Текст книги "Не поле перейти"

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 48 страниц)

Нам с Генрихом собачий дом понравился. Американке– тоже. Она сообщила фрау Шредер, что проживет в отеле три дня. Брегберг, понимая, как выгодна такая туристка, хвастался, будто уговорит ее остаться на неделю. И вот, оказывается, только сутки.

ТРИ КИТА

После телефонного звонка Борб рассмеялся, представив себе, в каких дураках остался Брегберг. А Вольфганг, ничего не зная об этой истории, набросился на брата:

– Что за глупый смех! – И, не дав объяснить ему, в чем дело, продолжал: -Интенсивность труда, доведенная до пределов человеческих возможностей, это первый и главный кит, на котором держится "экономическое чудо".

Второй кит – высокоразвитая техника. Немецкая инженерная мысль всегда была передовой. В конструкторских бюро, в лабораториях, проектных организациях сидят только одаренные инженеры и ученые, талантливые организаторы. Они тоже боятся потерять место. Они умеют использовать опыт самых передовых стран, умеют внести и свое, чтобы превзойти эти страны. Передовая техника в сочетании с высокой интенсивностью дает производительность, до которой еще долго тянуться иным странам.

И третий кит – экономия. Тут Генрих с иронией рассказывал, как зажигаются лампочки. А я скажу, что это отлично придумано. Если ты садишься к письменному столу, тебе не нужен верхний свет. Если прилег на диван почитать, тебе не нужна настольная лампа. И ни одну секунду не должна расходоваться лишняя электроэнергия. И каждая прочитанная газета должна идти на переработку. И ни одну консервную банку, ни один пузырек немец не выбросит в мусорный ящик. А если бросите вы, найдется, кому подобрать.

Вот такой принцип величайшей экономии заложен во псе процессы производства. Он во всей нашей жизни.

Я сказал, что такому принципу можно лишь завидовать. Мы тоже стремимся.

– Нет, – уверенно прервал меня Вольфганг. – У вас не получится. Любой декрет об экономии не стоит и пфеннига. Бережливость должна быть в крови. У нас она воспитывалась не годами. Веками. А вы гордитесь широтой русского характера...

– Но позвольте, это же совсем другое...

– Да, да, – снова не дал он мне договорить. – Понимаю, понимаю, широта характера, конечно, завидное качество, но и вы поймите – не во всем...

– Подожди, Вольф, подожди, – поднялся Генрих. – Я ему сейчас докажу. Вот я строил у вас дома. Ты не поверишь, Вольф! К застекленным рамам они выписывают еще столько же стекла в расчете на то, что, пока рамы довезут и поставят, все стекла разобьются.

– Вот-вот, – обрадовался Вольф. – Это вы считаете широтой? Нет, конечно. Значит, и не надо за русской широтой, которой завидует мир, прятать расточительство. Впрочем, любые крайности плохи. Мне и самому неприятно, когда вижу носовой платок со штопкой или заплатой.

Вольфганг подошел к шкафу, накапал в ложку какого-то лекарства, а потом принял еще пилюлю.

– Вы не думайте, это не от волнения, – сказал он. – Генрих знает, просто пришло время принимать лекарство.

Но я видел, что он взволнован, и предложил ехать смотреть город.

– Сейчас поедем, еще несколько минут, – сказал Вольфганг. – Я не забыл вашего замечания о том, что один судебный процесс не дает оснований для обобщений. Ну, а если не один? Если аналогичных сотни? Это уже, извините, тенденция. Вот посмотрите. Тот же "Штерн"... Вот здесь, через два абзаца после прочитанного вами.

Я посмотрел на указанное им место:

"И случилось то, что в Федеративной республике преступление карается примерно в 300 случаях, а по приблизительным данным экспертов, почти в 100 тысячах случаев остается безнаказанным...

Ежегодно родители убивают около 100 детей. Они убивают с помощью снотворного, как Хедвиг Куглер, которая хотела избавить себя и свою дочь Ангелу от жизни, полной отчаяния и позора; Ангела умерла, а Хедвиг Куглер осталась в живых. Они открывают газ, как, например, Инге Маас, которая хотела умереть вместе со своими пятью детьми из-за страха перед приютом для бедняков.

