Текст книги "Россия и Черт"
Автор книги: Аркадий Белинков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Белинков Аркадий Викторович
Россия и Черт
Аркадий БЕЛИНКОВ
КНИГА ПЕРВАЯ
Россия и Черт
Глава 1
СКЕПСИС С СЕРЬЕЗНОЙ МОТИВИРОВКОЙ
1
Темная, с красными пятнами держава лежала в яме Земного шара. Дымные облака с багровыми брюхами клубились над громадным се телом. По дну ямы, заросшему древними папоротниками и хвойными породами, топали коваными сапогами, и медный гул брел по чугунному чреву Земли.
По краям ямы густо стояли стражи, и зарево пожарищ кровавило железо, зажатое в их когтистых руках.
Облака дымного пара над державой пылали жадным пожаром. Это жгли в усобицах друг друга подданные державы, а в перерывы между усобицами горячим огнем жгли охотников глазеть завидущими глазами за края ямы и соблазняться чужим поганым грехом.
Из ямы плыл запах. Сытый и преисполненный тайны. От него щемило сердца державных монархов и подданных их, плодящихся обильно и шумно. Запах из ямы кружил голову идеей о незаслуженности владения исконными жителями ямы и соблазнял возможностью овладеть ими со всеми вытекающими из этого преимуществами. И с этой поры соблазн, плывший из ямы, мутил греховным помыслом голубую мечту о человеческом счастье и ковал черные и кривые, как зависть, мечи.
С Восхода обваливались в яму татары, топтали копытами диких кобыл хлеб и мутили воды медленных рек. С Заката обрушивались звенящие кольчугами и гремушками поляки, разбрызгивались по могучим просторам, жгли и рубили местных подданных, смеясь и ругаясь, учили изящным танцам и ошеломляющему вину Заката, и мерзли в ночи, в снегу, на ветру и морозе. Пылью клубились, вертясь и кривляясь, на желчных конях желтые печенеги. Когтем и клювом выковыривали из ямы окровавленные куски мяса, Ухали пушками с севера норманны, трубили в трубы и посыпали древней барабанной дробью хлипкие поля побоищ. И, наученные пожару и драке, подданные державы в яме снаряжали своих государей, благословляя их на великий пожар и драку. Шел по кровавой дороге на Восход царь державы, давя и удушая крамолу, и взял город на великой реке. По кровавой дороге на Закат шел другой царь, топча и травя измену, и поставил город на топком берегу, на склизкой земле в мутном тумане.
Густо стоявшие по краям ямы стражи изредка расступались, и в щель выползали [страница оборвана] подверженные соблазну чужого греха, и стражи смыкались за ними, звякнув железом. А иногда со свистом и гиканьем выскакивали государевы верноподданные, хлестая соседские спины нагайками, умыкая соседских самок и выковыривая когтями ухмыляющиеся хитрые камни из зраков вражьих икон.
Окрест ямы торговали, строили и воевали, изящными танцами испещряли стены дворцов, сочиняли краски для красоты храмов, и корабельщики привозили из неслыханных царств невиданные дива.
В яме было лучше. Это было ясно каждому верноподданному, и он учил этому своих детенышей. А который из плохих и неверных подданных не знал, что в яме лучше, того по указу соседа учили, начиная с мягких мест спины, приговаривая под свист ученья: "Люби нашу самую лучшую яму да знай: все прочее – ересь и грех". А после ученья пихали в сырую и теплую землю и, плюнув, втыкали в свежий бугор осиновый крест. А указавшему соседу, улыбаясь, выписывали пряники, злое вино и алтын денег. И тогда, веселый и сытый, он нестройно мотался по яме и славил хозяина и его ученье.
Ну, а который случаем выскакивал из ямы с ободранной стражами кожей или отбивался от царского посольства, подверженный поганым заморским соблазнам, тот врал охальную книгу, кричал лютые речи и звал, звал, звал с Заката, Восхода, юга и севера всяких народов Земли топтать копытами, лупить плетью и рвать ядром окаянную зверь-державу.
