Текст книги "Счастье жить вечно"

Автор книги: Аркадий Эвентов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Ляпушев просыпался, не чувствуя ног, будто их и вовсе не было. И боялся коснуться рукой шинели над ними: вдруг там пустота… Неужели и ему уготована участь того солдата? Что, если необходимо срочное, пока еще не поздно, вмешательство врача? Откуда может появиться здесь медицинская помощь? А без нее не ждет ли его только одно, только самое страшное – ампутация ног, и не ножом хирурга, а чем придется.

Отирая ладонью холодный пот с воспаленного лба, Ляпушев напряженно, до резкой боли в глазах, пытался пробуравить взглядом темноту. Будто ответы на томившие его вопросы, разгадку будущего скрывала густая, непроницаемая темнота лесной землянки, на полу которой он бессонно лежал пластом.

* * *

«Землянка»… Нет, это слово было слишком громким названием для крова, который они на первых порах получили. Землянка пока оставалась предметом мечтаний. Они попытались было врыться в землю. Но из такой затеи ничего не вышло. Саперными лопатками, которые в брезентовых чехлах были приторочены к их поясам перед посадкой в самолет, разведчики лишь раскопали снег, пробились сквозь его глубокий и прочный слой до земли. И все. Дальше путь был закрыт. Земля оказалась подобной граниту. Она отступила бы, будь у них тяжелый лом. А где его взять? Лопатки наносили промерзшей на большую глубину земле царапины, не более. Можно было отогреть, размягчить землю кострами, снова и снова прибегая к помощи огня. Это для них не подходило: требовалось много времени. Слишком долго пришлось бы им отказывать себе в желанном благе – теплом уголке. Каком угодно, даже самом тесном и неудобном, только бы он имел стены и крышу.

Землянку заменило куда менее трудоемкое и более простое сооружение. Разведчики получили представление о нем из рассказов фронтовиков и партизан, пользовавшихся им для ночлега в пустынном, заснеженном, продуваемом ледяными ветрами лесу.

Ляпушев приказал рубить лапчатые пушистые ветви елей.

– Вот наш первый строительный материал, – сказал командир, когда гора ветвей выросла перед ним. Он все еще был болен и давал указания лежа. – Хорош! Лучше и не сыскать. Построим терем-теремок.

В самом деле, ветви очень ладно укладывались друг на друга – быстро росло подобие юрты. Вот шалаш уже готов. Но это – ажурное укрытие. Где-нибудь на рыбалке, да и то в погожую летнюю ночь в нем устроиться приятно. А попробуй согреться в такой хижине здесь, на лютом морозе!

– Что же, неплохо получается, – прервал невеселые мысли Валентина Ляпушев. – И совсем неплохо. Чего нос повесил, Саша? Зачем взгрустнула, Станкевич? Опалубка готова. Теперь для нее требуется – что? Известно – штукатурка. И этого материала у нас с вами предостаточно. Не зевай, строители, вот она под руками. – Он сгреб вокруг себя снег и бросил ком его на ветви шалаша. – Бери, сколько тебе хочется.

Толстым и плотным слоем снега партизаны со всех сторон облепили свое строение. Оставили только «дверь» и вверху – отверстие для дыма.

Снежные стены, конечно, не излучали тепла, – наоборот, от них шел холод. Все же это были стены, и когда в шалаше запламенел костер, они не давали теплу улетучиваться слишком быстро.

Теперь можно было прилечь, подставив костру сначала спину, потом грудь, потом – бока.

Спали так поочередно.

Валентин уснул мгновенно. Взяли свое никогда еще не испытанная усталость, бессонная, трудная и полная опасностей ночь, а главное – жажда тепла.

…И сразу он очутился на Черном море, у крымского, богатого солнцем, побережья.

Отец сидит на веслах, голый до пояса, бронзовый от загара. На нем – широкополая круглая соломенная шляпа; резкая тень ее полей почти скрывает лицо. Веселое, жизнерадостное, любимое лицо. Валентин разбросал руки, вытянувшись на дне шлюпки. Она для него коротка: грудь приподнята, лежит на носовой перекладине, голова свесилась над бортом. Он следит за своим зыбким отражением в светло-синей воде, которую пронизывали золотые и серебряные, затейливо искрящиеся зигзаги. От воды исходит приятная, бодрящая прохлада. Обнаженная спина юноши подставлена солнечным лучам.