...Они порют розгами, бьют ногами, убивают, как Йозефа Штубер, которая после продолжавшихся в течение трех лет пыток бросила труп своей дочери Аннелизы в Дунай; за жестокое обращение и за убийство Йозефа Штубер приговорена к пожизненному заключению в каторжной тюрьме; четверо детей остались сиротами.."

Я читал эти страшные строчки, а Вольфганг стоял рядом, держа наготове еще два журнала.

– Это только последние три номера "Штерна", – говорил он, – за восьмое, пятнадцатое и двадцать второе июня. Пробегите теперь вот эти абзацы:

"Дети ютятся в полуразрушенных хибарах. Матери живут в грязи, зловонии и пьянстве. Семейная жизнь среди жести и бетона. Гетто отверженных. Две колонки во дворе на 196 человек. Так обстоит дело в марбургских бараках...

55-58 процентов бездомных семей – многодетные.

Причем живут они в совершенно непригодных помещениях. Это мир тонких стен. Семейная жизнь становится своего рода спектаклем для публики...

Герд Ибен, который исследовал участь "детей, отвергнутых обществом", в ночлежках для бездомных и приютах для бедняков, заявил: "По мнению общества, бездомный сам несет вину за то, что оказался в таком положении". Ибен считает, что общество должно "взять на себя ответственность за то, что бедных становится все больше и что это приведет к серьезным последствиям для общества".

"Сегодня в Германии дети, – читал я дальше, – в том числе в школах, дрессируются с помощью побоев.

85 процентов всех родителей считают порку вполне пригодным методом воспитания (не бьют детей лишь два процента родителей)... Ежегодно в результате несчастных случаев на дорогах 1600 детей погибают, а 63 тысячи получают увечья..."

– Может быть, хватит читать? – спросил я Вольфганга, готового дать мне очередной номер журнала.

– Все, – ответил он, улыбаясь. – Вот только один абзац, вот этот. Прямой ответ на ваше замечание о вводе в эксплуатацию тысяч новых домов.

Я прочитал:

"У нас строят жилые дома для семейных, в которых ни один человек не может жить нормально. По словам психолога профессора Александра Митчерлиха, "строят, не думая о том, что строят жилье". Когда женщина стоит у плиты, дверь упирается ей в спину. Через балконную дверь не пролезет ни одна детская коляска.

Стиральные машины в таких квартирах устанавливать запрещается. В спальнях разместиться могут только карлики".

– Вы говорите, дома строятся не только для банкиров, – сказал Вольфганг, принимая у меня журнал. – Это, конечно, верно, но многие делаются именно такими, как здесь описано. А сколько новых отличных домов во всех городах пустует? Люди не в состоянии оплатить хоть сколько-нибудь приличную квартиру. С ненавистью смотрят на эти пустые и красивые дома миллион двести бездомных и нищих и миллионы живущих в нечеловеческих условиях.

– Да, да, он прав, – вскочил Генрих. – Он абсолютно прав. Вы к этому не привыкли, хотя и у вас не сладко с квартирами. Но у вас построено – значит заселено. Не так ли? Это равнозначные понятия. Вы можете себе представить, чтобы у вас стоял пустым готовый дом? Что же вы молчите? – шагнул он ко мне, загородив Вольфганга. – Я ведь помню, я же строил у вас дома и видел, как их заселяют. Вы не обижайтесь, но ты слышишь, Вольф, – обернулся он к брату. – На моих глазах, не дав убрать мусор, люди самовольно заселили квартиры, боясь, что им не достанется.

Не обижайтесь, ради бога, – снова обратился он ко мне. – Я говорю не для того, чтобы уколоть вас или сделать неприятное. Я хорошо понимаю состояние людей, чей город был почти полностью разрушен. Но я завидую этим людям, которые вели себя, как хозяева.

Их, кажется, так и не выселили. Никто не посмел трогать их детей, А теперь объясни ему, Вольф, что такую картину у нас даже представить себе немыслимо. Напротив, созданы многочисленные бюро, агенты которых ищут жильцов и за каждую сданную квартиру получают от домовладельца комиссионные в сумме месячной ее стоимости. Но миллионы нуждающихся в квартирах не в состоянии их оплачивать.

