Текст книги "Три минуты до катастрофы. Поединок."

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ЧЁРНЫЙ ВОЗДУХ

Угля было мало, и он был плохой – одна пыль. По закону Дубравин не имел права выезжать под поезд и не имел права рисковать. Он, должно быть, не понимал, что если встанет в пути, то надолго задержит все движение воинских поездов. Но другого выхода не видел. Он подумал, что всё-таки дотянет до Сухиничей, потому что состав лёгкий и маленький. Он считал, что не имеет права отказаться от этого поезда, в котором тысячи первомайских подарков фронтовикам от рабочих и служащих тыла. И если не отправить подарки сегодня, то они к сроку не поспеют. А ведь в одном из вагонов лежала и его посылка, которую он, как тыловик, приготовил вместе с женой и дочерью.

Самое главное – добраться до Сухиничей. Там угольный склад, и дальше ехать – уже одно удовольствие. У него был свой план, и он думал, что всё-таки дотянет, хотя опытные машинисты сомневались и советовали сначала съездить одним паровозом за топливом. Они не знали, какой у него план. Ещё в мирное время, когда он служил в армии на Дальнем Востоке, у него уже был подобный случай, и он решил действовать, как тогда. Он сам взялся за лопату. Вел поезд и сам топил. Сначала помощник обиделся. Получалось, будто ему не доверяют. Но, когда увидел, как действует машинист, понял: сам он так не сможет, хотя уже не первый год за левым крылом.

Дубравин рассеивал уголь тончайшим слоем равномерно по всей колосниковой решётке, и слой топлива был ровным, как бильярдный стол. Помощник видел это и заявил, что так может делать только ловкий жонглер. Дубравину было приятно это слышать. Он сказал:

– Ты знай смотри за воздухом, а то с этой топкой и выглянуть некогда.

Но помощник и так следил за воздухом. Самолёты не показывались.

Чтобы меньше охлаждать топку, Дубравин подбрасывал уголь очень быстро и совсем маленькими дозами, потом хватался за реверс, подтягивая или отпуская его, убавлял или прибавлял пару рукояткой регулятора, открывал песочницу или притормаживал и бросался к топке, чтобы скорее добавить угля и не опоздать к приборам, когда начнётся уклон, или подъём, или закругление, и, сделав всё, что надо, успеть подбросить угля.

Три часа он так метался между топкой и правым крылом, и у него не осталось сил. Но они уже и не нужны были, потому что показались Сухиничи. Кочегар подмёл тендер, и собранного угля хватило, чтобы подбросить в последний раз. У семафора их не держали, и было ясно, что до склада дотянут.

Пока грузили на паровоз уголь, Дубравин сидел в конторке и не заметил, когда налетели бомбардировщики. Их было много, и метили они, конечно, в станцию, но угодили в склад. Все бомбы первого захода упали на угольные штабеля.

Взвихренные могучими волнами, поднялись тонны угольной пыли. Уголь словно растворился в воздухе и пропитал его, потому что воздух стал совершенно черным. Оседать уголь не успевал: все время падали новые бомбы.

Дубравин выскочил из конторки, но его не задело осколками и не ударило воздушной волной. Двигаться он не мог: ничего не было видно. Он стоял, как замурованный в стене, и только кусочки угля били по голове и по спине, как град. Даже лучи солнца не пробивали чёрной массы. Он побежал, шаря впереди руками, чтобы выбраться из этого ада, хотя какой уж там бег в такой кромешной мгле…

И всё-таки он выбрался и, отбежав ещё немного, обернулся, чтобы определить, где его паровоз. Должно быть, на складе загорелись дрова или пакля: в одном месте воздух стал странно просвечиваться. Угольная пыль над этим местом кое-где воспламенялась или просто блестела, и со стороны вся эта исполинская, чёрная, искрящаяся масса была похожа на какое-то космическое явление природы.