– Смотри, не шути с крымским солнышком. Здешнее светило не любит, когда о нем забывают. Как бы не поджарило.

Это голос отца. Валентин слышит его сквозь туман приятно обволакивающей дремы, будто отец не рядом, а где-то очень далеко.

Спине становится все теплее. Вот уже тепло переходит в жар. Еще минута и выдерживать жару становится ему невмоготу. От ноющей боли перед глазами зарябило; переломились и спутались отраженные в зеркале воды лицо Валентина, голова отца, борт шлюпки, весла; голубое небо стало черным.

– Разве можно так загорать? Эх, ты, моряк! – снова доносится голос отца, такой же далекий и смутный. – Подставь солнцу грудь. Сейчас же перевернись на спину. И не спи, здесь не место для сна. Не ленись! Ну, живо! Раз, два, три! Чего же ты, Валец?

Он рад бы сделать, как советует папка, да не может. Нет сил. Тело стало вдруг тяжелым и непослушным. Его ли это тело, гибкое, натренированное тело спортсмена?

Спина тем временем ноет от жары так, словно к ней приложили лист раскаленного железа. Лучи солнца подобны иглам. А море! Что с ним произошло? Вдруг перестало быть ласковым морем юга, лазоревые волны которого всегда так желанны, приятны. От него в лицо и грудь внезапно повеяло резким холодом.

Чем жарче спине, тем холоднее груди. Он, наконец, сбрасывает с себя путы дремы, делает попытку перевернуться. Но неудачно. Лишь ноги меняют положение, оказываются за бортом шлюпки и – погружаются в воду.

И тут происходит совсем невероятное, непостижимое: теплое море юга оборачивается Ледовитым океаном. Причудливые айсберги, перегоняющие друг друга, заслонили небосвод.

Отец исчезает, пропадают куда-то и крымский берег с его пальмами и кипарисами, и шлюпка, и море, и солнце. Валентин явственно видит льдину, надвигающуюся на лодку. Вот ноги коснулись ее и мгновенно закоченели.

…Валентин стоит на льдине. Она плывет в безбрежном холодном безмолвии. Где это он? Неужели Северный полюс? Так и есть. Перед ним маленькая палатка научной станции папанинцев – любимых героев его детства, алый стяг над ней.

Не зайти ли погреться? На открытом ветру перехватывает дыхание, руки и ноги одеревенели, лицо больно щиплет мороз. Только спине почему-то все еще тепло, даже жарко. Он приподнимает полу палатки. Входит туда, но согреться не может, – там ничуть не теплее.

В палатке – люди. Мальцев догадывается, что это и есть папанинцы, отважные покорители Северного полюса. Их тоже четверо, как и нас в партизанском лесу, – думает Валентин, – и вокруг тоже – ни души. Многими километрами, не имеющими ни дорог, ни жилья, отрезаны полярники от земли и тепла, света и людей. Под ногами у них – грозная пучина. Что ни минута, океан готов поглотить палатку с ее обитателями, как песчинку. Но папанинцам до этого дела нет. У лунки, прорубленной во льду, они склонились над приборами.

И так долгие, долгие дни и ночи…

Никто в палатке не обращает внимания на вошедшего. А Валентин не заметил, когда и откуда появился рядом с ним отец.

Папка продолжает рассказ, один из тех многих живых и интересных рассказов, которыми часто увлекал сына, – о людях, что не только поют, но и действуют, как в песне. Ее любил напевать отец: «Голов не вешать, смотреть вперед!»

Лицо у Михаила Дмитриевича озарено внутренним гордым светом.

