Текст книги "Три минуты до катастрофы. Поединок."

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

«He-снять, не-снять…»

На каком же ударе должен быть взрыв?

«Сей-час, сей-час, сей-час…»

Грохнуть бы кулаком по этой нежной пластмассовой оболочке, раздробить к чертям стеклышко, колесики, штифтики…

Такие мысли – первый шаг к поражению. Значит, нервы уже не выдерживают. Бесполезны эти грозные слова, несерьёзны. Они взвинчивают, расслабляют волю. Прочь их из головы!

Если человек торопится, он должен всё делать быстрее. Быстрее идти или бежать, дать большие обороты станку, сильнее нажимать педаль акселератора. Когда тикает мина замедленного действия, остановить часы надо немедленно. Минёр должен действовать очень быстро. И поэтому у него должно хватить силы воли работать не торопясь. Надо суметь вырваться из ритма часов, не включиться в скачки маятника.

Лейтенант Чернов понял, что остановить часы без риска не сможет. Но легко рисковать, если речь идёт только о собственной жизни. А кто же даст право рисковать жизнью дивизий, только что освободивших Курск, жизнью самого города, полуразрушенного, но уже свободного, уже советского!

Позвать кого-нибудь? Но ведь часы идут! Эти точные, калиброванные часы с красивым маятником. Они совершенно отчётливо выговаривают: «Уй-дёшь – взо-рвусь, уй-дёшь – взорвусь…» И лейтенант Чернов принимает окончательное решение: не останавливать часы, а отделить от тола часовой механизм и унести его.

Но как же трудно, как мучительно трудно и страшно выполнять это решение! И всё-таки оно уже принято, твёрдое, непоколебимое, вселяющее уверенность. Оно уже заглушает тиканье маятника, уже нет назойливого вопроса: «Что делать?» Действовать! Взгляд уже прикован к узкой части корпуса, где ударный механизм соединяется с часовым. В неё ввинчен капсюледержатель, куда, в свою очередь, запрессован капсюль-воспламенитель. Снизу, в приливе, – капсюль-детонатор. И все это загнано в гнездо запальной шашки.

Воспламенитель, детонатор, запал. Их надо разъединить. Капсюли нежные, как одуванчик. Они не терпят внешнего воздействия, как и оголённая рана. Но они плотно загнаны один в другой, ввинчены в запальную шашку. Надо разъединить воспламенитель, детонатор, запал.

Теперь минёру ясно, что делать. Теперь всё зависит от его искусства!

Беззаботно тикают часы. Окоченевшие пальцы ощупывают холодный металл и пластмассу. Жарко. Спина вспотела, намокла рубаха. Чернов отодвигает на затылок шапку, сбрасывает шинель. Ветерок обдувает влажные волосы, холодит спину. В мирное время человек бы простудился. На войне простуды не бывает. Да разве может сейчас прийти в голову нелепая мысль о простуде?

Лейтенант склонился над механизмом… Кончики пальцев очень чувствительны. В них тоненькие разветвления нервных веточек. Острия веточек подходят почти к самой коже. Надо все делать только кончиками пальцев. Надо чаще отогревать и растирать их, чтобы они не потеряли чувствительности…

Ветер высушил влажные волосы. Минёр растирал о них пальцы, плотнее надвигал шапку. И снова лоб покрывался испариной, снова на затылок отодвигалась ушанка.

…Беспомощным, ничтожным и жалким показался Чернову писк зубчатого колесика, когда часовой механизм был извлечён из ящика.

Отойдя метров на двадцать от штабеля, лейтенант положил на снег взрыватель. Пусть теперь тикает!

Зайцев, Картабаев и Синицын обнаружили несколько мин замедленного действия точно такого же типа, как первая. Значит, снимать их теперь легко. Разгадал одну – смело берись за другие.

Так мог решить кто угодно, только не сапёр. Сапёр знает, что одну и ту же мину можно заложить десятками способов. Приём, с помощью которого обнаружена одна мина, может привести к взрыву на другой. Надо всё начинать сначала. И снова: нервы и кончики пальцев.