...Осматривать Дюссельдорф мы отправились пешком. Неожиданно Генрих остановился у очень красивой витрины огромного универсального магазина.

– Нравится? – спросил он.

– Очень.

Он удовлетворенно кивнул, как бы подтверждая, что никакого другого ответа не ждал.

– А теперь посмотрите вот на это и вдумайтесь.

Он показал на две совершенно одинаковые нежноголубые рубашки с тонкой полоской на воротничках и лежавшие рядом две одинаковые кисточки для бритья.

На одной рубашке стояла цена шестнадцать марок, на второй – семьдесят. Одна кисточка стоила пять марок, вторая – шестьдесят.

– Найти разницу в этих рубашках, как и в кисточках, невозможно, сказал он. – Не так ли? Но одна превратится в бесцветную тряпку после первой стирки, а вторая останется такой же, как была. Одна кисточка сделана из синтетического волоса, который через две недели придет в негодность, а вторая – из натурального барсукового. А видимость одинаковая. И с полным правом можно сказать, будто богатые и бедные одеваются одинаково, пользуются одними и теми же предметами обихода. И можно сказать, что любой человек найдет у нас товары по своему карману. Да, это все можно сказать, но сами понимаете... Видимость.

Только видимость.

ЗВЕНЕЛИ БОКАЛЫ За несколько дней до отъезда в Москву я отправился в Висбаден, где в то время гастролировал Ленинградский театр оперы и балета.

Мрамор, ковры, хрустальные люстры, зеркала – все сверкало в переполненных фойе и вестибюлях. Переливались искрами ожерелья, колье, браслеты, кулоны, блестки на платьях. Величественно двигались толстые немки, и выдавленные корсетами излишки наплывали на спинах, как тесто в переполненных формах. А рядом грации, изящные и легкие, тоже увитые драгоценностями, опираясь на руки мужчин, парили, едва касаясь паркета.

Смокинги, монокли, тяжелые перстни. Меха, шлейфы, супермини – точно собрались здесь манекенщицы трех последних веков.

Жонглируя подносами, метались официанты. Звенели бокалы, вспыхивали газовые огоньки золотых зажигалок, дымились толстые сигары.

Во всем блеске демонстрировала себя западногерманская знать, собравшаяся сюда из Бонна и других городов.

От Висбадена до отеля фрау Хильды Марии Шредер– километров двести. Дороги отличные, ночью не загруженные, машины скоростные, и уже в половине второго ночи я был у дома. Как всегда, приветливо встретил Генрих. Мне не хотелось отрывать у него столь драгоценное время отдыха, и я сразу же пошел в свой номер. На лестнице увидел Эрику и Герту с полными подносами посуды, спускавшихся из ресторана в кухню. Уступая мне дорогу, они улыбнулись. Должно быть, девушки не понимали, что похожи сейчас на старушек, не понимали, как страшны их улыбки. Но удивило не это. Странной показалась Эрика.

У нее была удивительная улыбка. То ли ямочки на щеках, то ли светящиеся глаза и, точно лакированные, красивые зубы, а вернее, все вместе преображало ее, и никак не хотелось верить, что улыбка Эрики – лишь служебная обязанность.

Я привык видеть ее вот такой, улыбающейся, реже усталой и осунувшейся или, наконец, с испугом в глазах, если поблизости находилась Сильвия.

На этот раз в ней появилось что-то новое, чего раньше я не замечал. Какая-то отрешенность. Она улыбнулпсь так же, как и обычно, так же появились ямочки, но глаза отсутствовали, словно витали где-то вслед за мыслями. Была в ней какая-то покорная успокоенность, даже, скорее, смирение.

На следующий день спустился завтракать поздно.

В зале за столиком сидели трое, с которыми рассчитывалась Сильвия. Из-за портьеры вышла ко мне Эрика.

