Текст книги "Том 5. Чудеса в решете"
Автор книги: Аркадий Аверченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)
Калифорния без золота
Когда первые золотоискатели наткнулись на Калифорнию – они буквально купались в золоте. Вторая волна золотоискателей – более многочисленная – ходила уже только по колена в золотых струях, третья – могла еле омочить пятки, а четвертая, пятая, шестая как нахлынула на сухой облезший, когда-то столь густо позолоченный берег – так ни с чем и отхлынула: редкому счастливцу после долгих поисков попадался золотой слиток, довольно ясно видимый под микроскопом.
Кто, какой пионер, какой первый золотоискатель открыл Выборг – этот золотой прииск, где можно купить любую вещь дешевле грибов – неизвестно. Может быть, оно раньше так и было – мне о том неведомо. Но вслед за первым золотоискателем из Петрограда хлынул целый поток золотоискателей – вот теперь они и бродят по унылым опустевшим магазинам Выборга – с видом усталых рудокопов, изрывших целые десятины, намывших целые горы земли и извлекших из ее недр одну только пару, подозрительного вида, чулков за десять марок.
* * *
Компания измученных петроградцев с остолбенелым видом останавливается перед витриной крохотной выборгской лавчонки и испускает ряд отрывистых восклицаний:
– Ого! Ботинки.
– Да. И как дешево. 50 марок.
– А в Петрограде за такие слупили бы рублей 25.
– Сколько это марок вышло бы?
– 25 рублей? Пятьдесят четыре с половиной марки.
– Ну, вот видите! На целых четыре с половиной марки дешевле.
– Зайдем, купим.
– Да мне таких не нужно. Я таких не ношу.
– Ну, вот еще какие тонкости! Дешево, так и бери.
Вваливаются в магазинчик.
– Покажите нам вот эти ботинки… Что? Последняя пара? Ну вот, видишь: я тебе говорил – покупай скорей. Гм! Последняя пара: вот что значить дешевка. Ну-ка, примерь.
– Гм… Вззз… ой!
– Что? Тесноваты? Ну, ничего – разносятся. Заверните ему. Плати. Пойдем.
– Да я, собственно, такой фасон не ношу…
– Но ведь дешевы!
– Дешево-то они дешевы. Жаль только, что тесноваты.
– А зато на четыре с половиной марки дешевле.
– Дешевле-то они дешевле.
– То-то и оно. Бери, пойдем. А это что – смотри-ка… Магазин рамочек. Для чего эти рамочки?
– Для чего-нибудь да нужны. Зря продавать не будут. И как дешево – голубенькая, а семь марок стоить. Зайдем, купим.
Входить всего четверо, но лавочка так мала, будто вошли сто.
– Слушайте: для чего эти рамочки, что вы продаете?
– Ля картина…
– Для картин, значит, – переводить один, очевидно, тонкий знаток финского языка.
– А через границу провести их можно?
– Та, мосна.
– Я знаю, что таможня, так я вот и спрашиваю…
– Ты его не понял, – торопливо поправляет переводчик. – Он говорит, что можно. Но вероятно, спрятать нужно, да?
– Та, мосна.
– Спрятать. Мы их под костюм спрячем, в чемодан. Знаешь, я возьму пять штук.
– И я три. Почем они?
– По восьми марок.
– А в Петрограде я такие по два рубля видел.
– Да уж там сдерут. Там могут. Россия!
– А тебе для чего эти рамки?
– Да придумаю. Сейчас не нужны, после понадобятся. Вставлю что-нибудь в них.
– Заплатили? Пойдем. Ну, что тебе еще нужно?
– Да так, собственно говоря, ничего…
– А ты вспомни!
– Ей Богу, ничего.
– Чулки не нужны ли?
– Чулки? – мямлить вялый петроградец. – Собственно говоря…
– Ну вот видишь! Вот тебе и чулочный магазин. Здравствуйте. Есть чулки?
– Нету. Се продано.
– Ну, что вы. Нам всего нисколько пар. Поищите. Может, найдется.
– Тамская есть чулки.
– Дамские?… Гм! А, ну покажите.
– Послушай… да зачем мне дамские.
– Вот чудак! Дешево ведь. Бери – теплее еще, чем носки. До самого колена. Бери ты три пары и я три пары.
– Сести пара нету. Сетыри пара есть сего.