– Не правда ли, Валюшня, они прекрасны? – спрашивает отец и ждет, пока сын увидит, почувствует в этих людях то, что раскрылось ему, отцу, и согласится с ним молчаливым кивком головы. – Что может быть в человеке красивее его самоотверженного и бескорыстного служения народу? На мой взгляд – ничего. – Он мягко прислоняет сына к себе, как было это дома, когда они вдвоем полулежали на тахте и Михаил Дмитриевич держал перед собой газету с фотографией людей у лунки на льдине Северного океана. Тогда сын, прислонившись щекой к папкиному плечу, внимательно разглядывал фотоснимок и восторженно внимал словам, которые западали в его сердце семенами: «Кто же их сделал такими, наделил качествами настоящего Че-ло-ве-ка? Догадался? Ну, конечно, – Родина! Сто лет назад пророчески писал Белинский, что завидует своим внукам и правнукам: им суждено увидеть Россию в 1940 году, увидеть страну, которая принимает благоговейную дань уважения всего человечества. Нас с тобой, вот кого он видел из давно ушедших времен. И эту четверку на полюсе. И то, как они по зову Родины стали легендарными героями. И то, как в России наших дней любому, да, да, любому быть героем. И ты станешь, когда подрастешь и понадобишься своему Отечеству. Станешь, станешь, не сомневайся! Только всегда готовься к этому и верь в себя. Верь, что самое трудное тебе по плечу и самое страшное не остановит».

Газетная фотография снова оживает. И отец уже не на диване, в уютной комнате родного дома, а на льдине, в суровом, безбрежном океане прислоняет сына к себе большой, знакомой и теплой рукой.

И как тогда, в безоблачную светлую пору отрочества, Валентин проникся уверенностью в себе, в том, что отцовская рука не зря покоится на его плече и не напрасно в словах папки столько надежды на сына. Желание совершить необыкновенное овладело им. У него хватит сил все превозмочь в тяжелый час испытаний, пройти через любые преграды, не отступить, не дрогнуть! Да, он будет похож на четырех советских людей, восхищающих мир спокойствием и выдержкой в грозном царстве вековечных льдов. Да, он сделает все, чего ждут от него народ, Родина. Чем бы это ни угрожало ему.

Отец вдруг замечает, что Валентин коченеет, что мороз вот-вот одолеет его.

– Э, да ты, брат, совсем забыл, что нужно делать! – укоризненно говорит профессор. – Так и в сосульку превратишься очень скоро. Ну, довольно стоять без движений. С холодом борись вот так…

И отец принимается тормошить сына, как любил будить его ранним погожим утром где-нибудь на сеновале, в саду или у реки на рыбалке. Но Валентин уже не человек, а ледяной, неподвижный и ко всему безучастный столб.

От этой мысли и от холода, который пронизал его насквозь, он стонет и просыпается.

В шалаше никого нет. Валентин лежит один, спиной к догорающему костру.

Он вскакивает, стремительно протягивает к огню закоченевшие руки и ноги, подставляет грудь, лицо. Ему сейчас ничего не нужно, кроме обжигающего пламени костра. Он так жаждет тепла!

* * *

Иван Андреев – грузный, коротконогий, с одутловатым испитым лицом. У него маленькие хитрые глазки, тонкие, плотно сжатые губы и большой, все время к чему-то принюхивающийся нос. Во всем его облике есть что-то от хищного зверя, рыскающего в поисках жертвы, непрестанно высматривающего на кого бы напасть, совершить внезапный и верный прыжок, скрутить мертвой хваткой, вцепиться в горло зубами.

Но сейчас этот зверь выглядит необычно. Односельчане Андреева и жители окрестных деревень, всегда предусмотрительно избегавшие встречи с гитлеровским полицаем, теперь не узнали бы его.

Обмякший, ссутулившийся, он грудью навалился на стол. Граненый стакан дрожит в его руке, и самогон, распространяя вокруг отвратительное сивушное зловоние, расплескивается по белой скатерти. Андреев быстро опрокидывает стакан в широко раскрытый, обросший седой щетиной рот, с размаху ставит его на стол и принимается барабанить по стеклу скрюченными пальцами.