Дубравин оказался возле бензиновой цистерны, которую пропорол осколок. Из отверстия била струя огня, как из форсунки. Возможно, он и не догадался бы, что надо делать, но два дня назад видел, как такое же пламя погасил на другой станции знакомый машинист. Дубравин поступил точно так же. Забравшись на цистерну, изловчился и накрыл ватником пламя. Оно метнулось в сторону, рассекло ватник, и это даже помогло Дубравину заткнуть дырку одной полой. Огонь сразу погас.

Он спрыгнул на землю и начал дуть на обожжённую руку, когда выскочил откуда-то совершенно разъярённый дежурный по станции.

– Вместо того чтобы прятаться за вагонами, – кричал он, – надо скорее угонять свой состав. Вон другие машинисты давно растаскивают поезда в разные стороны.

Дубравин не из тех, кто смолчит, если его незаслуженно оскорбить. Не будь сейчас такой горячей минуты, он показал бы этому типу, где раки зимуют. Но пока решил не связываться. Он только приметил этого типа, чтобы на обратном пути рассчитаться с ним, и молча пошёл туда, где должен был находиться его паровоз. Он не захотел бежать.

Когда падают бомбы, люди всегда бегут. Но почему бегут, никто не знает. Просто в такие минуты трудно стоять на месте или идти медленно. И часто бывает так, что бежит человек, будто торопится поспеть в то место, куда как раз летит бомба.

Виктор шёл, и вдруг из чёрного облака выполз паровоз. Помощник сам догадался выехать оттуда.

В станционные пути бомбы не попали. Должно быть, мешали зенитки. Они не сшибли ни одного самолёта, но такую подняли пальбу, что тем уж, видно, было не до целей.

Дубравин выехал без сигналов. Всё равно в этом грохоте и хаосе никаких сигналов не услышишь. Выходной семафор был ему открыт, и он быстро набрал скорость.

Поездка от Сухиничей и в самом деле оказалась лёгкой. Дубравин давно привык водить тяжеловесные составы по шестьдесят – восемьдесят вагонов. А тут всего двадцать восемь. Будь это до войны, не стал бы позориться, ни за что не повёз бы этот огрызок. Но сейчас спорить не приходилось. Груз срочный, подлежит доставке к самой линии фронта. Раз больше ничего не дали – значит, и не надо. Начальству виднее.

Поезд шёл легко и быстро, и Дубравин наблюдал за воздухом. И стервятники всё-таки появились. Они опять летели на Сухиничи. Он смотрел в окно, подсчитывая самолёты.

В жизни случаются самые необыкновенные совпадения: бомбардировщиков было тоже двадцать восемь. Он подумал, что если бы они набросились на состав, то на каждый вагон пришлось бы по самолету. И когда он так подумал, то увидел, что они разворачиваются для бомбёжки.

Когда падают бомбы, лучше всего лежать под паровозом. Ещё не было случая, чтобы осколки задели человека в этом самом надёжном убежище. Но остановить поезд он не решился: в неподвижную цель бить во много раз легче, чем в несущийся поезд. Поэтому он решил не останавливаться. Он до самых пят отвалил регулятор и до конца спустил реверс. Это все, что можно дать машине, и все, что от неё можно взять. Поезд шёл со стремительной скоростью. Помощник сказал кочегару:

– Что же он думает, самолёты не догонят? Он, наверное, в первый раз.

Но помощник ошибался. Дубравин уже больше года водил составы под бомбёжками, и у него был свой план. Он высунулся из окна всем корпусом и смотрел вверх. Когда гитлеровцы стали его настигать и пора уже было бросать бомбы, он закрыл пар и резко повернул до отказа тормозную рукоятку. Лёгкий состав, схваченный намертво тормозными колодками, сразу остановился. Лётчики не могли этого предвидеть. Бомбы улетели далеко вперёд. В железнодорожное полотно они не попали. Вообще попасть в узенькую ленточку путей почти немыслимо. Только случайно можно туда угодить. Чаще всего составы разбивает осколками бомб, которые падают близ полотна.

