Текст книги "Волчьи ямы (сборник)"

Автор книги: Аркадий Аверченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Аркадий Тимофеевич Аверченко
Волчьи ямы

Волчьи ямы

Специалист по военному делу
(Из жизни малой прессы)

Прежний «военный обозреватель» поссорился с редактором и ушел.

Он обиделся на редактора за то, что последний сказал ему:

– Какую вы написали странность: «Австрийцы беспрерывно стреляли в русских из блиндажей, направляя их в них». Что значит «их в них»?

– Что же тут непонятного? Направляя их в них, – значит, направляя блиндажи в русских?

– Да разве блиндаж можно направлять?

– Отчего же, – пожал плечами военный обозреватель, – ведь он же подвижен. Если из него нужно прицелиться, то он поворачивается в необходимую сторону.

– Вы, значит, думаете, что из блиндажа можно выстрельнуть?

– Отчего же… конечно, кто хочет – может выстрелить, а кто не хочет – может не стрелять.

– Спасибо. Значит, по-вашему, блиндаж – нечто вроде пушки?

– Не по-моему это, а по-военному! – вспылил обозреватель. – Что вы, издеваетесь надо мной, что ли? Во всякой газете встретите фразы: «Русские стреляли из блиндажей», «немцы стреляли из блиндажей»… Осел только не поймет, что такое блиндаж!

Редактор догадался, на кого намекает обозреватель, и обиделся.

– Не знаю, кто из нас осел. Почему же в «Военном Скакуне» обозреватель пишет такую фразу: «немцы прятались в блиндажах». Что ж они, значит, по-вашему, в пушках прятались, что ли?

– Почему же нет? Если орудие, скажем, восемнадцатидюймовое, а средний солдат, имея объем груди, согласно правилу воинского распорядка частей внутреннего согласования армий, которое… которое… Э, черт! Взял просто человек и залез в пушку.

– Сел в лужу наш военный обозреватель, – вступил и разговор корреспондент из Копенгагена. – Блиндаж – это нечто вроде солдатской галеты. Иностранное слово. Происходит с русинского. Блин даже. Так сказать, даже блин, и тот идет в ход. Я сам читал корреспонденцию, что немцы без блиндажа ни на шаг. Ясно – галеты. Любят, черти, покушать. Хотите, я сегодня из Копенгагена напишу об этом?

– Пожалуйста, – скривился военный обозреватель. – Если вы в военных вопросах понимаете больше меня, ведите сами военный отдел. А я вам больше не писарь.

Взял он свое пальто, шляпу, два рубля долгу из конторы и ушел.

* * *

Редактор привез нового военного обозревателя.

Все сотрудники высыпали смотреть на него. Поглядывали с тайным страхом – вдруг человек возьмет да и начнет стрелять в них. Все-таки военный обозреватель, имеющий дело с разными шрапнелями, мортирами и блиндажами.

Но новоприбывший военный обозреватель оказался на редкость милым, скромным человеком.

Улыбнулся всем, а молодому секретарю сказал даже комплимент:

– Какие у вас хорошие ботиночки!

– Да, – самодовольно согласился секретарь. – Почти новые. Второй год всего ношу.

– О чем будете писать нынче? – спросил редактор.

– Об Италии.

– Почему об Италии?

– Да давно хотелось написать. Тем более что она имеет на карте такую забавную форму.

* * *

Появилась статья военного обозревателя об Италии.

Она начиналась так:

«Италия имеет форму сапога. Капо-спартивенто – это его носок, Капо-С. Мария – его каблук. Средняя часть подметки образуется из залива Таренто. К сожалению, мы не можем точно обрисовать верхнюю часть сапога, так как верхушка голенища сливается с материком, а ушки должны быть где-нибудь между Сицилией и Венецией. Что же касается подъема этого сапога, то…» и т. д., и т. д.

Статья была очень оригинальная и в редакции произвела известное впечатление.

– А о чем вы нынче думаете? – спросил редактор.

– Написать о чем? Думаю написать статью о состоянии обуви во французской армии.

– Разве это такой важный вопрос?

– Обувь-то? Это – все. Обуйте солдата как следует, и он сделает чудеса.

* * *

На следующий день появилась новая статья нашего военного обозревателя.

Она начиналась словами:

«Многим, вероятно, интересно, как обута французская армия. Обувь французов состоит из…» и т. д., и т. д.