– Нету шести пар? Ну, давайте четыре. А остальные две пары можно чем-нибудь другим добрать. Вот эту штуку дайте.
– Не, эта не продается. На эта стука сляпа надевается. Для окна. На выставка.
– Действительно, слушай… Ну зачем тебе болван для шляпы. К чему он?
– А? Ну, нет, знаешь, не скажи. Это штука удобная. Придешь домой – куда положить шляпу? Ну, и наденешь ее на эту чертовину. А что у вас еще есть?
– Нисего нету. Се родано.
– Русские все, черт их дери. Пронюхали – и сразу все расхватали. А это что за кошка? Почем?
– Это наса коска. Сивой.
– Живая? А чего ж она лежит, как искусственная. Только покупателей зря смущает…
– Пойдем, господа.
– Вот драма так драма… Приехали в Выборг, а купить нечего. А вот магазинчик какой-то, зайдем. Что здесь продается?
– Черт его… не разберешь. Витрина пустая. Войдем на всякий случай.
– Здравствуйте… Гм… Какие-то рабочие, а товару не видно. Что вы тут делаете, братцы? Это магазин?
– Та. Тольки сицас есцо магазина нету. Акроица тая неделя.
– На той неделе? А что тут будут продавать?
– Ветоцна магазин.
– Цветочный? Ну, ладно. Если еще приедем – зайдем, купим. Смотри, какими хорошенькими обоями оклеивают. Послушайте: почем обои?
– Bе марки кусок.
– Ну продайте нам вот эту пачку… Нельзя? Подумаешь важность… Почему нельзя? А ножницы продаются? Нет? Жалко; очень хорошенькие ножницы…
* * *
Номер гостиницы завален коробками, свертками, пачками.
– Ты чего сопишь?
– Да вот хочу ботинки в рукав пиджака засунуть. Боюсь, вдруг в Белоострове таможенные дощупаются.
– Если новые – конфискуют. А ты поцарапай подошвы – будто ношеные. Ношеные везти по закону можно.
Счастливый обладатель ботинок вытаскивает перочинный ножик и приступает к работе. Зажимает между коленей подметкой кверху ботинок и начинает царапать ножиком блестящий лак.
– Ну что?
– Черт их дери: все-таки, видно, что не ношеные, а просто поцарапанные. Грязи на них нету.
– А ты плюнь.
Владелец ботинок послушно плюет на подметку.
– Да нет, я тебе не в том смысле. Ну, да уж раз плюнул, теперь разотри получше. Об пол повози.
– И черт их знает, почему у них такие полы чистые… Не мажется! Блестит себе и блестит.
– Ножом потыкай. Постой, дай я. Вот так – и так… Ой! Видишь – дырка.
– Ну вот обрадовался.
– Ничего. Зато уж видно, что не новый. Оборви еще ушко ему, черту. Тогда уж никто не придерется.
– Я лучше шнурок, будто, оборву. Все поспокойнее.
– Собственно, на кой черт ты их взял? Фасон не модный, тесные, на боку дырка.
– Ты же сам говорил…
– Мало, что я говорил… Вон ты мне абажур ламповый посоветовал взять – я его себе надевать буду, что ли, ежели у меня электричество.
– Сколько ты за него заплатил?
– Пятнадцать рублей на наши деньги.
– Вот видишь, а в Петрограде за восемь целковых купишь – и возиться не надо, и прятать не надо.
– Гм… Действительно. Рамочки… тоже накупили! Обрадовались! Грубые, аляповатые.
– А ты еще в другом магазине докупил две штуки – к чему?
– Рамочки – что… Их, в крайнем случае выбросить можно. А вот чулки дамские – это форменное идиотство. Ну, как я их надевать буду?
– Обрежь верхушку – носки получатся.
– Носки… Их еще подрубить нужно. Да и носки сколько стоять? Два целковых? А я по четыре с полтиной за эту длиннейшую дрянь платил.
– Подари кому-нибудь.
– А ты найди мне такую женскую ногу. Сюда три поместятся, Постой… Это еще что такое?
– Пресс-папье из березовой коры.
– Боже, какая дрянь. Неужели, это мы купили?
– Мы. А в этом пакете что?
– Тоже рамочки. А это подставки для фруктовых ваз, банка гуммиарабика, лапландский ножик, сигары…
– Мы ведь не курим…
– Что значит – не курим. Мы никого и не режем, а лапландский ножик купили. Мы и не бабы, а шелковое трико коротенькое купили. Дураки мы, вот кто мы.