– Мало нам своих… – злобно произносит Иван Андреев, поднимая на собутыльников, глаза, полные ненависти и животного страха. – В каждой деревне они есть. В каждой деревне! – он ударил кулаком по столу, бутылки зашатались с жалобным звоном. – Я вам говорю, что красные у нас в каждом селе, в каждой избе. Так и жди, выстрелят тебе в спину. А то и на сук вздернут. Что? Забыли, как висел Кузьмич? Защитили его германцы? Спасли от партизан? Как бы не так! Они, наши господа, рады-радешеньки свою бы шкуру спасти, сами дрожат и ждут партизанской мести. А наша жизнь для них и гроша ломаного не стоит.

Он замолчал, концом скатерти отер пот со лба и затылка. Громко высморкался в ту же скатерть. Ни на кого не глядя, придвинул к себе бутылку. Налил до краев стакан, залпом осушил его. Заметно охмелев, стал тяжело, будто валуны, ворочать слова:

– Вот я и говорю: мало нам своих партизан. Так вот, нате вам подарочек. Получайте!

Андреев и его собутыльники, такие же полицаи, фашистские цепные псы, обратили взоры к скамье, что стояла в углу под портретом Гитлера. Портрет бесноватого фюрера, с неизменной челкой, свисавшей над узким дегенеративным лбом, в большой массивной раме соседствовал с иконами разных размеров и видов. Там, на скамье, громоздились в беспорядке консервные банки, пачки печенья, сахара. Этикетки на них были русские – «Москва», «Казань», «Семипалатинск», «Куйбышев»… Тут же стояли маленькие аккумуляторные батареи. Возле них пестрел скомканный тяжелый шелк парашюта.

– Молодец, Харитон, что нашел красное добро! – хлопнул по плечу своего соседа, прыщеватого рыжего верзилу, временный хозяин избы, в которой они сейчас собрались, Дмитрий Костоглотов. Он сидел, важно выпятив грудь, положив на стол тяжелые кулаки. На волосатом пальце поблескивал массивный перстень.

Никто не знал, настоящим ли именем называет себя одноглазый – свирепый и жадный пришелец с Запада. Костоглотов появился на Псковщине вместе с гитлеровскими оккупантами. Говорил он по-русски с трудом, хотя уверял, что в этих русских деревнях жили его родители – богатые люди, не то помещики, не то кулаки, одним словом, надежная опора царского престола. Полицай уверял, что здесь прошли его детство и юность, а теперь он намерен прожить всю жизнь на положении беспощадного властелина.

Костоглотов кочевал из одного дома в другой, вышвыривал на улицу – на мороз, в грязь – крестьян, которые эти дома строили и обживали, растили в них своих детей. Он говорил, что эти избы – собственность его предков и, захватывая их, он восстанавливает порушенную большевиками справедливость. Частые свои новоселья полицай справлял пышно: дым стоял коромыслом, хозяин и гости, напившись до бесчувствия, потеряв человеческий облик, валились на грязный, заплеванный пол.

– За здоровье Харитона Алексеевича и за его успех в борьбе с красными! – заорал, подняв стакан, Костоглотов. – Ур-р-ра!

– Ура… – без всякого энтузиазма, тупо глядя в пол, прохрипел Андреев.

Рыжий верзила встал из-за стола. Пошатываясь и опрокидывая на пути стулья, он добрался до Костоглотова и облобызался с ним. Потом осушил свой стакан, хлопнул его об пол и принялся рассказывать, как ему удалось захватить партизанский парашют с грузом.

Харитон расхвастался, что врожденный нюх сыщика привел его в избу, куда сельские ребятишки ночью, тайком притащили и спрятали в подполье груз, сброшенный с советского самолета. Но всем было хорошо известно, что тут не обошлось без подлого доносчика, помощника полицаев.

Конечно же, встретившие его на пороге старушка и ее внучата – мальчик и девочка лет по десять-двенадцать – ни в чем не сознавались. Они, видите ли, и слыхом не слыхивали о большевистском парашюте. Откуда ему, мол, взяться в здешних краях? Так он и поверил красным сволочам, все они только и мечтают обмануть новую власть да партизанам помочь!.. Полицай исхлестал ребят плеткой так, что кровь выступила на их рубашонках, а старушку наотмашь стукнул по голове рукояткой револьвера, и та повалилась замертво на пол. Но щенки не вымолвили ни слова! Пришлось одного из них немедля пристрелить… Вверх дном перевернул он все в избе и в погребе. И нашел, нашел то, что ему нужно было!