Эта статья оставила у всех какое-то странное впечатление узости освещения затронутого вопроса и поразила обилием специальных непонятных терминов. Впрочем, редактор утешил себя:

– Ничего не поделаешь, – специалист.

А вечером спросил:

– А завтра о чем будет?

– Думаю коснуться состояния обуви в австрийской армии.

– Что вы все обувь да обувь? – нервно возразил редактор. – Напишите что-нибудь другое.

– Именно? – пугливо спросил новый обозреватель, огорченный редакторской нервностью.

– Ну… например, напишите о расположении австрийской армии…

– Слушаю-с.

На следующий день появилась статья:

«Расположение австрийской армии».

Начиналась так:

«Австрийская армия расположена сейчас в виде дамского ботинка, причем левый фланг образует собой как бы носок, а правый как бы верх ботинка. N-й корпус стоит в виде высокого каблука, причем рантом его является…» и т. д., и т. д.

Прочтя эту статью, редактор рассвирепел. Долго кричал на военного обозревателя:

– Что вы всюду тычете ваши сапоги, туфли и башмаки? Что это за военные статьи, ни одна из которых не обходится без каблука, ранта, подъема и носка? На плане расположение австрийской армии похоже на кочергу, а вы всюду хватаетесь за свой излюбленный сапог. Понимаете? Кочерга, а не сапог!

– Извините! – обиженно возразил новый обозреватель. – Я не кухарка какая-нибудь, чтобы сравнивать положение армии с кочергой.

– Но и не сапожник же, – завизжал редактор, – чтобы сравнивать армии с сапогом!

– Извините, – угрюмо прошептал новый обозреватель, – как не сапожник? Мне своей профессии стыдиться нечего. Сейчас я, конечно, приглашен вами на пост военного обозревателя, но раньше я действительно работал подмастерьем у сапожного мастера Василия Хромоногого.

И когда он, получив расчет и собрав свои вещи (пучок дратвы, две колодки и коробку вару), уходил, – в глазах его читался короткий упрек:

«За что? Чем я хуже других?»

Старческое

Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают.

Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок.

– Кхе-кхе…

Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.

У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия!

Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон?

От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.

И еще упало несколько листьев. И еще…

– Кхе-кхе…

К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.

Не хочется…

Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы – мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки – мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, – мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело – мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы.

Падайте листья, пригибайся ствол – к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, – кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?

– Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали… И как!

Бедные старики.

Не старик я, а буду стариком.

Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, – отрывок, огрызочек моей старческой жизни. Слушай, читатель. Кхе-кхе…

* * *

Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.

– Дед, – говорит Костя, – что ты все спишь да спишь… Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был.

Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.

– А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку «Веселые устрицы». Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: «Этот, говорит, молодой человек подает надежды…»

– Подал? – спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого «молодого человека».

– Что подал?

– А надежды-то.

– А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе… Кхе!

– Ну ее, – с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. – Еще недоставало чего! Почитать… Ничего я там не пойму.

А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела.

Даже не обидно.

– Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?

– Нет, непонятно, – вздыхает внук. – Вдруг сказано у тебя там: «Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. „По одной не закусывают, – крякнул Иван Иванович…“» Ни черта, дедушка, тут не разберешь.

– Вот те раз! Чего ж тут непонятного?

– Да что это такое водка? Такого и слова нет.

Молодостью повеяло на меня от этого слова – водка.

– Водка-то, такое слово было.

– Что же оно значит?

– А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная.

– Для чего?

– А пить.

– Сладкая, что ли?

– Эва, хватил. Горькая, брат, была. Такая горькая, что индо дух зашибет.

– Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства?

– Ну, насчет пользы – это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел.

– Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли?

Я задумчиво пожевал дряхлыми губами.

– Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.

– Так зачем же пили?

– Приятно было.

– А вот у тебя там написано: «Выпили и поморщились». Почему поморщились?

– А ты думаешь, вкусная она. Выпил бы ты, так похуже, чем поморщился…

– А почему они «поспешили закусить»?

– А чтоб вкус водочный отбить.

– Противный?

– Не без того. Крякать тоже поэтому же самому приятно было. Выпьет человек и крякнет. Эх, мол, чтоб ты пропала, дрянь этакая!

– Что-то ты врешь, дед. Если она такая противная на вкус, почему же там дальше сказано: «По одной не закусывают».

