Текст книги "Волчьи ямы (сборник)"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Отцы и дети
I. Немец у турка
– Это что такое тут у тебя стоит, Махмудка?
Турок похлопал по тому предмету, который заинтересовал немца, и отвечал:
– Военный корабль.
– Корабль?! Так почему же он у тебя на суше стоит?
– Ничего. Стоит себе – хлеба не просит.
– Почему же на суше?
– А что?
– Он на море должен плавать!
– Как же так можно его на море пустить… А вдруг утонет?
– Да ведь корабль – это водяная вещь!
– Серьезно?
– Ну, вот – поговорите с этим кретином! Сейчас же нужно спустить этот корабль на воду!
– А тут в боку дырка. Ничего?
– Дырку нужно заделать!!
– Ну, сейчас. Только не кричите на меня. Я думаю, взять лист толстой этакой сахарной бумаги, столярного клею…
– Нельзя! Такая заплатка сейчас же отклеится.
Турок поглядел на немца и восхищенно воскликнул:
– Однако, как вы хорошо знаете морское дело! Уж вы помогите, право. Вы наши отцы, мы ваши дети.
– Мины у вас есть?
– Были.
– Где же они теперь?
– Сбежали.
– С ума ты сошел! Что такое врешь?!..
– Ей-Богу.
– Где же они были?
– Мины-то? Первая появилась на лице султана, когда вы заставили нас воевать с русскими; вторая – на лице Энвера, когда он узнал, что Франция и Англия солидарны с Poccieй. Теперь, конечно, эти мины уже сбежали…
– Кретин ты, брат, Махмудка.
– Рад стараться.
– Что это у вас там, в котловине?
– Это? Крепость.
– Скажи мне на милость: кто же крепости в долинах строит?!..
– Мы. Собственно, мы, турки, очень хитрые. Мы построили крепость в пропасти. Расчет у нас такой: когда неприятель подступит к крепости и пойдет на нее – он свалится вниз, а мы его тут и поймаем. Поймаем и зарежем. Ни один человек не вырвется.
– А если они сверху в вас стрелять из пушек начнут?!
– Как так стрелять? Разве можно? Ведь этак они кого-нибудь и убить могут. А у нас законы строгие. За то и ответить можно.
– На войне-то?!
– Положим, действительно, война. Хотя мы приняли свои меры: на воротах крепости у нас висит плакат: «Без разрешения коменданта вход русским в крепость воспрещается». По горам тут же дощечки с надписями расставили: «Стрелять в турок строго воспрещается». Положение-то русских! Подойдут к нам, а стрелять-то и нельзя. Повертятся тут. А мы выйдем из крепости и зарежем их.
– Эту крепость немедленно срыть! На вершине той горы построить новую, окружить ее тройным поясом фортов…
– Уж вы помогите нам, пожалуйста. Не оставьте. Немцы, они хорошие. Вы наши отцы, мы ваши дети.
– Постойте, постойте… Это еще что такое? Что это за нежности? Картонный футляр для пушки?
К чему это?
– Это не футляр, а пушка, эффенди.
– Картонная?!
– А сверху мы ее, чтоб блестела, свинцовой бумагой от чаю обклеили. Чай-то, знаете, пьешь, а бумага остается. Ну вот мы ее…
– Да ведь такая пушка, как мыльный пузырь разлетится от первого выстрела. И канониров поубивает.
– Не поубивает. Эта пушка безопасная.
– Однако, если вы зарядите ее, положите порох…
– У нас порох тоже безопасный.
– Бездымный?!
– Нет, безопасный. Не горит. Огнеупорный. Один турок изобрел. Берется две части рисовой пудры, одна часть молотого кофе, все это перемешивается…
– Так, значит, стрелять нельзя?!
– Как нельзя?!.. Стреляем. Три человека на пушку у нас полагается. Один прячется сзади и кричит: «бабах! Пум!!» Другой в это время сбоку папиросой затягивается и дым, будто из дула, выпускает, а третий – снаряд в руках держит и бросает его сейчас же прямо неприятелю в морду. Что ж… От орудия больше ничего нельзя и требовать: звук – есть, дым – есть и заряд – попадает в неприятеля.
– Но ведь вы это могли бы и без пушки делать?!!
