь, приняв на себя роль нового хранителя, я отказался от собственных августовских воспоминаний. Что приключилось со старым хранителем, для меня остается тайной за семью печатями, а Сущий отнекивается всеми правдами и неправдами. Не думаю, что я повторю его судьбу, какой бы печальной она ни была.

Астар – не самое распространенное имя, но родители очень хотели девочку по имени Аста, а родился я. Я никогда не жаловался; по-моему, звучит неплохо. Я приехал в Хельсинки на заработки из деревеньки со шведским названием – вставьте шутку про Икею – и теперь абсолютно уверен, что это лучший город на всем белом свете.

Я видел много света, от оранжевого сияния старой керосиновой лампадки с навершием-балериной до пресловутого белого, льющегося на меня из ртутных ламп каждый будний день, но никогда не видел свет августовского солнца. Точнее, видел, но навсегда забыл, и все прочнее мое сердце сковывает идея, что я могу – хотя бы мельком – взглянуть на него, если…

– Туоминен? Туоминен!

Я поднял голову и встретился взглядом с суровыми серыми глазами госпожи Турунен – к сожалению, не Тарьи.

– “Меня зовут Астар Туоминен, и я хранитель…” чего? Туоминен, это вы так работаете? – скрестила она руки на груди, больше не глядя на экран монитора, где на площади Notepad’а, посреди недописанного предложения мигала черточка – так что я мог не бояться, что меня раскроют, даже если не поверят. Коллега Петяярви точно поверит.

Я поправил очки и постарался мило улыбнуться:

– Я пишу автобиографию.

– Это я заметила. А что насчет отчета за июнь две тысячи шестого? Или вы про него забыли?

Стоило всего однажды – однажды! – логично забыть про августовский отчет впервые за свою многолетнюю практику – в прошлом году, как раз после того, как я стал хранителем августовских воспоминаний, – и стерва напоминала об этом при каждом удобном случае.

– Я отправил его вам на электронку. Я не виноват, если сервер сбоит, – пожал я плечами.

Однако госпожа Турунен не собиралась отвязываться.

– Густаффсон заболела, вам придется выполнить еженедельный подсчет бюджета за нее.

Ничего она не заболела, а просто перебрала накануне; я с ней созванивался. Деловито развернувшись на стуле, я взял небольшую кипу листков, усыпанных цифрами, и шлепнул ее прямо перед длинным носом госпожи Турунен.

– Я уже все сделал.

Не будем упоминать о том, что это коллега Силланпяя принес, чтобы я перепроверил (я не перепроверил).

Стерву, тем не менее, умастило мое профессиональное рвение.

– На сегодня свободны, Туоминен. Можете остаться тут и писать свою… автобиографию.

Она усмехнулась и, захватив с собой еженедельный подсчет, удалилась с громким цоканьем. И как я не услышал ее шпилек, когда она подходила, чтобы застать меня врасплох?

С самоукоризной покачав головой – старею, наверное, – я вернулся к тексту… и посмотрел на слова с изящными засечками, напечатанные моими собственными руками так, словно их набил коллега Лехтинен и ушел на перерыв за кофе. Я начисто забыл мысль, которую уже два дня носил в голове, будто кувшин с водой, стараясь не расплескать.

Не наверное. Старею. Или Сущий издевается.

Ничего не оставалось, кроме как сохранить огрызок текста в скрытую папку где-то среди взрослых видео, оставленных предыдущим пользователем рабочего компьютера, и идти выпрыгивать из окна… то есть запрыгивать в лифт. Окна все равно были по регламенту плотно захлопнуты, чтобы ничто не мешало нам дышать кондиционером.