– А это, чтоб сейчас другую выпить.

– Да ведь противная?

– Противная.

– Зачем же другую?

– А приятно было.

– Когда приятно – на другой день?

– Тоже ты скажешь: «на другой день», – оживился я. – Да на другой день, брат, человек ног не потащит. Лежит и охает. Голова болит, в животе мутит, и на свет божий глядеть тошно до невозможности.

– Может, через месяц было хорошо?

– Если мало пил человек, то через месяц ничего особенного не было.

– А если много, дед, а? Не спи.

– Если много? Да если, брат, много, то через месяц были и результаты. Сидит человек с тобой и разговаривает, как человек. Ну а потом вдруг… трах! Сразу чертей начнет ловить. Смехи. Хи-хи. Кхе-кхе!

– Ка-ак ловить? Да разве черти есть?

– Ни шиша нет их и не было. А человеку кажется, что есть.

– Весело это, что ли, было?

– Какой там! Благим матом человек орал. Часто и помирали.

– Так зачем же пили? – изумленно спросил внук.

– Пили-то? Да так. Пилось.

– Может, после того как выпьют, добрыми делами занимались?

– Это с какой стороны на какое дело взглянуть. Ежели лакею физиономию горчицей вымажет или жену по всей квартире за косы таскает, то для мыльного фабриканта или для парикмахера это – доброе дело.

– Ничего я тебя не понимаю.

Внук накрутил на палец кольцо своих золотых волос и спросил, решив, очевидно, подойти с другой стороны:

– А что это значит «чокнулись»?

– А это делалось так: берет, значит, один человек в руку рюмку и другой человек в руку рюмку. Стукнут рюмку о рюмку, да и выпьют. Если человек шесть-семь за столом сидело, то и тогда все перестукаются.

– Для чего?

– А чтобы выпить.

– А если не чокаться, тогда уж не выпьешь?

– Нет, можно и так, отчего же.

– Так зачем же чокались?

– Да ведь, не чокнувшись, как же пить?

Я опустил голову, и слабый розовый отблеск воспоминаний осветил мое лицо.

– А то еще, бывало, чокнутся и говорят: «Будьте здоровы», или «Исполнение желаний», или «Дай бог, как говорится».

– А как говорится? – заинтересовался внук.

– Да никак не говорится. Просто так говорилось. А, то еще говорили: «Пью этот бокал за Веру Семеновну».

– За Веру Семеновну, – значит, она сама не пила?

– Какое! Иногда как лошадь пила.

– Так зачем же за нее? Дед, не спи! Заснул…

А я и не спал вовсе. Просто унесся в длинный полуосвещенный коридор воспоминаний.

Настолько не спал, что слышал, как, вздохнув и отойдя от меня к сестренке, Костя заметил соболезнующе:

– Совсем наш дед Аркадий из ума выжил.

– Кого выжил? – забеспокоилась сердобольная сестра.

– Сам себя. Подумай, говорит, что пили что-то, от чего голова болела, а перед этим стукали рюмки об рюмки, а потом садились и начинали чертей ловить. После ложились под забор и умирали. Будьте здоровы, как говорится!

Брат и сестра взялись за руки и, размахивая ими, долго и сочувственно разглядывали меня.

Внук заметил, снова вздохнув:

– Старенький, как говорится.

Сестренке это понравилось.

– Спит, как говорится. Чокнись с ним скалкой по носу, как говорится.

– А какая-то Вера Семеновна пила, как лошадь.

– Как говорится, – скорбно покачала головой сестренка, – совсем дед поглупел, что там и говорить, как говорится.

Никогда, никогда молодость не может понять старости.

Плохо мне будет в 1954 году, ох, плохо!.. Кхе-кхе!..

Корни в земле

Толстый человек, отдуваясь и тяжело дыша, утирал громадный лбище громадным клетчатым платком и, делая после каждого слова антракт, в виде глубокой передышки, говорил:

– Это (передышка) как же (передышка) будет (передышка) теперича?

– А что? – недоуменно поднял я голову.

– Значит, это выходит, что жить не по-хорошему нужно, не в браке, а в разврате – да? В гнусности – да?

– Именно?

– Раз свадьбы не сделаешь – что ж оно выйдет? Ясное дело.

– Какой свадьбы?

– Какая бывает. Между двумя.

– Которыми?