Когда стемнело и работать уже было нельзя, сапёры подсчитали трофеи. Двадцать три часовых взрывателя лежали на снегу. Их извлекли из толовых ящиков, из донорита, из хвостового оперения авиационных бомб.

Солдат Синицын разгадал, как остановить часы. Старший сержант Зайцев обнаружил под снегом детонирующий шнур, соединявший между собой все хранилища. Как от поворота выключателя зажглись бы все лампочки, подведённые к одной сети, так и удар бойка в капсюль на одной установке повлек бы мгновенный взрыв на всех остальных.

Взяв образцы часовых механизмов, лейтенант Чернов отправился в штаб армии. Он доложил обстановку. В ту же ночь на склад был послан батальон сапёров. Они извлекли более сорока взрывателей. Хранилища и штабеля были полностью обезврежены.

…Военный комендант Курска подполковник Бугаев отыскал след лейтенанта Чернова. Анатолий Александрович Чернов служит ныне на одной из северных военно-морских баз, на базе подводных лодок. Он подробно рассказал о том, что делалось в Курске в период изгнания оттуда фашистов.

Получив ещё ряд дополнительных данных, полковник Диасамидзе и его помощники полностью восстановили обстановку февраля сорок третьего года.

Советская Армия наступала, и гитлеровцам стало ясно, что вывезти из Курска накопленные ими миллион снарядов и пятнадцать тысяч авиационных бомб не удастся. И они решили взорвать свои склады, когда в город войдут советские войска.

Одновременный взрыв такого гигантского количества боеприпасов мог причинить неизмеримый урон. Погибли бы город, все войска и техника, расположенные на десятках квадратных километров. А силы здесь были собраны немалые.

Такого большого взрыва за время войны не было, и враги рассчитывали на дезорганизацию в войсках фронта. Для противника это был наиболее выгодный план, который он тщательно продумал и хорошо подготовил.

Снаряды находились в эшелонах на станции и на нескольких крупных складах. В каждом из них оказались десятки мин замедленного действия. Минирование осуществлялось с таким расчётом, чтобы при любых условиях была гарантия, что взрыв произойдет. Если раскроют и обезвредят одну установку, сработает другая. Её, в свою очередь, страховала третья, четвёртая… десятая. Если бы оказались обнаруженными все установки на одном складе, в «запасе» оставались другие хранилища и эшелоны на железной дороге.

Для ещё большей уверенности в том, что от взрыва одного склада по детонации взорвутся остальные, поставили промежуточный детонатор. Это и была та яма, которую впоследствии обнаружил экскаваторщик Шергунов. Её заложили на пустыре, как бы в центре складов. Она находилась в пятистах метрах от эшелонов с боеприпасами и в полутора километрах от хранилищ, разминированных Черновым. Взрыв на любом складе по детонации вызвал бы взрыв снарядов в яме, который, в свою очередь, передался бы на остальные базы.

Такую сложную систему минирования и тщательную её маскировку нельзя было осуществить перед самым отступлением. Судя по часовым взрывателям, к работе приступили за неделю до предполагавшегося отхода. Часы пришлось установить не на короткий срок, а на несколько суток. Все часовые механизмы должны были сработать одновременно, в первую ночь после прихода советских войск.

Обнаружить и обезвредить в такой срок всю эту сложную систему не представлялось возможным, и враг хорошо это понимал. Время было ограничено его волей, ходом часов.

Почему же не сработал точно рассчитанный механизм?

Прежде всего потому, что по приказу командования Воронежского фронта наши войска вышибли гитлеровцев из Курска на несколько дней раньше, чем те собирались покинуть город. Это коренным образом изменило положение. Свои расчёты враг строил на том, что всё пойдёт по его планам. Но наше командование поломало эти планы, навязало ему свою волю. Советские сапёры получили большой резерв времени. В запасе у них оказалось не несколько часов, а от трёх до четырёх дней.

