Текст книги "Кустодиев"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Все вроде обошлось благополучно в этот раз, но не придет ли вскоре другая комиссия, которая решит по-иному? Бывалые люди посоветовали Кустодиеву обзавестись через наркома просвещения А. Луначарского, отвечавшего за дела по сбережению художественных ценностей, своего рода «охранной грамотой», которая поможет уберечь и картины, и саму квартиру от разного рода посягательств. Пришлось Юлии Евстафьевне побегать по учреждениям, и необходимое охранное удостоверение в конце марта было получено. В нем говорилось, что «Кустодиев Борис Михайлович имеет коллекцию художественных предметов, собранную им с научными целями. В силу этого Коллегия по делам искусств и художественной промышленности при Комиссаре по просвещению, опекая художественные ценности… освобождает его, Кустодиева, от реквизиций, регистраций и заселения помещения, обыски у данного лица могут быть производимы не иначе как при непременном участии в них одного из членов упомянутой Коллегии» [387]387
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 1. Л. 31.


[Закрыть]

Под документом этим стояли подписи народного комиссара А. Луначарского и заведующего отделом изобразительных искусств Д. Штеренберга.

О подписавшем «охранную грамоту» вместе с наркомом Луначарским Штеренберге в телефонных разговорах с друзьями удалось выяснить, что сей деятель с некоторых пор вершит при новой власти все дела в области «изящных искусств», в том числе уже намеченную реформу Академии художеств. Вроде бы и сам что-то пишет… Жил и работал он в Париже, по складу творчества имел левую репутацию, но и в Париже ничем себя особо не проявил. Когда-то, вроде бы находясь во Франции, с ним познакомился Луначарский и с тех пор называет Штеренберга «старым другом».

Об отношении к назначению Д. Штеренберга на высокий пост российских писательских и художественных кругов ярко свидетельствуют строки из мемуаров Георгия Иванова: «…вот например, Штеренберг, комиссар отдела изобразительных искусств. Он прибыл из Парижа, точнее из “Ротонды”, прямо в Зимний дворец… “Восставший пролетариат” на примере Давида Штеренберга лишний раз показал свое умение ставить людей как раз на то место, к которому они предназначены самой судьбой. Телеграммой Луначарского он призвал Штеренберга вершить российские художественные судьбы… Маленький, щуплый, заикающийся, он сидит в каких-то раззолоченных хоромах, кругом малахит, штофные занавески, саженные вазы. В гигантском кресле на львиных лапах, с кожаной обивкой, тисненной золотыми орлами… сидит бывший фотограф-ретушер, а ныне, после Луначарского, “первое лицо в живописи” – Давид Штеренберг. Сидит – и скучает…» [388]388
  Иванов Г. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 288, 289.


[Закрыть]

В вышедшем с большим запозданием сдвоенном номере журнала «Аполлон» за 1917 год внимание Кустодиева привлекла статья А. Ростиславова «Революция и искусство», по сути представлявшая собой перечень актов вопиющего вандализма по отношению к ценнейшим произведениям искусства.

Варварское уничтожение художественных сокровищ, особенно холстов и скульптур, запечатлевших членов царской семьи, началось в дни Февральской революции и с возросшим размахом продолжилось в дни октябрьского штурма Зимнего дворца и последующее время. Автор рассказывал, как гнев солдат против Николая II обратился на его известный портрет «в тужурке» работы В. Серова, который висел в покоях царицы. Его сорвали со стены, выкололи штыком глаза царя, а ко рту последнему русскому императору прилепили папиросу. Один из учеников школы Общества поощрения художеств, увидев портрет, валявшийся возле дворца, постарался поскорее унести его, чтобы сохранить изувеченное полотно.

Были исколоты и порезаны штыками почти все портреты фельдмаршалов, серьезные повреждения нанесены обстановке многих покоев, украдены ценнейшие произведения искусств. Кое-что из разграбленного уже продавалось на рынках и в антикварных лавках. На Александровском рынке были замечены два матроса, продававшие за 20 тысяч рублей золотую рамку, украшенную драгоценными камнями, и эти матросы откровенно заявили, что она взята в Зимнем дворце.

