Текст книги "Три минуты до катастрофы. Поединок."

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Обычно он хорошо чувствовал машину. Он улавливал тончайшие изменения в её ритме, ходе, по выхлопам пара из дымовой трубы, этому дыханию паровоза, определял, какая болезнь внутри.

Но здесь было не дыхание, не выхлопы, а стоны. Дышловой механизм стучал так, что, казалось, вот-вот разлетится вдребезги. Дергался, бился реверс. На ходу тендер бросало в одну сторону, паровоз – в другую, и трудно было устоять на ногах помощнику, когда он подбрасывал лопатой уголь: ведь в такой момент одна нога находится на паровозной площадке, вторая – на тендерной. Ни пару, ни воды не хватало. Грелись подшипники, и страшно было держать скорость, какая положена по графику.

После первой поездки Дубравин не пошёл домой. Почти всю ночь провел возле локомотива, проверяя, измеряя, выслушивая узлы и детали. Нашёл наконец, почему бьет реверс и, кажется, причину грохота в дышлах. Этот грохот, разносившийся далеко вокруг, просто угнетал его. Ему стыдно было ехать на паровозе. Подъезжая к станциям в своей первой поездке, он прятался в будке, откуда наблюдал, как озираются на паровоз железнодорожники…

Домой вернулся в пять утра. Ни о чём не спросила его жена Маша. Она всё видела, всё понимала. Он заговорил сам:

– Теперь хоть стук в дышлах прекратится. Нашел, в чём там дело. А то совестно было людям в глаза смотреть.

Дубравину не терпелось скорее увидеть результаты своих первых побед над паровозом. Со двора видны огромный косогор и высокая железнодорожная насыпь. Здесь скоро должен проехать напарник. Виктор вышел, поднялся на крышу погреба, чтобы было виднее. Остановилась на крыльце Маша. Вскоре послышался шум поезда. В обычном грохоте паровоза выделялись резкие и частые удары, точно по дышлу били кувалдой. Те самые, которых, как казалось ему, уже не должно быть. Как набат, неслись они над косогором, над пролеском, над всем рабочим посёлком.

– Спустился Виктор, – рассказывала на следующий день соседке Маша, – как глянула я – сердце зашлось, такое лицо было у него…

Молча вошли в дом. Только в десять утра заснул. Через час вызвали в депо: какое-то срочное совещание. Не идти нельзя – он член партийного бюро. После заседания, наскоро перекусив, побежал встречать свой паровоз. На перроне много людей: поезд пассажирский. Среди них выделялась группа железнодорожников с большими звездами на петлицах. Должно быть, начальство из министерства. Они стояли у самого конца платформы, там, где останавливается локомотив. Укоризненно покачивая головами, смотрели на подошедший с грохотом паровоз.

– Кто у вас старший? – крикнул один из них, когда поезд встал.

– Дубравин, – услышал ответ прижавшийся к колонне Виктор Степанович.

Он попятился назад, озираясь, перебрался через площадку третьего вагона на другую сторону и побежал к машине. Он забросал вопросами напарника о том, как вёл себя паровоз. И снова копался в нём, пока не пришло время отправляться в рейс.

После нескольких поездок, записав, что должны сделать слесари, Дубравин поставил машину в депо.

– Здесь мы её уже видели, – усмехнулся кто-то из слесарей. – Ты ведь ездить взялся, а не в депо стоять.

Ничего не мог ответить Дубравин. Слесарь был прав.

С первыми деньгами, заработанными на новой машине, пошёл в сберкассу. Снял с книжки сорок рублей и добавил к получке.

– Вот видишь. Маша, – сказал он, придя домой, – заработок почти не уменьшился.

Ей хотелось сказать, что дело не только в заработке, но зачем же огорчать Виктора. Пусть хоть этим будет доволен.

Шли дни и ночи. Они смешались у Дубравина, и он потерял им счёт. Весь смысл его жизни и жизни его семьи был теперь в машине. Ему жаль было смотреть, как страдает Маша. Но скрыть от неё ничего не удавалось. Если он приходил домой, напустив на себя весёлость, она говорила:

– Не надо, Витя, я ведь вижу. Что же ты от меня таишься?