– Чему ты радуешься, дурень? – остановил болтливого Харитона Андреев. – Тут не хвастаться надо, а мозгами шевелить, как нам быть, что нас теперь ждет. Понял? Да где тебе понять!

За столом зашумели:

– Правду говорит Иван Андреевич…

– Раз парашюты с грузом бросают, значит не просто так, не на пустое место, а для кого-то…

– А ты как думал?..

– Наверное, и людей сбросили. С оружием да с радиостанцией…

– Добра теперь нам ждать нечего… Есть им с нас за что спросить…

– И за что к стенке поставить…

Андреев дождался, пока установилась относительная тишина. Потом, опираясь ладонями о стол, так, будто на плечи ему взгромоздили непосильную, придавливающую к земле ношу, поднялся и заговорил, перебегая маленькими, заплывшими жиром глазками с одного лица на другое:

– Всем должно быть ясно, что где-то подле наших деревень красные забросили своих. Уж эти парашютисты, будьте уверены, хорошо обученные и вооруженные. Так и знайте! И зарубите себе на носу: пока они не уничтожены, пока живыми ходят тут вот рядом, нет и не может быть нам покоя, каждую минуту можно ждать от партизан мести.

– Пойдем завтра же на них в лес. Нас много, да еще у немцев подмоги попросим! – выкрикнул один из полицаев. – А чего нам ждать? Чтобы они наведались в гости да перевешали нас? Так, что ли!?

Андреев метнул в говорившего свирепый взгляд.

– Ты что, очумел? Или самогону лишку хватил? В лес! Да там – наша верная погибель. Им только того и надо: в лес нас заманить и перестрелять, как зайцев. Голова у тебя есть на плечах? Или ты думаешь другим местом? Дубина! Молчал бы лучше. В лес! Тоже мне – мудрец нашелся!

– И немцы совсем не такие идиоты, чтобы в лесу губить своих солдат, – поддержал Андреева Костоглотов. – Напрасно надеетесь.

– Что же нам делать? Как твой совет, Иван Андреев?

– Мой совет таков. Нужно стеречь партизан у всех выходов из леса в деревни. Стеречь крепко! Может статься, их там – раз, два и – обчелся. Выбросить большой десант – дело для красных нелегкое. Им люди очень на фронте нужны, да и немцы обязательно заприметили бы. А раз так, раз их в лесу мало, то выходит, что без жратвы оставили парашютистов, – он ткнул пальцем в сторону скамьи под образами. – Пусть попробуют голодные в лесу продержаться зимой. Долго не вытерпят! Голод выгонит их оттуда, как пить дать! И прямо к нам в руки. Только у нас в руках всегда должно быть наготове оружие, Понятно? Все уразумели? Вот вам и мой совет.

Натужливо, как и вставал из-за стола, Андреев опустился на скамью.

– Настоящий деловой разговор! Браво, браво, Иван Андреевич! – захлопал в ладоши Костоглотов. – Тебе место в гестапо, ей богу! Господа фашисты еще приметят тебя, Андреев. Не оставят без внимания такого ценного человека.

Рыжий Харитон заморгал белесыми ресницами. Его отвратительная пьяная рожа расплылась в широкой – до самых ушей – довольной улыбке. Держа в руке стакан, полный самогона, Харитон неуклюже полез через стол к Андрееву целоваться.

– Никуда они от нас не денутся, голубчики, никуда, – приговаривал он. – Кому охота с голоду подыхать в лесу? Явятся пожрать, голод – не теща, заставит. Явятся, а мы их тепленькими цап-царап! И – делу конец. Скрутим по рукам и ногам, волоком по снегу прямо в гестапо. Пусть там господа фашисты позабавятся. Нам хорошо и им приятно!

Андреев от лобызания рыжего уклонился. Решительно отстранил протянутый им стакан.