– А это что?
– Этого уж я и сам не знаю. К чему оно? Металлический ящик, ручка, какие-то колесики, задвижечка… Покупаешь, а даже не спросишь – что оно такое.
– Зато дешево. Тридцать две марки.
– Дешево?.. А я тебе вот что скажу: эти сорочки здесь стоят пять рублей, а в Петрограде – четыре, салфетки здесь десять рублей, в Петрограде семь, а галстуки… Галстуки, вообще, ничего не стоят! Повеситься можно на таком галстуке.
– Поехали, действительно! Обрадовались, накинулись.
– А тут еще с таможней может быть…
– Молчи, пока я тебя лапландским ножиком не полоснул!!
Тяжелое настроение.
* * *
Поездки в Выборг напоминают мне историю с Марьиной слободой в городе К.
Была такая Марьина слобода, которая вдруг прославилась тем, что живут там самые трезвые мещане и самые красивые, добродетельные девушки и жены. И когда пошла эта слава, то стала ездить туда публика – любоваться на трезвых мещан и добродетельных красавиц… И чем дальше – тем больше ездило народу, потому что слава росла, ширилась, разливалась.
А когда мне совсем прожужжали уши о знаменитой слободе, и я поехал туда – я увидел ряд грязных покосившихся домов, поломанные заборы, под каждым из которых лежало по пьяному мещанину, а из домов неслись крики, хохот гостей, взвизгивание женщин и звуки скрипки и разбитого пианино: это добродетельные девушки и жены укрепляли славу своей удивительной слободы.
Ибо сказано – о Выборге ли, о Марьиной слободе ли: чересчур большой успех – портит.
Начало конца
Вполне уместным началом может послужить сообщение германского официального агентства, недавно опубликованное: «император Вильгельм, прибыв в северный городок Эльбинг, неожиданно вошел в трамвайный вагон и совершил вместе со своей свитой поездку к ближней верфи. Как кайзер, так и все лица его свиты, заплатили за проезд полагающиеся 10 пфеннигов».
Вот какое сообщение появилось в газетах. А дальше – мы уже справимся сами безо всяких газет и сообщений… Мы знаем, что было дальше.
* * *
Снисходительно улыбаясь, Вильгельм вошел в подъезд маленькой второстепенной гостиницы и спросил: – А что, голубчик, не найдется ли у вас номерок… так марки на три, на четыре?..
– О, ваше величество! – воскликнул остолбеневший портье. – Для вас у нас найдется номер в две комнаты, с ванной за двадцать марок…
– О, нет, нет – что вы. Мне именно хочется испытать что нибудь попроще. Именно так, марки на три…
– Весь в распоряжении вашего величества, – изогнулся портье. – Попрошу сюда, налево. Номерок, правда, маловат и темноват…
– Это ничего… Цена?
– Три марки, ваше величество.
– За мной.
* * *
Кайзер шагал пешком по улиц, а за ним шла восторженная толпа. Тихо шептались:
– Обратите внимание, как он просто держится… Проехался в трамвае за десять пфеннигов, а теперь нанял номер в три марки… Что за милое чудачество богатого венценосца! Интересно, куда он направляется сейчас?..
– А вот смотрите…Ну, конечно! Вошел в дешевую общественную столовую.
– Господи! Зачем это ему?
– Наверное, попробовать пищу. Хорошо ли, дескать, нас кормят?..
– Это вы называете – попробовать? Да ведь он уплетает в за обе щеки. Слышите, какой треск?
– Действительно, слышу. Что это трещит?
– У него. За ушами.
– Ну, ей Богу же – это мило! Зашел, как простой человек в столовую и ест то же, что мы едим.
– Как не любить такого короля!
– Правда – чудачество. Но какое милое, трогательное чудачество.
– Вот он… выходить. Сейчас, наверное, подадут ему карету. Любопытно, в каких это он каретах, вообще, ездит?
– Удивительно! Пешком идет… Заходит в табачную лавочку… Что это он? Покупает сигару! Да разве найдется у лавочника сигара такой цены, на которую он курит… Что? За пять пфеннигов?!! Нет – вы посмотрите, вы посмотрите на этого удивительного короля!