Когда самолёты были над самой головой, а значит, ничего уже не могли сделать, Дубравин, размахивая кулаками и смеясь, стал кричать лётчикам оскорбительные слова, будто они могли его услышать. Но, должно быть, они примерно сообразили, что именно он кричал, потому что пошли на второй заход.

Поезд стоял на крутом уклоне, и ему ничего не стоило быстро набрать скорость. Помощник и кочегар уцепились за поручни, чтобы при новом торможении не удариться, как в первый раз.

Дубравин был очень возбужден и, не отходя от окна и не спуская глаз с самолётов, всё время жестикулировал и что-то кричал. Когда по его подсчётам пришла пора опять бросать бомбы, он не стал тормозить, а рванул до отказа регулятор. Поезд понесся точно курьерский. На этот раз получился большой недолёт. Бомбы упали далеко позади.

В том, что произошло дальше, виноват сам Дубравин. Удачно проскочив два раза, надо бы не дразнить больше этих стервятников, и всё могло кончиться хорошо. Но он точно потерял рассудок. Став одной ногой на сиденье, а второй – на подлокотник, он весь вылез в окно и, уцепившись за раму, не то угрожал кулаком, не то показывал лётчикам «фигу», без конца крича что-то.

У самолётов, наверное, кончились бомбы, потому что они улетели. А возможно, решили больше не возиться с этим маленьким составом, вместо того чтобы бомбить станцию. Но один остался. Развернувшись, он пошёл на бреющем полете.

Дубравин крикнул своим помощникам, чтобы они спрятались, а сам, видно, уже не мог сдержать свое безумство. Он метался по паровозу, всё время увеличивая скорость или тормозя, выныривая то из одного окна, то из другого перед самым носом лётчика. А тот, боясь, должно быть, спугнуть машиниста, поздно открывал огонь из пулемёта и с рёвом разворачивался на новый заход. Когда он проносился над самым паровозом и стрелять было бесполезно, Дубравин выскакивал на боковую площадку и отплясывал там, показывая лётчику неприличные жесты и приводя того в бешенство.

Это, конечно, было безумие, потому что всю будку и тендер уже продырявили пули, все стёкла вылетели, и из тендера, как из лейки, текла вода.

Всё это кончилось бы очень плохо, не подоспей наши истребители. В последний заход гитлеровец уже не настиг паровоза, а резко отвернул в сторону. Дубравину не удалось увидеть, что дальше произошло в воздухе, хотя догадаться было нетрудно. Гитлеровец ничего не мог поделать: истребителей оказалось шесть. Они, конечно, его прикончили.

Остановив поезд, вся бригада начала быстро забивать деревянные пробки в отверстия на тендере, а те дырки, для которых не хватило пробок, заткнули чем попало.

Дубравин никак не мог успокоиться.

– Я им покажу, гадам, – грозился он в воздух, – как связываться с машинистом. Они думают, их боятся. Плевать я на них хотел!

До маленького лесного разъезда, где была их конечная остановка, доехали спокойно. Дубравин пошёл на разъезд, чтобы отдохнуть часок и узнать, когда отправят обратно. Ему важно было поспеть в Сухиничи, пока не сменился этот дежурный. Но отдохнуть не удалось. Седой генерал, проезжая на свой командный пункт, заметил близ переезда изрешеченный пулями паровоз и пожелал увидеть машиниста, который смог прорваться через такой огонь и привезти подарки его дивизии.

На разъезд прибыл связной и повез Дубравина на командный пункт. И начальник штаба, и адъютант, и все офицеры, что случайно находились в землянке, пораженные, смотрели, как с криками «Витька» и «Николай Кузьмич» бросились друг к другу их старый боевой генерал Масленников и какой-то тыловик в грязной одежде.