– Не так шибко, дубина! – мрачно сказал он Харитону. – Это тебе не детишки и не столетняя старуха. Как бы они тебя сами не скрутили и не вздернули за большие твои заслуги. С ними разговор должен быть короткий. Увидел партизана – стреляй в него без промаха. Сразу же, не жди, пока он уложит тебя. Пусть даже он голодный, раненый, больной, пусть с ног будет валиться без сил. Никакой пощады! Бей! Не жди! Круши наповал! Всех! Всех! Стреляй! Руби!

Последние слова он не говорил, а орал, брызжа слюной, исступленно размахивая кулаками. При этом вскочил, опрокинув скамью, и ринулся на Харитона с такой яростью, будто тот и был партизаном. Харитон в испуге отшатнулся, заслонил голову скрещенными руками. Все с интересом смотрели, что будет дальше. Но хмельной дурман внезапно оставил Андреева. Полицай остановился, блуждающими глазами повел вокруг себя, как бы вопрошая – где я, что со мной? Руки его повисли, растрепанная голова опустилась. Он оперся о стол и молча сел на кем-то боязливо подвинутый стул, ни на кого не обращая внимания…

На середину комнаты, окутанной, сизым, вонючим туманом сивушного перегара и табачного дыма, вышел Костоглотов. Его прищуренный глаз сверкал, как у хищного зверя. Окинув взглядом собутыльников, которые от страха перед встречей с партизанами сразу протрезвели и тихо, внимательно слушали, он после короткой паузы заключил:

– Слышали Ивана Андреевича? Вникли? То-то же! Намотайте на ус. Он дает правильный совет. И еще нам нужно хорошо прочистить свои деревни. Всех подозрительных убрать. Никому не верить, никому никакой жалости – детям, женщинам, старикам! Вот тогда-то мы с вами и сможем, как полагается, встретить незваных гостей.

* * *

Ляпушев, Борис и Нина отправились в разведку – Валентин остался на базе один.

Мороз час от часу крепчал. Лучи солнца, щедро озарявшие заснеженную лужайку подле землянки партизан, не прибавляли тепла. Но было приятно, запрокинув голову, подставить им лицо, видеть над собой ясное голубое небо.

Валентин постоял так минуту-другую, а потом вновь принялся ходить по тропинке вперед и назад, снова вперед и через десяток шагов – обратно. Энергично размахивая руками, постепенно ускорял шаг.

Перед тем, как в определенный час сесть за радиопередатчик, чтобы отправить в Ленинград очередное донесение, нужно было хорошенько согреться. Сделать это удается не сразу. Его молодое, крепкое, натренированное тело, чем дальше находились они здесь, в заваленном снегом лесу, тем все меньше способно было хранить в себе драгоценное тепло. Валентин стал часто с тревогой замечать, что холод все быстрее и быстрее проникает под ватник, сковывает движения, нагоняет сонливость. Нужно постоянно быть начеку, вести с ним неутомимую борьбу.

Вот и сейчас начинался такой продолжительный и упорный поединок.

На стороне этого опасного врага находился другой, не менее жестокий и коварный враг партизан – голод. Не поддаться ему можно только одним средством – предельным напряжением воли. Терпение, терпение и еще раз терпение требовалось от Валентина и его друзей. Должен же, в конце-концов, прилететь самолет и сбросить им продовольствие! Ленинград внимательно следил за ними, заботливо вникал во все нужды разведчиков, и – они это твердо знали – не оставит в беде. Ленинград обещал срочно снарядить самолет с продуктами, аккумуляторной батареей радиостанции, обувью, одеждой.

Несколько ночей подряд они жгли костры, разложенные на глухой лесной опушке. Но желанный гул моторов в вышине так и не возникал. Потом они узнали, что самолет для них был, действительно, подготовлен, но своевременной отправке его помешали лунные, светлые ночи. Самолет с продовольствием из Ленинграда, если бы он рискнул пересечь линию фронта, был бы сразу же обнаружен и заведомо обречен.

Тяжело уходить, погасив костры, зря горевшие долгие томительные часы. Уходить, чтобы голод терзал с новой силой, не давая пощады ни днем, ни ночью.