Специальные команды подсчитали трофеи и вывезли куда положено миллион снарядов и пятнадцать тысяч авиационных бомб. Но то, что сделали немецкие специалисты в глубокой яме, осталось тайной.

С тех пор прошло пятнадцать лет. В районе, где намечался взрыв, выросли новые предприятия, десятки корпусов рабочего посёлка, сотни домиков индивидуальных застройщиков.

А глубоко под землёй так и остались скрытые от глаз людей боеприпасы, тая в себе много неожиданностей и огромную разрушительную силу. Остались механизмы, сделанные фашистскими пиротехниками, электриками, минёрами.

Искать мину в сорок третьем году на пустыре, где находилась яма, не представлялось возможным. Он был, как градом, усеян осколками и остатками разбитой техники, значит, миноискатель не выделил бы из этой массы снаряды или мины. Но главное, в тот момент, если даже и предположить, что на пустыре имелись спрятанные боеприпасы, после ликвидации главных складов они опасности не представляли.

Эта яма осталась как одна из бесчисленных ран войны, которые невозможно вылечить в один день, как нельзя было в такой срок восстановить всё разрушенное войной.

Курск залечил свои раны войны. Осталась последняя.

..Группа офицеров снова собралась у ямы. Люди молча смотрели на холодные, немые глыбы металла. Сотни снарядов и мин словно выгрузили из самосвала. Но так могло показаться только в первую минуту или несведущим людям.

Бронебойные, фугасные, осколочные, кумулятивные, бетонобойные снаряды и разнокалиберные мины были уложены опытной рукой, чтобы никто больше не мог к ним прикоснуться.

Существует инструкция, как хранить снаряды в безопасности. В ней много пунктов. И, словно глядя в инструкцию, их укладывали здесь, делая прямо противоположное тому, что написано в каждом параграфе. 203-миллиметрового калибра глыбы лежали и стояли в самых опасных положениях. Их взрыватели обложены минами. Рядом кумулятивные снаряды, и снова тяжёлые болванки. Все это не ровным штабелем, а как пирамида, выложенная из спичек: возьмешь одну – посыплются все. Но это не спички, которые можно аккуратно брать двумя пальцами. Фугас двести третьего калибра весит 122 килограмма. Его длина – без малого метр. Как подступиться к такой глыбе? Если стать плотно друг к другу, троим хватит места, чтобы уцепиться за снаряд. На каждого человека придётся больше двух с половиной пудов.

Но можно ли поднимать снаряд? Какая гарантия, что снизу к нему не припаяна проволочка? А то, что пирамида заминирована, сомнений ни у кого не вызывало. Что, например, делать с кумулятивным снарядом, или, как его ещё называют, бронепрожигающим? Он не дает осколков. Он прожигает броню сильной струёй газа. Его тоненькая оболочка почти разложилась.

Глубокий след оставили на снарядах пятнадцать лет их подземной жизни. Металл изъеден, точно поражён страшной оспой, предохранительные колпачки проржавели и развалились. Проникшая внутрь влага вызвала химическую реакцию. Жёлтые, белые, зелёные следы окисления расползлись по ржавой стали. Как и на чём держится вся эта смертельная масса, трудно понять.

И всё же она держится. А если пошевелить её? Какая гарантия, что на обнажённых взрывателях не появилась белая сыпь?

Белая сыпь. Это страшно. Её порождает гремучая ртуть, которой начинены взрыватели. При долгом и неправильном хранении она выделяет едва заметные кристаллики. Точно щепотка пудры, выбивается она наружу и прилипает к маленькой медной гильзе. Если провести по ней человеческим волосом, произойдет взрыв.

Белая сыпь. Можно ли уберечь её от песчинки в этой массе земли, камней, гравия, металла? Можно ли прикрыть её от дождевой капли, от случайно залетевшей мухи?

Время свершило своё дело – снаряды стали неприкасаемы. Оно не задело только взрывчатки. В ней та же страшная разрушительная сила, что и пятнадцать лет назад.

С неумолимой очевидностью и железной логикой само по себе пришло решение: взорвать склад на месте.