И только, когда с Запада попрыгали в яму солдаты многих и разных вер и наречий и когда они полегли на полях и дорогах державы от голода, неверья и ветра и разверстые тела их присыпало снегом, тогда в яме стали громко требовать воли, чистого воздуху и изящного танца. И один человек, всю жизнь вырывавшийся из ямы, сложил лучшую песнь [страница оборвана] во все века ее дремучей истории, и его убили и впредь стали убивать всякого, кто пел песню воле, а не яме-державе. И над ямой, булькая и клубясь, задымились самые густые облака, красным цветом, горящие огнем, полные горечи и соли.
А кругом ямы торговали, строили и воевали. И танцы становились темными и тайными, как склеванные воронами трупы. Это были лучшие танцы истории, потому что впервые их творцы не стали повторять то, что уже сделано в Мироздании, но стали, как рожающие матери, населять вселенную своими созданиями. Народы многих стран и разных вер и наречий, плодясь, обступали со всех сторон громадную яму Земли и под напором вечно немолчного Заката подступали к самому краю, громко требуя у самодержца и его верноподданных жизненного пространства, рынков сбыта и крупных концессий.
В яме было лучше. Главным недостатком ямы была нехватка цивилизации на душу населения. Так что потребления электричества, авиационных моторов и клозетов-автоматов почти вовсе не было, а все больше преобладало кресало, да топор, да сортир со сквозняками, дующими из дыр. Что же касается горького вина и всякого рода темных вещаний о счастливом будущем, то сего было за милую душу более чем достаточно. [Страница оборвана.]
Вокруг ямы на землях с воткнутыми в них трубами, крестами, соборами, университетами и противоречивыми концепциями заплясало, заколыхалось, заорало побоище. Под напором вечно немолчного Заката обступившие края ямы народы повалились в яму и стали топтать ее державную власть и подданных и отдавливать мозоли даже ее интеллигенции, самой самоотверженной и с самым плохим запахом во всем Мироздании. И когда стало ясно со всех концов Земли всякому, имевшему глаза, всякому, имевшему уши, всякому, имевшему мозг и сердце, всем, всем, всем стало ясно, что пришел яме благословенный, веками жданный конец, капут, финиш, каюк, хана, крышка, что яма сыграла в ящик, врезала дубаря, пошла ко дну и приказала долго жить, и тогда пришла шайка беглых каторжников и атаман шайки заграбастал всю яму с ее живностью, детенышами живности, рыбой, хлебом, зверем в лесах, изящными танцами в музеях, солдатами в окопах, проститутками и интеллигентами в борделях и университетах. Именно с этой точки как раз идет начало гибели мира и последних вздрагиваний околевающего человечества.
В яму, спотыкаясь, спускались солдаты 14 держав, обладавших самыми учеными тезисами, и больше не возвращались па поверхность к уровню моря, убитые каторжниками. А кто возвращался, требовал, наученный каторжниками, у себя дома, чтоб тоже делали такую яму.
Теперь в яме стало еще лучше. Единственным недостатком ямы было то, что убивали всех, кто думал не так, как все, то есть как вождь и хозяин державы, олицетворивший лучшие стороны народной души, и еще потому, что разница в жизненном уровне убиваемых и убивавших была столь кричащей, что этого противоречия не могли замазать даже самые лихие ораторы, и поэтому, соблазненные богатой наживой, бывшие подданные самодержавия толпами лезли в убийцы, и особенно те, кому в прошлые страшные времена не давали разгуляться. Убитых за непомерным множеством перестали предавать земле, и оттого по всей державе шел нестерпимый смрад и, смешиваясь с речами лихих ораторов, отравлял окрестность за краями державы и вызывал у принюхивающихся многие соблазны, лучшим из которых было делать у себя дома такую же яму.