– Очевидно, решил за сегодняшний день испытать все.
– Тем приятнее завтра будет вернуться ему к императорской изысканности и роскоши.
* * *
Через три дня:
– Кто это проехал там в трамвае? Странно: на площадке народу битком набито, а он едет внутри совершенно один.
– А, это наш кайзер. Разве вы не узнали?
– Но ведь он уже раз проехался в трамвае. Зачем же ему еще?
– Я тоже немножко не понимаю. Третий день ездит. Заплатить кондуктору и едет.
– Странно. А публика не входит внутрь вагона – почему?
– Ну, все-таки кайзер, знаете. Неудобно стеснять.
– А куда это он едет?
– Вот уже выходит. Сейчас увидим. Гм! Опять заходит в общую столовую.
– Пищу пробует?
– Какое! ест во все лопатки. Вчера чай пил тут тоже – так два кусочка сахару осталось. В карман спрятал.
– Что вы говорите! Зачем?
– Один придворный тоже его спросил. А он отвечает: «Пригодится, говорит. Один кусочек подарю Виктории-Августе, другой кронпринцу, если ему Верденская операция удастся».
– Прямо удивительный чудачина! Я думаю, пообедав, швырнет сотенный билет и сдачу оставляет девушке?
– Нет, вы этого не скажите. Вчера наел он на четыре марки и десять пфеннигов. Дал девушке пять марок в говорит: оставьте себе двадцать пфеннигов, а семьдесят гоните сюда.
– Так и сказал: гоните сюда?
– Ну: может, выразился изысканнее, но семьдесят пфеннигов все-таки сунул в жилетный карман. Потом на них (я сам видел) купил 3 воротничка.
– Хватили, батенька! Что это за воротнички за семьдесят пфеннигов?!
– Даже за шестьдесят. Бумажные. А на оставшиеся десять пфеннигов купил сигару. Докурил до половины и спрятал.
– Какое милое чудачество!
– Ну, как вам сказать…
* * *
Через неделю.
– Виноват, позвольте мне пройти внутрь трамвая…
– Куда вы прете! Неудобно.
– Это почему же-с?
– Там кайзер сидит.
– Опять?!
– Да-с, опять.
– Господи, что это он каждый день разъездился. Торчи тут вечно на площадке!..
– Ничего не поделаешь. Все одинаково страдаем. Раньше хоть свита его ездила, а теперь и те перестали.
– Собственно, почему?
– Собственно из-за сигары. Такие он сигары стал курить, что даже Гельфериха, друга его, извините, стошнило. С тех пор стараются с ним в закрытые помещения не попадать.
– Гм!.. Большое это для нас неудобство.
– И не говорите! Занимаю я номер в гостинице «Розовый Медведь», как раз рядом с ним… И что же!
– Разве он до сих пор в этом «Медведе» живет?!
– Представьте! Отвратительнейший номеришко в три марки, и так он туда представьте вгвоздился, что штопором его не вытянешь. Ну, вот. Так придешь домой – портье жить не дает: сапогами не стучи, умываться или что другое делать (перегородка-то в палец) не смей – чистое наказание! Будто не может человек себе дворца выстроить.
– Да-с. Оно и с обедами не совсем удобно. Приходит – все должны вставать и стоять, пока он не съест обеда, А ест он долго. Да еще кусок останется, так он норовит его в карман сунуть или в другое какое место. Верите – вчера полтарелки макарон за голенищем унес.
– Что за милое чудачество!
– Чудачество? Вот что, мой дорогой – если вы тихий идиот, то и должны жить в убежище для идиотов, а не толпиться зря на трамвайной площадке!..
* * *
Через месяц.
– Ездит?
– Ездит. Раза четыре в день: и все норовит до конца доехать за свои десять пфеннигов. Опять же вагон так прокурил своими сигарами, что войти нельзя. По полтора пфеннига за штуку сигары курит – поверите ли?!!
– Как не стыдно, право. Ведь мы к нему в его дворцы не лезем, так почему ж он к нам лезет. Кайзер ты, – так и поступай по-кайзерячьи, а не веди себя, как мелкие комми из базарной гостиницы.
– Вот вы говорите – дворцы… Какие там дворцы, когда, говорят, все заложено и перезаложено. Верите ли – исподнее солдатское под видом шутки якобы – под штаны надел, да так и ходить. Стыдобушка!