С тяжёлым чувством подписали акт полковник Диасамидзе, подполковник Склифус и ещё девять человек.

И снова собрались партийные и советские работники, директора предприятий, представители железной дороги. Молча выслушали они результаты разведки.

– Тщательная проверка установила ряд признаков чрезвычайной опасности для транспортировки, – говорил военный инженер. – Согласно действующим наставлениям, наличие любого из этих признаков, хотя бы одного, категорически запрещает передвигать боеприпасы. Мы обязаны взорвать их на месте. Зона поражения при взрыве, – закончил он, – достигнет почти тридцати квадратных километров.

Общий вздох, как стон, вырвался из груди людей. Ошеломленные, они ещё молчали, когда им было предложено подготовить план эвакуации оборудования и готовой продукции на предприятиях, расположенных в первой, наиболее опасной зоне.

Наступила глубокая тишина.

– Мне готовиться нечего, – тяжело поднялся наконец с места директор гипсового завода Выменец. – Завод будет снесён почти полностью, вместе со строящимся цехом сборного железобетона. А готовой продукции у нас нет. Колхозы трёх областей забирают сборные хозяйственные здания, которые, мы делаем, как только они выходят из цехов. Вот… судите сами… – И, беспомощно разведя руками, он сел.

– Собственно говоря, и мне нечего готовиться, – сказал главный инженер отделения дороги Костылев. – Судя по сообщению, которое мы услышали, в результате взрыва будет разрушен большой участок магистральной линии Москва – Ростов, вся южная горловина станции и повреждено более сорока станционных путей вместе с устройствами связи, сигнализации и автоблокировки…

Он умолк, как бы собираясь с мыслями, но тут заговорил председатель райсовета Нагорный:

– В названную зону поражения попадают все корпуса нового рабочего городка и примерно семьсот маленьких домов с общим населением около десяти тысяч человек… Что же вы, шутите, что ли! – неожиданно зло выкрикнул он, неизвестно к кому обращаясь, и резко отодвинул стул.

Один за другим поднимались руководители различных заводов и фабрик, учреждений, баз, складов, начальники строительств. И с той же неумолимой очевидностью, как было ясно, что снаряды надо взрывать на месте, люди поняли – на месте их взрывать нельзя.

Решили через полчаса собраться у здания обкома партии и облисполкома и идти к руководителям области.

Расходились молча, хмуро, не глядя друг на друга, каждый занятый своими мыслями. Не спросив разрешения, быстро покинул кабинет и капитан Горелик. Ушли все. Только один полковник Диасамидзе остался сидеть, грузно навалившись на стол. Его одолевало собственное бессилие. Ни совесть, ни закон не давали ему права приказать своим подчинённым разбирать эту груду снарядов.

Чёткий, как команда, голос раздался за спиной:

– Разрешите обратиться, товарищ полковник?

Он медленно и тяжело обернулся. Перед ним стояли капитан Горелик, старший лейтенант Поротиков и лейтенант Иващенко.

Всех троих поразило лицо и вся фигура их боевого командира. Как не похож он вдруг стал на самого себя! Никогда они не видели у него таких усталых и грустных глаз. Почему-то отчётливей стали седые пряди меж иссиня-чёрных волос.

Он сидит осунувшийся, постаревший. Офицеры увидели перед собой человека, охваченного горем, которое он не пытался скрыть.

И акт, где он поставил свою подпись, и выступления директоров предприятий он воспринимал как укор, как обвинение лично его в бессилии. Да и в самом деле, сейчас он бессилен. Кто знает, будь он минёром, может, и ринулся бы в это рискованное дело сам, в нарушение всех инструкций. Благо есть такой пункт в уставе, дающий право в известных условиях действовать сообразно обстановке. Но ведь он – общевойсковой командир.

В комнате было тихо, и в этой тишине особенно резким показался телефонный звонок.

Полковник знал, что сюда, в кабинет директора завода, никто ему не позвонит, и трубки не поднял. А телефон продолжал настойчиво кого-то звать, и Диасамидзе вынужден был ответить.

