Текст книги "Счастье жить вечно"

Автор книги: Аркадий Эвентов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Мальцев не нашел нужных слов. Укрыв в тени просиявшее лицо, он схватил метлу, стоявшую в углу, у порога, нагнулся и стал тщательно счищать снег с валенок.

– Они у вас уже чистые. Чего так стараетесь? – прервала молчание крестьянка.

– Верно, хозяюшка, – выпрямился Валентин и, дружески улыбнувшись, протянул руку. – Еще раз здравствуйте. Погреться я, действительно, хочу, промерз основательно. Но ни покупать, ни продавать не намерен. У меня совсем, совсем другое дело, товарищ!

Серьезно, строго и ласково он посмотрел ей в глаза, как бы растворил свой взгляд в ее недоуменном и сразу потеплевшем взгляде. В настороженном и чутком молчании встретились их ладони, задержались в крепком пожатии.

– Товарищ! – повторила она уже совсем другим, изменившимся голосом. Как будто подняла и бережно держит это слово, и любуется им, и лелеет его, родное, долгожданное, заветное…

* * *

Витя – худой, остроплечий паренек, одет в рваный тулупчик, давно потерявший первоначальный цвет, и в большую, непрестанно сползающую на глаза ушанку. Ее носил отец мальчика. Было это недавно и так давно!

Еще затемно одноклассники и друзья дожидаются Витю. Печальной стайкой выглядят они на заснеженном проселке, что ведет в деревню, где находилась школа.

Нет, не так встречались, бывало, в иные дни, в другую пору.

Тогда школа ждала и звала своих питомцев, принимала со всем радушием и гостеприимством. Новая, теплая и светлая, с высоким резным крыльцом, откуда далеко был виден широкий и привольный мир. Их сельская школа открылась в последний предвоенный год. Никогда не забудут ребята того праздничного дня. Возводили ее всей деревней – дружно, споро, с песней и прибауткой, как все, что строят советские люди для себя и своих детей. Вокруг здания посадили фруктовый сад, кусты сирени, но разбить площадки для занятий спортом уже не успели. Не до того было: началась война.

Разве тайком, с оглядкой и страхом шли бы они к ней? Зачем было бы им вздрагивать и замедлять шаги, едва показалась она за поворотом дороги? Зачем останавливаться, не смея подойти ближе? Шумливой, голосистой гурьбой вкатились бы дети на любимое свое крыльцо, радостно возбужденные, настежь распахнули двери. И навстречу пахнуло бы родными теплыми запахами только что протопленных печей, березовых дров, тщательно вымытых полов.

А что они делают сейчас? Да такое в те дни могло присниться им разве что в самом жутком, самом кошмарном сне!

Притаившись в ложбинке за голым кустарником, укрытым снегом, смотрят дети на дом, в котором они росли, без которого не мыслили жизни. Смотрят и не могут поверить своим глазам, хотя видят его таким уже не в первый раз.

Над чужой ненавистной вывеской свисает гитлеровский флаг. У крыльца – часовой в тяжелой каске, в мышиного цвета шинели. Вокруг дома ходят и ходят такие же, как этот у крыльца, мрачные и жестокие чужеземцы. Тупо смотрят по сторонам, не выпускают из рук оружия. Фашисты стерегут школу.

Для чего упрятали они ее за колючую проволоку, окружили высоким тюремным частоколом?

Ребятам слышится стон… Это она, их родная школа, тяжко стонет, пытаясь вырваться на свободу. Или, может быть, то плачут молоденькие и нежные яблоньки, от которых не осталось и следа в истребленном гитлеровцами пришкольном саду? Стоны все чаще, явственнее, все сильнее ранят сердца ребят… И вдруг не стон, а крик, протяжный и страшный, доносится оттуда, из-за колючей проволоки. Несколько секунд он висит в прозрачном и тихом морозном воздухе, пока, наконец, не глохнет в глубине дома. Только невероятная мука способна заставить человека так кричать. Кто же терпит муки там, за окнами, наглухо закрытыми черными шторами?