– Нельзя. Без пушки не страшно.
– Завтра же чтобы были новые пушки. У вас должны быть мортиры, гаубицы…
– Уж вы не оставьте нас, эффенди. Вы народ понимающий. А мы – что? Простые турки. Вы наши отцы, мы ваши дети.
– Действительно… Вижу я, что вы ни чорта в этом не смыслите…
– Где нам!..
II. Турок у немцев
Турок ходил с немецким генералом по полю, на котором только что происходило сражение, критическим взглядом оглядывал все поле и только причмокивал губами и укоризненно покачивал головой.
Немецкий генерал, наоборот, был чем-то, очевидно, сконфужен.
Турок наклонился к одному из неприятельских раненых, внимательно осмотрел его и негодующе сказал:
– Ну, и работка! Свиньи.
– Мы… старались… – пролепетал генерал.
– Вы старались! Кретины. Разве так раненые обрабатываются? Правда, нос вы срезали уши надорвали, но глаза! Где у вас были глаза?
– Н… наши глаза?
– Да не ваши – тупые, оловянные, навыкате, – а глаза раненого?.. Учить вас нужно? Глаза вынимаются и всовываются в разрезанный живот! Руки переламываются, но не так, как сделали ваши глупые немецкие кустари, а вот этак! Видели? Теперь – это сюда, а это сюда! Видели?..
– Чудесно! Только позвольте. Да ведь вы это нашего же раненого обрабатываете… Ведь он еще жив быль…
– Гм!.. А вы чего же молчали? Э, черт, действительно. Ну-ка, попробуем вынуть глаза из живота, вставим обратно, живот зашьем… Нет!! Все равно, уже ничего не выйдет. Черт с ним. Ну, да… Я вот, впрочем, только к примеру показал… Видели?
Немецкий генерал, запуганный сердитыми окриками, робко поглядывал на турка и пролепетал:
– Уж вы нас не оставьте. Мы не специалисты… Посоветуйте. Как и что. Вы наши отцы, мы ваши дети.
– Чертовы вы дети, а не мои. Вот вы тут повесили десяток деревенских обитателей… Прекрасно! А почему вы огонька под них не подложили? Почему языки НЕ вырезали? Руки у них где? По бокам висят? А где должны быть?
– Уж вы нас не забудьте. Где нам! Вы уж, как говорится… Вы нам, мы вам. Вы наши отцы, мы ваши дети, Махмуд Шевкетыч.
– Не юли, Карлушка. Не люблю. Я тебе скажу, Карлушка, откровенно: мне на вас противно смотреть. Разве это голова? Разве с животом так поступают? А пленные! Как вы с ними обращаетесь!?
– Мы их… бьем. Кушать им не давали…
– «Кушать не давали»! Еще бы вы им устриц и шампанского дали! А в ямы, на аршин наполненные водой, вы их сажали? Под ногти щепочки запускали? Рубленый волос в пятки зашивали?!! Эх вы… немцы паршивые!
– Мы старались… мы… будем. Вот недавно тоже… в Красный Крест стреляли.
– Удивил! Действительно. А вот, ты мне скажи вот что: докторов за ноги вешали?
– Нет… не пр…пробовали.
– Так куда ж вы, черт вас передери, лезете к нам в союзники?!
– Мы… будем… мы сделаем… Вы уж поддержите, научите. Вы, как говорится, наши отцы, мы – ваши дети.
Долго еще ездили по полю отцы и дети, перекоряясь между собою…
Кандидат в венгерские короли
Вильгельм Гогенцоллерн с самого рождения сына своего Эйтеля-Фридриха готовил его в венгерские короли. Он назвал его венгерским именем, приставил к нему дядьку венгерца и вообще воспитывал его в венгерском духе.
Неизвестный человек явился к венгерскому графу Тиссе и, приняв самый дипломатический вид, спросил:
– А, что, скажите… Вы, венгры, не отложились ли бы от Австрии?
– Зачем? – дипломатично спросил Тисса.
– Да так, – дипломатично подмигнул неизвестный. – Лучше было бы.
– Для кого? – дипломатично прищурился Тисса. Неизвестный заиграл глазами и, отбросив на минуту дипломатичность, откровенно признался:
– Для нас.