– Это ты, Миша? – раздался женский голос. – Ну как тебе не стыдно, все телефоны обзвонила! Чего ты ещё забрался на гипсовый завод? У вас же есть хозяйственники.

Полковник улыбнулся:

– Нет, Асенька, тут мне самому надо. А что случилось?

– Как – что? Обедать давно пора.

– Да, да, верно. Страшно есть хочется.

Совсем не хотелось полковнику есть. Но он знал, что хороший аппетит радует жену: это признак хорошего настроения.

Поговорив с женой, полковник снова посмотрел на офицеров.

– Слушаю вас, – устало сказал он.

– Просим разрешить нам вывезти снаряды и взорвать их в безопасном месте, – доложил капитан.

Когда всё существо полковника, все мысли сосредоточились и, казалось, упёрлись только в два слова: «Что делать?», когда только он обязан был найти решение этого проклятого вопроса, оно пришло само по себе.

В какое-то мгновение его переполнила радость и чувство гордости за своих людей. Он не мог скрыть улыбку. Это была чистая, отцовская, наивная радость.

Ещё несколько минут назад полковник не имел права послать своих подчинённых на это задание. А сейчас имеет.

От него требуется только одно: разрешение. Разрешить – и он избавится от этого назойливого вопроса: «Что делать?» Они стоят и ждут. Он должен позволить идти в эту яму, откуда можно и не вернуться. Должен разрешить этим троим, молодым и сильным, и их солдатам, ещё более молодым, рисковать жизнью в мирное время.

А если не разрешить, никто не погибнет. Так он и должен сделать. Ведь вот в руках акт, его подписало много людей, другого выхода нет.

А заводы, дома, имущество мирного населения?

Нет, не легче стало полковнику от предложения офицеров.

Он молча сидел и злился на свою нерешительность.

В его собственной жизни не раз бывали трудные минуты, но как будто он всегда знал, что делать. Он быстро принимал решения, и, хотя они тоже были связаны с риском, сразу легче становилось их выполнять.

Впервые смелый, как ему тогда казалось, шаг он сделал в шестнадцать лет, в момент поступления в военное училище.

Оно находилось далеко за городом, и всех поступающих разместили в казармах. После экзаменов он нашёл себя в списке непринятых.

– Почему? – спросил он. – Ведь экзамен сдан хорошо.

– Не хватило двух сантиметров в росте.

Но разве он виноват?

Когда непринятым предложили забрать документы и строиться для отправки в город, Миша Диасамидзе спрятался. Потом построили колонну молодых курсантов и направили в баню. Последним решительно шагал Миша. Из бани он вышел первым и первым получил обмундирование. Кому-то не хватило комплекта. Старшина сделал строгое замечание кладовщику за просчёт, и всё уладилось.

На первом же занятии во время переклички преподаватель не назвал фамилии Диасамидзе. Миша встал и бодро заявил об этом. Не в меру ретивый старшина дал авторитетную справку, что Диасамидзе состоит именно в этой группе, и в журнале появилась его фамилия. Механически она перешла и в другие списки.

И всё же почти через месяц Мишу разоблачили. Никто не мог понять, как он попал в число курсантов. После бурного заседания и взаимных упреков в потере бдительности начальник училища спросил:

– А всё же, как он показал себя?

– Знания отличные, дисциплина образцовая, – ответил начальник курса.

– По бегу и прыжкам в высоту занял первое место, – добавил физрук.

И люди смягчились, заулыбались.

– Будем считать, что два сантиметра в росте возмещаются его настойчивостью, – заключил начальник училища.

Так началась его военная жизнь, к которой он стремился буквально с детских лет.

Впервые военные способности молодого командира проявились во время боёв у озера Хасан. И здесь было ясно, что делать: занять высоту 588,3 и держать её до прихода подкрепления. Такой приказ получил командир учебного батальона комсомолец Михаил Диасамидзе.

Японцы не успели укрепиться и не ожидали удара: в этом районе, кроме учебного батальона, войск не было. Высоту взяли. А вот удержать её обычными средствами при малых силах, когда самураи стянули сюда много войск, не представлялось возможным.