Перепуганные соседи начали заигрывать и торговать с ямой. А из ямы стали привередничая покрикивать: "Подай то, подай это, а не то напущу такого смраду, что произойдет внутренний взрыв и тогда вам капут!" И перепуганные соседи просили не беспокоиться и все делали в самом лучшем виде-с.
А в яме беглые каторжники, проститутки из бардаков и интеллигенция из университетов дружно встали у кормила власти и под ветром, дующим из глубин народных хайл и душ, повели свой корабль в бесклассовое общество, и пел им песню великий певец, плохо знающий, что поет он, но певший следом за своим учителем лучше всех соотечественников, а когда он замешкался, став думать над тем, кому и что он поет, его убили и впредь еще жесточе стали убивать всякого, кто пел песню воле, а не яме-державе и ее каторжникам.
Дохли с голодухи, от вши, от пожара, недорода и труса, дувших в ветрило нового корабля. Издыхая, хрипели: "За свое лучшее будущее подыхаем. Будет и на нашей улице праздник! Отказываем его свободным потомкам! Да здравствует бесклассовое общество!"
С большим опозданием поняв, что с ними не шутки шутят, авторы изящных танцев и противоречивых концепций придумали ясную и мудрую идею: завалить яму, ибо каждый из них, стоя на родной земле, сам каждую минуту мог завалиться в яму, вырытую у него под ногами своими же подданными, охотниками заглядывать в чужую яму и соблазняться чужим поганым грехом.
Тучи людей, верящих авторам мудрой идеи, таща за собой железо, попрыгали в яму, крича и стреляя. Они пухли с голода, кровью своей поили вошь, костенели па блестевшем от крепости льду. Умирая, переставали верить в мудрую идею, приведшую их в яму, забывали о ненавистной идее врага и ничего не хотели, кроме хлеба, сна и тепла. И тогда древней дорогой, по их присыпанным снегом трупам, топали на Закат защитники ямы и, добежав до края родимой ямы, понатужившись, перемахнули через край и покатились, поползли, полились по теплой и влажной чужой земле, окаянные, черные и кривые.
А за океаном в тугом тумане вставало теплое полушарие Новой Земли.
Шло время. Шли люди. Шли ветры. Теплые пространства Планеты тяжко дышали. Вспыхивали в разных концах Мироздания сполохи, выстрелы и салюты. Дымились пожарища тайных войн в империях, стоящих на краю гибели, у края ямы. И все, кто верил в то, что судьбы народов мира исправимы, в то, что судьбы народов счастливы и светлы, смотрели с надеждой на теплое полушарие Новой Земли, наплывающее из тумана.
Но в яме сосредоточенно и сердито строили могучие черные заводы, целили жерла во все пространства Земли. В каменной, тяжелой ее столице завывали могучую славу поэты. Ученые учили ее истории – лучшей во всем Мироздании. А вождь державы со своими историками, поэтами, физиками, разъявшими атом, бактериологами, собравшими в пузырьки чуму, со своими министрами, проститутками и идеологами, доказавшими всем! всем! всем! что лучшего ученья сроду не было во всем мире, ковал лопаты для рытья ям по всем континентам вселенной.
Черная глыба столицы, упершись чугунными сваями в чрево Земли, молчала, готовая к убийству и казни. Ветер рванул сизый апрельский рассвет и понес по корявым кровлям, цепляя за карнизы, крючья и фонари, крики улиц, свист и скрежет железа. Бесстыжий флаг бормотал на ветру. В дырах тумана вспыхивал штык. И над камнем и чугуном российской столицы, как пузырь, лопнул выстрел, и в то же мгновенье в глубокой луже на заваленном тюками тумана Тверском бульваре что-то забулькало, закашляло, закружилось и вдруг из непомерно раздувшегося пузыря в центре лужи выскочил испуганный скверно складывающейся историей Мироздания среднего роста Черт. Он неподвижно постоял несколько секунд посреди лужи, потом удивленно тряхнул головой, сокрушенно хрюкнул, выскочил из лужи и затрусил по тротуару, придерживаясь густой предрассветной тени домов.