– Слушайте… А нельзя его не пускать в трамвай?
– Попробуй, не пусти. Я, говорит, такой же пассажир, как другие! В столовой тоже: я, говорить, такой же обедающий, как другие… А какое там – такой! Все-таки кайзер – жалко – ну, лишний кусок и ввернут или полтарелочки супу подбросят.
– А в «Розовом Медведе» все еще живет?
– Живет. За последние полмесяца не заплатил. Портье жаловался мне.
Напомнить, говорит неудобно, а хозяин ругается.
– Положеньице! А кайзер так и молчит?
– Не молчит, положим, да что толку… Вот, говорит, выпущу военный заем – тогда и отдам. Что ж военный заем, военный заем. Военный заем еще продать нужно.
– Некрасиво, некрасиво. Лучше бы, чем сигары раскуривать – за номер заплатил.
– А вы думаете, он свои курит? У него теперь такая манера завелась: высмотрит кого поприличнее и сейчас с разговорчиком: «Далеко изволите ехать?» – «До Пупхен-штрассе, ваше величество». – «А, это хорошо. Кстати: нет ли у вас сигарки. Представьте, свои дома забыл». Жалко, конечно, – дают. Но, однако – сегодня забыл, завтра забыл – но нельзя же каждый день! Мы тоже не миллионеры.
– И не говорите!.. С займом тоже: подписался только он сам на полмиллиарда, да дети по сто тысяч. Больше никто. Однако, подписаться подписались, а взноса ни одного еще не сделали. Сухие орехи. Даже задатку не дали.
* * *
Через два месяца, в общественной столовой:
– Послушайте, вы там! Бросьте есть свою гороховую сосиску. Кайзер пришел. Спрячьте ее.
– А что, разве неудобно при нем есть?
– Не то. А увидит еще да попросить кусочек – вам же хуже будет.
– И Боже ж ты мой! Кайзер, кажется, как кайзер, а совсем не по кайзериному поступает.
– Довоевались.
Начальник станции
Это был обыкновенный замухрышка начальник станции. Ничего в нем не было замечательного: ни звезда во лбу не горела, ни генеральским чином не был он отличен, ни талантами, ни умом не блистал.
И однако же, когда я пришел к нему и сказал: «Прошу пропустить мои вагоны через вашу станцию» – он ответил:
– Не пропущу.
– То есть, почему это не пропустите?
– Не пропущу.
– Однако, по закону вы должны пропустить!
– Не пропущу.
– А что нужно сделать, чтобы вагон был пропущен?
– Смазать.
– Вас или вагон?
– Меня.
«Эх, смазал бы я тебя, – сладострастно подумал я. – Так бы я тебя смазал, что уж никогда больше не скрипел бы ты у меня над ухом».
Вслух я удивился:
– Как же это вас можно смазать? Чем? Не понимаю.
– Золя читали?
– Даже в подлиннике.
– А я в переводе. Роман у него есть один – «Деньги».
– Знаю. Так-то ж роман.
– Хорошо… Пусть то будет роман, а то, что ваш вагон будет стоять здесь до второго пришествия – это печальная действительность.
– Значить, вы хотите получить с меня взятку?
– Нет, я хочу получить от вас благодарность.
– Ну, хотите я вас поцелую, если пропустите вагон.
– Мне с вашего поцелуя не шубу шить…
– А вы хотите, значит, получить такое, с чего шубу можно сшить?
– И шапку.
– Не дам.
– Не надо. Я сейчас прикажу отцепить вагоны.
– А я донесу на вас.
– Доносите.
– Вас арестуют.
– Может быть.
– Посадят в тюрьму, будут судить.
– Чепуха! Ничего подобного.
– Ах, так? Хорошо же.
Я пошел и донес, кому следует, что начальник станции Подлюкин вымогает от меня взятку.
* * *
– Вы жалуетесь на Подлюкина?
– Да. Знаете, он хотел получить с меня «благодарность» за пропуск вагона.
– А вы что же?
– Я ему говорю: «Вы, значит, хотите получить взятку?»
– Так и спросили? А вы знаете, что это оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей?
– Да какое же это исполнение обязанностей, если он хотел содрать с меня взятку?!
– Это и есть исполнение его обя… Гм!.. Впрочем, что я говорю… Знаете, что? Плюньте на это дело.
– Не хочу! Подать суд Подлюкина!