С полночи и до рассвета японцы обрабатывали высоту артиллерийским и миномётным огнём. Они вспахали каждый метр её вершины. Ничто живое уцелеть там не могло.

Рано утром самураи пошли в атаку, хорошо зная, что серьёзного сопротивления не встретят. Но у самой вершины на их цепи обрушился шквальный огонь.

Откуда же он взялся? Как уцелели солдаты Диасамидзе? Очень просто. Он понял, что на высоте потеряет свой батальон под артиллерийским и минометным огнём. Блестяще организовав разведку, он увел бойцов вниз, и японцы били по пустому месту. А к моменту атаки советские воины, невредимые и отдохнувшие, уже сидели в окопах.

В двадцать семь лет коммунист Михаил Степанович Диасамидзе стал командиром полка.

На серой бумаге фронтовой листовки тяжелого сорок второго года можно прочитать простые слова, полные величия и силы:

«Подвиг, совершенный полком Диасамидзе, выходит из рамок обычных представлений о человеческой выносливости, выдержке и воинском мастерстве.

В течение пяти суток через каждые четыре часа враг штурмовал позиции полка… Немцы сбросили восемь тысяч бомб…»

Полк выстоял.

Крупнейшие поэты страны воспевали мужество и благородство героев, воспитанных Россией.

Николай Семенович Тихонов в газете «Известия» писал:

«Окидывая мысленным взором происходящее, мы слышим голоса славы, сливающиеся в дружный хор победы. Пространства, имевшие самые разные судьбы в прошлом, объединены сейчас одной судьбой. Народы, разобщенные вековыми несправедливостями, соединились под одним знаменем в общей борьбе.

…Голоса эпоса звучат, как серебряная труба. Как с чёрными каджами, сражается с немецкими полчищами Герой Советского Союза, сын грузинского народа Диасамидзе. Искусны были герои грузинского древнего эпоса, но не уступит им Диасамидзе. Не к нему ли относятся слова безымянного певца седой древности, живописавшего подвиги Амирана, который, увидев бесчисленных врагов, встал, сошёл, чтобы доказать им:

 
…Слава в ножнах не тупа,
Как шагнёт он вражьей ратью —
всюду мёртвая тропа.
 

Мёртвой дорогой сделал Диасамидзе дорогу немецких батальонов, сожжёнными танками обставил её, как факелами».

Когда немецкие танки стали окружать его командный пункт, он приказал штабу перейти на запасный, а сам с двумя офицерами остался на месте, потому что обстановка требовала обязательного его присутствия именно здесь. Когда осколком снаряда ударило в бедро, он продолжал стрелять из своего противотанкового ружья, и ему было ясно, что иначе нельзя. Когда пулемётная очередь из танка пробила колено, тоже стало ясно: стрелять он больше не может. А полк знал, что его командир находится на своем месте, и получал все необходимые приказания. И, когда его увезли в госпиталь, он знал, что делать: быстрее поправиться и снова в полк.

Всю войну Диасамидзе было очень трудно, но он не помнит случая, чтобы был в нерешительности или, тем более, совсем не знал, что делать.

А вот сейчас, в мирном городе, в мирное время, этот вопрос встал перед ним страшной, неразрешимой проблемой.

Посылать людей на смертельный риск. Но разве раньше он не делал этого? Посылал. Но вместе с ними шёл сам. А главное, тогда была война. Смертельный риск стал нормой поведения десятков тысяч людей.

Солдаты его полка совершали беспримерные подвиги. Но, оказывается, вот сейчас, чтобы разобрать, увезти и уничтожить эту смертельную пирамиду, нужен такой же подвиг, который перекрыл бы человеческие представления о выдержке и воинском мастерстве.