– Вообще. Барышня, скажем, и кавалер.

– Ну?

– Между ими, говорю.

– Так кто ж им мешает жениться?

– Без свадьбы-то?

– Со свадьбой!

Толстяк охнул и, как кит, выпустил из ноздри струю воздуха, поколебавшую гардину на окне.

– Где-же это вы, скажите на милость, свадьбу теперь увидите?

– А что? Пост?

– Тоже вы скажете – пост. Пост дело проходячее: пост ни при чем.

– А что не проходячее?

– Читали, что всякое питье хотят уничтожить?

– Читал. Прекрасная мысль.

– Умники вы!.. Новомодные танцоры. Шаркуны, трам-блям… Вот и выдумываете бо-зна-что!

– Однако, при чем тут свадьба?

– О, Господи-ж! Да какая христианская душа без выпивки свадьбу справит? Ведь куры ж засмеют. Господи, Господи!

– Какой вздор. Обряд бракосочетания не требует выпивки.

– Так-с. Вы по-умному все, по-балетному рассуждаете. А дозвольте вас спросить: вернумшись?

– Что такое – вернумшись?

– Вернумшись с этого бракосочетания, как вы выражаетесь, что они должны делать?

– Молодые?

– Да-с. И молодые, и старые.

– Чай пить.

– Это на свадьбе-то?! Да пригласи меня человек на такую свадьбу – я и ему и его невесте всю прическу чаем ошпарю!

– Пусть не приглашает.

– Это меня-то? Дядю-то? Кто его после такого поступка лечить будет?

– Однако, согласитесь сами, что таким образом для вашего племянника создается безвыходное положение.

– То-есть для племянницы. И верно, что безвыходное. Где уж тут замуж выходить при этом самом! Позорь один, смехота.

– Не понимаю, почему. Будто все дело в выпивке.

– Ну, вот и говори с ним. Свадьба это али нет?

– Свадьба.

– Музыка должна быть? Туши она должна играть? Под какой же дьявол она будет играть туши, ежели выпить нечего? За мое-то здоровье, за дядюшкино, должны пить или, может быть, скажете – не должны? За молодых должны пить или не должны? Керосин пить будут, клюквенный сироп? Молодым должны кричать горько! или не должны? А где ж тут горько? От чего? От чего?! Ora моржовой воды?!!

– Что это за моржовая вода?

– Лечебная. С пузыречками. Орел на этикетке.

– Боржом!

– Это все едино. Пить я его не буду…

– Ну, и что же?

– Так вот, при таких обстоятельствах, я вас спрашиваю, что это получится: свадьба или похороны? Чем молодые потом такой день вспомнят? Похороны? Да теперь и похороны тоже… Доведись на меня – никогда бы я при таких делах не похоронился.

– Похоронят! И спрашивать не будут.

– Разве что. А только вот уж всякий на таких похоронах скажет: Собаке собачья смерть. И действительно!

Он всплакнул в платок, высморкался и обратил на меня маленькие покрасневшие глаза.

– Простите вы меня, сырой я. Так вот вам какие похороны. Певчие без водки злые, как собаки, петь будут безо всякой чувственности, поминальщики за блинами, за пирогами не поплачут, как раньше, а еще по трезвому делу так ругнут, так обложат покойничка, что он, как шашлык на шампуре, завертится в гробу. А детки!.. Эти, ангелочки малые…

Он снова полузаплакал в платок, полувысморкался.

– Детки, говорю я… Так некрещеными им, значит, и ходить? Ни нашим, ни вашим, да?

– Ну, уж крестины, простите…

– Нет, это уж вы мне простите! Не желаю я вам прощать – лучше уж вы мне простите! Это какие же такие крестины должны получиться, когда за здоровье младенца, за евонную мамыньку, за крестных – так уж и не выпьет никто?! Это вы как понимаете? Да ведь после таких крестин младенец и лапки кверху задерет.

Я засмеялся.

– Выживет.

– Выживет? Почему выживет? Потому что пусть лучше некрещеным бегает, чем…

Очевидно, глаза его устроились в свое время на сыром, болотистом месте. При легоньком нажатии платка в этих двух кочках проступала обильная вода.

Высморкавшись особенно щеголевато и громко, он сказал с грустной мечтательностью:

– Ну, конечно, что же это за жизнь. Так и будут ходить – некрещеные, невенчаные, непогребеные… И помирать скверно и жить не сладко.