Просыпаясь ночью, он лежал не шелохнувшись, боясь разбудить ее. Но стоило ему открыть глаза, как раздавался её голос:

– Спи, Виктор, ещё рано.

Все депо наблюдало за борьбой Дубравина. Приходили старые машинисты-пенсионеры, чтобы помочь ему. Забегал на паровоз секретарь партийного бюро. Предлагали свою помощь комсомольцы. Кое-кто выжидал: «Ну-ну, посмотрим».

Костя Громак в присутствии большой группы машинистов сказал: «Говорят, на старую машину запросился, а?»

За помощь и сочувствие благодарил Виктор Степанович, насмешки сносил молча.

Прошло два месяца. Шестьдесят тяжких дней. Шестьдесят бессонных ночей.

В очередную получку Дубравин, впервые за эти месяцы, положил на сберкнижку десять рублей. Теперь он твёрдо знал, что в следующую положит сорок.

Вечером он присутствовал на городском партийном активе.

В конце своего доклада секретарь горкома сказал:

– Успех нашего движения вперёд не в том, чтобы ставить рекорды, создавая для этого особые условия отдельным людям, как было с Константином Громаком. Наоборот, сегодня лучшие люди страны – это последователи подлинно коммунистического почина Валентины Гагановой. В их числе достойное место занял наш машинист Виктор Степанович Дубравин, взявший на свои плечи тяжелую и, по мнению многих, невыполнимую задачу. – И он рассказал историю с паровозом Дубравииа, занявшего первое место в депо.

– Городской комитет Коммунистической партии Советского Союза, – закончил он, обведя взглядом зал, – поручил мне поздравить вас, Виктор Степанович, с большой победой.

Раздались дружные аплодисменты. Люди смотрели по сторонам, ища Дубравина. Он сидел в предпоследнем ряду. Когда была названа его фамилия, он испугался. Он не знал, что делать.

– Встань! – толкнул его локтем сосед.

Он встал и начал неловко кланяться. Теперь весь зал смотрел на него и аплодировал ему. Это было мучительно радостно. Он подумал: «Маше бы послушать в награду за все её муки».

– Товарищи! – сказал секретарь горкома, наклонившись к самому микрофону. – Я думаю, не страшно, если мы немного нарушим обычный порядок собрания. Есть предложение дополнительно избрать в президиум товарища Дубравина.

И снова грянули аплодисменты. Секретарь ещё что-то говорил, слов не было слышно, но по его жестам Дубравин понял: приглашают в президиум.

– Иди же, – снова подтолкнул его кто-то.

Он выбрался из своего ряда и удивился, какая длинная ковровая дорожка ведёт к сцене. Он шёл один по этой широкой и мягкой дорожке через весь зал, и гремели аплодисменты, и люди поворачивали головы, провожая его, и он не мог решить, быстро ему надо идти или медленно.

Конечно, торопиться нельзя, будто только и ждал, как бы быстрее попасть в президиум. Но двигаться медленно ещё хуже. Подумаешь, важность какая плывет и задерживает все собрание. И в унисон своим мыслям он то замедлял, то ускорял шаг. И, пока он шёл через весь улыбающийся ему зал, так и не решил, куда ему надо смотреть. Идти, наклонив голову, как хотелось бы, неудобно. Люди приветствуют его, а он, гордыня, даже не взглянет на них. А смотреть всем в глаза – вот я какой герой, любуйтесь! – и вовсе нельзя.

Он злился на свои глупые мысли, но другие в голову не приходили.

Когда он поднялся наконец по лесенке на сцену и хотел примоститься где-нибудь сзади, кто-то подтолкнул его к столу, в первый ряд президиума, где для него освободили место.

И тут в голову пришла уже совсем нелепая мысль. Он подумал, что его уже дважды подталкивал сосед, чтобы он встал и шёл на это почетное место, и что давно-давно его тоже подталкивали, но не в президиум, а к «запертой» монастырской двери и к высокому дереву у каменной ограды, утыканной осколками бутылок, и какой он молодец, что всё же вернул ботинки…

Во время перерыва его поздравляли знакомые и не то в шутку, не то всерьез говорили: пусть и не думает так отделаться, а сразу же после актива ведёт в ресторан.