…Валентин настроил радиостанцию, положил рядом с ключом передатчика короткое донесение командира группы. Каждое движение, жест, взгляд были привычными, много раз повторенными и оттого ставшие почти механическими. День за днем вот так он окунался в эфир, где сталкивались, налетали друг на друга звуки музыки, слова песен, голоса дикторов, чья-то ожесточенная перебранка, настойчивое, монотонное цоканье телеграфного ключа. Но и сегодня, как всегда, включая рацию, он испытывал волнение, переходящее в нечто, похожее на внутреннюю дрожь, когда слышно было тонкое попискивание «морзянки», адресованное из Ленинграда им, сюда, в партизанский лес. Валентин жадно ловил его в океане хаотических звуков, вбирал в себя не слухом, всем сердцем. Временами звук куда-то уходил, таял, заслонялся другими, более громкими. Тогда казалось, что их связывает с Большой Землей тоненькая ниточка, и стоит сделать одно только неосторожное движение и она оборвется. Но вот кто-то невидимый вновь связывал хрупкую ниточку, и Валентин приступал к передаче в Ленинград шифрованного донесения.

Внешне ничего не значащие пустые фразы или длинные колонки цифр мог слушать и враг. Они бы ему все равно ничего не сказали. Но глубоко скрытый их смысл содержал в себе плоды рискованного боевого труда разведчиков.

* * *

Мороз лютовал. Он был полным хозяином в лесу, жестоко расправлялся со всем живым, что вовремя не укрылось от него в теплую, глухую нору, не убралось прочь. Сосны стояли нарядные, строгие и величавые в белом своем одеянии. Между ними не видать было ни тропки – замела вечная труженица-метель. Она выровняла, выгладила все скрывший под собой белый пушистый покров, который гак и хотелось погладить рукой.

Холод не очень чувствовался, пока Петрова и Васильев шли. Снега за ночь навалило столько, что они то и дело погружались в него до пояса. Выбирались, помогая один другому, кое-как отряхивались, пробивали впереди себя узенькие стежки, похожие на траншеи, и медленно, след в след, шагали по ним. До тех пор, пока снова не падали в сугробы. С деревьев при малейшем дуновении медленно осыпались хлопья, покружившись в воздухе, оседали на путниках, и это еще больше придавало Нине и Борису вид вывалявшихся в снегу с головой или усердно игравших в снежки.

В трудном, долгом пути и было спасение от стужи. Она ждала их впереди – там, на лесной опушке, где нужно будет не только остановиться, но и, недолго думая, лечь прямо на снег и лежать неподвижно – сколько потребуют обстоятельства. Подняться, сделать лишнее движение, чтобы согреться, уже нельзя будет: заметят фашисты.

Там, на лесной опушке, не поддаваясь холоду, против которого они абсолютно ничего не могли предпринять и отступать перед которым не имели права, Нина и Борис днем и ночью вели наблюдения за железнодорожным полотном и шоссе. С упорством и долготерпением разведчиков наблюдали и запоминали все, о чем возможно скорее и с максимальной точностью должен был знать осажденный Ленинград, что сослужило бы ему в обороне и в грядущем наступлении: чего и сколько везут немцы к линии фронта – солдат, автомашин, пушек, минометов, бомб, горючего, продовольствия; какова интенсивность движения транспортов врага в обратную сторону и что он направляет в свой глубокий тыл. Разведчики определяли также, в какое время суток на коммуникациях врага бывает особенно оживленно и, наоборот, когда они пустуют. Важно было установить, как дороги охраняются от наземного нападения и атак с воздуха, есть ли на них зенитные орудия и где именно установлены.

Васильев и Петрова обычно располагались для наблюдений на опушке среди молоденьких елочек, которые росли почти у самого железнодорожного полотна. Места эти были давно облюбованы и обжиты: каждое деревцо, каждый кустик стали родными, их узнавали на ощупь в темноте. От них становилось даже чуть-чуть теплее в глубоком снегу, на морозе и пронизывающем ветру. Они стали друзьями и помощниками.

До опушки еще не близко, но разведчики вдруг остановились, пораженные. В чем дело? Что здесь произошло? Как мог так измениться «их» лес?