– А вы кто? – осторожно, тоном старого дипломата спросил Тисса. – Французы?
Неизвестный дипломатично качнул головой слева направо.
– Нет? Значит, англичане?
– Не угадали.
– А, знаю! – всплеснул руками Тисса. – Вы от имени русских!
– Хватили, – дипломатично рассмеялся неизвестный. – Как бы не так. Держи карман шире!
Тисса, услышав про карман, испугался.
– Как? Вы предлагаете держать карман шире? Значит, вы… немец?
– Ну, конечно! Сразу могли бы догадаться.
– Послушайте, – широко, без всякой дипломатичности, открыл глаза Тисса. – Если вы немец, значит, вы союзник Австрии?!
– Я вижу, – вежливо удивился неизвестный, – что от вас ничего не скроешь.
– И вы, будучи союзником Австрии, предлагаете нам, венграм, отделиться от нее?
– Правда, смешно? – подхватил незнакомец.
– Ну, я бы назвал это иначе – дипломатично пожал плечами Тисса.
– Не надо лучше называть иначе – вы только примите во внимание то, что война проиграна, и нам скоро придется сводить с союзниками счеты…
– Это ужасно. Наверное, вам придется многого лишиться?..
– Да! Многое отдадим… Галицию придется отдать.
– Постойте… Галиция то ведь не ваша, а австрийская.
– Ну, вот мы ее и отдадим.
– Нет, я спрашиваю, что вы ваше отдадите?
– Боюсь, что Константинополь придется отдать.
– Позвольте! Константинополь ведь турецкий?!
– Ну, не все ли равно. Турция – наш же союзник. Так же больно отдавать ихнее, как и свое.
– Раз вам одинаково больно, вы бы и свое что-нибудь отдали. А то что же все – только австрийское да турецкое отдавать.
– Славный у вас брелочек на часах.
Тисса рассеянно застегнул пиджак на все пуговицы и вздохнул.
– А нам, значит, вы советуете отделиться?
– Натурально. Пока и вас вместе с Австрией по кускам не растащили. Уж вы поверьте: такая раздача скоро пойдет, что все затрещит.
– Можно с вами говорить откровенно? – спросил Тисса.
– Можно. Откровенность – мать дипломатии…
– Ну, хорошо. Вот что меня удивляет: как это вы, будучи таким мерзавцем… Ведь вы мерзавец?
– Предположим, – замялся неизвестный.
– Хорошо! Из вежливости, будем это только предполагать. Так вот, что меня удивляет: как это вы, будучи, предположим, мерзавцем, – так красиво и бескорыстно заботитесь о Венгрии?!
– А вы не представляете себе, что и у мерзавцев могут быть минуты просветления?
– У просто мерзавцев – бывают такие минуты. У дипломатических мерзавцев – никогда.
– Правильно. Умный вы человек, граф. В таком случае буду говорить с вами откровенно: мы щадим Венгрию – знаете, почему? У нас есть для Венгрии новый король.
– Воображаю, – скептически сказал Тисса.
– Чего там воображаете! Настоящий Гогенцоллерн! Право, возьмите.
– А что же мы с Францем-Иосифом будем делать?
– Подумаешь, важность… Подсыпать в стакан какого-нибудь порошку…
– Послушайте, вы!..
– А то еще иногда старые люди, спускаясь с мраморной лестницы во дворце, спотыкаются, падают вниз и ломают себе спину. Много ли старому человеку нужно? Да, впрочем, раз вы отделитесь от Австрии – что вам думать о Франц-Иосифе?
– Кто же это ваш король-то, который для нас?
– Ну, как же! Принц Эйтель-Фридрих сын Гогенцоллерна. Такой хороший, право. Да вы посмотрите его, – ведь за это денег не возьму.
– Где же он?
– Тут, на ступенечках сидит, дожидается. Ведь его отец с самого рождения для Венгрии готовил. По-венгерски научили говорить, венгерку танцует паренек так, что любо-дорого. Окромя венгерского гуляша, маковой росинки в рот не берет. Позвать его?
– Ну его! Не нужно.
– Да ведь тут же он. Все равно, взгляните. Эй, Эйтель, пойди сюда. Иди, дурачок, не бойся.