Жара снаружи стояла подлинно июльская, так что я снял пиджак, а заодно решил прогуляться по Эспланаде – там можно постоять под брызгами фонтана так, что никто и не заметит, кроме особенно глазастых. Таких в Хельсинки было подавляющее меньшинство, в этом я уже убедился после того, как многократно возвращался из чужих воспоминаний в виде не совсем приличном – даже когда получил чем-то провоцирующим онемение в ногах и передвигался вприсядку от одного фонарного столба до другого, ни один прохожий на меня не оглянулся. Я понимал это не как равнодушие, но как концепцию, что каждый в этом мире занимается своим делом, и было бы грубо отвлекать его от этого, да еще и указывать, что правильно, а что нет. Ну, если ты не госпожа Турунен, конечно же, а я – не ленивый балбес, который в офисе штаны протирает. Я уже перестал считать, какие по счету; вот вру – в местном магазине деловой одежды на меня давно смотрели как на идиота, так что я стал закупаться на оптовом сайте. Только портил я их не раскручиваясь на стуле, как малолетний дуралей, а путешествуя по августовским воспоминаниям. Офисный внешний вид уже стал для меня чем-то вроде имиджа, и я сохранял стиль даже по выходным – разумеется, календарным, ведь у хранителя августовских воспоминаний выходных нет и не будет. На самом деле я и только я сам решал, как часто мне заниматься своей настоящей работой, но каждое новое воспоминание, в которое я погружался, давало мне приятный бонус в виде лишнего месяца к своей жизни – так что, технически, я могу жить вечно. Правда, боюсь, меня так и не повысят – не госпожа Турунен, так ее наследники постараются. Коллега Густаффсон постоянно ехидно шутит, что этих наследников она хочет родить от одного молодого очкарика с хвостом за спиной, но это же коллега Густаффсон. Тем более, моя прическа как-никак должна соответствовать тому жанру музыки, которым я занимаюсь, когда никто не слышит.

Из мыслей меня вырвал черный отблеск… крыла, на миг отразившийся в воде фонтана. Я посмотрел наверх, но никого, кроме каменной девушки и залетной чайки, не увидел. Подавляя в себе чувство полной неправильности происходящего, я перевел взгляд на воду, но на поверхности не было ничего, за исключением бегучих кругов, а на дне – наваленных туристами монет. Похоже, я просто одурел от жары.

Первое время было трудно убедить себя, что Сущий за мной не следит, потому что являлся он мне буквально по любому поводу, спасибо, хоть не в душе; да и неприятный его бэккеровский облик тяготил не меньше. Однажды я даже спросил, не родственники ли они с Зодчим, на что Сущий лишь поинтересовался, какое отношение он, по моему мнению, имеет к архитектуре. В той или иной мере воспоминания все-таки можно было представить как архитектурные постройки, но я не стал ему об этом говорить, потому что мой вопрос все равно касался другого. Да и мне до сих пор не слишком понятно, как Сущий связан с человеческой памятью. Если бы мою память воплощала такая тварь, я бы ночей не спал.

Вполне возможно, именно она ее и воплощала, потому что я упорно не мог вспомнить, как именно собирался истончить ткань воспоминания. Здесь была какая-то метафора, такой себе взрез – вжих, – только я знать не знал, порвется ли ткань сама или мне придется поспособствовать, и благоразумно подготовился заранее. В съемной квартире меня ожидала кое-какая вещица, которую я добыл из Национального музея Финляндии не совсем честным и уж точно не нормальным способом и которая могла бы вызвать вопросы у арендодателя, если тот вдруг нагрянет, поэтому я заботливо завернул ее в одеяло и спрятал в шкаф.

Аллея Эспланады давно закончилась, и улицы привели меня к зданию Хельсинкского университета, под которым расположилось метро. Перед поездкой я забежал в соседний музыкальный магазин, чтобы купить струны, спустился в настроении все таком же задумчивом – и обнаружил, что стою посреди станции и смотрю на информационное табло как баран на новые ворота или коллега Петяярви – на кофеварку с иным расположением привычных кнопок. Я пробежал глазами время отбытия поездов и остановился на фразе, светившейся ниже – “В расписании могут быть неточности”.