– Трудновато. Вы знаете, что он в хороших отношениях с Мартыном Потапычем?..
– Хоть с Черт Иванычем!
– Экое каверзное дело… Тогда вот что: мы его арестуем, но только, ради Бога, не подпускайте его после ареста к телеграфу.
– Почему?!!
– Телеграмму даст.
– Кому?
– Мартын Потапычу.
– А тот что же?
– Освободит.
– В таком случае я сам буду присутствовать при аресте…
* * *
Так оно и было:
– Вы начальник станции Подлюкин?
– Я Подлюкин.
– Мы вас должны арестовать по обвинению в вымогательстве.
– Хоть в убийстве. Только дайте мне возможность к телеграфному окошечку подойти.
– Нельзя!
Первый раз в жизни побледнел Подлюкин.
– Как нельзя? Я же не убегу! Только напишу телеграмму и при вас же подам…
– Нельзя.
– Ну, я напишу, а вы сами подайте…
– Не можем.
– В таком случае… вон там стоит какой-то человек. Позвольте мне ему сказать два слова.
– Это можно.
Подлюкин приободрился.
– Послушайте, господин… Вы чем занимаетесь?
– Я проводник в спальном вагоне.
– Хотите быть начальником движения?
– Хочу.
– Так вот что: вы знаете Мартын Потапыча?
– Господи… Помилуйте…
– Прекрасно. Так пойдите и сейчас же дайте ему телегра…
Мы заткнули ему рот носовым платком и повели к выходу.
* * *
– Я есть хочу, – заявил Подлюкин.
– Пожалуйста. Эй, буфетчик! Дайте этому господину покушать…
– Что прикажете?
Подлюкин бросил на нас косой взгляд и сказал:
– Так на словах трудно выбрать кушанье… Дайте я на бумажке напишу.
– Сделайте одолжение.
Я поглядел через плечо Подлюкин а и заметил, что меню было странное: на первое – «Мартыну Потапычу», на второе – «Выручайте, несправедливо арестован, освобод…»
– Э, – сказал я, вырывая бумажку. – Этого в буфете нет. Выберите что-нибудь другое…
Он заскрежетал зубами и сказал:
– Вам же потом хуже будет.
Его повели.
Какой-то весовщик пробегал мимо и, увидев нашу процессию, с любопытством приостановился.
Подлюкин подмигнул ему и крикнул скороговоркой:
– Я арестован! Тысячу рублей, если сообщите об этом Мар…рр…
Мы заткнули ему рот.
– Кому он говорить сообщить? – с истерическим любопытством впился в нас весовщик. – Какой это Map…?
– Не какой, а какая, – твердо сказал я. – Map – это Маргарита, шведка тут одна, с которой он путался.
До арестантского вагона вели его с закрытым ртом. Он красноречиво мигал глазами встречавшейся публике, дергал ногой, но все это было не особенно вразумительно.
Посадили.
– Ф-фу! Наконец-то можно отдохнуть.
– Черт знает, какой тряпкой вы мне затыкали рот. Наверное, рот полон грязи, – проворчал Подлюкин. – Пойду в уборную, выполоскаю рот.
– Только имейте в виду, что мы будем сторожить у дверей.
– Сколько угодно!
Он криво усмехнулся и побрел в уборную.
Мы стали на страже у дверей. Сначала был слышен только обычный грохот колес – потом резкий звон разбитого стекла.
– Выскочил! – кричал один.
– Ничего подобного! Он просто выбросил из разбитого окна какую-то бумажку, а пастух, сидевший на насыпи, схватил ее и убежал.
– Сорвалось!
– Я говорил, что глаз нельзя было спускать…
– Может, бумажка не дойдет.
– Как же, надейтесь. Нет, теперь уж не стоить и сторожить… Эй, господин Подлюкин… На ближайшей станции можете и выходить. Ваша взяла.
– Ага… То-то и оно.
И в порыве великодушия добавил сияющий Подлюкин:
– Я вас прощаю.
* * *
P.S. Я нахожу этот фельетон совершенно цензурным. Если цензура его пропустит, то я надеюсь, Мартын Потапыч не поднимет крика по этому поводу…
Если же цензура не пропустит фельетона, найдя в нем разглашение не подлежащих оглашению тайн, я промолчу. Во всяком случае жаловаться к Мартын Потапычу не побегу…