МАШИНИСТЫ

Когда поезд, в котором ехали Жиздров и Андрей Незыба, вышел из Одессы, в одном из промежуточных депо уже готовили сменный локомотив. Ремонт был закончен, но паровоз ещё не разжигали. Он стоял в депо, большой и холодный, наполненный водой. Воды было много. И всё равно тогда ещё имелась возможность предотвратить катастрофу. Люди ходили взад-вперёд по топке, осматривали стены, ощупывали потолок. На ходу поезда в ней ураган. Котёл гудит. Заключенные в его казематах пар и вода, вопреки законам природы, рвутся к огню. Соединиться им мешают стальные потолок и стены топки. Их удерживают две тысячи болтов и тяг. Иначе топку смяло бы, как картонную коробку.

Такая же сила бьёт в питательный клапан. Он стоит точно пробка в бочке. Одна его сторона – под напором котла, вторая – выходит наружу, в будку машиниста. Вырвать клапан мешает резьба. На этот раз она оказалась маломерной и изношенной.

Слесарь Алексей Иванович не обратил на неё внимания. Должно быть, думал о более важном. А может быть, не хотелось ходить за новым штуцером, прилаживать его, подгонять. Но и старый пошёл туго. Даже слишком туго. Возможно, попал не по резьбе. Надо бы отвернуть, посмотреть, в чём дело, но Алексей Иванович человек упрямый, назад не ходит. Он навалился животом на гаечный ключ и повис на нем. Штуцер подался на четверть оборота и дальше не шёл. Тогда слесарь разозлился на неподатливую деталь. Раздобыв массивный колосниковый ключ, надев на его конец трубу, чтобы рычаг получился подлиннее, снова навалился. Скрипя и подрагивая, поддавалась деталь.

Кто-то вошёл в будку. Слесарь сказал:

– Подмогни, браток.

Налегли дружно. Штуцер пошёл легче. Бронзовый штуцер в стальной корпус. Острая стальная резьба резала бронзовые нити, прокладывая себе новый, ненадёжный путь.

Так загнали штуцер. Теперь это действительно была лишь пробка с мелкой нарезкой. Давление котла она ещё может выдержать, но, когда начнет работать правый инжектор, в неё ударит сила в две с половиной тысячи килограммов. А размер её меньше кофейного блюдца.

…Холодный паровоз вытащили из депо и развели пары. А пробка так и осталась, точно мина замедленного действия. Где-то она сработает.

Пока Алексей Иванович возился с питательным клапаном, в депо шло оперативное совещание. Оно созывалось по пятницам и разбирало происшествия за неделю.

Первые два ряда занимали машинисты-инструкторы и механики высшего класса – водители тяжеловесных поездов, международных экспрессов и люксов. Это умудренные жизнью и трудом люди, солидные, медлительные, с подчеркнутым видом собственного достоинства. Скажите им, что есть профессии интереснее машиниста, и они смолчат. Только взглянут на вас с сожалением и сочувствием, как смотрит взрослый на неразумное дитя.

Машинист – профессия гордая. В сутолоке перрона не всякий обратит внимание на человека в паровозном окне. Но всмотритесь: властный взгляд, уверенность, воля, даже величие в этой фигуре.

Не по петлицам можно узнать машиниста в группе железнодорожников. В его облике как бы отражаются чувство особой ответственности за судьбы тысяч людей, доверяющих ему жизнь, гордость за это доверие, вера в собственные силы.

Вот так же гордо выглядели машинисты на первых двух рядах.

Они работают на магистрали, идущей на запад. На маломощных и изношенных паровозах они возили когда-то сырье и сельскохозяйственные продукты, первые маленькие партии товаров из капиталистических стран, сокрушаясь, что наши товары туда не идут, первых, немногочисленных дипломатов и иностранных специалистов на Магнитогорскую стройку.

Они водили тяжеловесные составы с грузами первых пятилеток, первые эшелоны с экспортными товарами.

Под огнём врага они гнали на фронт боеприпасы, танки, оружие.

На мощных локомотивах они вели поезда с гигантскими деталями для атомного ледокола.

Бесконечным потоком идут их эшелоны со станками, машинами, турбобурами для социалистических стран и капиталистического мира, и в тех же вагонах они везут обратно другие товары вглубь страны.