Вот оно!

Каждому более-менее разумному человеку известно, что воспоминания субъективны, а значит, заведомо неточны. Именно поэтому в своих передвижениях я изучал не прошлое, а людей, которым принадлежали воспоминания, либо их эмоции – в зависимости от того, как я попал в чей август. Несмотря на то, что я не могу отпечататься в воспоминании, которое посетил – если речь не идет об августовских снах, но это отдельная песня, – мне как хранителю доступно больше, чем кажется на первый взгляд, даже если чаще я слоняюсь без дела. Я знаю, что мог бы исправить пресловутые неточности – и знаю, хоть бы и через призму метафоры, чем отзовутся мои действия.

Шрамом.

Я помню, что стискивал поручень, несмотря на то что сидел; помню ветер, хлестнувший меня по лицу, когда уносился в темноту оранжевый поезд. Наверху меня снова встретила жара и, пока я добирался до съемной квартиры, успела довести до исступления.

Захлопнув за собой дверь, я первым делом стянул рубашку и, щеголяя голым торсом напротив окна, в которое, правда, меня могли увидеть только птицы или Сущий, открыл шкаф. Двумя движениями развернув одеяло, я осторожно взял в руки меч. Клинок даже не попытался блеснуть на солнце, но я знал: правильные мечи не сверкают. Я достал его в воспоминании одного мальчика, который отправился в Национальный музей на экскурсию и стал свидетелем ограбления; грабителей, впрочем, куда больше интересовали мечи, чьи рукояти были инкрустированы камнями, или там золотые монеты, в то время как я во всеобщей суматохе разбил стекло и смылся с самым простым одноручным мечом тринадцатого века. Историческая ценность его была несомненна, но настоящий меч так и остался в музее, в то время как мне холодил ладони меч-призрак. Судя по всему, видеть его мог только я – и, тем не менее, держал не на обеденном столе, просто на всякий случай.

Если я не уверен даже в этом, как же я пойду на риск – даже если на кону мои августовские воспоминания?

Ничего, Астар, сказал я себе – неважно, насколько тупоумна твоя идея, главное – верить.

Я задумался и, отщипнув с письменного стола один ярко-желтый стикер, наклеил его на пробковую доску и написал своим с детства корявым почерком:

Have faith[1]1
  Сохраняй веру.


[Закрыть].

Воспоминание первое: Луна

На вторник я специально задержался на работе. Госпожа Турунен явно удивилась, что это я из кожи вон лезу. Обычно меня не заставишь остаться; но нужное мне воспоминание исчезло. А принадлежало оно, как удачно, коллеге Лехтинену.

Я отловил его возле кофеварки. Ну, как отловил – не схватил за ворот рубашки, но взял в оборот. Попытался сходу скакнуть в его воспоминание, но вновь неудачно. Неужели он забыл? Если только под гипнозом.

– Что ты думаешь о психотерапевтах, Лехтинен? – спросил я.

– Тянут деньги из простых людей, – отозвался Лехтинен. Он любил подчеркивать, что принадлежит к простым людям.

– А, то есть тебя жена затащила?

– Куда?

В моей голове заиграла тема передачи “Voitto kotiin”[2]2
  Аналог российской передачи «Сто к одному».


[Закрыть].

– …на банкет? – выпалил я первую мысль.

– Туоминен, у тебя уже совсем крыша течет, – покачал головой Лехтинен. – Не выслуживайся ты так перед стервой, она не оценит.

– Следи за своей крышей, – нагрубил я. Все терпело крах, но попытка не пытка. Если только для Лехтинена. – Как ты мог забыть про свою сестру?

Лехтинен резко помрачнел и отвел меня в угол между схемой выхода при пожаре и доской почета. Я попал на ту всего однажды – в сентябре, за выслугу августа. Конечно, я ничего не помнил. Может, Лехтинен тоже подался в хранители чего-нибудь?