Дети, затаив дыхание, прильнули друг к другу. Оцепенев от ужаса, всматриваются в знакомые и в то же время совсем неузнаваемые, чужие окна. А ведь это окна их зала. Давно ли встречали они в нем Новый год, наряжали стройную кудрявую елку, вели вокруг нее шумливые хороводы, в веселом свете огней пели, танцевали, читали стихи! Когда все это было? Да и было ли вообще? Может быть, то прекрасное, сейчас недоступное «вчера» – не более, чем лучезарная мечта, в которую хочется уйти от кошмаров сегодняшнего дня? От этого частокола с густой, в три ряда колючей проволокой; от беспощадных часовых, которые, не колеблясь, откроют стрельбу даже по малолетним детям, если те приблизятся; от страшного средневекового застенка, устроенного гитлеровцами в некогда светлом, нарядном зале школы…

Витя чувствует, что прижавшийся к нему плечом его ровесник и недавний сосед по парте, Саша, дрожит мелкой дрожью. Его и самого одолевает дрожь, зубы начинают отбивать дробь, и он с ними ничего не может поделать.

– Пошли, ребята. Холодно очень, – глухо произносит Витя.

Все молчат. Никто не двигается. Слышно всхлипывание Тани – Сашиной сестренки, такой же голубоглазой и светловолосой, как и ее брат.

– Изверги… Проклятые… Кого они так избивают? – шепчет девочка сквозь слезы.

– Не плачь, Танька! Слезами тут не помочь, – также шепотом успокаивает ее Леня, самый старший из них. Ему бы теперь ходить в седьмой класс. – Тут не слезы – гранаты нужны. Хоть одну бы швырнуть туда! Эх, как бы я это здорово сделал! Подполз бы и – в окно. Нате, получайте, что заслужили!

– Прилетят еще наши самолеты, – мечтательно, вполголоса говорит Витя. – Прилетят и бросят бомбу. Бросят прямо на школу. Да и не школа она теперь! Пусть горит дотла вместе с гестаповцами и полицаями! Жалеть не нужно. Когда наши возвратятся, еще лучше построят. Вот увидите. Замечательную, советскую!

Он как бы очнулся, воскликнул:

– Тихо! Тихо! Смотрите, ребята!

На крыльце появился высокий дородный мужчина в полувоенной одежде.

– Костоглотов, зверюга, – узнали полицая ребята.

– Кровопийца проклятый! Как только земля его носит!

Костоглотов поправил портупею, туже затянул пояс, лихо сдвинул на затылок кожаную, с серебристым каракулем шапку. Постоял, подбоченясь, на высоком крыльце. Потом самодовольно потер руки, ухмыльнулся и сделал крутой поворот к дверям.

Обе их створки распахнулись. Дюжие полицаи выволокли и сбросили с крыльца сначала мужчину, потом женщину. Те не издали ни звука. Теплится ли еще в этих несчастных жизнь? Истерзанные, едва прикрытые клочьями окровавленной одежды, они распластались у ног часового. Костоглотов с видом победителя посматривал с высоты, отдавая короткие приказания своим подручным. К крыльцу подъехали порожние розвальни. Полицаи взвалили на них свои жертвы. Один вскочил в сани, стоя, хлестнул лошадь плеткой. Другой, козырнув на прощание немцу, пошел вслед. Костоглотов вернулся в дом.

С кем это сегодня расправились гестаповцы и жандармы, кого обрекли на мученическую смерть? Партизан ли, неосторожно вышедших из лесу, попавших в облаву, в хитро расставленные сети? Может быть, крестьян, которые укрыли в своей избе народных мстителей, дали им поесть, перевязали рану, посоветовали, как избежать фашистской ловушки?

Деревенские ребятишки не однажды были свидетелями таких расправ. На их глазах вешали, расстреливали, рубили саблями, кололи штыками, стегали нагайками. Так оккупанты стремились сломить непокорность советских людей. Казни и экзекуции часто совершались на деревенских площадях. Крестьян силой сгоняли смотреть: пусть страх перед беспощадностью и звериной жестокостью новой власти парализует их волю к борьбе, навсегда оттолкнет от всякой мысли о содействии партизанам…

Но снова и снова глухой ночью меткий выстрел разил наповал жандарма, кто-то невидимый и неуловимый расправлялся с фашистским карателем. А наутро, обшарив всю деревню и никого не найдя, гестаповцы и полицаи вели на расправу тех, кто помогал народным мстителям, кто дал им возможность скрыться в лесу – стариков и старух, женщин и детей. Горели подожженные фашистами избы. Строго-настрого запрещено было их тушить.