И тут к радостному возбуждению, в каком находился Виктор, примешалось вдруг что-то досадное. Будто чего-то ещё не хватало, что-то было недосказано. Это мешало ему в полной мере насладиться счастьем.

Неожиданно Виктор Степанович решил купить Маше подарок, и от этой мысли сразу стало легче на душе. Хорошо бы цветы. Он никогда не дарил ей цветов. И он не рвал для неё цветов. А когда доводилось им вместе бывать в поле, она собирала их сама. И вообще он ничего ей не дарил. День рождения или Восьмое марта не в счёт. Подарки в такие дни – обязанность каждого. Да и то они всякий раз вместе советовались, что именно он должен ей подарить. И она же давала деньги на подарок, потому что получку он приносил ей, а брать в сберкассе было ни к чему. Часто получалось так, что, коль скоро он идёт в магазин, пусть заодно возьмет мыло – уже кончается, или тетради для девочек и, самое главное, пару катушек ниток, потому что белые уже давно вышли, а она всё забывает купить, и – просто стыд и срам – пуговицу пришить нечем.

Виктор Степанович приносил свой подарок в общем свёртке с хозяйственными вещами, и это был уже не подарок, а неизвестно что…

О цветах сейчас и думать нечего, их не достанешь. Да и вообще магазины уже закрыты. Он отошёл в сторонку, чтобы меньше попадалось знакомых, и оказался возле большого книжного прилавка. На стене надпись: «Книга – лучший подарок». Ему не хотелось покупать книгу.

Он вспомнил, что тут же в фойе есть ещё один прилавок, где торгуют местными кустарными изделиями. Здесь ничего хорошего не оказалось. Безвкусно сделанные шкатулки, уродливые статуэтки, гуси, похожие на кенгуру, и другие некрасивые безделушки. Его внимание привлекла лишь очень смешная куколка из пластмассы. Это был негритёнок. Вернее, маленькая негритянская девочка. Она придерживала края широкой юбочки, похожей на пачку балерины, и казалось, вот-вот присядет в реверансе. Круглая мордочка и большие глаза с голубоватыми белками, и губы были очень надуты. Ещё секунда – и она расплачется. На её трогательную фигурку и лицо нельзя было смотреть без улыбки.

Он купил куколку. Продавщица завернула её, и он положил сверточек в боковой карман, перевернув его, чтобы куколка лежала не вниз головой, как её подала девушка, а в нормальном положении.

Когда Виктор Степанович вернулся домой, обеих дочерей ещё не было. Они веселились на школьном вечере.

– Сейчас разогрею ужин, – сказала Маша, откладывая в сторону свое шитьё.

И снова, как там, в зале горкома, Дубравину стало обидно за Машу. Он усадил её на диван и стал рассказывать о совещании. Она слушала молча. На лице её была радость. Когда Виктор Степанович окончил, она попросила, чтобы он ещё раз и со всеми подробностями и не торопясь пересказал, как он шёл на сцену, и как весь зал аплодировал ему, и кто из знакомых там был.

– Ну что ты, Машенька!.. – взмолился он вставая. – Вот поставь куда-нибудь. – И он достал из кармана свою покупку.

– Что это? – поднялась и она.

– Да так, безделушка, – небрежно ответил Виктор Степанович.

– Ничего не понимаю. В куклы у нас уже некому играть, да и где ты её взял, не на активе же?

– На активе, – сказал он, словно оправдываясь. Для тебя купил… Ничего подходящего не было, понимаешь…

– Для меня?.. Ты там подумал обо мне, да? – Лицо у неё стало очень серьёзным, озабоченным.

– Ну да, вот видишь… совсем безделушка… пятнадцать копеек стоит… просто так… – Он говорил и видел, что Маша сейчас заплачет, и не знал, что ещё сказать.

И она действительно расплакалась и, не выпуская из рук куколки, обняла его, а он не стал успокаивать её или задавать вопросы, а только гладил её волосы.

