Текст книги "Кустодиев"

Автор книги: Аркадий Кудря

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Глава XIII. ПОЗИРУЕТ НИКОЛАЙ II

Двенадцатый номер «Аполлона» за 1910 год стал для Бориса Кустодиева поистине царским подарком: значительная часть номера посвящалась его творчеству. Редакция опубликовала 21 репродукцию с его работ, начиная с таких ранних, как «Портрет Варфоломеева», и вплоть до «Портрета Нотгафт».

Встречавшийся с Кустодиевым при подготовке этой публикации критик Александр Ростиславов составил подробную, по годам, хронологию его участия в художественных выставках с указанием работ, которые на этих выставках экспонировались. Он же был автором благожелательного по тону очерка творчества художника.

«Кустодиев, – писал А. Ростиславов, – по всему своему складу принадлежит к тем художникам, любящим прежде всего русское, какими были, например, Перов, Прянишников, Рябушкин. Недаром его влечет к изображению столь характерно русского, как деревенские праздники, уездные городки, портреты духовных лиц» [222]222
  Ростиславов А. Б. Кустодиев // Аполлон. 1910. № 12. С. 8.


[Закрыть].

Среди лучших, наиболее удачных портретов Кустодиева Ростиславов наряду с портретом жены, приобретенным музеем Александра III, детьми в маскарадных костюмах и «Портретом священника и дьякона», а также «Монахиней», назвал и работы художника, вызвавшие иронию М. Волошина, – портрет С. Городецкого и «смелый и живой портрет маленькой девочки на выставке “Союза” 1907 г.» («купеческая инфанта», как окрестил ее Волошин).

Отметив «подлинно оригинальную струю» живописных поисков Кустодиева, критик заключил: «Недаром он проводит лето и, как выражались в старину, ищет вдохновенья где-нибудь на верхней Волге около Кинешмы или Романово-Борисоглебска, в искони русских местах, где еще сохранились фигуры чисто русского склада, старинные костюмы, нравы и обычаи» [223]223
  Там же. С. 10.


[Закрыть].

Что ж, есть на свете люди, кто понимает и ценит твое творчество, с благодарностью думал

О критике Кустодиев. Ради них в конце концов и работаешь – ради тех, кто любит и понимает то, что дорого и тебе.

Боли в руке все еще время от времени напоминают о себе, врачи назначили водолечение, советовали воздержаться от работы. Но как воздержишься, когда получены, один за другим, два ответственных заказа, и таких, что самому художнику они интересны.

Дирекцией Училищного дома Петра Великого в Петербурге ему было предложено исполнить для актового зала училища большое, три на четыре метра, панно с изображением легендарного русского царя. Кустодиев взялся изобразить Петра в героический момент Полтавского сражения, мчащегося в латах на коне. Дочь художника вспоминала, что отец писал панно в своей мастерской на Мясной улице с помощью специальной лестницы с площадкой – «высота комнат позволяла».

Трудно сказать, знал ли Борис Михайлович одно из исторических исследований своего дяди, протоиерея Константина Лукича Кустодиева, «Петр Великий в Карлсбаде». В этой работе, посвященной 200-летию со дня рождения Петра Великого, протоиерей К. Л. Кустодиев вспоминал слова приказа, отданного государем своим сподвижникам: «А о Петре ведайте, что ему жизнь недорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии для благосостояния вашего!» [224]224
  Кустодиев К.Л. Петр Великий в Карлсбаде. Будапешт, 1873. С. 27.


[Закрыть]

Петр I на кустодиевском панно вызывает в памяти знаменитые строки Пушкина: «И он промчался пред полками / Могуч и радостен, как бой / Он поле пожирал очами…»

Другой заказ – еще более ответственный. Близилось 100-летие Александровского (Царскосельского) лицея – 19 октября 1911 года – и юбилейная комиссия из бывших выпускников приняла решение установить в его здании мраморные бюсты Александра I – основателя лицея – и Николая II.