Но общественность беспокоило не только это. «Художественных учреждений, – писал А. Ростиславов, – еще не коснулась та ломка, какая произошла в учреждениях правительственных, но весьма печальным и угрожающим для музеев прецедентом является требование, скрепленное подписью г. Луначарского о выдаче из Эрмитажа “украинских реликвий”, предметов, имеющих отношение к гетманской Украине и Запорожью. Впрочем, в наше ужасное время не бледнеет ли этот сам по себе вопиющий факт перед тем, что уже свершилось в октябрьские дни с нашими художественными сокровищами, перед тем, что может грозить им в грядущем?» [389]389
  Аполлон. 1917. № 6–7. С. 84.


[Закрыть]

Забвение от мрачных и жестоких будней Кустодиев находил в работе. Сейчас, когда он был замкнут, как пленник, в стенах своей квартиры, он все чаще уносился памятью в иную, прошлую жизнь и находил в ней бесконечный источник своих живописных «видений». Обращаясь к годам юности, он пишет полотно «Мост. Астрахань», на котором купальня под мостом и фигуры двух обнаженных женщин возле нее как будто естественным образом уживаются с проплывающими рядом с ними на лодках влюбленными парочками.

И тот же сюжет с купальней помещен в иную обстановку, и картина эта названа «Купанье на Волге». На ней мужик у сарая на берегу запрягает лошадь. Двое других собираются отплывать на лодке. Фигурки людей видны и на крутом холме. А в воде наслаждаются жарким днем несколько купальщиц. Над деревянным укрытием, где они раздеваются, гордо реет, выдавая задорную улыбку художника трехцветный, еще царских времен, российский флаг, и картина словно говорит зрителю: «Не думайте, что подобное увидишь в наши дни. Все – в прошлом».

Часто вспоминался Борису Михайловичу и «Терем», куда в нынешние времена и с его здоровьем уже не попадешь. Но и туда можно вернуться воображением, и Кустодиев дописывает начатую еще четыре года назад картину «В “Тереме”». Теперь на ней изображен не только сам дом с красными оконными наличниками, но и все семейство. Жена, Юлия Евстафьевна, сидя на скамье под березами, держит в руках таксу Дэзи. Дочь Ирина, склонившись над столиком, раскладывает на нем цветы. Себя Борис Михайлович изобразил рисующим в альбоме жену. Кирилл в матросском костюмчике стоит за его спиной и тоже смотрит на мать. Получилась дачная идиллия – по-видимому, утраченная навсегда.

В конце апреля, когда в прежние времена Юлия Евстафьевна обычно выезжала с детьми из Петербурга, она так затосковала по «Терему», что стала упрашивать мужа позволить ей съездить туда одной хоть на неделю и, быть может, что-то забрать оттуда из дорогих им вещей. Но Борис Михайлович не разрешил. Идет война, объяснил он свой отказ, в провинции неспокойно, шныряют банды. Нет, в такой обстановке отправляться ей в неблизкий путь не стоит.

Свои невеселые чувства Кустодиев выразил в письме В. В. Лужскому, отправленном 29 апреля 1918 года. «Как у Вас теперь, – писал он, – не знаю, здесь же всюду дерутся, кто-то кого-то побеждает, накладывает один на другого контрибуции или в тюрьму сажает. Жена хотела бы отправиться в деревню хотя бы на неделю, но я ее не пускаю. Нашу соседку помещицу только что посадили в тюрьму и требуют 10 000 р. выкупа! И вот она сидит сейчас в Кинешме (жена профессора университета!) в камере в обществе “воровки и двух проституток”, как она пишет в письме на днях из тюрьмы… Вот во что выродились наши долгожданные свободы. Вспоминаю наши вечера у Вас в начале войны, когда все так горячо принималось и все были полны надежд на будущей как все это оказалось не таким, как ждали и хотели».

Сославшись на прочитанное в одной из газет сообщение о трагической гибели в Харькове во время представления «Грозы» их хорошей знакомой актрисы Полевицкой и еще до конца не веря этим слухам, Кустодиев продолжал: «…Правда, мы так привыкли ко всяческим не только трагическим случаям, но и сверхтрагическим, особенно в наше милое время пролетарско-крестьянско-коммунистического рая… Но все-таки известия такого рода о близких людях особенно больны» [390]390
  Музей МХАТ. Фонд Лужского. № 18830.


[Закрыть].