Потом она поставила куколку на комод, на самое видное место, и сказала:

– Будем ужинать. Сейчас девочки придут. Она вышла в другую комнату и вернулась с чистой скатертью и в другом платье и начала накрывать на стол не в кухне, как обычно, а в большой комнате. Она то и дело поглядывала на комод, а когда выходила, на куколку смотрел Виктор. Он неожиданно заметил, что у куколки вовсе не обиженный, а просто удивленный вид и совсем не хочется ей плакать, а складки у губ потому, что она сейчас улыбнется. И как только ему могло померещиться, будто она обижена…

На следующий день Костя Громак узнал всё, что говорил секретарь горкома. С тех пор Громак и стал придираться к Дубравину. Делал он это очень умно и не грубо. Он был находчив и остроумен и умел безобидными, на первый взгляд, шуточками высмеять человека. Виктору Степановичу трудно было сладить с Громаком, и он начал просто избегать его. Но тот не сдавался. Стоило Дубравину выступить на собрании, как Громак находил повод, чтобы свести это выступление на нет. Когда обсуждался поступок машиниста Гарченко, вывесившего на своем паровозе лозунг, и Виктор Степанович предложил не наказывать его, все знали, что Громак потребует сурового наказания. Так оно оказалось и в действительности.

Громак говорил очень красиво и остроумно, решительно осуждая анархию, которая до добра не доведёт. Он сослался на собственный пример, когда получил строгое предупреждение за незаконные сигналы на разъезде Бантик. И выразил удивление, как мог столь авторитетный и всегда точный в своих действиях старший машинист Дубравин поддержать такую партизанщину, и предложил объявить Гарченко выговор.

Выступление не понравилось. Сам Громак недавно был понижен в должности за лихачество, едва не приведшее к аварии. Не понравилось и потому, что машинисты его не любили. И все дружно проголосовали за предложение Дубравина.

Виктор Степанович отправился домой отдохнуть, не дожидаясь конца совещания: ночью предстояло вести экспресс. По дороге он встретил своего соседа, слесаря Алексея Ивановича, который ставил клапан на его паровозе.

Закончив трудовой день, слесарь убрал инструмент, закрыл верстак, дважды повернув ключ, – хорошо ли заперлось? Тщательно умылся, насухо вытерся, аккуратно сложил и спрятал полотенце. Он всё делал обстоятельно и аккуратно. Он хороший хозяин. Это видно, как только подойдешь к его домику. Беленький, чистенький, утопающий в яблонях и вишнёвых деревьях. Ровный, по линеечке, забор, любовно разделанные грядки, дорожки. В заднем флигельке кудахчет, блеет, хрюкает живность.

Дом слесаря стоит тысячу двести рублей. Государство предоставило ему эту сумму в долг без процентов на десять лет и само построило домик. Заработки у Алексея Ивановича хорошие. Картофель, овощи, фрукты покупать не надо. Да и окорока не в магазине берёт. Все своё. А молочка даже излишки, приходится продавать. Алексей Иванович понимает, что государству надо идти навстречу, и он аккуратно выплачивает деньги за дом – десять рублей в месяц.

По соседству точно такой же домик машиниста Дубравина. Но у него нет флигелька с живностью. Правда, он досрочно, на четыре года раньше, чем положено по закону, выплатил государству стоимость домика: как-то не по себе человеку, когда долг висит.

Соседи часто встречаются.

– В поездку, Виктор Степанович? – ласково спросит слесарь, завидев машиниста с сундучком.

– В поездку, Алексей Иванович, – ответит Дубравин.

– Ну, с богом, – пожелает на прощание слесарь.

…Ночью Дубравина вызвали в очередной рейс, под поезд Одесса – Москва. Машину, как всегда, осматривал придирчиво, выстукивая каждый болтик. Только в котёл не влезешь и не отвернёшь ни одной детали, которая сообщается с ним. Это уж на совести слесарей. Не зря ответственную работу поручают только аккуратным людям, таким, как Алексей Иванович.

– Поднимай парок, – сказал Дубравин помощнику, – скоро под поезд.

С помощником этим Дубравин едет впервые, но не беспокоится за него. Человек опытный. Это даже не помощник, а машинист. За нарушение правил технической эксплуатации он снят на три месяца в помощники.