Они водят международные экспрессы и люксы, бесчисленные специальные поезда с иностранными или советскими туристами, правительственными, партийными, молодежными делегациями.

Они доставляют в Москву иностранцев, прибывающих к нам учиться, и увозят к чужим границам советских инженеров и рабочих, приглашенных проектировать и строить промышленные предприятия в других государствах.

Они горды своей профессией, своим трудом. Достоинство машиниста держат высоко и ревниво следят, чтобы его не уронили их младшие собратья.

…За несколько часов до оперативного совещания четверо маститых сидели в деповской столовой. Туда же вошёл молодой механик со своим главным кондуктором пообедать перед поездкой. Воровато озираясь, главный достал из кармана четвертинку водки и разлил в два стакана.

Четверо молча переглянулись, молча поднялись. Коренастые, суровые, знающие себе цену, стали возле молодого механика.

Тот заёрзал, глаза забегали, но не могли остановиться ни на одном из подошедших.

– Вылей! – В этом слове были укор, приказ, угроза.

В ответ послышалось неуверенное, надоевшее:

– Не за ваши, за свои пью… а вы разве не пьёте?

– Пьём! – отрубил один из стоявших и выплеснул стакан в пустую тарелку из-под борща. – Пьём, – повторил он, – только не перед поездкой и не здесь.

Так же молча машинисты сели на свои места. Они ни в чём не упрекнули главного, даже не взглянули на него.

Когда машинисты ушли, он сказал:

– Отолью тебе половину, а?

– Да ну их к чёрту! – зло отозвался механик.

Не стал пить и главный. Он аккуратно слил свою порцию в пустую бутылку…

…На оперативном совещании первым докладывал машинист, недавно получивший права управления. В пути у него заклинило диск золотника. Пока он безрезультатно пытался сдвинуть диск, пока вызывали вспомогательный паровоз, пока вытаскивали по частям состав, было задержано шесть поездов, в том числе пассажирский Москва – София.

Машинисты задали несколько вопросов, и картина стала ясной. Дело не в плохом ремонте, как докладывал механик, а в том, что по его халатности или неопытности воду из котла бросило в цилиндры. И зачем только он говорил неправду! Разве проведешь этих зубров, сидящих впереди!

Совещание единодушно решило: перевести машиниста в помощники сроком на два месяца и организовать среди паровозных бригад беседу на тему: «Как предотвратить бросание воды в цилиндры».

Следующим разбирался случай, вызвавший большое оживление. Молодой одаренный машинист Гарченко, поставивший уже не один рекорд, в день Первого мая приладил на своем паровозе красный флаг с надписью: «Вперёд, товарищ Гарченко, за миллион тоннокилометров!»

Так он проехал по всему участку, вызывая недоумение и улыбки людей.

– Ну за что вы меня ругаете? – наивно спросил Гарченко, когда ему предоставили слово для объяснения. – И в домах, и на улицах – везде праздник. Ну пусть хоть раз и на паровозе будет международный смотр сил. Вот если бы министр путей сообщения приказал флаги вывешивать, вы бы что сказали? «Забота о живом человеке», – сказали бы. А если Гарченко – значит, легкомыслие. Да будь моя воля, я бы в такой день на всех дрезинах флаги поразвесил.

В задних рядах рассмеялись.

– Или вот лозунг, – повысил он голос, чтобы его слышали все. – На станциях и депо висят призывы бороться за много миллионов тонно-километров. Это же для одного человека написано. Для начальника дороги, потому что это цифра плана всей дороги, за которую он отвечает. А как мне за неё бороться, объясните, пожалуйста? Для меня она – что километраж спутника: приятно и радостно, а уму непостижимо.

Теперь рассмеялись все.

Многие из присутствующих ничего страшного в этом происшествии не видели, но знали: первые два ряда не спустят. Поднимется кто-нибудь из маститых и скажет: «Как может машинист – гордость транспорта, костяк рабочего класса железных дорог – позволять себе такое мальчишество и позорить всех паровозников!»

И маститый действительно поднялся. Вышел к столу президиума старший машинист Виктор Степанович Дубравин.