Витя и его друзья возвращаются в Канторку по пустынной дороге, которую путник, попавший сюда впервые, едва нашел бы под снегом, наметенным холмами самых причудливых очертаний. На сером небе, обгоняя друг друга, торопливо проплывали унылые облака, похожие на дым, развеянный ветром. Вдали, в полях, не зная отдыха, все курилась и курилась поземка. Она вырисовывала скрюченные одинокие, бредущие в разные стороны, неведомо куда, фигуры. И тут же засыпала их густой снежной пылью, или вовсе стирала для новых таких же печальных видений. В голых ветвях придорожных деревьев жалобно посвистывал ветер.

По пути домой, в маленькой деревушке ребята заходят к Саше и Тане погреться.

Полутемная изба пуста и неприветлива. Печь уже почти остыла. Наспех протопив ее и сготовив скудную еду, мать ушла батрачить. Батрачить! Слово это, знакомое им раньше лишь по учебникам истории, теперь обрело реальную сущность. Их мать стала батрачкой! За гроши и жалкие подачки с рассвета и до позднего вечера она надрывается в непосильном труде на скотном дворе новоявленного помещика – сельского старосты. Он волен распоряжаться ею, как своей собственностью, бить, понукать. Закон новой власти дал ему такие неограниченные права. Закон новой власти вновь превратил одних в господ, других – в рабов.

Дети собираются в тесный кружок подле печки. Молчат… Каждый думает о своем и все вместе – об одном и том же, о виденном у входа в школу.

И, как всегда бывает, когда они собираются вместе, одни в пустой избе, вдали от людей, песни приходят сами собой, песни их счастливого детства. Такие родные, такие прекрасные у этих песен слова и мелодии, что хочется повторять их без конца! Приносят они с собой дыхание Родины, ее ласку, ее тепло.

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
 

Широка и необозрима родная страна. Нет, не существует силы, которая смогла бы ее сломить, поставить на колени. Не счесть величавых ее лесов, будто море, необозримых полей, горных вершин, по склонам которых чередой проходят облака. Никогда не удастся фашистам завоевать могучую страну свободы. Погодите, враги, придет час и одним взмахом она сметет вас, как мусор!

Поют хором и в один, в два голоса. Поют тихо, но задушевно и внятно. Светлеют лица. В глазах загораются радостные огоньки. Распрямляются плечи, руки сжимаются в кулаки… У Тани побежала по щеке слезинка. Все понимают, что она означает…

 
Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая, —
Страна моя,
Москва моя —
Ты – самая любимая!..
 

Вместе с непобедимой страной, вместе с самой любимой столицей – Москвой просыпаются и идут в бой отец Вити и отец Тани, отцы многих тысяч ребят, томящихся здесь, в фашистском аду. Идут на смертный бой, чтобы победить и уничтожить врага, чтобы вернуть свободу и счастье им – своим детям. И они добьются своего! Они победят!

Еще поют про орленка, про Каховку, про партизана Железняка…

– Вот кому я завидую, – говорит со вздохом Витя, – так это партизанам. Скорее бы подрасти да уйти к ним в лес. Буду у них разведчиком.

– А чем мы для них сейчас не разведчики? – спрашивает Саша. – Вот только – как найти партизан?

– То-то и оно, что не найдешь, – вставляет Леня. – Потому и лютуют полицаи и фрицы. На то и партизаны, что неуловимые. Как молния: ударят по врагу и скроются. Ищи ветра в поле!

– Ты что, не слыхал разве? Недалеко от нашей деревни, в лесу находятся партизаны. Они на парашютах спустились с самолета, – обращается к Лене Витя.

– Как не слыхать? Все слышали. Немцы и полицаи на сходе про то объявили. Обещали большую награду тому, кто поможет схватить наших. Вот идиоты! На свой аршин меряют, продажные шкуры!