Вопросами изготовления бюста Николая II занимался член комиссии министр финансов В. Н. Коковцов. Из списка русских художников и скульпторов, претендентов на исполнение заказа, Николай II выбрал Кустодиева. Вероятно, царю понравился его портрет, выполненный художником в качестве парного к портрету Александра I для Финляндского полка. Впрочем, сам В. Н. Коковцов о выборе Николаем II кандидатуры Кустодиева написал в своих воспоминаниях следующее: представленного государю списка скульпторов, трудами которых можно было воспользоваться в данное время, он особенно остановился на молодом скульпторе академике Кустодиеве, принимавшем самое деятельное участие в качестве ближайшего сотрудника Репина в написании его знаменитой картины торжественного юбилейного же собрания Государственного совета… Кустодиев был тогда еще мало известен как скульптор, но государь заметил мне, что… он видел недавно перед тем самого И. Е. Репина и слышал от него, что он считает Кустодиева исключительно даровитым скульптором и предсказывает ему самую великую будущность» [225]225
  Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания. 1911–1919. М., 1991. С. 82, 83.


[Закрыть]. Коковцов добился согласия императора на двенадцать сеансов позирования Кустодиеву. Они состоялись в период с 30 декабря 1910 года по 16 января 1911 года в портретной комнате Александровского дворца в Царском Селе [226]226
  Борис Михайлович Кустодиев: Живопись, графика, скульптура. СПб., 2003. С. 45, 47.


[Закрыть].

Друзья Бориса Михайловича, те, кому довелось слышать его рассказы, сохранили кое-какие любопытные детали личного общения художника с последним российским самодержцем во время сеансов в Царском Селе. Ремизов вспоминал, что как-то Николай II спросил Кустодиева, кого он еще лепил, и тот ответил: писателя Ремизова. Последовала, в изложении Ремизова, реплика: «“А! Знаю, декадент!” – и он досадливо махнул рукой, что означало – “и охота тратить время на такое”. И вдруг оживился: “Постойте!” – и вышел… вернулся… раскрыл книгу – “вот это настоящее!” – сказал он и начал читать. И читал превосходно. А это был рассказ Тэффи» [227]227
  Ремизов А. Подстриженными глазами // Собр. соч. Т. 8. М., 2000. С. 242.


[Закрыть].

Так встречи Кустодиева с императором помогли прояснить литературные симпатии Николая II.

К своей «высочайшей» модели Борис Михайлович относился без какого-либо пиетета и с чувством внутренней иронии, не скрывая этого в письмах к друзьям. И. А. Рязановскому 12 февраля 1911 года он писал: «Ездил в Царское Село 12 раз, был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления… Много беседовали – конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше – но просветить мне его не удалось – безнадежен, увы… Что еще хорошо – стариной интересуется, не знаю только, глубоко или так – “из-за жеста”. Враг новшества, и импрессионизм смешивает с революцией: “импрессионизм и я – две вещи несовместимые” – его фраза. И все в таком роде. Расстались по-хорошему, но, видимо, сеансы ему надоели…» [228]228
  Кустодиев, 1967. С. 114, 115.


[Закрыть]

На открывшейся в январе 1911 года первой выставке вновь воссозданного общества «Мир искусства» Кустодиев представил уже побывавшую в Париже «Ярмарку», еще один «Деревенский праздник», пастель «Репетиция балета», навеянную, должно быть, недолгой работой в Мариинском театре, и несколько портретов – сенатора Н. С. Таганцева, директора Волжско-Камского банка П. Л. Барка. Были на выставке и его скульптурные работы – бюст А. М. Ремизова и композиция «Материнство».

В газете «Речь» от 7 января 1911 года Ал. Бенуа, произведя смотр рядов возрожденного «Мира искусства», к художникам, составляющим «главные устои новой группы», отнес Серова, Сомова, Рериха, Добужинского, Лансере, Сапунова, Кустодиева, Остроумову, Малявина, Стеллецкого и Грабаря.