В ЭКСПРЕССЕ ОДЕССА – МОСКВА

…Мы с Андреем вышли на пустынный ночной перрон, продолжал свой рассказ Жиздров. Паровоз отцепили, к поезду подъехал локомотив Дубравина.

– Салют начальству! – весело закричал он из окна, ещё издали узнав меня.

Опробовав тормоза, Дубравин спустился к нам. Это был всё тот же весельчак и острослов, каким я знал его много лет. Я познакомил с ним Андрея. Но поговорить нам не удалось – стоянка была короткая, и Дубравин поспешил к машине.

– Прокачу с ветерком, по знакомству, – рассмеялся на прощание Виктор Степанович.

Мы вернулись в вагон. Идти в купе Андрей не хотел. Я понимал его: до станции Матово оставалось не больше часа езды.

В коридоре было пусто и тихо. Угомонились даже преферансисты из соседнего купе, которые «работали» целый день. Табачный дым окутывал четырёх игроков и двух болельщиков, но никто не обращал на это внимания. Один из игравших, похожий на плакатного лесоруба, без конца повторял: «Жми, дави, деревня близко». Что это означало, трудно было понять. То ли он поторапливал партнёров, то ли призывал бить карту, но каждый раз громко и добродушно смеялся своей остроте. Играл он плохо, часто рисковал и проигрывал, но, казалось, приходил ещё в лучшее настроение. «Вот это влип, – восторгался он от собственной неудачи. – Ну, жми, дави, деревня близко».

Рядом с ним чернявый юноша, суетясь и нервничая, поучал остальных, щеголяя преферансной терминологией, по-петушиному напускаясь на каждого, кто, по его мнению, допускал ошибку.

Как только на чемодане, заменявшем стол, появлялся туз, третий партнер, капитан танковых войск, неизменно отмечал: «Туз и в Африке – туз». Он же монотонно подсчитывал: «Три козыря вышло… Пять козырей вышло…» И только четвёртый игрок, сухонький старичок со слуховым аппаратом, действовал молча и сосредоточенно, полный сознания важности выполняемого дела.

Болельщики, получившие последнее предупреждение чернявого юноши («Ещё слово, и я выставлю вас из купе»), точно немые, издавая нечленораздельные звуки, тыкали пальцами в карты игроков, не в силах сдержаться, чтобы не дать совета.

Два купе занимали спортсмены-легкоатлеты. Они ехали не то на соревнования, не то на совещание в Москву. Из-за дверей купе слышался смех и громкий говор, но, когда они появлялись в коридоре, мы в полной мере чувствовали, как велико их превосходство над нами, не спортсменами. Чувство собственного достоинства не покидало их. Они словно были одни в вагоне: никого не замечали, ни с кем не разговаривали, и вид у них был серьёзный, деловой. На больших стоянках они соскакивали на противоположную от перрона сторону и бегали взад-вперёд от паровоза до хвостового вагона, и лица у них становились ещё более ответственными.

По соседству со спортсменами ехала молодая чета с четырёхлетней Олечкой и два небритых студента-заочника. Должно быть, им предстоял экзамен: обложившись на своих верхних полках учебниками, они озабоченно листали их, делали выписки, время от времени консультируясь друг с другом.

Полной хозяйкой вагона чувствовала себя Олечка. Её огромные голубые банты мелькали то возле проводников, то в противоположном конце вагона. Она принимала деятельное участие в уборке, держась за рукав пылесоса, забегала во все купе, серьёзно объясняя, с кем и куда едет, задавала бесчисленные вопросы, восторгалась беленькими домиками, проносившимися мимо окон… Всюду её принимали радостно и ласково, спортсмены – снисходительно, и только преферансистам было не до неё. Олечку обильно угощали. Вызывая улыбки, она запихивала в свои крошечные кармашки конфеты, солидно комментируя: «Это на после». А потом Олечка рассмешила всех, даже моего угрюмого Андрея, поплатившись за это свободой. Пожилая женщина, которая, кстати сказать, была недовольна своим местом, постельным бельем, сквозняками, плохим обслуживанием – одним словом, всем, – позвала проводника, заявив, что у неё все время капризничает радио.