Если когда-то Кустодиев и питал надежды на то, что с падением монархии и утверждением в России «долгожданных свобод» жизнь заметно изменится к лучшему, то ныне, при правлении захвативших власть большевиков, он видит, что все былые надежды рассыпаются в прах, и испытывает глубочайшее разочарование.

Упомянутая в письме «соседка помещица», «жена профессора университета», за освобождение которой из тюрьмы требуют солидный выкуп, это, конечно, Мария Федоровна Поленова, помогавшая Юлии Евстафьевне при появлении на свет Ирины.

Что же касается сообщения о смерти их доброй знакомой актрисы Е. А. Полевицкой, то слух этот, к счастью, оказался ложным.

Глава XXIV. НОВЫЕ ПОРЯДКИ

Однажды дочь Ирина сказала отцу, что в их классе учится мальчик Митя и он очень хорошо играет пьесы Грига, Шопена, Баха… «Если хочешь, папа, – предложила она, – я попрошу его прийти к нам, и он поиграет тебе».

Хотел ли Кустодиев? В своем заточении он радуется появлению в квартире каждого нового интересного человека. Что же говорить о возможности послушать игру талантливого юного музыканта!

Вскоре светлый вихрастый паренек появился у Кустодиевых и по просьбе Бориса Михайловича присел к роялю. Его игра покорила художника. Этот первый визит стал началом длительной дружбы. Фамилия мальчика была Шостакович.

Из друзей и коллег в последнее время чаще других навещал Кустодиева Ф. Ф. Нотгафт. Если не мог зайти, звонил по телефону. С февраля Федор Федорович активно включился в работу созданной по инициативе Горького Комиссии по охране памятников искусства и старины. Сам бы, признавал Нотгафт, так бы и сидел как рак-отшельник в своей скорлупе, не зная, что делать, но его вытащил Александр Бенуа, убедив: кто бы ни был сейчас у власти и как бы к этой власти ни относиться, надо делать все возможное, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение сокровищ культуры. В этом и состоит сейчас их высший долг перед Россией.

Сам же Бенуа, сообщил Кустодиеву Нотгафт, получил лестное предложение – заведовать картинной галереей Эрмитажа – и уже принял его.

Большей частью от Нотгафта и иногда из сообщений правительственного официального органа печати «Известия ВЦИК» Кустодиев узнавал, чем заняты иные коллеги-художники из пока нераспавшегося объединения «Мир искусства». Кузьма Петров-Водкин, например, избран профессором реформируемой Академии художеств и теперь озабочен, как бы перестроить ее работу по-новому, сообразно с «духом времени».

Добужинский и Сомов, как и прежде, вольные художники. А вот Игорь Грабарь избран во Временную литературно-художественную коллегию. В ее рамках создан отдел по делам музеев, и в этом отделе Грабарь с группой единомышленников, искусствоведов и иконописцев организует работу по обследованию древних фресок и иконописи и их реставрации.

Все это убеждало Кустодиева: несмотря ни на что, русская культура не умирает и новое правительство пытается как-то сохранить художественные сокровища России.

Своего рода компасом, помогающим ориентироваться в быстро меняющейся политической обстановке, для многих представителей интеллигенции по-прежнему служила руководимая Горьким «Новая жизнь» – одна из независимых газет, еще не закрытых цензурой. С особым интересом Борис Михайлович читал статьи писателя, которые публиковались под общим заголовком «Несвоевременные мысли».

С начала мая, обратил внимание Кустодиев, позиция Горького стала заметно меняться. Если раньше он беспощадно критиковал большевиков и их вождей, то теперь, ссылаясь на опыт Великой французской революции, убеждал, что революция это все же благо – хотя бы потому, что она пробуждает общество от спячки, дает толчок созидательному творчеству масс.

«Там, – писал Горький, – где народ не принимал сознательного участия в творчестве своей истории, он не может иметь чувства родины и не может сознавать своей ответственности за несчастья родины. Теперь русский народ весь участвует в созидании своей истории – это событие огромной важности, и отсюда нужно исходить в оценке всего дурного и хорошего, что мучает и радует нас.