Принц Эйтель-Фридрих нерешительно вошел в комнату и остановился у дверей.
– Вот этот? – спросил Тисса.
– Этот. Каков парнишка, а? Пальчики оближете.
– Лицевой угол у него подозрителен, – заметил критически Тисса.
– Ничего, выпрямится.
– Да, все вы так говорите, лишь бы только товар с рук сплавить. Э, э! А форма черепа-то! Хорошо, что я ему шапку снял, посмотрел.
– Череп хороший.
– Да ведь он микроцефал! У него череп дегенерата.
– Помилуйте, что вы! Он на отца похож.
– Это-то и печально! Нет, знаете, забирайте вы своего Эйтеля. Не нужно.
– Ей-Богу, хороший король будет (пауза). Ну, хотите, он вам венгерку спляшет?
– Да зачем?! Это совсем лишнее.
– Эйтель, станцуй дяденьке что-нибудь венгерское. Да что ты стоишь, в самом деле, как дурак? Поговори с дяденькой по-венгерски.
– Тупенький он у вас, – с сожалением заметил Тисса.
– Дома он ничего… Разговаривает и все такое. А тут оробел. Так не возьмете?
– Нет, не надо. Мы уж как-нибудь сами справимся.
– Он и считать по-венгерски умеет.
– Не надо.
– Не надо, так и не надо. Набиваться не будем. Эй, ты, сокровище! Пойдем, что ли. Навязали мне на шею камень – носись с ним.
* * *
Надевая в передней пальто, неизвестный вдруг разоткровенничался и, махнув рукой на всякую дипломатию, признался, прижимая руку к сердцу:
– А ведь правду говоря, Эйтель этот самый, действительно, подгулял. Выпить не дурак, скандалист и поведения в отношении женщин такого, что плюнуть хочется. Прямо не знаю теперь, куда его и сплавить. Тут поблизости княжества никакого нет?
– Есть много княжеств и королевств, но места всюду заняты.
– Эх-ма! Наплачешься с таким дитем. Ну, ты, венгерец! Идешь, что-ли? Не ночевать же тут.
И ушел с ворчаньем, – таща за руку еле поспевавшего за ним принца Эйтель-Фридриха Гогенцоллерна, кандидата на венгерскую корону.
Карьера певицы Дусиной
В провинциальных шантанах в первом отделении выпускают иногда певицу – какую-нибудь Дусину, или Верину, или Люсю Светозарскую. Она, что называется, девушка не первый сорт; и даже не второй сорт; она, что называется, девушка третий сорт.
Все у неё как-то неладно: платье сделано из очень подозрительной материи, сидит криво, косо, чулки заштопаны довольно заметно, каблуки туфель покривились, лицо обсыпано пудрой не совсем там, где это нужно, кисти рук красные, а уши украшены тусклыми, без блеска, как глаза мертвеца, бриллиантами, – такой величины, что у зрителя является подозрение: не ограбила ли она какую-нибудь хрустальную люстру в отдельном кабинете?
Пластика ее и жестикуляция очень просты: она или махнет рукой около подбородка, или приподнимет платье, щегольнув при этом случае тощей ногой, или просто поглядит в потолок, сделав три шага в сторону с самым деловым видом и в полном несоответствии с исполняемым куплетом.
И куплеты она поет какие-то третьесортные, сочиненные каким-нибудь пропившимся гобоистом или племянником буфетчика.
В них говорится:
Мне мама говорила: Ты бойся всех мужчин, Пусть красавец или рыло, Но все ж остерегаться есть тьма причин. Я маму не послушала, В кабинете со старичком кушалаИ он оказался шалун, Взял у меня поцелуй.
Между двумя подобными безотрадными куплетами – шаг налево, два назад и внимательный взгляд в потолок; вздох; нерешительное поднятие платья – и под гробовое молчание обескураженной, фраппированной публики бредет Дусина, Верина или Светозарская за кулисы.
Зачем она здесь? Почему она ушла из кухни, прихожей или детской, где её красные руки никого не приводили в веселое настроение, а кривые каблуки старых барыниных ботинок как будто срослись с ней, не внося фальшивой ноты в общий антураж затрепанного платьица и гранатовых сережек…
Сманил ее в свое время какой-нибудь щеголь, врун, говорун, блестящий вояка писарского типа – и пошла Глаша Шестипалая в Верины, Дусины и Светозарския.