Молодость брала свое: девушка не казалась усталой. Как всегда, аккуратно и красиво причесанные волосы, свеженакрахмаленный фартучек и все та же обаятельная улыбка. И все-таки это была совсем другая Эрика. Та, которую впервые увидел прошедшей ночью на лестнице. Она подошла, сказала "Доброе утро", – приготовилась записать заказ, но мысли ее были где-то, и сама она отсутствовала, и еще резче, чем ночью, обозначилась на лице печать отрешенности.

Эрика не успела принять заказ, как подошла Сильвия.

– Извините, – поздоровавшись, сказала она. – Бедняжка вчера поздно легла. – Она ласково потрепала по щеке Эрику и добавила: – Отдохни, девочка, я сама обслужу. Ты уже и сегодня набегалась немало.

Я не мог верить своим глазам и ушам. Невольно вспомнил картину, которую видел недели две назад.

Все происходило в этом же зале почти на этом же месте. Только сидел я за другим столиком, у стены. Ни Сильвия, ни Эрика меня не видели или не думали, что я вижу их. Вытянувшись, как по команде "смирно", и чуть приподняв голову, Сильвия уставилась на Эрику, точно пригвоздив ее. А та, часто моргая, смотрела на свою мучительницу, казалось, не в силах пошевелиться или отвести глаза, полные страха. В них была мольба, готовность к любому безотчетному действию, которого потребует Сильвия, и она ждала приказания, и ее руки то опускались, то чуть приподнимались, будто хотела прижать их к груди и сказать: "Я виновата, я знаю, как страшно виновата, я готова искупить вину любой ценой, только скажите же, что надо сделать, я не вынесу больше этого взгляда".

Не меньше минуты продолжалась немая сцена, пока наконец Сильвия отвела глаза. Но не просто отвела.

Точно лучом провела полукруг и остановила свой луч на краю ковровой дорожки. Эрика неотрывно следила за глазами Сильвии и увидела, где остановился ее взгляд. На ковровой дорожке лежал обрывок толстой белой нитки. И она бросилась, схватила эту нитку, скомкала в пальцах, глядя, как величественно покинула зал Сильвия.

В тот день я впервые поверил рассказам Борба о том, что Сильвия бьет Эрику. Я не раз потом видел, как изощренно измывается она над девушкой.

И вдруг: "Бедняжка... отдохни, девочка..."

Поразило не только это. Поразило, что и слова, и ласковый жест Сильвии Эрика приняла, как должное.

Вернее, никак, не приняла На ее лице ничего не отра-_

зилось, и она покорно ушла.

Вечером я уехал. Это была последняя поездка в Мюнхен на три дня. И еще день перед возвращением домой мне предстояло прожить в отеле фрау Хильды Марии Шредер. Я не мог тогда предположить, какие события развернутся в мое отсутствие.

Чтобы не платить лишнее за гостиницу, сдал на хранение вещи Борбу (камерой хранения тоже он ведал) и попросил, если можно, к моему приезду забронировать мне ту же комнату, где я жил.

В Мюнхене, в гостинице средней категории, попросил номер не дороже тридцати пяти марок. Наученный горьким опытом, добавил, что, собственно, суточная стоимость номера меня не интересует. Я имею в виду сумму, которую фактически придется платить за сутки.

А разница в этих на первый взгляд одинаковых понятиях немалая. В первые дни пребывания в Западной Германии я вот так же попросил в маленьком городке Оберстдорф недорогой номер. Подобная просьба, конечно, вынужденная. Скажем, у нас с незапамятных времен было установлено: за гостиницу по командировке тебе заплатят рубль пятьдесят шесть копеек. Если же номер стоит, например, два пятьдесят, добавишь из собственной зарплаты. А за границей добавлять не из чего...

Так вот, в Оберстдорфе мне предложили номер за тридцать четыре марки. Правда, номер без телефона, без умывальника, без каких-либо удобств. Но я подумал, что сутки можно прожить в любом номере, только бы не выйти за пределы отпущенных на командировку денег.

При отъезде мне дали счет на 44 марки 18 пфеннигов.

– Это ошибка, – сказал я администратору, – номер стоит тридцать четыре.

– Вы правы, – любезно ответил он, протягивая руку к счету. – Видите, здесь так и написано: стоимость номера – тридцать четыре марки. И дальше все написано. Мервертштоер – одиннадцать процентов, это три седьдесят восемь. Надо платить?