И вдруг, вспомнив что-то, с новой энергией застонал толстяк:

– А праздники!! А Рождество и Пасха?! Пришел ко мне, скажем, Семен Афанасьич. Драсьте – драсьте. Понравилась ли вам заутреня? Пожалуйте к столу. Крякнет Семен Афанасьич, потрет руки, пригладит усы, подойдет к столу… (он всхлипнул), подойдет это он к столу – ветчина тут, поросеночек, колбаса жареная, птички разные разрумяненные… И что же! Все это по столу стелется, все это низко, простите! А где же вершины духа человеческого? Где же эти пирамиды, обелиски, радующие взоры и уста! Как же может Семен Афанасьич съест поросеночка? Как ему в глотку полезет жареная колбаса? Как у него подымется рука золотистенький грибок в рот отправить? Да не сделает же этого Семен Афанасьич! Не такой это он человек. Выронит вилку, шваркнет хлебцем, уже заранее для первой рюмки приготовленным – в поросенка, плюнет на стол и уйдет. Это Рождество, по-вашему? Это Пасха? Это колокольный звон или ваше трам-блям?!! Нечистый возрадуется – и горько восплачем мы! Да я в такой праздник сейчас же работать, как в буденный день, пойду. Знаете вы это? Что мне такой праздник? Да вам самим лучше меня занять работой в такой праздник, а то ведь я на людей бросаться буду, кусаться буду, землю ногами рыть!! Ведь раньше, вы подумайте, что было: с утра собираешься, чтобы пить, потом пьешь, потом опохмеляешься, тошнит, значит, тебя, голова болит – ан, смотришь, день и прошел. А нынче что я буду делать? Пойду да Семену Афанасьевичу стекла и побью.

– Это зачем-же? – удивился я такому странному заключению.

– А с досады. Двадцать лет мы с ним вместе пьем – так это как вынести? Да уж что там о праздниках говорить… А будни! А моя работа?! – подрядами я занимаюсь. Как же я с нужным человеком дело сварганю, как я его удоблетворю – лимонным сюропом или голланцким какаом? На голову он мне выльет сюроп. Да ну вас!!! – вдруг махнул он рукой. – Пойду. Доведете вы меня когда-нибудь до кондрашки…

Ушел, не забыв надавить красным платком свои водоточащия кочки…

* * *

Вчера этот толстяк явился ко мне, размахивая огромной простыней петроградской газеты.

– Сдаетесь? – улыбнулся я.

– Это как же-с?

– А что же это вы белым флагом размахались?

Он был светел. Сиял.

– Нет, уж пусть кто другой сдается. А мы еще повоюем.

– С чего это так возсияли?

– А вот. Видали? (ткнул в газету пальцем, похожим на старую морковь). Сказано, что в скором времени открывается продажа водки для технических целей!!!

– Так ведь для технических же?

Он призадумался, немного обеспокоенный.

– А это что-же, по-вашему, обозначает?

– Значит, не для питья.

– А куда ж ее?

– Ну, там… для научных препаратов, для парфюмерии, для лекарств.

– Толкуйте! Тогда бы о спирте говорилось, а тут ясно сказано: водка. Я не хотел сдаться:

– Все-таки, для технических целей сказано. Я еще понимаю, если бы продавали крепкие виноградные… Тогда бы…

– Попались, батенька! Вон что дальше сказано: будет допущена продажа крепких виноградных вин для технических целей… Какие же это, простите, технические цели – для мадерцы, токайского или мартеля, три звездочки. Одна только техническая цель – купить бутылочку и высмоктать ее.

Я смутился.

– Да… Это что-то непонятное. Впрочем, если сказано: для технических целей, то, очевидно, зря никому из частных лиц продавать не будут.

Он прищурился.

– Так-с? А кому же будут?

– Очевидно, техникам.

– Так поздравляю вас! – захихикал он. – Отныне, значит, вся Россия техниками обрастет.

– Каким образом?

– Для водки-то? Да для водки любой человек таким техником сделается, что только руками разведете. Ну, прощайте! Бегу.

– Куда?

– А к другим техникам – новость сообщить. Эй, Глаша! Скажи технику Гавриле, чтобы подавал. Поеду к технику Семену Афанасьичу. Спасибо, Глаша! Воть тебе на технику полтинник!..