Да, народ полуголоден, измучен, да, он совершает множество преступлений, и не только по отношению к области искусства его можно назвать “бегемотом в посудной лавке”. Это неуклюжая, не организованная разумом сила – сила огромная, потенциально талантливая, воистину способная к всестороннему развитию. Те, кто так яростно и без оглядки порицает, травит революционную демократию, стремясь вырвать у нее власть и снова, хотя бы на время, поработить ее узкоэгоистическим интересом цензовых классов, забывают простую, невыгодную им истину: Чем больше количество свободно и разумно трудящихся людей, – тем выше качество труда, тем быстрее свершается процесс создания новых, высших форм социального бытия. Если мы заставим энергично работать всю массу мозга каждой данной страны – мы создадим страну чудес!..» [391]391
  Новая жизнь. 1918. 17 мая. № 92 (307).


[Закрыть]

Звучит, конечно, красиво, размышлял, дочитав статью, Кустодиев, – но какая утопия! И это в то время, когда большинство предприятий не работает и страна катится к хаосу. И все же зерно правды в этих мыслях было.

Он вновь берется за кисть и, сидя в кресле, чуть склонившись к мольберту, уверенно кладет еще один яркий мазок зелени на купы деревьев. На полотне вырисовываются часть видной из окна мастерской Введенской церкви, красноватого отлива стены домов. И, главное, удалось передать свет, этот всепобеждающий свет солнечного майского дня, заставивший все вокруг так быстро зазеленеть и расцвести. Природе безразлично, что происходит в мире, – по крайней мере, так кажется. Каждую весну она мощно, властно напоминает о себе и приносит радость в истерзанные невзгодами сердца.

А отношение Горького к большевикам определенно менялось. Дней через десять он вновь выступил в «Новой жизни» со своими «несвоевременными мыслями» и на сей раз совершенно открыто взял большевиков под свою защиту от нападок на них. «Большевики? Представьте себе… звериного в них не больше, чем в каждом из нас. Лучшие из них – превосходные люди, которыми со временем будет гордиться Русская история, а ваши дети, внуки будут восхищаться их энергией…

Я защищаю большевиков? Нет, я, по мере моего разумели, борюсь против них, но – я защищаю людей, искренность убеждения которых я знаю, личная честность которых мне известна точно так же, как известна искренность их желания добра народу. Я знаю, что они производят жесточайший научный опыт над живым телом России, я умею ненавидеть, но предпочитаю быть справедливым.

О, да, они наделали много грубейших, мрачных ошибок… Но, если вам угодно, то и о большевиках можно сказать нечто доброе, – я скажу, что, не зная, к каким результатам приведет нас, в конце концов, политическая деятельность их, психологически – большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы…» [392]392
  Там же. 26 мая. № 100 (315).


[Закрыть]

С наступлением лета Кустодиев решил, что пора наконец воплотить на полотне один из своих замыслов. Сюжет был отчасти связан с написанной около пяти лет назад картиной «Чаепитие», запечатлевшей благодушное застолье купеческого семейства. В образе седобородого купца он довольно точно воспроизвел тогда, без всякого, разумеется, намерения обидеть человека, черты действительного тайного советника, известного правоведа Н. С. Таганцева.

Теперь же хотелось поместить в центр картины лишь одну женщину, но такую большую, как «Красавица», чтобы ее фигура заняла не менее половины полотна. И такую же монументальную, как стоящая над городом, чинно сложив руки, купчиха на полотне 1915 года.

И лучше всего изобразить ее где-то на холме, например, сидящей на открытой террасе, чтобы на заднем плане непременно выступали из-за деревьев крыши домов и маковки церквей провинциального городка. И пусть на столе будут пузатый медный самовар с расписным чайником на нем, и расписное полотенце, и всякие там фрукты и сладости. Мыслился, словом, исполненный с легкой иронией апофеоз сытой и безмятежной жизни, когда люди еще не думали о том, удастся ли им сегодня получить положенную пайку хлеба.

Вот только где же найти необходимую натуру, сохранились ли еще в природе эти цветущие и пышные женщины былых времен? Замыслом нового полотна из своего «купеческого» цикла Борис Михайлович поделился с Юлией Евстафьевной и попросил жену помочь в поисках натурщицы. Пока же, не теряя времени, начал набрасывать фон будущей картины.

Нужная ему модель нашлась довольно быстро, в том же подъезде, где жили Кустодиевы. Пышнотелую девушку звали Галя Адеркас, она была студенткой-первокурсницей медицинского института. О своем соседе – известном художнике – девушка кое-что слышала, и уговорить ее позировать я картины не составило особого труда.