Сумеют ли это сделать люди, стоящие перед ним? Подтянутые, аккуратные, серьёзные, в тщательно разглаженных кителях, с начищенными пуговицами и сапогами. Если бы он отбирал людей для парада…

Что толкает их идти на смертельный риск? Молодость, задор, лихость? Понимают ли, что им грозит? Как поведут себя, когда снимут начищенные и разглаженные кители? Откуда уверенность? Будет ли она, когда останутся один на один со смертью? У Горелика и Поротикова – семьи. Не о детях ли подумают, приступая к снарядам?

Если бы хоть раз побывал с ними в бою. Но разве только там можно узнать человека? Разве не знает он каждую чёрточку их характера?

Капитан Леонид Горелик… Восемнадцатилетним комсомольцем пришёл он добровольно в армию в памятный сорок первый год с третьего курса железнодорожного техникума. Вся его жизнь – в армии. Вся его жизнь связана с взрывчатыми веществами, хотя был он командиром и стрелкового, и пулемётного, и снайперского взводов. Около шестидесяти тысяч мин, снарядов и бомб, наших и немецких, обезвредил он вместе со своими подчинёнными. В самых трудных случаях он удалял всех и работал один. Личного счёта он не ведёт, но его товарищи говорят, что этот счёт достигает десяти тысяч. Десять тысяч раз он был под угрозой смерти… Умные, проницательные глаза, высокий лоб… Это зрелый, бывалый командир, член партийного бюро части. Это мастер. На его выдержку можно положиться.

Старший лейтенант Георгий Поротиков… У него было пять братьев и пятнадцать сестёр. Георгий родился двадцатым.

Шесть лет было ему, когда в первый раз он вступил в единоборство со смертью. В течение нескольких дней ему четырежды ставили свечки, чтобы «душа отошла». Но выдержал, и, будто назло всем смертям, Георгий вырос широкоплечим, высоким, атлетического телосложения.

Ему тридцать лет. Почти двенадцать из них он провел в армии. И почти двенадцать лет назад он впервые столкнулся с минами, снарядами, взрывателями. Был солдатом, сержантом, старшиной. Шесть лет носит офицерские погоны. Хитрости вражеских минёров познал не только по литературе. Собственными руками извлекал мины, снаряды, бомбы. Поротиков однажды обнаружил поле, усеянное «крыльчатками». Это крошечная бомба с пропеллером, похожим на крылышки. Её сбрасывают с самолета. В момент падения она не взрывается, а взводится. Она очень красиво раскрашена. Увидев такую, трудно удержаться, чтобы не поднять её. Но любое прикосновение к ней вызывает взрыв.

Поротиков собрал в кучу тысячу пятьсот «крыльчаток» и подорвал их. Как это удалось, едва ли можно понять. Есть в нем трудно постижимое чутье минёра и ювелирная точность в пальцах.

Лейтенант Виктор Иващенко… Ему двадцать три года. На вид можно дать меньше. Наверное, для солидности он завёл себе маленькие усики. Но это не помогает, потому что они светлые. Светлые волосы, большие-большие голубые глаза. Он подтянут, строен, аккуратен. Во всей его фигуре есть какая-то едва уловимая лихость. А вообще Иващенко словно родился офицером. Да это почти так и есть. Его отец, воспитанник Военно-воздушной академии имени Жуковского, погиб в сорок третьем году. Маленького Виктора определили в Суворовское училище. В его аттестате двадцать оценок – двадцать пятерок. С таким же успехом он закончил нормальное военное училище.

По соседству с Поротиковым всегда действовала группа Иващенко. Он отлично овладел техникой подрывника. Он может направить взрыв так, как задумает: в землю, в сторону, вверх. Он не теряется. У него мгновенная реакция. Однажды он поджег огнепроводный шнур, уложив шашку на груду снарядов. Спрятавшись в укрытии, ждал взрыва. Но взрыва не последовало. Просидев положенное время, пошёл посмотреть, что случилось. Оказалось, часть шнура сгорела, а сантиметра четыре осталось. Видимо, в этом месте шнур был поломан и пороховая смесь раскрошилась. Но, когда он приблизился к снарядам, остаток шнура воспламенился.