Я молчал.

– Вы же знаете, – уверенно сказал он. – Это государственный налог на все виды платежей. Вы платите его даже в общественной уборной. Правильно?

– Правильно, – вспомнил я.

– Идем дальше по счету. Обслуживание – десять процентов, три сорок. Надо платить?

– Надо.

– Ортстаксе – пять процентов, одна марка семьдесят. Правильно?

– А это что?

– Налог за место. За пейзаж. Вы ведь видите, в каком красивом, живописном месте находится отель.

– В красивом, – согласился я.

– Идем дальше по счету. За то, что отказались от завтрака, – одна марка тридцать. Правильно?

Я растерялся. Это уж было слишком. Дело в том, что в гостиницах ФРГ такие завтраки, к которым мы не привыкли. Крошечная булочка – треть нашей семикопеечной, соответствующий кусочек масла, джем и чашка кофе. Стоит такой завтрак три марки. За эти же деньги внизу, в кафе, можно позавтракать вполне прилично, получив еще вкусные сосиски, или котлету, или пару яиц. Учитывая к тому же, что завтрака в гостинице мне явно недостаточно, я заранее и отказался от него. Почему же должен платить?

Как объяснил мне администратор, отказ от завтрака наносит убыток отелю в одну марку и официанту – тридцать пфеннигов за обслуживание, поскольку он меня не обслуживал. Только эту сумму убытков – одну марку тридцать мне и вписали в счет.

– Итого сорок четыре марки восемнадцать пфеннигов. Нам от этой суммы идет только тридцать четыре. Ровно столько, сколько мы вам и сказалиь БУДЬ ПРОКЛЯТ ЭТОТ МИР В отель фрау Шредер я вернулся к середине дня.

Как-то странно, непривычно сухо встретил меня Борб.

Ну что ж, всякое случается. Видимо, плохое у человека настроение.

Был последний день моего пребывания в Западной Германии. Решил сразу же пообедать, потом зайти в посольство, выполнить необходимые формальности и попрощаться с товарищами. Когда спустился в ресторан, там была Герта. Но ко мне подошла незнакомая официантка. На мой вопрос об Эрике девушка ответила:

– Она больше здесь не работает.,, Вы не беспокойтесь, я постараюсь угодить вам.

Расспрашивать было неловко. Наскоро поев, спустился вниз. У входа в отель Борба не оказалось. Решил подождать его, меня беспокоила Эрика. Он появился очень скоро. Я сказал:

– Что с Эрикой, Генрих?

– Откуда я знаю! – резко и недовольно ответил он. И еще более резко добавил. – Почему вы об этом спрашиваете?! Почему это вас интересует?

Нет, это уже была не резкость, а грубость. Грубости я не заслужил. Ведь мы были почти друзьями.

Ничего не сказав, в полном недоумении пошел я к выходу из парка. И по пути в посольство, и на протяжении двух часов, что находился там, эта сцена не выходила из головы. И на обратном пути в отель тщетно искал хоть какое-нибудь объяснение происшедшему.

В запасе у меня оставалось часа полтора. Вещи собраны, счета оплачены, билет в кармане. Зачем иду в отель? И как вести себя с Борбом? Ведь глупо же просто вот так уехать, пройдя мимо него, не пожав ему руки. Но и спрашивать, что случилось, не могу. На имею права.

Решил на прощание побродить по набережной Рейна и вернуться в номер к приходу машины. Пожалел, что не сообразил сразу же взять машину. Лучше уж погулял бы по Кельну, где мне предстояло сесть в поезд. Хоть еще раз взглянул бы на Кельнский собор, на знаменитые кельнские мосты. Остановился, раздумывая, не вернуться ли в посольство, чтобы тут же уехать.

И в эту минуту увидел Борба.

– Извините меня, ради бога, извините меня, – еще на ходу говорил он, прижимая руки к груди. – Я не мог иначе поступить, ради бога, ради бога...

На него жалко было смотреть. А он все повторял одни и те же слова, пока я не спросил, что же случилось.