Еще не успел Кустодиев закончить эту работу, а уже захотелось начать другое полотно – так одолела тоска по их недостижимому ныне сельскому дому, «Терему», в который столько было вложено сил и любви, по всем живописным окрестностям того края. Воображение уже подсказывало, каким должно быть это полотно. Средь зеленеющих полей, мимо речки, дорога ведет к уже близкой деревне. И катит по ней телега, запряженная белой их лошадью, Серкой. Ею правит подросток в матроске – это Кирилл. Ирина, с букетом сорванных цветов в руках, сидит боком, свесив ноги. А сзади – Борис с Юлией. Она в той же красной косынке на голове, в какой он изобразил ее на картине «Прогулка верхом», укрывается от солнца зонтиком. Он же – в темном костюме и темной шляпе, полуобернувшись, смотрит на жену.

Тут же можно написать и крестьян, везущих на подводах сено, и купальщиц, укрывающихся от нескромных взглядов в кустах. В общем, мыслилось что-то свое, «кустодиевское», одно из тех светлых «видений», о которых приятно думать и хочется поскорее воплотить на холсте. А назвать картину можно просто – «Лето (Поездка в “Терем”)».

Замыслы, один другого заманчивее, так и теснились в голове. Здоровье пока есть, руки работают. А ноги… что ж, для работы они не особенно нужны, можно писать и так, сидя в инвалидной коляске.

Волновало иное. Очень трудно в нынешние времена найти покупателя, трудно продать полотно за достойную цену. Люди с деньгами свои накопления не афишируют – опасно. Да и деньги уже заметно обесценились. В то же время все дорожает быстро, и даже очень быстро. За какие-то полгода стоимость красок возросла в восемь раз, а квадратный аршин холста продается уже за шесть рублей! Это отметил даже последний вышедший из печати номер «Аполлона», датированный еще 1917 годом. На этом славный журнал, как и другие «буржуазные» издания, приказал долго жить.

В своем последнем номере, в заметке, подписанной инициалами Н. Р., автором которой был, вероятно, Николай Радлов, журнал констатировал явный провал первомайского оформления Петрограда силами художников-футуристов. О том же, припомнил Кустодиев, писал в «Новой жизни» Мстислав Добужинский.

«Волей политических капризов, – говорилось в заметке «Аполлона», – футуризм оказался официальным искусством российской республики. Исторически логично, что искусствопонимание, начертавшее на своем знамени лозунг эпатирования буржуазии, объединилось столь тесно с политической партией, объявившей войну той же буржуазии. По аналогии с принципами политической партии, воинствующий футуризм пришел к провозглашению себя истинно демократическим течением в искусстве… Любопытно отметить… бессилие и несомненный провал, бывшие участью и этого, столь неожиданного, официального нашего искусства» [393]393
  Аполлон. 1917. Октябрь – декабрь. № 8—10. С. 87.


[Закрыть].

А. Ростиславов завершал в том же номере скорбную летопись урона, причиненного пролетарской революцией художественным ценностям. Наряду со здравыми действиями, призванными сберечь культурные сокровища, «в эту разборчивость, – писал автор, – ворвалось варварским диссонансом предложение заведующего отделом изобразительных искусств при комиссаре по просвещению г-на Штеренберга – снять все памятники дома Романовых, за исключением памятника Петру I на Сенатской площади» [394]394
  Там же. С. 83.


[Закрыть].

Знакомясь с собранными Ростиславовым фактами, Кустодиев с болью в сердце думал о том, что, скорее всего, и мраморные бюсты Николая II, изваянные им для Александровского лицея и зала заседаний Государственного совета, разбиты вдребезги ослепленными ненавистью противниками прежней власти.

Размышляя о том, какие герои русской истории могут быть востребованы веком нынешним, Кустодиев остановился на любимце простых людей, воплощавшем их мечту о свободе и воле, бунтовщике и лихом гуляке Стеньке Разине. Тем более что свой след оставил он и в истории Астрахани. Задумано – сделано! Борис Михайлович написал Степана Разина плывущим в лодке во главе своего отряда, на фоне скалистых гор. Сын художника вспоминал, как он позировал отцу для этого полотна, изображая в шелковом татарском халате главаря донских казаков.