– Если бы только я повстречал партизан… – мечтает Витя. – Интересно, какие они? Может быть, не намного старше нас с вами. Бывают и такие. Это я точно знаю. И здорово дрожат перед ними ползучие гады! Хорошо бы встретить такого парня! Я бы ему сказал: «Здравствуй, дорогой товарищ! Наши ребята тебя давно ждут и очень хотят тебе и всему вашему отряду помочь. Все сделаем, что требуется. Даем тебе в том наше честное ленинское слово!» И отдал бы ему пионерский салют. Для такого случая достал бы и повязал свой красный галстук. А сюда, – Витя схватил со скамьи отцовскую ушанку, – сюда надену красную звездочку, батькин дорогой подарок. Она у меня вместе с галстуком хорошо припрятана, никто не найдет. Новенькая, блестящая. С серпом и молотом!

– Вот мечтатель, – засмеялся Леня, – прямо воздушные замки строит!

– А ты не смейся! И вовсе это не воздушные замки. Я встречу партизан, обязательно. Мечтатель! Тоже сказал! И не может того быть, чтобы они у наших селян не бывали. Действуют ведь вместе с народом. В том их сила. Вот и подумай хорошенько: мечтатель я или нет?

– Да я и не смеюсь, Витька. Это я так. Сам хочу с партизанами встретиться. И верю: встречусь! Честное ленинское! Только смотри, на удочку предателю не попадись.

– Это верно… Нужно ухо востро держать.

Время перешагнуло за полдень, когда Витя подходил к своему дому. На улице – ни души. Только за околицей, у лесной опушки, маячили двое полицаев, из рук они не выпускали винтовок.

«Партизан ждете, – подумал мальчик, – так они к вам и явятся – держите карман пошире!»

Прежде чем дернуть щеколду двери, Витя заглянул в окошко.

Кто бы это мог быть? Почему мать так ласково смотрит на гостя, подливая ему в миску щей? Что он рассказывает ей, положив на стол деревянную ложку и поглаживая большой рукой густые черные волосы? Мать вышла в другую горницу. Возвратилась. Бережно принесла оттуда что-то завернутое в свой любимый цветастый платок. Развернула, показывает, утирая глаза кончиком платка. Да это же фотография отца, самая секретная! Отец сфотографирован перед развернутым полковым знаменем, стройный, молодой, загорелый. За ним виднеются ряд белых палаток и ровная, посыпанная золотистым песком лагерная дорожка. Гость внимательно рассматривает фотографию. Как мама не боится показывать такое незнакомому человеку? Нельзя же, мама, очень опасно! Вот гость повернулся к окну, и теперь Вите видно его смуглое, обветренное и доброе лицо с большими хорошими глазами.

Что-то теплое, идущее из самой глубины сердца, шевельнулось в груди мальчика. Он опрометью бросился в избу.

…Смеркалось, близился вечер. С узелком в руках Витя вышел из дому. Огородами и задворками мальчик миновал сельскую улицу, никому не попадаясь на глаза. Через несколько минут его маленькая тень скользнула по сосенкам лесной опушки, отдаленной от той, которую стерегли полицаи, и застыла. Витя оглянулся, убедился, что никто за ним не следит, и отмерил десять шагов вглубь леса. Постоял, прислушиваясь, еще минуту, другую: вокруг царила тишина. Он быстро отгреб ногой снег у дерева и в образовавшуюся ямку положил узелок. Отошел, внимательно посмотрел на его темное пятнышко.

Не мешкая, той же дорогой Витя вернулся домой.

Чуть позднее они вышли вдвоем – Мальцев и Витя. Мальчик пошел вперед, часто останавливаясь и озираясь по сторонам, пригибаясь на открытых местах. Валентин осторожно следовал за ним, повторяя все его быстрые и легкие движения. Когда благополучно добрались до узелка, оставленного в ямке на снегу, Витя подал его партизану.

– До скорой встречи, дорогой товарищ! – горячо сказал он при этом и застыл в пионерском салюте.

Мальцев растроганно погладил мальчика по голове, прижал ее к своей груди. Дрогнувшим голосом ответил:

– Спасибо, друг!

Короткое мгновение они постояли молча, как два родных брата, встретившихся после долгой разлуки и вновь расстающихся на неведомый срок. Оба были взволнованы и счастливы. Никакие опасности и невзгоды им теперь не страшны! Они нашли то, что искали так трудно и так долго, каждый по-своему, а, найдя, обрели силу и веру, которых ничто в мире уже не сможет поколебать.