– Понимаете, Брегберг совсем взбесился. Его все же выследил этот однорукий. Оказывается, руку он потерял не без помощи Брегберга. Этот однорукий не так прост. Он докопался, что и сейчас Брегберг в новой нацистской партии ведет какие-то подлые дела. Он сообщил властям. А за свою руку собирается отомстить сам. Но, я думаю, прежде чем он соберется, дружки Брегберга успеют разделаться с ним. И все-таки Брегберг боится. Он стал всего бояться. Сказал, если заметит меня вместе с вами, у вас останется возможность увидеть меня еще только один раз. На моих похоронах.

Я машинально посмотрел по сторонам.

– Не беспокойтесь, – перехватил мой взгляд Борб. – Он только что уехал. Вернется через три дня. А когда вы подошли ко мне, он стоял у окна на лестничном проеме. Он не смотрел в нашу сторону, но я знал, что он видит нас. Боюсь, что даже разговор наш мог слышать. Поэтому я так говорил. Ради бога, не сердитесь... Я специально вышел встретить вас.

– Ну, что вы, Генрих, я вас хорошо понимаю.

Он благодарно посмотрел на меня и продолжал:

– У нас бог знает что творится. Бедная Эрика, отцу ее стало совсем плохо. Врач определил опухоль.

Предложил немедленно удалить, иначе он ни за что не ручается. Накоплений Керна как раз хватило бы на операцию и пребывание в больнице. Ему ведь платить сто процентов. Керн наотрез отказался от операции.

Сказал, что лучше он один умрет, чем вместе с женой от голода после операции. О приюте для бедных и слышать не хотел.

Все это рассказала убитая горем Эрика, вернувшись из дома после выходного. Несчастье произошло кар; раз в те дни, когда издевательства над ней рыжей клячи превзошли все пределы. Дело в том, что с некоторых пор Брегберг стал посматривать на Эрику. И простить этого Эрике она не могла.

Мы шли очень медленно, и говорил он медленно, тяжело, то и дело пальцем вытирая глаза.

Борб рассказал, что еще одно горе обрушилось на плечи Эрики. У них остановился какой-то тип из Швейцарии, который не просыхал от виски, швырял деньги направо и налево. Увидев Эрику, подошедшую принять заказ, он ахнул и велел ей после ужина явиться в его номер. Ее лицо залилось краской, и, боясь, что брызнут слезы, она убежала. Молча и спокойно наблюдала эту сцену Сильвия, Послав к посетителю Герту, она пошла вслед за Эрикой.

Герта понимала, что внизу разыграется трагедия.

Трагедии не произошло. Приласкав и попытавшись успокоить Эрику, Сильвия отправила ее отдыхать. Эрика не могла понять, что это значит. Ее охватил ужас.

На следующий день Сильвия опять была ласкова с Эрикой, сказала, что сочувствует ее горю и готова помочь ей. Объяснила, что жизнь отца находится в ее руках. Просто сам бог послал этого богатого и хорошего человека, чтобы спасти семью от катастрофы. Он не пожалеет никаких денег.

– Стремясь тебе помочь, – закончила Сильвия, – я обо всем и договорилась с ним.

– Как вы можете! – отшатнулась Эрика.

Сильвия не смутилась. Сказала, если Эрика – бесчувственная и жестокая дочь, то может продолжать упорствовать. Только пусть подумает, как сможет жить дальше после скорой смерти отца. Только одна она будет виновницей его смерти.

Весь день Эрика ходила, теряя рассудок, а Сильвия ласково добивала ее. Потом настроение Эрики улучшилось Она подумала, как легко все это кончится, если сама она умрет. Сильвия радовалась, что у Эрики улучшилось настроение, и хвалила ее. На следующий день поручила ей рассчитываться с посетителями, пока справится со своими делами в городе, куда уедет на несколько часов. Перед вечером, когда люди уже пообедали, а ужинать еще было рано и в ресторане находилось всего два-три человека, она вернулась и позвала Эрику к себе.

Оказывается, она ездила к ее родителям, вручила им необходимую для операции сумму, объяснив, что деньги прислала хозяйка отеля в благодарность за беспримерную старательность их дочери. Родители -плакали от радости, просили благодарить хозяйку, с гордостью говорили о своей дорогой девочке, их единственной надежде, опоре и радости. Их счастье всегда было только в ней.