– Нам хочется видеть всё здание, куда мы кладем и свой кирпичик, – сказал он. – Мне непонятно, почему общая цифра плана неинтересна для Гарченко.

Дубравин сурово осудил его поступок, но неожиданно предложил взыскания не накладывать, потому что во многом Гарченко прав.

– Возьмите дом, что строится за кондукторским резервом, – продолжал он. – На нем лозунг, призывающий строителей дать к сроку шесть тысяч квадратных метров жилой площади. Как же они, бедняги, должны бороться за шесть тысяч, когда во всём доме не больше пятисот метров. Ведь это наверняка план всего района. Для кого же лозунг? Вот так и у нас. А ты дай цифру для всей дороги и на одного машиниста. Тогда это будет не просто красивая картинка, а обращение партии лично к каждому. И каждый будет знать, где не добрал и где поднажать надо.

Люди были склонны принять предложение Дубравина и не тратить больше времени на обсуждение этого вопроса, когда попросил слова Костя Громак.

Это вызвало движение в зале. Кто-то покачал головой, кто-то переменил позу, кто-то шепнул соседу: «Так я и знал». Все понимали: если Дубравин сказал «белое», значит, Громак будет доказывать «чёрное».

Плохие отношения между ними сложились давно. Когда на железных дорогах страны появились первые тяжеловесники, начальник депо решил, что и у него в депо должен быть рекордсмен. Выбор пал на Костю Громака. Машинист он бесспорно хороший и ездил лихо. Но условия ему были созданы особые. Его рекорды готовили десятки людей.

Последние экземпляры дефицитных деталей никому не отпускались – может быть, понадобятся Громаку. Когда он выезжал «под уголь» или за песком, его не задерживали лишней минуты. Да и уголек хорошему механику надо дать пожирнее.

Ремонт его машины делали лучшие бригады слесарей, они приносили отборные запасные части, хромировали и никелировали детали. Ремонт шёл под особым наблюдением не только мастеров, но и начальника депо. Заглядывал в будку ремонтируемого паровоза секретарь парткома.

Когда выезжал Громак, к селектору приходили все руководители вплоть до начальника отделения. И по всей линии шли депеши: приготовиться, поезд ведёт Громак, пропускать без очереди.

Деповские инженеры написали за него брошюру и подготовили технический доклад о его опыте.

И казалось, так это и должно быть, потому что хороший работник должен иметь хороший инструмент, с его пути должны быть устранены все помехи, его опыт следует обобщать и всячески помогать ему в работе.

Но постепенно у людей укоренилось чувство особой ответственности за машину и за рейсы Громака. Едет Костя, и гудят провода, несётся в эфире: поезд ведёт Громак.

Раньше времени выходят из своих будок стрелочники, торопятся дежурные на станциях и блок-постах, готовят обратный маршрут диспетчеры.

Едет Громак, и по всей линии от края и до края горят зелёные огни.

Едет Громак, и уже не хромом или никелем покрыт номер его локомотива, как было прежде, а литые в бронзе слова «Машинист К. И. Громак» под тяжёлым бронзовым гербом Советского Союза горят на паровозе как монумент, как памятник при жизни.

Бронзу отливали по специальному заказу Министерства путей сообщения. Да и весь локомотив капитально ремонтировали на заводе специально для Громака. Конечно, это такой же типовой локомотив, как и все другие, но только чуть-чуть лучше пригнаны и отшлифованы детали, только больше лаку добавили в краски, только немного тщательней принимали машину контролеры ОТК, только сам Громак ездил за ней на завод.

А коллектив – организм чувствительный. Пропало у людей желание сделать для Громака все возможное и невозможное, охладели к нему люди. Но даже при новых условиях Громак первенства не отдал и ещё больше утвердился в своей мысли о превосходстве над другими. Так, может быть, и впрямь было в нём что-то исключительное?

Всё объяснялось просто. Линия на протяжении почти трёхсот километров на запад и на восток привыкла к тому, что поезда Громака должны проходить в особых условиях, пусть даже в ущерб другим.