– А вы нашлепайте его, – посоветовала Олечка. – Когда я капризничаю, мама дает мне шлепков. Больно-больно!

Покрасневшая от смущения молодая мамаша молча потащила девочку в купе…

Сейчас Олечка спит. Успокоился наконец весь вагон. Андрей смотрит в темное окно. Начинаются хорошо знакомые нам места, и я невольно возвращаюсь к дням, проведенным здесь вместе с Андреем.

…После того памятного сигнала, который Андрей непродуманно дал, чтобы успокоить Валю, он снова навестил ее. Девушку нельзя было узнать. Ещё за день до того чёрные круги под глазами делали её лицо изможденным, страдальческим. Теперь они лишь ярче оттеняли её сияющие глаза, точно мазки грима, положенные опытной рукой мастера.

Валя говорила без умолку, легко перескакивая с одной темы на другую, часто смеясь собственным словам. Андрей никак не мог поспеть за её мыслями и не мог понять, почему ей смешно. Он устал. Ему было невыносимо смотреть на её счастье, и не было сил подняться и уйти. С той самой минуты, когда он дал этот сигнал, в нём не прекращалась внутренняя борьба. Сначала ему было хорошо, как человеку, совершившему благородный поступок. В таком состоянии он пребывал до утра. Проснулся с тревогой в душе. Кто дал ему право вмешиваться в чужую жизнь? Хотел сделать приятное больному человеку? А если это принесет новые страдания? Да и чем все это кончится?

– Вы скоро пойдёте на дежурство?

Это она спрашивала его. Андрей вскочил.

– Да, да, извините, – заторопился Андрей. – Действительно, расселся здесь…

– Нет, что вы! – смутилась Валя. – Вы не так меня поняли. Я просто спрашиваю. Вы ведь сегодня с шести?

Она не «просто спрашивала». Андрей видел это. Она стояла красная от смущения. Краска покрыла не всё лицо, а выступила пятнами. Валя не могла на что-то решиться. Андрей попрощался и не уходил. Ждал, что она скажет.

– У меня к вам просьба, – выдавила она из себя наконец. – Когда будет проезжать Громак, прошу вас, положите это под жезл. – И она протянула сложенную вчетверо записку.

– Хорошо, пожалуйста, с удовольствием, – забормотал Андрей, беря записку и тоже глядя на пол.

Ещё раз сказав «до свидания», он неестественно быстро и неловко вышел из комнаты.

Дома посмотрел на записку. Вверху надпись: «Константину Громак». Чуть ниже в скобках: «Лично». Буковки кругленькие, каждая похожа на колобок. В конце слова «Громак» подчистка.

Должно быть, сделала маленькую кляксу. Хотя нет. Была ещё какая-то буква. Кажется, «у». Значит, написала «Громаку», а потом решила, что фамилия не склоняется, и стёрла.

Записка несомненно вызвана сигналом, который он так необдуманно дал, чтобы успокоить Валю. Но ведь Громак и не подозревает об этом сигнале. Как же чудовищно можно подвести её! Что Громак подумает о Вале, прочитав записку?..

В голову приходит постыдная мысль, от которой он краснеет. Но другого выхода нет. Если прочитать это чужое письмо, станет ясно, что делать. Поступить иначе он не имеет права.

…Андрей боязливо опускает занавеску, зачем-то бросает взгляд на дверь и садится к столу, на котором лежит записка. Он протягивает руку, но она сжимается в кулак. Когда же окончится эта мука? Надо решительно. Он читает:

Костя, если бы Вы знали, как я благодарна Вам за этот сигнал! Я рада, что Вы больше не сердитесь на меня. Значит, поняли, что иначе поступить не могла.

Сейчас я больна (грипп) и ещё целую неделю, наверное, не смогу прийти к семафору. Но прошу Вас, Костя, посылайте мне эти сигналы. Они нужны мне. Я буду их ждать.

До скорой встречи. Валя.

Он снова посмотрел на письмо и увидел только одну строчку:

мне. Я буду их ждать.

Теперь она ждёт. Начиная с шести будет ждать каждую минуту. Она будет ждать весь вечер, и ночь, и следующий день, и так каждый день.

Андрей пошёл на дежурство.