И вот уже хочется ей, чтобы у неё все было, как у других «классных» певиц, – и бриллианты, и наряды, и лихой, пикантный вид… И ничего ей, бедняжке, не удается в этом смысле: обвешана она бриллиантами, но фальшивыми; затянута в корсет, но предательский перелом на лопатках говорит, кричит на весь свет, что цена корсету три рубля; духи у неё дешевые, благоухающие какой-то кислятиной, с примесью мятных капель, и душится она этими духами странно: по немытой шее размазана какая-то географическая карта, в некоторых местах запорошенная для привлечения мужчин, не то рисовой пудрой, не то детской присыпкой…
И, таким образом разукрашенная, поет она:
С старикашкою знакомство я свелаИ шинпанское в кабинете с ним пила. А он оказался шалун, Сорвал с мине поцелуй.
Поет и думает: «Ну, вот – и я не хуже других».
* * *
Сейчас такую Верину, Дусину или Нюсю Огонек чрезвычайно напоминает Турция.
Действительно: жила девушка на черной половине и горя не знала… Если ее не особенно уважали, так зато над ней и не смеялись:
– Известно, Турция. Что с неё возьмешь! И вот познакомилась эта затрепанная девушка с Вильгельмом – говоруном, лихачом и воякой. Черт его знает, чем он ее обольстил, но только нет уже прежней девушки. Вместо неё вылезла на свет Божий Верина, Дусина, Катя Ойра, в неискусно заштопанных чулках, с грязной шеей, до обморока надушенная дешевыми немецкими духами. И ясно написано на ея голодном, напудренном лице:
– И я не хуже других. И я, как любая шикарная француженка или американка, щеголяющая в чудесных, как мечта, туалетах от Пакена, в тысячных, как солнце горящих, бриллиантах!.. И мы тоже не лыком шиты.
Бедная, обманутая, поглупевшая Турция. Именно, лыком она шита, и лыко её отовсюду торчит, как морская трава из старого тюфяка.
* * *
– Надо будет, – решило недавно турецкое правительство, – бумажные деньги выпустить. Что ж, другие державы выпускают – почему же нам не выпустить. И мы не хуже других.
Что это были за бумажные деньги и какое к ним было отношение – рассказывают заграничные корреспонденты: турки просто не принимали этих бумажек.
Каковы были торговые сделки и обороты при помощи этих денег – легко себе представить.
Заходит в лавку к какому-нибудь Мустафе покупатель и спрашивает:
– Есть кальян с насечкой?
– Есть.
– Покажи.
– А вот. – Хороший кальян. Купите.
– Сколько стоит?
– Сорок пиастров.
– Ладно. Получай деньги.
Мустафа упаковывает кальян, a покупатель выкладывает на прилавок четыре бумажки, искоса поглядывая на Мустафу.
– Это что такое? – спрашивает изумленный Мустафа.
– Деньги.
– Эти бумажки?
– Ну-да. Государственного казначейства.
– Да ведь это бумажки?
– Ну-да. По закону, кто откажется принять их, того заключают в тюрьму.
– Да ведь я тебе кальян не бумажный продаю?
– Поговори мне еще. Сейчас заявлю, куда надо.
Мустафа задумывается. Потом поднимает голову.
– Вам, собственно, что угодно?
– Да кальян же, чудак.
– Кальян? Да у меня нет кальянов.
– А этот? Который ты завернул?
– Осел я! Разиня! Совсем и забыл, что я этот кальян давеча Сулейману продал! Вот бы история была! Нет, извините, эффенди, кальянов нет.
Покупатель со вздохом забирает свои бумажки и бредет дальше, солнцем палимый.
В другом магазине его прямо спрашивают: бумажками он будет платить или золотом?
– А разве не все равно? – угрюмо спрашивает покупатель.
– Конечно, все равно. Бумажки-то еще лучше не рвут карманов. Так чем же заплатите?
– Бумажками.