Эту картину, грешащую несколько аффектированным романтизмом, нельзя отнести к удачам Кустодиева. Но само обращение художника к образу народного героя, одного из тех, кого стремилась возвеличить новая власть, говорило о том, что в отношении Кустодиева к рабоче-крестьянской, как она себя именовала, власти, происходил, как и у Горького, определенный поворот.

Во многом и по этой причине Борис Михайлович принял предложение заняться праздничным оформлением Петрограда в связи с годовщиной октябрьских вооруженных событий. Был и другой, весьма веский аргумент в пользу этой работы – очень стесненное материальное положение: за весь год это был единственный полученный им крупный заказ. Вместе с Кустодиевым принять участие в оформлении города к приближавшейся дате согласились и другие художники из кружка «Мира искусства» – Мстислав Добужинский, Кузьма Петров-Водкин.

С порученным ему заданием празднично оформить Ружейную площадь Борис Михайлович справился блестяще. Он написал темперой и акварелью около десятка эскизов панно на темы людей труда – жница, портной, пекарь, сапожник, огородница… Как-никак изображение праздника и праздничной атмосферы – это был его «конек» в живописи, его стихия.

Постарались и коллеги. Правда, Добужинский посетовал, что одна из его идей при оформлении Адмиралтейства не была должным образом оценена заказчиками. Он предложил свой вариант пролетарско-крестьянской символики – изобразил двуглавого орла с красной звездой вместо царской короны, держащего в когтях серп и молот, а на груди орла и на крыльях надпись – РСФСР. Не поняли его большевики, забраковали! Слушая рассказ приятеля, Кустодиев вволю посмеялся.

Однажды захотелось напомнить о себе Лужскому – а вдруг возобновится сотрудничество с театром? «Мы в городе просидели, конечно, все лето, – писал Кустодиев, – а я так все время в комнате, ибо на улицу еще не выхожу, а извозчики стали совсем недоступны. Брал как-то одного на острова, заплатил 40 рублей, и вот с тех пор уже не пытаюсь повторить это удовольствие. Очень много работаю, и самых разнообразных вещей, конечно, разрабатываю свои любимые темы русской провинции, отошедшей теперь куда-то уж в глубокую историю. Сделал эскизы к “Снегурочке”, которую хочу написать для себя, уж очень там много хорошего и свежего, красочного» [395]395
  Кустодиев, 1967. С. 157, 158.


[Закрыть].

О том, что в этом же году выполнил эскизы декораций к «Грозе» Островского и тоже как бы «для себя», не имея никакого заказа, Кустодиев сообщать уже не стал. Заинтересовать хотя бы «Снегурочкой»!

Ответ Лужского был несколько неожиданным. Идею постановки «Снегурочки» он одобрил, но в оперном варианте – для Большого театра. А там все иначе, другие размеры декораций, своя специфика. Многое надо бы обсудить с Лужским подробно и в деталях, а это возможно лишь при личной встрече. Но самому с больными ногами в Москву выбраться сложно, нужны сопровождающие. Борис Михайлович предложил: «Конечно, было бы самое лучшее приехать Вам на день, на два (остановитесь у меня) и вдвоем потолковать, обдумать» [396]396
  Там же. С. 158.


[Закрыть].

А если не сумеет Лужский приехать, Кустодиев готов посылать предварительные эскизы в Москву, чтобы там решали, подходят они или нет.

Образованный при комиссариате по просвещению отдел изобразительных искусств подал слабенький голосок новорожденного, выпустив в январе 1919 года первые номера хилого специализированного вестника. Но в этом голоске звучали старчески-ворчливые ноты. «Октябрьская революция, – говорилось в передовой статье, – застала Искусство в большом распаде. Эпоха расцвета капиталистического строя гибельным образом отразилась на искусстве. Искусство стало оторванным от народа снобизмом, модой и развлечением для избранных» [397]397
  Искусство. 1919. № 2. 15 января.


[Закрыть].

Журнальчик этот, орган отдела ИЗО, как-то принес Кустодиеву Кузьма Петров-Водкин. Прочитав указанную коллегой статью, в которой пели похоронную песнь русской живописи, Борис Михайлович кивнул на эскиз декорации к «Снегурочке», закрепленный на мольберте, и благодушно заметил:

– Пусть себе пишут, а мы по-прежнему будем «распадаться».