2
Он поспешно шел, опасливо прислушиваясь к прерывистому дыханию предрассветного города. Свистящую апрельскую воду гнал ветер. Черные и блестящие, как кольца, машины бесшумно скользили в тумане. Он остановился перед телефоном-автоматом, оглянулся по сторонам и вошел в будку. Звякнули стекла. Он испуганно вздрогнул. Порывшись в кармане широкого черного пальто, он вытащил тонкую стальную проволоку, просунул ее в отверстие для монеты и подергал. Набирая номер, он посматривал на улицу и нагнулся так низко к аппарату, что [нрзб. – Сост.] закрыло диск.
– Я, да, да, я, – кашлянув, тихо сказал он. – Все благополучно. Да. Сверим часы. 4.42. Приземлился в 4.28. Не знаю. Такого задания я не получал. Вот именно. Не знаю. Нет, это не входит в 3 % авторских. Пожалуйста. Можете спросить. Сегодня в 5.10. Да. Не знаю. Да. Кто принял телефонограмму? Хорошо. Все.
Он вышел из будки и внимательно осмотрел улицу. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился, пощупал карман, что-то проворчал, потом торопливо вернулся, выдернул из автомата завязшую проволоку и быстро зашагал дальше. На Арбате он свернул направо, пересек перекресток, шарахнулся от вырвавшейся из-за угла машины и засеменил по Поварской.
Подойдя к зданию афганского посольства, он внимательно огляделся по сторонам, посмотрел на часы, постоял с минуту, нетерпеливо и часто затягиваясь, потом бросил окурок и, встав под четвертое справа окно бельэтажа, два раза негромко хрюкнул. Он подождал несколько секунд, сосредоточенно прислушиваясь, хрюкнул третий раз и, не дожидаясь ответа, сейчас же тронулся дальше.
На углу Ножевого переулка он потоптался перед громадной черной лужей, дернулся в одну сторону, потом в другую, потом выругался, разбежался, прыгнул и очутился в самом центре лужи.
– Бррр, – бормотал он, топая ногами уже на другом берегу, – погодка! Эдак через пять минут схватишь какую-нибудь сволочь вроде геморроя. Ух, до чего холодно, прямо щиплет. Бррр...
Он почавкал мокрыми туфлями по асфальту, потом прижался плечом к углу дома, стащил туфлю, выплеснул из нее воду, погрел в ладонях ступню и снова обулся. То же самое он проделал с другой ногой.
– Да, – вздохнул он, – эдак и околеть можно. Факт. Паршивый городишко. И жрать до чего хочется. В животе свист со вчерашнего вечера. – Он пошарил в карманах, вывернул один наизнанку и ссыпал в горсть хлебные крошки. Поднес горсть к носу, поковырял длинным ногтем мизинца, сдул пыль и шумно вместе с дождем и соплями втянул в рот. Пожевал. Потом, достав из верхнего кармана пиджака зубочистку, поковырял в зубах, почмокал, сосредоточенно пососал дупло в коренном зубе, слизнул с зубочистки розовый, разбухший клочок позавчерашней котлеты, обтер зубочистку о борт пальто и сунул ее назад в карман.
– Да, да, да, – бубнил он, медленно бредя по предрассветной улице, да, да, да. А главное, совершенно бесперспективно... Все, так сказать, в прошлом. У других хоть дети, так сказать, украшают их старость. Все в прошлом... Будущее не таит в себе ни надежд, ни иллюзий... Бррр!.. – Он надрывно закашлялся, схватившись руками за грудь, сплюнул и с недобрым предчувствием покачал головой.
Он понуро брел по хмурой предрассветной улице, чавкая мокрыми башмаками и кашляя пронзительно и уныло. Пролетающие вдоль панели ослепительные машины обдавали его ледяными брызгами. Он отряхивался и сморкался.