Продолжая в этой же газете (21 января 1911 года) разговор о выставке «Мира искусства», Бенуа более подробно пишет о Кустодиеве, подчеркивая его достоинства, которые ранее, в связи с выставкой в Париже, уже отметил Я. Тугендхольд: «Мне кажется, настоящий Кустодиев – это русская ярмарка, пестрядь, “глазастые” ситцы, варварская “драка красок”, русский посад и русское село, с их гармониками, пряниками, расфуфыренными девками и лихими парнями… Это его настоящая сфера, его настоящая радость» [229]229
  Бенуа А. Художественные письма // Речь. 1911. 21 января.


[Закрыть].

«Деревенскому» Кустодиеву Бенуа противопоставил другого Кустодиева, автора портретов «модных дам» и «почтенных граждан», имея в виду, без сомнения, показанные на выставках портреты банкира Барка и сенатора Таганцева, совсем критику не понравившиеся.

Откликнулся Александр Бенуа и на персональную выставку Дмитрия Стеллецкого, устроенную на Мойке, в помещении редакции журнала «Аполлон».

Превознося изумительные стилизаторские способности Стеллецкого, с таким блеском проявившиеся в иллюстрациях к «Слову о полку Игореве», приобретенных комиссией Третьяковской галереи, Бенуа писал: «Мне бы хотелось видеть целые соборы, расписанные Стеллецким». И далее: «Искусство Стеллецкого, при всей его свободе, при его коренной непосредственности, есть именно какая-то отжившая страница прошлого… эхо другого, мощного и когда-то жизненного, отвечавшего данному моменту жизни, искусства. Но только еще: это эхо, это отражение – прекрасно и необходимо» [230]230
  Бенуа А. Искусство Стеллецкого // Аполлон. 1911. № 4. С. 11.


[Закрыть].

На выставке Стеллецкого, вероятно, побывал и Кустодиев, но, судя по всему, она не способствовала потеплению их отношений, разладившихся во время совместного путешествия по Италии в 1907 году.

В конце февраля 1911 года выставка «Мир искусства» открылась в Москве и вновь вызвала отклики в прессе. Работы Кустодиева были замечены и здесь. Художественный критик журнала «Солнце России» Иван Лазаревский посвятил живописцу отдельную статью. Прежде чем изложить собственные впечатления, он привел мнение о Кустодиеве двух крупнейших мастеров русской живописи – Репина и Куинджи. Репин: «На Кустодиева я возлагаю большие надежды. Он – художник даровитый, любящий искусство, вдумчивый, серьезный, внимательно изучающий природу. Отличительные черты его дарования: самостоятельность, оригинальность и глубоко прочувствованная национальность; они служат залогом крепкого и прочного его успеха».

Куинджи: «Кустодиев – это хороший художник, настоящий, любящий свое дело… Я думаю, что из него вырабатывается значительная величина в нашем искусстве».

Характеризуя взгляды Кустодиева на искусство, Иван Лазаревский цитирует высказывание художника, которое он слышал от него лично: «По-моему, красота – высшее наслаждение в жизни, и мы, художники, служа ей, должны глубоко изучать жизнь и брать от нее самое острое, самое красивое».

Самостоятельность Кустодиева Лазаревский усмотрел в том, что он, без сомнения, идет в живописи своим путем и особой выразительности достигает в полотнах на темы «уездных городов». Однако и как портретист художник добился многого. При этом «Кустодиева влечет к себе та эпоха русской портретной живописи, когда Левицкий и Боровиковский с такой виртуозностью разрабатывали задачи общей декоративности в природе наряду с тончайшей деталировкой» [231]231
  Лазаревский И. Б.М. Кустодиев и его произведения // Солнце России. 1911. № 15.