– До свидания, Витя! – Валентин положил ладони на худенькие плечи, прикрытые рваным тулупчиком, слегка отодвинул от себя, ласково всматриваясь в бледное лицо. – До свидания, товарищ!

Мальцев круто повернулся и, не оглядываясь, зашагал к партизанской стоянке.

Вечер распростер над лесом свои черные, расшитые затейливым звездным узором огромные крылья. Снег, будто отражая их нарядный блеск, искрился, в свете луны, казалось, он усыпан бесчисленным множеством хрусталиков, нежных и звонких. Обойти их при всем желании не было возможности, они тоненько звенели под ногами. В чуткой тишине леса этот звон обступал со всех сторон, он подхватывался и повторялся эхом. Будь на месте Валентина человек непривычный к такой обстановке, к повадкам и законам зимнего леса, он мог бы оцепенеть от страха: и впереди, и сзади, и справа, и слева слышался пронзительный, ледяными струйками пробегающий по спине стон стеклянных хрусталиков, растаптываемых тяжелыми сапогами. Чьи-то шаги, настойчивые и неотвратимые, следовали за тобой то приближаясь, то отдаляясь и останавливаясь только одновременно с твоими шагами.

Но Валентина они не смущали, хотя слух его, как всегда, был обострен, реагировал даже на шорох, сулящий опасность. Он их не замечал. Спокойно и уверенно, дыша полной грудью, спешил на базу Мальцев, улыбаясь своим мыслям. Сейчас партизанский радист и разведчик был особенно уверенным.

В холщовом мешочке приятно касались плеча каравай хлеба, несколько десятков картофелин, бутылка подсолнечного масла. Но всего приятнее было сознавать Валентину, что вокруг живут верные, надежные, подлинно советские люди. Сосны, шевеля верхушками, повторяли голосом деревенского паренька: «До скорой встречи, дорогой товарищ!» Как много вкладывал юный друг в простое, запретное теперь для него, наше гордое слово: «товарищ»!

Не один раз потом побывали в Канторке разведчики, вместе с Мальцевым и без него. Здесь их ждали крестьяне, готовые всегда делить с партизанами последний ломоть хлеба, горсть зерна, чашку молока, миску пустых щей. Рискуя при этом жизнью своей и своих близких, они помогали пришельцам из леса чем могли.

От взрослых старались не отстать и дети. Смышленые и смелые ребятишки – Витя, Леня, Саша, Таня – незаметно проникали всюду. Вездесущие, прислушивались к разговорам взрослых, подмечали все, что происходит вокруг. Они и в самом деле стали разведчиками – ушами и глазами партизан. Часто предупреждали их о грозящей опасности, по ложному следу пускали полицаев и оккупантов.

Не могло быть более верных друзей, чем эти крестьянские семьи, люто, всем сердцем ненавидящие чужеземных захватчиков, а еще больше – их наемников-полицаев.

В слепых бревенчатых избах, отрезанных от Родины вражеским нашествием, заброшенных среди бескрайних лесов, полей и снегов России, не гасла святая вера: Советская власть вернется, иначе не может и быть! Этой верой питалась надежда на встречу с отцом, мужем, сыном, братом, неведомо где воевавшими за свою родную Советскую власть, за правое дело Родины. В этой вере были смысл и цель жизни советских людей на территориях, захваченных врагом.

Так, с помощью крестьян, разведчики избежали голода.

* * *

– Хватит! Довольно! Ваших дурацких показаний мне больше не нужно. Вы слышите? Не нужно!

Вильгельм Брюнхельд, держа в левой руке телефонную трубку, правой, сжатой в кулак, со злостью стукнул по столу. Он всем корпусом подался вперед и уставился в одну точку сверкающими глазами, как будто там, за барьером стола, в пустой и мрачной комнате комендатуры гестапо перед ним сидел тот, к кому он обращался.

В ответ трубка молчала. Лишь слышалось учтивое, виноватое покашливание: начальник полиции терпеливо ожидал, пока его всесильный и беспощадный господин – капитан немецкой контрразведки Вильгельм Брюнхельд до конца выпалит весь свой заряд гнева и недовольства.