При нормальных условиях рейс в один конец и обратно занимает не больше семи часов. Это очень удобно. Каждая из трёх бригад, закрепленных за локомотивом, находится в поездке полный рабочий день, а пробег локомотива превышает норму.

Но бывает и так. Прибыл, скажем, поезд, паровоз отцепляют, но назад везти нечего. Бригаде дают два-три, а то и пять часов отдыха. Но кому интересно отдыхать в оборотном депо! Да и простой локомотива получается большим, не вырабатывается норма. Поэтому все стремятся ехать «с оборота», то есть прибыть в оборотное депо, взять другой поезд и ехать домой.

Так вот, приехал Громак на конечный пункт, машину отцепили и послали «с оборота». Когда он уже собрался трогаться в путь, к нему подошёл машинист Евтушенко и сказал:

– Совесть у тебя есть, Костя? Ты же знаешь, что я приехал раньше тебя, а второй наш локомотив торчит здесь уже полдня. Твоя очередь третья, а ты что же делаешь?

– А я здесь при чем! – возмутился Громак. – Сам, что ли, я отцеплялся? Послали, я и поехал.

Формально Громак прав. Он действительно не просил, чтобы его отправили без очереди. Он лишь полностью использовал современную технику. На его локомотиве, как и на многих других, стоит рация. Он может разговаривать с управлением дороги, с министерством, с кем угодно. И, как только Громак выехал из своего депо, тут же соединился с диспетчером. Он ни о чём не просил, он только весело поздоровался, только сказал, что ведёт поезд он – Константин Громак. И этого было достаточно: диспетчер давно привык отправлять Громака раньше всех, вот и отправил.

Всё это, конечно, знал Костя. Знал, что противозаконно поступил диспетчер, что обидел его товарищей. Но это его не трогало. Он спокойно дал сигнал и уехал и ещё долго возмущался в пути, что к нему посмели предъявить претензию. Да и в самом деле, никакая официальная комиссия не установила бы здесь его вины.

Только два машиниста, оставшиеся в оборотном депо, смотрели укоризненно на удалявшийся поезд, а когда он скрылся, Евтушенко сказал:

– Хорошо, что у нас один Громак, а то совсем езды не было бы.

Громак, казалось, не обращал внимания на недовольство товарищей. Неприязнь к нему объяснял завистью. И тут произошёл случай, к которому он не имел отношения, но тем не менее подорвавший его авторитет.

…У окошка нарядчика паровозных бригад всегда шумно. Одни вернулись из поездки и оформляют маршрутный лист, другие ожидают подхода своей машины, третьи пришли узнать, когда предстоит ехать в очередной рейс, а то и просто послушать деповские новости.

И действительно, все новости, приказы, происшествия прежде всего узнают здесь. Тут завязываются споры о тонкостях локомотивного дела, и маститые механики поучают молодых, а молодые изощряются друг перед другом в каверзных вопросах из теории и практики вождения поездов. Здесь идут горячие схватки острословов, и несдобровать тому, кто попадет к ним в немилость.

Такая обстановка и была в нарядной, когда вошёл туда Дубравин. Обсуждалась последняя новость: начальник дороги Петр Кривонос приказал передать соседнему депо три паровоза. Два из них были приняты, а третий, сопровождаемый Николаем Ершовым, вернули обратно.

– Загнал свою машину на канаву Николай, – рассказывал Костя Громак, – а сам – в сторону, вроде ему и неинтересно, как принимать будут. Обошёл мастер слева, ничего не сказал. «Ну, думает Николай, самое главное пронесло». Справа вроде всё в порядке, избавится он наконец от своей гробины. А тут подзывает его мастер и так заинтересованно спрашивает: «Знаешь, где у нас поворотный круг?» – «Знаю», – отвечает Николай, а сам чувствует – не иначе, подвох. «Это хорошо. Давай скорей на круг и дуй без оглядки домой. Мы тебе зеленую улицу схлопочем, может, и не успеет по дороге машина развалиться. А дураков в других депо поищите».