[Закрыть].

Статья Лазаревского иллюстрировалась фотографией Кустодиева в его мастерской на фоне портрета певца Ивана Ершова, репродукций выполненных художником портретов его коллег – Бенуа и Добужинского и вылепленного им бюста Вс. Мейерхольда, а также фрагмента панно «Петр Великий».

А в Академии художеств вокруг имени Кустодиева разворачивалась в это время интрига. Вместо оставившего руководство мастерской И. Е. Репина и отказавшегося по болезни от ведения занятий П. П. Чистякова пост преемника оспаривали Б. М. Кустодиев и его бывший преподаватель, Ученик и ставленник Чистякова В. Е. Савинский. В январе 1911 года на общем собрании действительных членов Академии художеств ни один из них не получил абсолютного большинства голосов. Опираясь на собственные источники, газета «Речь» сообщила в середине февраля, что члены академии, занимающие консервативные позиции, ведут усиленную агитацию в пользу В.Е. Савинского.

Действительно, П. П. Чистяков развил в это время бурную деятельность. Он пишет письма В. Д. Поленову и М. В. Нестерову, уговаривая их поддержать Савинского и тем самым оказать отпор «кучке каких-то инородцев», готовых голосовать за Кустодиева и сделать, таким образом, русское искусство «лакеем Мюнхенского» (намек на присуждение Кустодиеву золотой медали в Мюнхене).

Подобные усилия Чистякова принесли необходимые плоды: при повторном голосовании, в марте, В. Е. Савинский большинством голосов был утвержден профессором– руководителем бывшей мастерской И. Е. Репина.

Но даже если бы предпочтение было отдано ему, Борис Михайлович не смог бы приступить к обязанностям наставника академической молодежи. «Вернулась опять-таки болезнь, – сообщает он в апреле И. А. Рязановскому, – но с еще большей силой – хожу из комнаты в комнату, боль в руке адская, а через две недели, вероятно, поеду в Швейцарию – доктора посылают. Я лечился, один говорит одно, другой – другое, а вот последний (проф. Яновский) нашел, что это какая-то железа, от какого-то процесса в легких (невылеченный старый бронхит) давит на нерв – оттого вся и боль. Это, конечно, меня не успокаивает, а еще хуже то, что надо бросать все – всю работу на полном ходу – и уезжать. Это обидно!» [232]232
  Кустодиев, 1967. С. 116.


[Закрыть]

Противоречивые диагнозы врачей не способствовали выявлению истинной причины заболевания художника.

Последним перед отъездом на лечение за границу событием художественной жизни стала для Кустодиева выставка картин А. Г. Венецианова, устроенная в так называемом белоколонном зале музея императора Александра III. Многие картины, хранившиеся в частных собраниях, были показаны на ней впервые, и Кустодиев как зачарованный стоял перед полотнами певца русской крестьянской жизни.

Журнал «Аполлон» посвятил выставке статью Н. Н. Врангеля, определившего почетное место Венецианова в истории отечественной живописи как «отца русского жанра». Не миновала внимания критика и «Купальщица» с ее явно выпадавшей из классических канонов трактовкой обнаженной натуры. «Эта картина "русского Курбэ”, – писал о ней Врангель, – очень любопытный документ в истории зарождавшегося у нас реализма, и надо отдать справедливость Венецианову за его смелость так бесцеремонно правдиво для его времени подойти к исполнению темы» [233]233
  Аполлон. 1911. № 5.


[Закрыть].

Глава XIV КЛИНИКА В ШВЕЙЦАРИИ

В мае 1911 года Борис Михайлович в сопровождении Юлии Евстафьевны и сынишки Кирилла выезжает, по рекомендации врачей, в Швейцарию, в местечко Лейзен под Лозанной, где начинает лечиться в частной клинике врача– фтизиатра Огюста Ролье, почетного члена медицинских обществ Швейцарии, Франции и Англии.