Безусловно, каждый Homo Sapiens, открывающий какую-либо загадку Мироздания, по величине не превышающую воробья, уверяет всех, что его открытие может объяснить не только воробья, но и трагическую историю Мироздания. Но вызывает никаких сомнений, что если человечество внимательно изучит "Самоучитель шахматной игры" д-ра Эмм. Ласкера и послушается настоятельного совета автора об открытии Академии правильного мышления, в основу программы которой ляжет упомянутый самоучитель, то мир тотчас же избавится от векового хаоса, маразма и социальной несправедливости. Безусловно. В этом нет никакого сомнения. Самоучитель шахматной игры д-ра Ласкера – вещь безусловно добротная. Что же касается простокваши, которую по методу д-ра Мечникова должен поедать натощак всякий житель Земного шара, то упомянутая простокваша обладает, как известно из концепции, прямо-таки умопомрачительным свойством делать ее потребителей бессмертными, божественными и заслуживающими парадиза прямо на этом свете.
Черт вне всякого сомнения преувеличивал роль своих тезисов в судьбах истории народов, придавая им значение не меньше, чем д-р Ласкер своему самоучителю и д-р Мечников своей простокваше. Поэтому его размышления о том, что эта тупая боль под правой лопаткой и покашливание с обильным выделением мокроты в конце концов сделают свое дело еще раньше, чем он сделает свое дело, и, главное, каким роковым образом это отразится на грядущих поколениях Земли, были некоторым тщеславным преувеличением своего значения.
Его обеспокоенность вселенной проистекала (и об этом нужно сказать прямо и с самого начала) не из любви к людям и желания им добра, но из эгоизма выскочки, хорошо понимающего (и мы не собираемся этого замазывать), что в наш век демагогического заигрывания с народом на так называемой заботе о "простом человеке" можно нажить себе хороший политический капитал. И только очутившись ночью где-то в самом центре чужого враждебного города, он раскрывался самому себе и думал о том, что на такой напряженной, полной ежеминутных опасностей работе, при таких харчах, да с такой обувкой долго не протянешь. Да еще при таком хамском отношении, когда ему даже не захотели выписать командировочных или дать под отчет денег до выполнения первой части задания. И все это весной, в такую сволочную погоду, без калош.
– Прямо, как в Европе, – бормотал он, – изящно гуляем без калош. Лондн, можно сказать. Конечно, в Лондне можно шляться без калош, – криво усмехнувшись, процедил он, – особенно у кого есть свой "паккард". А без "паккарда" тоже не очень-то разгуляешься, а еще при нынешней безработице. Мысль о безработице пронзила его сердце острой жалостью к несчастным в трущобах Ист-Энда, неграм, заживо похороненным в своем Гарлеме, к их голодающим семьям, полным рахитичных детей и умирающих от недоедания жен, и вообще ко всем неимущим и нещадно эксплуатируемым классам. – Небось, без калош или там сапог хорошо шляться тому, за кем сзади свой "паккард" бегает: "Не устали, мол? Ножки не промочили? Может, подвезти? S'il vous plait! У-у-у сволочи", – с классовой ненавистью прорычал Черт и погрозил кулаком куда-то в пространство к Балчугу в сторону Британского посольства и к Охотному ряду, в сторону посольства Соединенных Штатов.
Он едва не проскочил мимо нужного дома. Остановившись уже за подъездом, он плюнул и возвратился назад. Он остановился перед здоровенной дверью мрачного здания, осторожно оглянулся по сторонам, взглянул на часы, прислушался, натянул на нос шляпу, спрятал подбородок в воротник, толкнул дверь и скрылся в подъезде. Дверь всхлипнула, чавкнула и снова захлопнулась. Послышалось: "У-у, сволочи. Милитаристы проклятые". И все смолкло. На гранитной ступени подъезда медленно растеклись следы острых подошв.