Как только принял смену, позвонили из Матова:

– Могу ли отправить поезд номер пятьдесят три?

– Ожидаю поезд номер пятьдесят три, – ответил Андрей, облегченно вздохнув: номер двухзначный – значит, поезд пассажирский. Громак водит грузовые.

Следующий был тоже пассажирский, в обратном направлении со станции Зелёный дол. И снова он обменялся с соседом стандартными фразами из инструкции. Только так могут разговаривать между собой дежурные. Это всегда раздражало его. Теперь радовало: не надо думать.

– Могу ли отправить поезд номер шестьсот сорок три? – запросило Матово.

– Ожидаю поезд номер шестьсот сорок три, – привычно ответил Андрей.

Но мысли уже забегали. Номер трёхзначный.

Из селектора раздался голос диспетчера:

– К вам идёт тяжеловес на большой скорости. Пускайте напроход, маршрут готовьте заранее.

– Кто ведёт? – выдохнул Андрей.

– Громак.

Несколько минут Андрей сидел неподвижно. Потом поднялся. Позвонил в Зелёный дол. Получив разрешение отправлять тяжеловес дальше, вынул из аппарата жезл. На нем выбито: «Бантик – Зел. дол.» Через пятнадцать минут эту надпись будет читать Громак: машинист обязан убедиться, что ему вручен жезл того перегона, по которому едет. Если под жезлом лежит бумажка, машинист недоволен. Значит, опять предупреждение: на таком-то километре идёт ремонт, ехать с ограниченной скоростью. Вначале Громак подумает, что это предупреждение. Прочтёт немедленно. Решит, что Валя ослышалась, и не устоит против её зовущих и чистых слов. Вполне успеет дать сигнал.

А если не захочет?

Андрей снял со стены проволочный круг, открыл зажим. Сюда надо вставить жезл. Но сначала – записку. Свернуть её трубочкой, вставить в гнездо и прижать жезлом.

Раскатисто прозвучал сигнал бдительности. Думать больше нельзя. Громак ездит как сумасшедший, через две-три минуты будет здесь…

…Прошло несколько дней. Валя почти поправилась. Она ещё раз убедилась, насколько правы врачи: если настроение хорошее, болезнь проходит быстро. Костя часто посылает ей сигналы. Завтра она обязательно сама пойдёт к насыпи. Надо только не прозевать. Хорошо бы узнать график его дежурств. Андрей может это сделать. Что-то перестал заходить. С тех пор как передал записку.

Размышления Вали прервал Хоттабыч. Его прислал техник за дневником геодезических съемок. Когда старик уходил, Валя попросила передать Андрею, что, если сможет, пусть забежит на несколько минут.

– Вряд ли, – хмуро сказал Хоттабыч, – замаялся опять со своими думами.

Валя посмотрела с недоумением.

– Как Бантик свой строил, вот такой же сумной ходил. Должно, опять затевает чего-то.

– Какой Бантик? – почему-то испугалась Валя.

– Да наш. Разве не знаешь?

Хоттабыч охотно рассказал историю Бантика. Валя задумалась. Проплыла перед глазами первая встреча с Андреем. Вспомнились её собственные слова: «Очень хороший человек строил». Вот почему он тогда покраснел. Ей захотелось вдруг взглянуть на разъезд. И, неизвестно отчего, стало грустно. А старик уже рассказывал другую историю, должно быть, очень смешную, потому что самому ему было смешно. Валя не слушала.

– …хе-хе-хе, – смеялся Хоттабыч. – Так и мается каждый день. Уйдёт на станцию пешком, а обратно на паровозе едет. Как увидит входной семафор, так и просится у машиниста погудеть. Точно малое дитя… Гуди на здоровье, жалко, что ли. Да гудеть-то не умеет, хе-хе-хе. Всё сигнал бдительности норовит дать, а остановиться не может, и получается ещё два коротких.

Старик снова рассмеялся, но, взглянув на Валю, осёкся. Она смотрела на него своими большими глазами, прижимая пальцами полуоткрытый рот, точно удерживая готовый вырваться крик.

– Побегу, – заторопился он.

Валя не ответила.