Стоявшие рядом паровозники рассмеялись.

– У Николая и так кошки на душе скребут, – продолжал Громак, – а тут подходит какой-то слесарёнок в кепочке козырьком назад и говорит: «Що вы, хлопци, на цьому паровози воду грили чи шлак возылы?» – И Костя громко расхохотался.

– Что же ты зубы скалишь? – не выдержал Дубравин.

– А тебе что! – огрызнулся Костя. – Николая жалко? Так возьми себе его машину. А? Или только болтать можешь, слезу пускать.

– Тьфу! – сплюнул Дубравин и вышел из нарядной.

Он шёл и злился, что забыл спросить нарядчика, когда ему ехать, хотя только за тем и приходил, злился на Костю и на себя, что не смог как следует ответить этому зазнайке.

Возврат машины остро переживали все паровозники. И не потому, что Кривонос объявил выговор начальнику депо и Николаю Ершову за попытку сплавить негодный паровоз. Этот факт получил большую огласку и лёг на депо позорным пятном. Ведь паровоз хотели всучить своим же товарищам.

А с паровозом действительно творилось что-то неладное. Пережоги топлива, частые ремонты и вынужденные из-за этого простои резко снижали показатели работы и заработки трёх бригад, прикрепленных к этому локомотиву.

И с автомобилем и с другими машинами такое случается. Как заартачится, что ей ни делай, она знай свой характер и норов выказывает. Вот так и с паровозом Ершова получилось. А возможно, у его бригад знаний не хватало или трудолюбия, а только потеряли они веру в свою машину и совсем запустили её. Грязная, грохочущая, парящая, она резко выделялась во всём паровозном парке. Среди членов бригад начались нарушения трудовой дисциплины. И тут как раз пришло распоряжение Кривоноса о передаче трёх машин соседям. Начальник депо приказал готовить к сдаче и локомотив Ершова.

С тяжёлой душой Ершов погнал свой паровоз. А прямо сказать, что это не честно, мужества не хватило. Ведь он – старший машинист. Сам и виноват.

Вернувшийся локомотив снова поставили на ремонт. Устранили все недостатки, но в первом же рейсе машина словно взбесилась. Ни пару, ни воды не держала, грелись подшипники, и Ершов едва дотянул до своего депо. Не заходя домой, пошёл к начальству. Пусть делают с ним что хотят, но ездить больше на этой гробине не будет.

…Виктор Степанович решил не возвращаться к нарядчику, а зайти в контору и оттуда позвонить. Он все ещё не мог успокоиться после стычки с Громаком. Да и машина тоже… Что она, заколдована, что ли?

И, пока он шёл и злился, случайно мелькнувшая мысль вытеснила все остальные. Раздражало только, что этот зазнайка подумает, будто своё решение он принял по его подсказке. Но решение теперь было твёрдое, и Дубравин направился в партком. Ссылаясь на почин Валентины Гагановой, он попросил принять у него паровоз, лучший на всём отделении, и дать ему машину Николая Ершова. И оставить всех членов бригад этого локомотива, будь они даже нарушителями трудовой дисциплины.

Просьба Дубравина смутила руководителей депо. Он достоин самого большого доверия, но тем более нельзя его подводить. Он просто не рассчитал своих сил.

На следующий день ему предложили взять один из худших паровозов, но не машину Ершова, чуть ли не аварийную, которую раньше срока решили отправить в заводской ремонт. Дубравин стоял на своём. Просьбу удовлетворили.

Многие машинисты не скрывали своего удивления. Один из них сказал:

– Это безумие – отдать такой золотой паровоз и взять рыдван!

Дубравин не очень прислушивался к таким словам. Через его руки прошла не одна машина, и, какой бы строптивой она ни казалась, он находил способ обуздать её.

После первой поездки на паровозе Ершова Дубравин вспомнил разговор в партийном бюро. На этот раз, должно быть, действительно не рассчитал своих сил.