Четыре сантиметра шнура горят четыре секунды. Потом взрыв. Убежать уже невозможно. И Виктор бросился к снарядам, схватил шашку и швырнул её далеко в сторону. А швырнуть далеко и сильно он может. Вот уже несколько лет Иващенко прочно удерживает первое место по штанге. И вообще человек он решительный. Однажды, сняв на колхозном поле более ста противотанковых мин, Иващенко заявил, что на данном участке их больше нет. Но тракторист начал сомневаться в словах юноши и к пахоте не приступал. А время было очень горячее, и председатель колхоза метался от тракториста к бойцам, не зная, что делать. Тогда Иващенко разозлился, посадил на трактор двух своих бойцов, и они вспахали всё поле – восемьдесят семь гектаров.

Так поступает Иващенко при выполнении заданий. Но был случай, когда прорвалась в нем ненужная лихость после служебных дел. И суровое наказание было…

Полковник задержал свой взгляд на молодом лейтенанте. Ему вдруг стало жалко, что так строго наказали человека, но тут же вспомнился разговор, который ему передали. Когда Иващенко объявили приказ, он спокойно заметил: «Ну что ж, наказали за дело, а убиваться не буду. Пусть падают духом те, у кого нет веры в свои силы. Такие за первым взысканием получат ещё десять. А я быстро выправлюсь». И это не осталось словами…

Умные и смелые люди. В своём деле они достигли того трудно постижимого искусства, подобно которому китайские косторезы на крошечном, с ноготь, кусочке кости создают целые художественные картины.

– А вы хорошо понимаете, на что идёте? – после долгой паузы спросил полковник.

– Так точно, товарищ полковник! – отрапортовал Иващенко. – Мы обо всём подробно говорили. Если потребуется, мы готовы жертвовать жизнью.

Полковник грустно посмотрел на него:

– Этого очень мало, лейтенант.

Что же ещё можно требовать от человека, если он готов отдать свою жизнь?

…Валя решила попросить внеочередной выходной день, а отработать в воскресенье. Не потому, что сегодня уезжает Гурам, а просто накопилось много домашних дел. Если бы она хотела из-за него, то незачем и выходной брать. Поезд отходит в шесть, а она кончает в пять. В крайнем случае, можно было отпроситься на час раньше.

Получив разрешение, Валя вернулась домой, помыла полы, кое-что постирала, прибрала в комнате. Чем заняться дальше, она не знала. Странно, казалось, так много дел, а вот забыла. Память какая-то стала…

Ну что ж, сегодня в столовую она не пойдёт, а сварит себе обед на два дня. Если заглянет подруга, хватит и её накормить. Пожалуй, на первое придётся сварить суп с фасолью. Гурам прав, это очень вкусно.

В магазин она шла медленно, оглядываясь, но как только завернула за угол, начала торопиться. На счастье, в это время покупателей мало, и она не задержалась. По дороге домой вспомнила, что давно уже у неё лежит подворотничок Гурама. Машинально ускорила шаг. Ей теперь безразлично, будет ли у Гурама ещё один чистый подворотничок, и, конечно, он не придёт за этой тряпочкой, но постирать её всё-таки надо. Если явится, пусть не считает её мелочной.

Подворотничок оказался чистым и лежал в ящике комода. Но раз уж она его достала, решила немного освежить и подкрахмалить.

Потом готовила обед, и тут выяснилось, что забыла купить лавровый лист, который очень нужен. Ей было страшно досадно. То и дело поглядывая в окно, она не могла решить: идти за ним или нет? Будь дома хозяйка, можно было бы сбегать. Нет, обойдется без лаврового листа. В магазине, конечно, сейчас много людей, а она взяла выходной не для того, чтобы торчать там.

Когда сварился обед, было уже три часа. Обычно Валя обедала в два. Но сейчас есть ещё не хотелось. Села отдохнуть у окошка. То ли она сильно устала, то ли просто задумалась, но, когда взглянула на ходики, был уже пятый час. Ей пришла мысль пойти прогуляться. В самом деле, почему она должна сидеть дома в выходной день?