В письме из Лейзена, отправленном 23 мая И. А. Рязановскому, Кустодиев сообщает, что лежит в постели уже вторую неделю, и, кажется, до сентября отпускать его отсюда врачи не намерены.

В июле выехавшие в путешествие по Европе друзья Кустодиевых, Мстислав Валерианович Добужинский с женой Елизаветой Осиповной, привезли в Лейзен и их дочь Ирину.

Много лет спустя, вспоминая о пребывании в Швейцарии, Ирина Борисовна писала, что расположенный в горах Лейзен был связан с Лозанной фуникулером, весьма радовавшим детей: они с матерью жили в пансионате недалеко от клиники. Вместе гуляли по Лейзену, ездили с отцом в Женеву, катались по озеру, кормили голубей. Борису Михайловичу было предписано регулярно принимать солнечные ванны, и он загорел до шоколадного цвета.

Собираясь в Лейзен, Кустодиев твердо решил, что по возможности будет работать и там, и взял с собой все необходимое. Воспользовавшись пребыванием рядом с ним своей любимой модели, дочери Ирины, он пишет ее портрет. Ирина, в белом, с вышивкой, полотняном платье стоит на открытой террасе, перед ней на столе – блюдо с фруктами: груши, персики, виноград… Девочка держит в руках персик. На заднем плане – зеленеющая долина и уходящие к облакам горы.

В августе, на открытке, изданной Общиной Святого Евгения, с портретом жены на фоне березок, Кустодиев пишет Рязановскому, что вскоре уезжает домой. «Боль в руке прошла, но через полтора месяца надо опять сюда поехать на всю зиму и, вероятно, весну, т. к. доктора только тогда ручаются за полное выздоровление». Должно быть, вспомнив о Костроме, Борис Михайлович добавил: «Очень я мечтаю, если б удалось перед отъездом на неделю в Кострому попасть! Набрал бы материала для работы на зиму» [234]234
  РГАЛИ. Ф. 851. Оп. 1.


[Закрыть].

Примерно в это же время, 14 августа, М. Добужинский пишет А. Бенуа: «Мы живем в долине Роны… О Кустодиеве ты, конечно, знаешь. Он теперь в Лозанне, в двух шагах от меня, и я у него бываю: у него туберкулез шейного позвонка… Захвачено самое начало болезни, думаю, что пройдет бесследно. Теперь ему значительно лучше, три раза в день ему вытягивают шею… Главное же лечение – солнце. Кустодиев уже совершенно черный. Настроение у него скверное. Отчаянно скучает. Впрочем, жена его здесь рядом» [235]235
  А. Н. Бенуа и М. В. Добужинский. Переписка (1903–1957). СПб., 2003. С. 45, 46.


[Закрыть].

В начале сентября Борис Михайлович с женой и детьми выезжает домой: детям пора в школу, надо и ему «проветриться». Добужинский вновь информирует Бенуа: «Кустодиев сегодня уезжает на шесть недель в Петербург, я его видел вчера. Он очень нездоров и ни на что не жалуется. Обречен носить корсет на шее, что мучительно и безобразно. На зиму он опять возвращается. В несколько дней он написал очень хорошую вещь темперой: девочка на фоне гор» [236]236
  Там же. С. 47.


[Закрыть].

В конце октября Борис Михайлович выезжает обратно в Швейцарию, и 1 ноября на открытке, воспроизводящей картину Вермера Дельфтского «Письмо», пишет жене, что приехал в Дрезден без остановки в Берлине и весь день ходил по музеям.

В начале ноября он прибывает в лейзенскую клинику доктора Ролье, и здесь возобновляется уже привычное лечение, состоящее в основном в регулярном приеме солнечных ванн на открытой веранде.