Было бы непростительной ошибкой полагать, что причины острых социальных филиппик Черта лежали в его демократических убеждениях. К сожалению, это было далеко не так. Более того, было бы столь же непростительной, легкомысленной ошибкой верить в шумную декларацию Черта, направленную против империализма, и на этом шатком основании делать скороспелые выводы о его социальном и политическом облике. По всей своей природе он был типичным люмпеном на интеллигентской подкладке, бездеятельным, безвольным, нахватавшимся с десяток сомнительных парадоксов из переводных романов, не приспособленным к систематическому труду и склонным к половым извращениям. Получив воспитание в семье (он был единственным ребенком) с типичным во вкусе II Интернационала либерально-интеллигентским запашком, который его папа с мамой едва донесли до второй недели Первой мировой войны, после чего плюнули па "либеральные" мечты своей молодости и великолепно присоединили свой голос к хору тысяч других пап и мам, требовавших увеличения военных кредитов, он, еще будучи в школе, снискал себе сомнительную репутацию штрейкбрехера и ренегата. Однако эти высокие достоинства его не спасли, и после грязной истории (он учился тогда в 8 классе) с изнасилованием учительницы пения он был с треском вышиблен из школы и едва не попал за решетку. Его выручило только то, что, вступив в одну из оппозиционных профсоюзных организаций, он напечатал серию статей, разоблачающих грязные методы воспитания в государственных гимназиях. Но через некоторое время, подкупленный одним из лидеров профсоюзов, поддерживающих правительство, напечатал другую серию статей, разоблачающих оппозиционные профсоюзы, за что был изгнан из оппозиционной редакции со скандалом, который едва удалось замять, и то с помощью дяди, владеющего контрольным пакетом акций крупной фирмы, поставляющей свечи для небесного престола. В течение нескольких месяцев о нем никто ничего не слышал. Говорили, что он бродит по отдаленным деревням, покупая избирателей перед предстоящими выборами в совет архангелов. Но определенно утверждать, что это именно так, никто не мог. И только когда неожиданно разразился чудовищный скандал в связи с фиктивными поставками шпал для строительства железной дороги Сион – Гроб Господень, он всплыл на поверхность в здании Верховного суда в качестве одного из мелких участников аферы. На процессе в довершение всего выяснилось, что он отнюдь не занимался предвыборной агитацией в деревнях, а именно в этот важнейший политический момент потихоньку, с целью перепродажи, таскал свечи с небесного престола. Все это вместе взятое лишило его надежды на милость Господню, и, действительно, он в числе других восьми осужденных, как социально опасный элемент, был изгнан из небесных сфер без права покаяния с последующим возвращением в лоно.
Он так озлился, что сам, не дожидаясь, пока приговор будет приведен в исполнение судебными чиновниками, плюнул на божественный престол и пошел в преисподнюю.
Здесь уже знали о скандале, разразившемся у беловонючек (так здесь называли сонм ангелов и их божественного учителя), и со злорадством ждали пополнения своих кадров. Передавали остроту Люцифера о том, что скоро они перекачают к себе всю компанию. (Имелось в виду то обстоятельство, что в последние десятилетия резко пошла вверх кривая падения нравственности на небе, в то время как в преисподней не было ни одного случая отложения от ада с последующим возвращением на небо.)
При разборе личных дел, поступивших на пересыльный пункт преисподней, на героя кражи свечей с небесного престола было обращено внимание. Он был вызван к начальнику пересылки. Ему предложили место секретного сотрудника в Русском отделе Генерального штаба. Он подумал, спросил об условиях и согласился. Ему присвоили кличку, номер, взяли подписку о неразглашении, заполнили анкету, послали на врачебную комиссию (пустая формальность мало-мальски объективная комиссия никогда бы не пропустила его по легким и зрению), взяли на пищевое и вещевое довольствие и велели отдыхать до особого распоряжения, предупредив, чтоб он особенно не шлялся по веселым местам, потому что окрест бродит триппер, и за это дело выгоняют с работы и судят так, что на всю жизнь остается глубокая метка.