– Я знаю, – продолжал Брюнхельд, – я хорошо знаю, что вам нравится! Вам нравится работать именно так, как вы работаете сейчас: никакого тебе напряжения, никакого труда и риска, спокойная и беззаботная жизнь. Но этой спокойной жизни пришел конец. Вы слышите? Конец! Раз и навсегда!

Капитан снова устало откинулся на спинку своего массивного кресла. Теперь стали хорошо видны на его груди ленты орденов и медалей: гитлеровская Германия не скупилась на награды тем, кто наводил пресловутый «новый порядок» на оккупированных русских просторах. Вот этот крест он получил за ликвидацию связи лагеря русских военнопленных с партизанами. Брюнхельд погладил ладонью блестящую грубую побрякушку, расправил ленточку, на которой она держалась.

Где же это было? Память стала что-то ему изменять… Ах, да! На Украине, под Харьковом, в красивой дачной местности. Тогда все было красиво, все делалось быстро и легко, очень легко и очень просто. Вильгельм горько усмехнулся, вспоминая, что это была за «связь» и какую подлинную цену имели полученные по его приказанию свидетельства пленных.

Он тогда командовал лагерем русских военнопленных. Отличная должность! Разве можно сравнить ее с той, которую он занимает сейчас? Да и времена были совсем другими: живи в свое полное удовольствие и жди впереди еще более беспечной и вольготной жизни.

Серой тучкой в ясном небе появилось над ним внезапное требование начальства: добыть сведения о партизанах. Легко сказать! Откуда он их возьмет, эти сведения, да еще с такой поспешностью, будто там, «наверху», в кабинетах высокопоставленных чинов службы разведки вспыхнул пожар? Попробуй, объясни им, вразуми!

Вильгельм совсем было пал духом. Но тучка недолго омрачала настроение капитана «СС». Ее рассеял ветерок – счастливая мысль, осенившая Брюнхельда: сведения, которых нетерпеливо ждет начальство, он получит из «достоверных» источников – от женщин-крестьянок, каждый день приходивших к лагерю в надежде найти за его оградой, кто мужа, кто отца, кто брата или сына. «Арестовать пять-шесть первых попавшихся! – отдал приказ начальник лагеря. – Любыми средствами добиться от них нужных нам показаний».

«Любыми!» – многозначительно повторил капитан ефрейтору, который стоял перед ним навытяжку, моргая белесыми ресницами над пустыми, будто стеклянными глазами. «А потом, герр гауптман?» – задал тот бестактный, наивный и страшно глупый вопрос. «Всех расстрелять!» – отрубил Брюнхельд. Ему очень хотелось крепко выругать недогадливого юнца. Но он сдержался. «Можете идти», – сказал равнодушно и отвернулся.

Ефрейтор не замедлил выполнить приказ. Впрочем, расстреливать пришлось не всех. Трое крестьянок умерли «преждевременно», от побоев. Среди них была молодая мать, арестованная вместе с ребенком трех лет. Мальчишка цеплялся за труп матери и, не умолкая, громко кричал. Это надоело ефрейтору, пришедшему, чтобы вытащить труп из помещения, где содержались арестованные. Не раздумывая, он спокойно вынул револьвер, ткнул дулом в головку ребенка и выстрелил.

Пройдет год и отзвук этого выстрела раздастся на Украине, в том самом городе, о котором мечтал Брюнхельд, посланный в псковские леса усмирять русских партизан. Вместе с эхом давно отзвучавшего выстрела оживет трехлетний малыш, убитый ефрейтором, весь в слезах прижмется к бледной щеке матери, потерявшей рассудок от пыток и истязаний. Поднимутся из ими же вырытого под дулами автоматов рва крестьянки, расстрелянные по приказу Брюнхельда, встанут перед ним во весь рост, гневные и неумолимые.

Все это произойдет в красивом строгом зале театра, который так любил посещать Брюнхельд в те удачливые вечера, когда на сцене знаменитой украинской оперы кривлялись и паясничали полуголые размалеванные певички из мюнхенских и берлинских кабаков, а в партере и ложах – погоны и ордена гитлеровских офицеров соперничали в блеске с драгоценностями их разодетых дам.