– Я понятия не имею, откуда ты узнал… – начал Лехтинен.

– Погоди-погоди, – я положил руку ему на плечо. – Ты же сам рассказал.

– Я не об этом. – Лехтинен помялся немного. – Я нашел дневник матери.

– О. И что же там?

– Везде ты суешь свой нос, Туоминен, – с ненавистью процедил Лехтинен и развернулся на каблуках. В моей голове зародилась идея.

– Один вопрос, Лехтинен, один вопрос! – крикнул я ему вслед. Поначалу тот словно не услышал, но все же остановился.

– Ну?

– Какая дата стояла под записью о смерти твоей сестры? – выдохнул я.

– В том-то и дело. Тридцатое июля.

Теперь все было ясно; воспоминание перешло к хранителю июльских. К счастью, мне повезло – я знал его лично. И ничто не мешало мне позвать его в пивную.

Юккис встретил меня бородатой улыбкой и крепким похлопываньем по спине.

– Как сам, Астар?

– Еще не склеил ласты, – срифмовал я, и Юккис покатился со смеху.

Мы взяли по лагеру и тут же его распили. Не люблю пиво, но терпеть приходится.

– Есть одно дельце к тебе, – доверительно сообщил я. – Как хранителя к хранителю… если ты понимаешь, о чем я.

– Нет, – сделал тот невинный вид. Начинались сложности.

– Да брось, Юккис, Сущий ни о чем не узнает – да и тебе ли о нем беспокоиться? Так вот, недавно к тебе перешло одно воспоминание…

– Астар, послушай, – оборвал меня хранитель июльских воспоминаний. – Я не хочу говорить о работе, и не потому, что я не помню из-за нее, как праздную день рождения… я и раньше никогда не помнил. Все сложно, Астар. Я думаю, что мы не должны это обсуждать.

Я говорил с Юккисом и дальше, но безуспешно. Попытки увести беседу в нужное русло ни к чему не привели. Чуть что, Юккис хмурился и прикладывался к кружке. Пришлось перейти на обычный мужской разговор. Что-то о работе, с моей стороны – Юккис-то профессионально играл на басу. Я мог только мечтать заменить офис занятиями музыкой. Что-то о женщинах, с его стороны – мне это навевало мрачные мысли о втором воспоминании.

– А меня взяли в Darkwinter, – сообщил Юккис. – Еще в прошлом году.

Я напряг память.

– Что-то смутно знакомое…

– О, поверь, ты о нас еще услышишь, – с жаром заявил Юккис.

– А как же Northest?

– А что Northest? Распадаться не собираемся.

Мы оба рассмеялись, но только его смех был искренним. Если считать искренним смех, вызванный алкоголем.

Расстались мы на доброй ноте. Трудно было передать мое разочарование. Не в доброте – в бессмысленности; тошнотворной, как местное пиво.

Пришлось вернуться к обработке Лехтинена. Теперь уже я зажимал его в уборной и расспрашивал. Лехтинен матерился и обещал сказать госпоже Турунен, что я его домогаюсь. Тем самым он подал мне идею, и я обратился к коллеге Густаффсон.

– Кайя, родная. Давай я подсчитаю бюджет, а ты кое о чем переговоришь с Лехтиненом вместо меня? Он зверски обижен на то, что я облил ему пиджак кофе.

– А, так он поэтому его не носит, а не потому что жарко, – съехидничала излишне проницательная Густаффсон. – Не хочу я с этим имбецилом говорить. Вот чмокнуть тебя могу, пока стерва не видит.

– Спасибо, это лишнее, – заверил я Кайю. – А если я всю неделю буду приносить тебе утром круассан?

– Запрещенное оружие, Астар, – погрозила Густаффсон пальчиком. – По рукам.