«Что это с ней?» – подумал Хоттабыч, осторожно выходя из комнаты. Но тут мысли его отвлеклись: на ступеньках он едва не столкнулся с Андреем.

Андрей решил уехать. Он попросил отпуск на месяц за свой счёт. К его возвращению Вали уже здесь не будет и кончится эта пытка. Теперь он шёл к ней, чтобы во всём признаться. Чем больше он хотел помочь Вале, тем безнадёжнее запутывался. Один неверный шаг – он проклял ту минуту, когда дал первый сигнал, – повлёк за собой новые, непоправимые ошибки… А теперь уже ничего сделать нельзя. Ничего больше придумать он не может.

На стук Андрея послышался испуганный голос Вали:

– Да, – точно вздрогнула.

Валя не удивилась его приходу. Словно он и раньше находился в комнате и только на минутку выходил. Казалось, она не может оторваться от своих мыслей и не замечает его. Так продолжалось несколько минут. Потом Валя как-то жалостливо, просяще посмотрела на него. Он решительно не мог придумать, с чего начать.

Совершенно спокойно, может быть, лишь немного устало глядя ему в глаза, сказала:

– Ничего не надо, Андрей, – и повторила: – Ничего. Я благодарна вам.

Он опустился на стул, подумав: «Зачем я сажусь?»

– Уезжаю завтра. – Помимо его воли, слова звучали в тон ей, медленно, спокойно.

Она сказала:

– Это хорошо.

– Я зашёл попрощаться. До свидания.

– До свидания, Андрей.

На следующий день за ним прислали дрезину. Я решил проводить его до Матова. Пришёл и Хоттабыч. Дрезина тронулась, рывками набирая скорость. Андрей обернулся. Хоттабыч махал шапкой. Далеко позади показалась фигурка. Дрезина мчалась, и фигурка становилась всё меньше. Временами её заслонял Хоттабыч, который всё ещё махал шапкой. Потом оба они исчезли.

И разъезд уже не был виден.

Навстречу по соседнему пути, только что пущенному в эксплуатацию, пролетел поезд. В паровозном окне мелькнуло задорное лицо Кости. Значит, сейчас они увидят друг друга.

Через минуту раздался сигнал: короткий, длинный, два коротких.

– Вот и всё, – грустно сказал Андрей.

Я не верил, что Валя сейчас помирится с Костей. Он ведь совсем забыл о ней, а тут увидел и так, из озорства, снова посигналил. Я был убеждён, что на разъезд она пришла проводить Андрея и просто опоздала. В действительности всё оказалось не так. После всего, что узнала Валя, её неудержимо повлекло к разъезду. Она шла туда, думая об этом домике, и мысли её были заняты. Может быть, поэтому не расслышала Костиного сигнала. Она услышала только паровозный гудок, только звук.

Вскоре, закончив практику, Валя уехала домой, в Матово. Костя знал, что Вали уже нет у нас, но каждый раз, проезжая мимо, давал этот сигнал. Гудки звучали печально и жалобно, как стоны.

Я никогда не рассказывал об этом Андрею. Ни в годы войны, когда некоторое время мы находились вместе, ни в этой случайной совместной поездке в экспрессе Одесса – Москва.

…Наш поезд Дубравин действительно вёл «с ветерком». Ничего не подозревая, мы мчались навстречу катастрофе.

Из газет я узнал потом, что происходило в это время на паровозе. В будке машиниста яркий свет электрических лампочек. Слева, на мягком сиденье, – помощник. Он часто поглядывает на манометр, то прибавляя, то уменьшая подачу угля в топку лёгким поворотом маленького вентиля. Время от времени поднимает ручку своего инжектора, подкачивая воду.

За правым крылом – Дубравин. Он держит одну руку на тормозном кране, вторую – на карнизе раскрытого окна и смотрит в темноту. Правый инжектор, тот, что ставил слесарь Алексей Иванович, пока бездействует. Это могучий аппарат. За две с половиной минуты он нагнетает в котёл тысячу литров воды.

Мелькают деревья, домики, зелёные огоньки. Скорость девяносто шесть километров в час. Едут молча. Разговаривать нет времени, да и не услышать ничего за грохотом паровоза.