Бывало, на Псковщине, бесчисленное множество раз Вильгельм мысленно возвращался к прошедшим хорошим временам. В мечтах своих, снова и снова выпятив грудь, распространяя вокруг приторно-сладкий запах духов, шагал он между рядами кресел к самой сцене. Что ж, мечты его сбылись: он здесь, у освещенной рампы, в первом ряду партера. Но даже в самом кошмарном сне не мог он себе представить, что возвращение будет таким.

Теперь Брюнхельд не зритель, а действующее лицо – персонаж жуткого, безысходного для него представления. До отказа заполнили зал люди, которые совсем недавно, завидя его, капитана гестапо, стремглав бежали куда глаза глядят. Он волен был чинить над ними суд и расправу тут же, на улице, в любой момент, без всякого к тому повода.

И вот теперь не он их, а они его судят. Судьи – вот эти заполнившие зал мужчины и женщины, старики и юноши. Судьи и те, что сидят на авансцене за накрытым зеленым сукном столом специальной коллегии трибунала Советской Армии. Взоры бесчисленных судей обращены к нему и к его соседу по скамье, огороженной высоким барьером, охраняемой часовыми с красными звездочками на фуражках. Брюнхельд чувствует мелкую дрожь своего соседа, слышит частую дробь его зубов. «Возьмите же себя в руки, ефрейтор, – шепчет капитан, – держитесь с достоинством, как подобает солдату фюрера!» Вильгельм шепчет почти не разжимая губ, не меняя надменной позы. Он сидит, будто проглотил аршин, вслушиваясь в русские слова судей и в родную речь переводчика.

«Подсудимый Брюнхельд!.. – звучит со сцены по-русски и тотчас же репродуктор повторяет по-немецки: – Подсудимый Брюнхельд, расскажите суду обстоятельства…»

Вильгельм вскакивает. Он все доложит! Он ничего не будет скрывать! Только пусть они слушают его! Он сумеет свалить вину на других – на свое начальство и своих подчиненных, на вот этого негодяя мальчишку-ефрейтора, сидящего рядом. Это они пытали, расстреливали, вешали, жгли и взрывали на советской земле. А он? Нет! Нет! Он – сама добродетель…

В настороженную тишину зала, подобно ударам грома, на голову подсудимого падают слова прокурора и показания свидетелей – немецких офицеров и солдат, русских людей, чудом уцелевших в фашистских лагерях смерти. Брюнхельд уже забыл об осанке. Он все глубже вбирает в плечи прилизанную на пробор голову. Дрожащими руками вцепился в барьер. Подкашивающиеся, будто ватные, ноги едва его держат и тоже дрожат, дрожат… Ясно: ему не уйти от возмездия.

И, действительно, через несколько дней, на площади освобожденного украинского города, на той самой площади, которую Брюнхельд избрал местом массовых казней ни в чем неповинных советских людей, палач сам очутился на виселице…

В эти последние мгновения Вильгельма Брюнхельда, когда вторично оглашался смертный приговор, теперь уже не в зале суда, а на площади, запруженной народом, и на шее он ощущал холодное и жесткое кольцо петли, тысячи глаз в упор смотрели на него. Он узнавал эти глаза. Повсюду на русской земле, пытая, расстреливая, вешая, закапывая людей живыми, фашист встречал такие же неумолимые, непреклонные взгляды, выносившие ему свой безмолвный и окончательный приговор. Как же он был слеп тогда! Как не понимал, что нельзя закрыть такие глаза, что от них никуда не уйти, что они найдут его даже на краю света и все припомнят, ничего не простят, за все потребуют расплаты в полной мере!

…Возмездие нагрянет через год, в пору стремительного наступления наших армий по просторам Украины. А пока, в дни, о которых идет здесь повествование, Брюнхельд живет и здравствует на Псковщине.

Он много раз организовывал операции по борьбе с партизанами, подобные тем, что так легко и успешно практиковались им в дачной местности под Харьковом, за колючей проволокой лагеря смерти. Полицаи усердствовали вовсю. Не было недостатка в «красных связных», которые ничем не отличались от тех, замученных и расстрелянных на Украине. До поры до времени его это вполне устраивало. Во-первых, начальство удовлетворялось победными реляциями Брюнхельда о расстрелянных «партизанах», во-вторых, русское население истреблялось. А что еще нужно было ему, закоренелому гитлеровцу? Он был полон радужных надежд – оставить в живых здесь, на завоеванной русской земле, лишь тех немногих советских людей, которым надлежит быть безгласными, забитыми рабами фашистских господ.