На второй же день он настолько раскаялся, что пошел в Русский отдел. Утром старшина треснул его по уху за то, что он засиделся на оправке, заорав: "В каком отделе служишь, жопа!" В обед его треснул по другому уху повар за то, что он дважды пытался получить кашу, и тоже напомнил про Русский отдел. Кроме того, новые товарищи так напугали его рассказами об опасностях, дисциплине, требовательности начальства, что он не мог заснуть всю ночь, вертел побитыми ушами, а утром пошел в канцелярию спросить, нельзя ли перейти в какой-нибудь Аргентинский отдел или в крайнем случае в Японский. Секретарь, засунув оттопыренный большой палец за портупею, с презрением посмотрел на него и, раскачиваясь на носках, процедил сквозь зубы: "Как стоишь, жопа? Уже скис? Быстро. Ну, брат, из тебя выйдет толк, если только еще раньше не выйдет окрошки. Можем перевести в Югославский".
Он посоветовался с одним пареньком, соседом по койке, но тот сказал: "Что Русский, что Югославский, что Польский или там Румынский – все одно. Хрен редьки не слаще. Надо было идти в Голландский или какой-нибудь другой нейтральный. Да туда без знакомств не попадешь Сиди уж, коль попался. Авось не застукают сразу".
Он так заскучал, что даже не съедал свою пайку. Только через несколько дней он начал приходить в себя и, увлекаемый товарищами, оказавшимися простыми и веселыми, несмотря на свою обреченность, ребятами, пошел в бардак, где сразу же схватил триппер от одной жирной бабы. Товарищи помогли ему сулемой, марганцовкой, раскаленным добела гвоздем (для будирования) и ценными советами. Таким образом, удовольствие он получил, триппер залечил и под суд не попал. С этого времени он повеселел, старался поменьше думать о предстоящей работе и о переживаниях, сопровождающих естественную потребность помочиться.
Вскоре начались занятия в Академии Генерального штаба, отнимавшие много сил и совершенно не оставлявшие времени для каких-либо посторонних дел и размышлений.
Работа в Русском отделе отложила свой роковой отпечаток на всем его облике. Надо сказать, что у него было то, что у медиков называется диатезом или предрасположением к работе именно в этом отделе. Попав туда в качестве секретного сотрудника, да еще получив серьезную теоретическую подготовку в Академии Генерального штаба под руководством опытнейших преподавателей, при жизни занимавших видные командные посты в армии и органах государственной безопасности Союза ССР, он приобрел странные сочетания свойств древнерусского характера с абсолютно невыносимыми ни для кого из окружающих свойствами характера советского, в результате чего получилось затейливое сочетание самоковыряния со злобностью, рефлекторности с садизмом, склонности к самоказнению со склонностью к предательству, легкомыслия со лживостью, самобичевания с воровством, склонности к социализму с людоедскими методами осуществления своих извращенных склонностей, многоженства с онанизмом, праздности с невероятной энергией при писании злобных доносов, славянофильства с патриотизмом. Все эти и им подобные затейливые сочетания подробно разобраны и детально описаны в русской классической (более художественно) и советской (более просто и четко) литературах. Из специальных трудов по этим вопросам можем указать на "Историю русской интеллигенции" проф. Иванова-Разумника. Изд. Современные проблемы. 1912 г, М. – П. и сборник "Постановления партии и правительства по вопросам идеологии". М., 1948 г. Партиздат.
Может быть, если бы наш герой родился и воспитывался в других условиях, его не вызвал бы начальник пересылки, или даже, если бы и вызвал, то не предложил бы ему работу в Русском отделе, а предложил бы в каком-нибудь южно-африканском. Но... обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и мы не собираемся их фальсифицировать.
Итак, наш герой родился в семье, сочувствующей (скажем мягко) проблемам социализма, воспитанный соответственно воззрениям родителей, изнасиловал учительницу пения, за что был вышвырнут из среднего учебного заведения в левые профсоюзные организации и со святых небес в преисподнюю за кражу свечек со святого престола, затем, попав в Русский отдел и кое-как кончив Академию Генерального штаба, получил важное задание от начальника отдела (контрразведка) и был спущен в Москву в туманный предрассветный час мокрой апрельской ночи.