– А теперь ты можешь поехать и убить их, – закончила Сильвия. – На операцию отец ложится завтра.

Сегодня еще не поздно отобрать у него деньги.

Только от первой фразы Эрика вздрогнула, и лицо стало белым. Руки повисли, голова поникла, и она прислонилась к стене. Сильвия сама сняла с нее свеженакрахмаленный фартучек, сама поправила ее прическу.

– Это "Шанель", моя девочка, – ласково говорила она, извлекая из шкафа флакончик. – Сейчас я тебя надушу. Лучшие духи Франции. Теперь и у тебя будет "Шанель".

Осматривая Эрику со всех сторон, отряхивая юбчонку и получше заправляя блузку, ворковала:

– Ты умница, моя хорошая, ты благородный и честный человек, ты спасла от смерти отца, моя красивая. Он скоро поправится, начнет работать, и всем будет хорошо... Ну вот, теперь пойдем. – Она поцеловала Эрику и сама повела ее.

Возможно, Эрика ничего не слышала. Она молчала, пока Сильвия приводила ее в порядок, молча шла из флигеля через двор, молча поднималась по лестнице.

– Вот и пришли, – замедлила шаг Сильвия, легонько подталкивая ее к двери.

При этих словах голова Эрики дернулась назад, будто кольнули в спину, глаза, полные ненависти, уставились на Сильвию. Но это уже было как предсмертная судорога. Она тут же обмякла, беспомощно повисла голова.

– Что ты, детка моя? – испуганно протянула к ней руки Сильвия.

Эрика резко отстранила ее. Выпрямилась, шумно выдохнула и без стука толкнула дверь в номер.

Сильвия постояла несколько секунд, поправила прическу, едва заметная улыбка скользнула по лицу.

Уверенным шагом, не обернувшись, направилась вниз.

О случившемся Брегберг узнал на следующий день.

Узнал от фрау Шредер, которая видела, как Сильвия отвела Эрику в номер. От других узнал, какой ласковой была с Эрикой в последние дни, и все понял. Понял, что дорого продала ее.

Поздно вечером, когда дом утих и Сильвия пошла к себе во флигель, Брегберг последовал за ней. Она обрадовалась.

– Вот видишь, – сказала она торжествующе, – ты заглядываешься на Эрику, веришь, когда эта паскуда стеснительно опускает глаза, а она не зевает. Уже обработала этого из Швейцарии, у него ночует.

Брегберг наотмашь ударил ее по лицу. Это не был удар, вызванный порывом. Это было его решение. Он бил Сильвию, а она боялась кричать. Боялась, если закричит, будет бить сильнее.

Потом сказал:

– Я не стану отнимать у тебя деньги, которые ты заработала на этом деле. Я даже рад твоей находчивости. А проучил тебя за то, что изменила своему слову быть мне преданной. Обязана была, прежде чем отправлять ее в номер, привести ко мне.

Расчеты Сильвии не оправдались. Она думала, что после происшедшего Брегберг потеряет к Эрике всякий интерес. А он, взяв ее с собой, укатил куда-то на три дня. Велел Сильвии срочно взять на работу другую официантку и к его возвращению подобрать поблизости жилье для Эрики...

Мы подходили к отелю фрау Хильды Марии Шредер. Борб умолк. И уже у ворот парка сказал:

– Теперь Сильвия будет бесплатно давать Эрике ключ от комнаты во флигеле. А фрау Шредер найдет возможность посочувствовать Сильвии, брошенной Брегбергом. Если же однорукому удастся разделаться с ним, фрау Шредер выгонит Сильвию и не даст ей рекомендации. Тогда на работу устроиться она не сможет.

Я не знал, что сказать Борбу. Но тут блеснули фары завернувшей в парк машины. В ней были мои советские друзья Саша и Боря. Они приехали проводить меня.

В номер я не поднялся. Борб вынес мои вещи, и мы грустно распрощались.

За рулем сидел Боря. Как-то, отправляясь в Ганновер, он брал меня с собой. Ездит он быстро. Но сейчас я попросил его, если можно, ехать побыстрее.