Из этой затеи также ничего не вышло. Теперь Лехтинен ходил по коридору и стенал, что уволится из этого проклятого офиса. Конечно, расспросы бередили его душевную рану, но я хотел узнать о своих. А в их существовании я не сомневался.

Последней попыткой был саботаж. Этакая лебединая песнь перед тем, как признать поражение. Коллега Петяярви полдня ходил угрюмый; как сболтнула Густаффсон, на него наорала лично стерва за неправильно оформленные документы. Тогда я пошел прямо к Петяярви и сказал, что на него настучал Лехтинен. Где-то минут через двадцать примчался последний; лицо красное, глаза бешеные.

– Ты ублюдок, Туоминен! Петяярви меня чуть не убил!

– Жизнью ли платить за небольшой разговор… – отозвался я с ноткой офисного садизма.

Лехтинен оперся руками на стопку бумаг, тяжело дыша.

– Ладно, – тихо сказал он. – Что ты хотел сообщить, чего я не знаю о моей сестре?

– Она умерла в августе, Маркус, – назвал я его по имени. – Дневник лжет.

Лехтинен откинул со лба мокрую прядь волос.

– Знаешь, может, ты и прав. Дневник печатный. Должно быть, мать записала на первой открывшейся странице… бумага вся в пятнах от слез, понимаешь?

Я мягко коснулся его воспоминания и удостоверился, что оно встало на место.

– Понимаю. Прости, что довел тебя.

Лехтинен только отмахнулся. Потом посмотрел на бумаги перед собой и неожиданно расплылся в ухмылке. Я взглянул туда же и увидел, что лист покрыли жирные отпечатки пальцев. А ведь вот-вот зайдет госпожа Турунен…

– Счастливо оставаться, – пожелал мне Лехтинен и змеей выскользнул за дверь.

После разноса от стервы, что я неаккуратен с бумагами – хотя что за дело напечатать их заново, – я вырвался наконец на свободу. Вернувшись домой, я спрятал меч-призрак в матерчатую сумку из супермаркета. Тары получше не нашлось. Туда же я сложил немного съестного и бутылку водки. После чего отправился в гости к коллеге Лехтинену для вечера примирения.

На самом деле мне нужно было лишь его присутствие. У меня было два пути, чтобы попасть в августовское воспоминание. Во-первых, я мог считать воспоминания любого человека поблизости. Во-вторых, я мог оказаться в случайном или конкретном воспоминании, разделяющем мои эмоции в ту минуту. Настраивать себя на скорбный лад не было настроения; я и так пасовал перед тем, что придется пережить. Еще и заново.

Когда язык Лехтинена после двух рюмок залпом стал заплетаться, я отлучился в уборную, а он – покурить. Лучше момента не придумать. Правда, меч разрезал полсумки, но, к счастью, не вывалился.

Над клубничной фермой близ Куопио, где родился Лехтинен, разгорался закат. Середина августа – урожай собирают в третий раз. Половина поля уже была пуста. На другой по грядкам задорно танцевала светловолосая девочка. Иногда она наклонялась и срывала сочную ягоду, чтобы тут же ее схрумкать.

Луна.

Над озером, лежавшим внизу, уже клубился туман.

Я едва удержался от того, чтобы схватить девочку в охапку и унести в безопасность. Это только воспоминание.

Она скакала то на одной, то на другой ноге, и что-то напевала. Я следил. Узкая полоска леса, где мох весело пружинил под ногами. Обочина дороги – не так уж и безрассудна. Но ее это не спасло.

Из глубины чащи – или нет? – раздался пронзительный вой. Девочка замерла, а я отвернулся.

Затем было рычание и целая плеяда леденящих душу детских криков. Я хотел заткнуть уши, но боялся упустить появление Маркуса.

Волки заткнулись, а я понял, что не дышу. Тогда он и появился.

– Луна? – донесся до меня обеспокоенный голос. – Луна, ты где? Луна, это же не ты?