В свете всех этих данных, заимствованных из характеристик, официальных документов, дневниковых записей, а также агентурных сведений, имеющихся в распоряжении архива отдела кадров Генерального штаба, где, между прочим, в одной из характеристик была следующая фраза: "Трудно сказать, не то Черт, не то жупел", трескучие фразы об империализме, лондонских безработных и их семьях не следует рассматривать как проявление классовой ненависти или природного демократизма или чего-нибудь еще в этом роде.
Здоровенная дверь мрачного здания с шумом распахнулась, и Черт, забыв о курсе конспирации, сданном на "3 с плюсом", выскочил на улицу, громко ругаясь:
– Сволочи, – прорычал он, – шляешься под дождем, голодаешь, как сукин сын, а она: "Без справки не могу выдать пи копейки, знаете, какая сейчас финансовая дисциплина..." Плевал я на вашу финансовую дисциплину, – рычал он и действительно плюнул. – Дурак партийный! Надо было лезть без командировочных. Пока получишь несчастные 3 % авторских, сдохнешь с голоду. – Он скверно выругался. Несколько успокоившись, он подошел к фонарю и в тусклом его мерцании прочел адрес, написанный мелким почерком на обрывке газеты. – Хрен его знает, где это, – проворчал он, – Покровское-Стрешнево, трамвай 12-й номер. Тьфу!
Мутный, как моча почечного больного, сочился на город рассвет. Где-то вдали забрякали трамваи, кто-то заорал: "Каррраул!" Откуда-то свистнули.
Черт взглянул на часы и заспешил к Кудринке. Проходя мимо особняка Союза советских писателей, он ехидно улыбнулся, просунул голову между прутьев ограды и заглянул во двор. Длинный дворник ковырял лопатой мокрую землю у длинной скульптуры.
– Эй, Никита, – тонким голосом окликнул его Черт и отскочил от ограды, зацепив ухом за прут.
Черт хотел есть. Он опять стал шарить в карманах, но все крошки были съедены.
– Нечего сказать, хорошая работенка, – скривившись, процедил он, почти сутки не жравши. Прошли, кажись, наши времена. Еще в 37-м году кончились. После ежовщины много не заработаешь. Небось, дураков мало осталось идти к нам. – Он тяжело вздохнул и, спохватившись, бросился за трамваем.
Сонная кондукторша стала привязываться насчет билета.
– Служебный, – нахально отрезал Черт и сел сразу на два места, испокон веку во всех московских трамваях на вечное пользование отданные государством женщинам с детьми. Кондукторша начала было привязываться и на этот счет, несмотря на то, что все места в вагоне были пустыми, но, не дотянув до конца нудной фразы, захрапела перед самым словом "штраф", клюя носом пятаки и гривенники в своей сумке. Вожатый завывал широкую русскую песню об одном каторжнике, зарезавшем 6 фраеров и 12 ментов, и что из этого вышло. В наиболее патетические и опасные моменты песни он наваливался всем телом на свою рукоятку, и трамвай, вздрогнув от припущенного в него до самого верха току, срывался, как окаянный, и с визгом, шатаясь во все стороны, несся к чертовой матери. Черт испуганно высовывался в окно и ежился от страха.
Постепенно вагон стал наполняться рабочими, колхозниками и прочими строителями коммунизма. Кондукторша считала пятаки и озверело ругалась с бабой, навьюченной бидонами, требуя с каждого бидона но гривеннику.
– Слсдущая Покровское-Стрешнево, – сипло заорала она, – слазь кому охота.
Черт вскочил, рванул дверь и вылетел на площадку, угодив острым носом прямо в шею вожатому.
– Куда прешь, – заревел вожатый, бросив песню о каторжнике, зарубившем 6 фраеров и 12 ментов, – лезь в кузов до полной остановки!