Разговор зашел о бывшей Академии художеств. Кустодиев знал, что еще в прошлом году академия по предложению Луначарского декретом Совета народных комиссаров была упразднена, а Высшее художественное училище преобразовано в Свободную художественную школу. Осенью был объявлен набор в Свободные художественные мастерские, при этом каждым учащийся сам выбирал себе преподавателя-руководителя мастерской из числа принятых в штат.

И тут, рассказывал Петров-Водкин, случился конфуз. К преподавателям с репутацией реалистов ученики валом повалили. У него, например, набралось их сорок, у Рылова – пятнадцать, у Савинского – больше сорока, у Кардовского – за восемьдесят. Рекорд же поставил Л. Н. Бенуа: у него – около сотни учеников. А вот адепты и проповедники левых течений остались ни с чем. К Татлину пришли всего двое, а у бедного Альтмана не захотел учиться никто. И все же начальство пристроило коллег с левого фланга к руководству мастерскими.

– Эх, Борис Михайлович, – вздохнул Петров-Водкин, – видел бы ты, что представляют из себя некоторые наши учебные классы «футуристической ориентации!» На холсте куски железа наклеены, разные там гвоздики, брусочки, веревочные петли болтаются, будто прямо здесь кого-то вешать собираются. А называется все это просто и ясно – «Композиция», и каждой «композиции» порядковый номер присваивается, чтобы одну с другой не спутать. И так учат молодежь «синтетическому мышлению».

– Все правильно, – усмехнулся Кустодиев. – Если у нас с тобой, например, распад, то другие, чтобы восстановить равновесие, должны напирать на «синтез».

Отрицательное мнение, сложившееся у Кустодиева об органе ИЗО журнале «Искусство», отчасти изменилось, когда в феврале он увидел очередной номер. Под рубрикой «Провинция» публиковалась информация о художественной жизни Астрахани и упоминался кружок, созданный некогда П. А. Власовым, откуда вышло немало талантливой молодежи, в том числе такие художники, как Кустодиев и Горюшкин-Сорокопудов. В заметке говорилось и о том, что сейчас жизнь кружка замерла и от него остались лишь рисовальные классы, руководимые тем же П. А. Власовым. «Значит, держится Павел Алексеевич, молодец!» – мысленно похвалил наставника Борис Михайлович.

Интересно было прочесть и о том, что недавно в Астрахани, по адресу: набережная р. Кутума, дом Ефремова, прописалась община художников и она собирается открыть две студии для рабочих – живописную и прикладного искусства, а также художественный музей. Далее приводились выдержки из устава общины, свидетельствовавшие об обширных планах – от охраны художественных ценностей до содействия развитию эстетических вкусов «всех слоев населения астраханского края» [398]398
  Там же. № 3.


[Закрыть].

Узнать все эти новости родного города Кустодиеву было чрезвычайно приятно, а внимание журнала к художественной жизни провинции следовало лишь приветствовать.

Лишь позже Борис Михайлович узнал, что, когда журнал вышел в свет, открытие художественного музея в Астрахани уже состоялось. Основой же музея послужила безвозмездно переданная городу коллекция картин, собранных любителем искусств Павлом Михайловичем Догадиным, некогда купившим на выставке «Мира искусства» в Москве полотно Кустодиева «Жатва».

Надеясь, что соглашение с Большим театром относительно оформления «Снегурочки» будет все же подписано, Кустодиев выполнил около двадцати эскизов декораций к постановке и в начале января отправил их Лужскому. Ответ Василия Васильевича задерживался, и в феврале Кустодиев вновь написал ему, оговорив и приемлемые для него условия оплаты. О личном сообщил скупо: «Живем мы здесь неважно, холодно и голодно, все только и говорят кругом о еде да хлебе… Я сижу дома и, конечно, работаю и работаю, вот и все наши новости. Стосковался по людям, по театру, по музыке – всего этого я лишен» [399]399
  Кустодиев, 1967. С. 161.


[Закрыть].

И все же Лужский, вероятно, не вполне сознавал, в каком состоянии находился теперь Кустодиев, и настаивал – ради подробного обсуждения деталей работы – на его приезде в Москву.

Пришлось более определенно написать о своем здоровье: «Видимо, Вы не представляете, в каком положении мои ноги… Я с трудом передвигаюсь на костылях, даже и по своей комнате, и правая нога моя абсолютно потеряна…» [400]400
  Музей МХАТ. Фонд Лужского. № 18835.


[Закрыть]