Я спрятался за стог; не хватало еще, чтобы меня обвинили в бездействии. Столько раз посещал это воспоминание, а боль такая же, как прежде.

– ЛУНА!!!

Я знал: сейчас мальчик увидит волков и рванет за стог. Так и произошо.

– Ты кто? – выпалил мальчик, едва увидев меня.

– Меня зовут Астар. Я здесь недавно.

– Луна… – забормотал Маркус дрожащим голосом. – Мама сказала мне… они съели ее, Астар! Они съели мою сестру-у-у!

Мальчик разревелся, а я сидел на корточках и боролся с чувством вины. Так ярко. Зря я доставал Лехтинена. Мог бы найти другое воспоминание…

– П-почему ты ее не спас? – спросил он прямо.

– Я испугался. Так же, как и ты.

– Ты взрослый…

– Мы тоже боимся.

Мальчика била крупная дрожь, но слезы уже не шли. Горе медленно сменялось ступором. Тогда я снова вышел на сцену.

– Я не совсем понимаю, что произошло. Волки летом трусливы. Они просто не могут выйти стаей из леса и… – я не договорил, щадя чувства мальчика.

Я сделал только хуже. Глаза Маркуса вновь наполнились слезами, и он закрыл их руками, всхлипывая. Маленький, несчастный коллега Лехтинен.

– Ну, ну, Маркус, – я обнял мальчика; теперь он ревел мне в рубашку. Я чувствовал, как расползается мокрое пятно. Даже не спросил, откуда я знаю его имя; доверчивый. В нашей стране это позволительно. Тем более, деревенские все друг друга знают.

– Луна, – плакал Маркус. – Наша Луна…

Я мягко отстранился и положил руки ему на плечи.

– Это были не волки, Маркус.

– Но кто? – всхлипнул мальчик.

– Подумай. Ты здесь и сейчас, но попробуй… отстраниться.

Маркус расплакался снова.

– Я не могу, дядя Астар! – воскликнул он в отчаянии; у меня сжалось сердце. Я уже решил покинуть воспоминание и никогда не возвращаться, когда Маркус заговорил, запинаясь:

– Собаки… В деревне завелись собаки. Бродячие. Сбились в стаю…

О, конечно. Стая собак-парий – редкая угроза. Многие ее недооценивают. В детстве я обходил стороной луговину, которая лежала как раз по дороге к дому. Ровно из-за этого.

– Видимо, кто-то их прогнал, и они бросились сюда, злые как черт, – предположил я.

– Я слышал выстрел, – просипел Маркус. – Час назад…

– Значит, я прав. И ты прав, Маркус.

– Но они были такие огромные… – засомневался мальчик. – И серые.

– В сумерках все животные серы, – произнес я. Не стал говорить, что волки еще и не слишком крупные. Незаметно взялся за рукоять меча. Одной рукой, а другой хлопнул мальчика по плечу.

– Беги. Все будет хорошо.

Маркус, кажется, только того и ждал – вскочил и побежал. Дальше, как можно дальше от места трагедии. И стогов, где встретил странного человека.

– Мама! – услышал я его надорванный голос и зажмурился. Меня трясло. – Мама! Собаки… собаки…

Тогда я вытащил меч и рубанул не глядя.

Вжих.

Клинок встретил сено и прорезал его без усилий… так же, как и ткань воспоминания.

Я открыл глаза и увидел, что мир замер. Ветер больше не колыхал травы. Облака остановились в вечернем небе. Далекая темная фигурка маленького мальчика осталась стоять, как статуя.

Посреди всего этого зияла открытая рана, затягиваясь на глазах. Прежде, чем я успел даже подумать, она превратилась в шрам. Искажение, как на лобовом машины с подогревом стекол. Что-то было видно через его полупрозрачную дымку, но мало. Слишком мало; почти ничего.

Однако начало было положено.