– Что это ты? – удивился Саша. – У нас уйма времени.

Я сказал:

– Посидим полчасика где-нибудь в Кельне.

Мелем... Бад-Годесберг... Бонн... Мелькали, чередуясь, яркие огни и темные, будто вымершие кварталы, с задраенными, зашторенными окнами. Через сорок минут мы въехали в Кельн. Билась в судорогах огненная реклама на стенах, крышах, вышках. Как из бездонной бутылки, лилось и лилось шампанское в огромный бокал и выплескивалось, пенясь неоновыми искрами. На многоэтажном доме в диком танце дергалась световая фигура женщины, обещая все наслаждения мира. Шикарные сверкающие витрины магазинов кричали о всеобщем благоденствии. Откуда-то ворвался и нарастал, как у падающей бомбы, вой сирены. Пронеслась машина с мигающими огнями на крыше, а за нею цистерна с полицейскими на бортах, держащими наготове брандспойты. Неторопливо и деловито рылся в мусорном ящике человек в черной шляпе. Рядом, присев на задние лапы и задрав голову, терпеливо смотрела на него собака. Ощупывая палкой землю, пересекал улицу слепой.

А над городом, упираясь в небо, величественно и непоколебимо высились исполинские громады Кельнского собора, словно утверждая вечность и незыблемость этого мира.

Будь проклят этот мир!

* * *

Так закончилась моя первая поездка в Западную Германию. Недавно я снова побывал там. После всего, что узнал, останавливаться в отеле фрау Хильды Марии Шредер не мог. Но очень хотелось повидать Борба.

И вот хорошо знакомый мне парк, и дом с мансардой, и флигель, затянутый зеленью, с опущенными шторами. Все было, как и прежде. Только не было Борба. Вместо него к машинам бросался какой-то здоровенный парень.

– Не знаю, – грубо ответил он на мой вопрос о Борбе. – Интересно, зачем вам понадобился этот тип?

Что стало с Эрикой, с остальными обитателями отеля? Так ничего не узнав, я вернулся в Москву.

В Союзе писателей меня ждало письмо. Это было радостное, восторженное письмо от Борба. Ему наконец удалось осуществить свой давний план – уйти в ГДР. Как и надеялся, получил работу по специальности. "Что касается вашей просьбы, – пишет он, – то теперь возражений у меня нет. Надеюсь, вы не обижаетесь, что не сказал вам тогда о своих планах. Я человек суеверный и всего боялся".

Он разрешил мне опубликовать все, что найду нужным, но все-таки просил фамилии изменить. И еще одно условие поставил: не сообщать, откуда ему стали известны некоторые факты.

Я точно выполнил все пожелания Борба.

1970 год

МНЕ Б ТОЛЬКО

РЕЧКУ ПЕРЕПЛЫТЬ

Поездка в Бонн началась для меня неприятностью.

Двухместное купе в вагоне "Москва – Париж", где мне надлежало ехать, было превращено в багажное.

Три кофра, швейная машина, чемоданы, баулы, тюки занимали все купе, высились до уровня верхней полки.

Свободным оставался уголок у оконного столика, куда и втиснулась неопределенного возраста женщина с маленьким лицом, похожая на мышь. Остренький подбородочек, острые ушки, острый нос и очень мало жиденьких волос, как хвостик.

Владелица багажа повернула голову, хвостик шевельнулся и скрылся, и я увидел еще остренькие глазки.

Лицо ее было выразительно. Оно выражало готовность дать отпор. Она не испытывала неловкости, а значит, винить ее не имело смысла. Надо было искать пути к мирному сосуществованию, ибо ехать в этом купе предстояло тридцать шесть часов, а места не было, хотя, согласно купленному билету, нижняя полка принадлежала мне. Я робко, может быть, даже несколько заискивающе, поздоровался.

Это был мой просчет. Увидев, что противник сдался без боя, она ответила не сразу, возможно, прикидывая, нет ли здесь подвоха, или соображая, как вести себя дальше. Ее ответ звучал не "драсте", хотя именно это слово она произнесла, а нечто вроде снисходительного; "То-то же, смотри у меня!"