Еще бы идти им под сенью деревьев, видя впереди едва заметно светлеющие просеки, а за ними, в свете утреннего яркого зимнего солнца – молоденькие елочки, сосенки и укрытые снегом кусты. Неужели сбились с пути? Этого не может быть! Все ориентиры оказались на своих местах, разведчики не забыли по ним проверить себя. И все же лес кончился. Кончился внезапно и совсем не там, где следовало ожидать, где он не должен был сразу же переходить в совершенно голое, открытое место.

Впереди, в нескольких десятках шагов, были снежное поле и голубое небо.

Не говоря ни слова, понимая друг друга с короткого взгляда, Нина и Борис падают на землю и осторожно, от дерева к дереву ползут рядом. Внимательно всматриваются в белую пустоту, все шире открывающуюся впереди.

– Стоп! – вполголоса произносит Борис. – Мы вышли точно. И лес не изменился. Его изменили. Это сделали немцы. Испугались леса и решили быть от него подальше.

– Я так и подумала, – отвечает Нина. – Смутило только, что нет пеньков. Что ж они – с корнями повырывали деревья? Потом поняла: снег…

– А дорога, – вон она. Видишь?

– Вижу, что далеко. Но блиндаж различаю. И зенитку.

– Где?

– Левее смотри. Вот так. Не ошиблась?

– Думаю, нет. Но отсюда мы оба можем ошибиться и многого не увидеть. Можем зря время потратить.

– Ты прав. Нужно менять позицию. Я знаю ложбинку, она приведет нас куда следует.

Они повернули и поползли, не покидая лесного укрытия, но и не сворачивая вглубь его. Потом остановились. Нина несколько раз осмотрела расстилающееся перед ними место, совсем неузнаваемое место их почти каждодневных дежурств.

– Засады нет. Никто нас не поджидает, – подтвердил ее мысль Борис. – Не из-за нас с тобой повырубали они деревья. Не мы им страшны, будь спокойна.

– Все ясно. Причем здесь мы? Партизанский лес без нас крепко дает по зубам оккупантам. Вот они и трясутся. Потому и лес отодвинуть задумали, и блиндажи понастроили. Только заметят что-нибудь, всю местность огнем покроют. Но черта с два они нас остановят!

– Да, не побывав там, – Васильев кивнул головой в сторону железной дороги, – нам возвращаться нельзя. Только как?

Нина улыбнулась. Она всегда отвечала короткой, чуть загадочной улыбкой на вопрос, требующий смелого решения, и все знали: опытная разведчица имеет, что предложить.

– Тут, Метров, моя забота, – спокойно сказала девушка. – Зачем нам с пустыми руками возвращаться? Скоро будем у цели. За мной!

И первая рассталась с лесом. Зарываясь в снег, мгновенно, по-пластунски спустилась в глубокую ложбинку, едва различимую с самого близкого расстояния.

По всей вероятности, это было русло высохшего или скованного морозом ручья. На дне его разведчики оказались отлично замаскированными. Со стороны железнодорожной магистрали над ними нависла складка земли, нарощенная плотным слоем снега. Будто специально выкопанная траншея, ложбинка, изгибаясь, временами поворачивая назад к лесу, вела и вела от него к телеграфным столбам у полотна.

Да, Нина была опытной, находчивой партизанкой. Такая ни при каких обстоятельствах не растеряется, не отступит. Борис следовал за Петровой, восхищаясь ее смелостью, решительностью и осторожностью. Она не торопилась, но и не медлила. Ее не одолевали сомнения, но вновь и вновь она останавливалась, прищурившись, смотрела вперед, по сторонам, оглядывалась, мысленно оценивая обстановку. И делала все это именно там, где «траншея» позволяла разведчикам видеть все, оставаясь невидимыми.

В правой руке у нее тускло поблескивал наган. Васильев тоже вынул свой из кобуры.

Так они постепенно приблизились на значительное расстояние к тем местам, где обычно вели наблюдения.

И услышали немецкую речь. Громкий голос часового доносился от блиндажа, который возвышался рядом с рельсами. Неподалеку от него, по ту сторону пути, будто «журавль» над колодцем, темнел на фоне снега ствол зенитного орудия. Двое солдат красили его белилами.