Но вот вчера этой поре внезапно пришел конец. От него самым решительным образом потребовали не поддельных, а настоящих партизан, или, на худой конец, достоверных показаний, которые могли бы навести на след советских парашютистов. И пригрозили, чтобы не вздумал изворачиваться.

Брюнхельд снова закричал в телефонную трубку:

– Конечно, вы, начальник полиции, ничего не знаете о Канторке? Так ведь?.. Что? Знаете? Почему же молчите, черт вас подери!? Напали на след? Взяли двух мальчишек? Так, так, так… Это хорошо. Очень хорошо, хвалю… Молчат? А вы там для чего, я вас спрашиваю! Заставить говорить! Не можете? Силенок мало? Привезти сюда, немедленно! Что? Один уже умер? Идиоты, свиньи, не умеете работать! Вам клозеты чистить, а не в полиции служить! Матерей взяли? А вещественные доказательства? Тогда другое дело, так бы и докладывали сразу. Обещайте им большие деньги, очень большие. Хлеб, мясо, сахар, корову – все обещайте, все! Лишь бы только в своих домах устроили засаду. Заставьте этих крестьянок принять красных, как всегда, – пусть накормят, обласкают, займут беседой, чтобы не тревожились. А вам будет очень удобно. Нападете наверняка, схватите и сразу же – сюда, к нам, в гестапо.

Брюнхельд нервно ерзает в кресле. Он то вскакивает, не выпуская из рук телефонной трубки, то снова садится. Свободной рукой машинально одевает и снимает роговые очки, проводит ладонью по голове, даже сейчас надменно поднятой, тщательно прилизанной на пробор. Остроносое, все в веснушках лицо его с бесцветными маленькими глазками покрылось красными пятнами. Вены на висках вздулись. На лбу выступили густые капельки пота.

– Смотрите у меня! – пригрозил он начальнику полиции, поднося кулак к микрофону. – Я вас хорошо знаю. Как бы не испортили все дело, не спугнули птичку. Она сама должна войти в приготовленную для нее ловушку. Канторка и станет такой ловушкой. Им теперь не выцарапаться, не уйти. Мы об этом позаботимся. Мы!

Фашист снова резко вскочил. Рванул аппарат так остервенело, что он слетел со стола и повис на проводе. С досадой оттолкнул ногой кресло:

– Ничего не хотят? От всего отказываются? Я ожидал, что этим кончится. Все они такие, эти русские! Нет, не вы, не вы, не беспокойтесь, настоящие русские. Мне теперь ясно: они заодно с партизанами, они – советские агенты. Арестовать всех: и взрослых и детей, даже грудных. Да, да, даже только что родившихся! И если матери не согласятся нам помочь, будут упорствовать, как все русские упрямцы, тогда убивайте этих котят на глазах у матерей, убивайте без всякой пощады! Вам поручается только это. То, что вы и умеете делать успешно. Больше ничего.

– А Канторка? Как же с западней для партизан? – робко спросил голос с другого конца телефонного провода.

– На сей счет полиция может не беспокоиться. В это дело вам не нужно вмешиваться. От такой ответственной и опасной операции я полицию отстраняю. Мы возьмем красных без вашей помощи, аккуратно и точно, как умеют делать только истинные немецкие солдаты. По всем правилам воинского искусства! – Он остановился, помолчал, прислушиваясь, ответа не последовало. – Что? Обрадовались?.. Перестали трястись коленки?.. По такому случаю сейчас пойдете водку пить? Угадал? Ну, что ж, идите, идите. Пейте, сколько в вас влезет. Я разрешаю. Пожалуйста. Не стоит благодарности… И не сомневайтесь, западня будет расставлена такая, что партизаны попадутся и не вырвутся. Нет! Нет! Это говорю вам я, капитан армии великого фюрера. Канторку оставьте в покое, вот мой приказ. И держите язык за зубами, так, кажется, говорится в русской пословице? Полиция очень болтлива. А нам нужны советские разведчики живыми. Только живыми! И мы их возьмем. Сейчас для этого будут приняты необходимые меры.