– Это хорошо. А вам что нужно? Кальяны? Как раз нет кальянов, не держим. Что? Те, что стоят на полках? Эти для себя. Ковры? и ковров не держим. Что? Те, что на полках? Тут всего двести штук. Для моли держим. Моль коврами кормим. Детей, знаете, нет, так мы моль завели. Все-таки, в роде, как птица. Имею честь кланяться. Иншаллах!
Таково турецкое бумажное обращение; таковы нынче турецкая торговля и промышленность.
Слышали турки, что в других странах правительство выпускает кредитки – дай, думают, и мы выпустим.
Выпустили.
* * *
После кредиток турецкая Дусина захотела, иметь еще более удивительную, чисто европейскую вещь: своего представителя при Папском дворе в Ватикане.
Можно себе представить удивление всего конклава:
– Что вам угодно?
– Турок я.
– Бывает. Бог простит. А что нужно-то?
– А хотим мы своего представителя иметь при вашем Ватикане.
– Так-с. Турецкого?
– Да.
– Представителя?
– Именно.
– Для чего же это вам?
– Да так, знаете… У других государств есть представители, а у Турции нет.
– Да зачем же вам?! Отдаете вы себе отчет?
– Ну, все-таки… Как-никак, представитель.
– Что он будет у нас делать?!
– А что другие делают, то и он будет.
– Они христиане, поймите вы.
Турок обиделся.
– Так-с. А мы, значит, уже и не люди, да?
– Вы тоже люди, но ведь вы мусульмане.
Вздохнет бедная, глупая Верина или Дусина и, дрыгнув ногой, убежит под общее молчаливое изумление за кулисы.
Бедняга… Слышала эта Дусина, что от других стран есть представители при Папском дворе – дай, думает – и я.
* * *
Есть у Вериной бриллианты, но они стеклянные; затянута Дусина в корсет, как и прочие, но корсет сделан из старых железных обручей.
Захотела недавно Турция высадить недалеко от Одессы десант…
Грозная вещь – десант. Жутью веет от этого слова… Горе неприятелю! Страшно той стране, на побережье которой высадилось враждебное войско.
Высадили турки десант. Знаете, сколько?
23 человека.
Бедная Дусина…
Не хотел-бы автор этих строк быть в числе высаженных двадцати трех человек…
Отлогий пустынный берег. Пыхтя и кряхтя, пристало маленькое утлое паровое суденышко к берегу.
Капитан свистнул в какую-то дудку, наклонился с мостика и сказал полуиронически, полупокровительственно:
– Ну, вы, десант! Приехали. Вылезайте!
– Уже Россия? – уныло спросил начальник десанта, карабкаясь по узкой заплеванной лесенке.
– Россия. Вся тут, как на ладони. Голыми руками забирай.
Вышли на берег. Холодно… Морозный туман еще не рассеялся. Поежились.
– Ну, что теперь делать-то?
– Я думаю, вглубь страны отправиться. Пошли…
Встретились какие-то мужики. Обступили турок; долго и внимательно их разглядывали.
– Не наши кабыдто…
– Жукастые; носачи все. Не то турки, не то армяны. Айда, Митрий, неча тут зря топтаться.
Печально бредет десант «вглубь страны». Растянулся какой-то погребальной процессией. Куда идти? Что делать? Неизвестно.
На счастье этих двадцати трех горемык встретился им разъезд стражников.
– Кто такие будете?
– Турки.
– Как попали сюда?
– Да десант мы. Высадились.
– Зачем?
– Этого… Ну, как, вообще, полагается. Воюем мы с вами.
– Ну?
– Вот и высадились на вашу территорию. Тут, на бережку. Десант мы.
– Ну?!
– Понимаете? – для оккупации приехали. Вторглись в вашу страну. Морской десант. Хи-хи.
– Черт вас тут разберет. Спьяну, что ли?
– Нет, нам нельзя. Непьющие мы.
– Так что делать-то будете? На заработки?
Положение создалось тяжелое, невыносимое… Грозный десант, внушительная демонстрация воюющей державы – все это разбилось об недоумение стражников.
И очутился бедный десант в простой русской полицейской кордегардии…
Была Турция скромной диковатой девушкой, ходила в затрапезном платьице – и если ее никто особенно не уважал, то и не смеялись над ней….
А теперь, когда поступила Турция в шансонетные певицы – так это все смешно, что и сказать нельзя.