В горной Швейцарии уже наступает зима. «Снег и ветер такой, – пишет Кустодиев Юлии Евстафьевне, – что, кажется, все окна разобьет. Хорошо, что внизу еще играют на рояле и все любимые, хорошие вещи – Чайковский, Шопен… Ношу опять корсет, и очень он неудачный, особенно при сидении за обедом… Хорошо только ходить в нем» [237]237
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 15. Л. 7, 8.


[Закрыть].

Дочь художника вспоминала, что со времени пребывания в Лейзене отец несколько лет носил твердый целлулоидный корсет, как панцирь, от талии до подбородка, и в нем работал, снимая только на ночь.

Так работает он и в Лейзене. Одну вещь надо сделать для издателя Кнебеля – многофигурную композицию «В московской гостиной 1840-х годов», с изображением на картине Белинского, Щепкина, Станкевича, Тургенева, Герцена и других знаменитостей тех лет. Подобные полотна, отражающие различные этапы истории России, Кнебель заказывал известным современным художникам – Серову, Бенуа, Добужинскому и другим. Они тиражировались в массовом порядке и в виде репродукций использовались как наглядные пособия на занятиях в школах.

Еще один заказ Кустодиев неожиданно получил уже в Швейцарии. Режиссер Ф. Ф. Комиссаржевский разыскал его адрес и прислал письмо в Лейзен с предложением написать эскизы декораций и костюмов для постановки пьесы Островского «Горячее сердце» в театре Н. Н. Незлобина. Работа для театра, да еще над оформлением пьесы Островского – об этом Борис Михайлович мечтал давно, и он с увлечением взялся за дело.

А добрый знакомый, сотрудник Сената и коллекционер ф. ф. Нотгафт, заказал картину в чисто «кустодиевском» духе, с пожеланием изобразить на ней купчих на базаре волжского городка. Для этой работы Борис Михайлович уговорил позировать оказавшуюся в Лейзене уроженку Астрахани Н. И. Зеленскую. Заодно пишет отдельный ее портрет на фоне заснеженных гор.

В очередном письме он посылает привет от Зеленской всем своим домашним: очевидно, они познакомились летом, когда семья гостила в Швейцарии. И шутливо вопрошает, получив рисунок сына: «Что это Кира нарисовал карикатуру на бедную Иринушку? Ее пожалеть надо, что на лице у нее сыпь, а он ей еще рожки прибавил какие-то. Или они без меня у нее выросли?»

И уже серьезно: «Был у меня Ролье и нашел… меня в хорошем состоянии – корсаж тоже, видимо, не забраковал, говорит, что хорошо сидит и прекрасно держит голову» [238]238
  Там же. Л. 9, 10.


[Закрыть].

На досуге увлекается чтением «Курса русской истории» Ключевского. Сетует, что до сих пор, в середине ноября, еще не получал газету «Русское слово». С удовольствием читает и Льва Толстого – «Дьявол», «Алеша Горшок», «После бала»: «…как это глубоко, особенно после всей этой теперешней размазни, которой наводняются все журналы наши теперешние знаменитые!» [239]239
  Кустодиев, 1967. С. 118.


[Закрыть]

Пишет, что с м-ль Жюльетт, преподавательницей местной школы, договорился насчет уроков французского, каждый день по часу.

Горячо откликается он на «ужасную новость» о смерти В. А. Серова: «Умер наш лучший, чудесный художник-мастер… Особенно у него в последних вещах, эта глубина и проникновенность – это самое драгоценное в душе художника, когда он уже не пишет, а творити очаровывает» [240]240
  Там же.


[Закрыть].

А жизнь в клинике идет своим чередом. С м-ль Жюльетт продолжаются уроки французского. Иногда пациенты встречаются за бильярдом. Бывают и прогулки на природе. «После завтрака взяли экипажи и по чудесной дороге, все в горах по обрыву… ехали 2 часа в маленькую деревушку у Подножия большой горы и ледника. Сейчас все горы покрыты снегом. Был чудесный солнечный день, и так красиво на солнце блистал снег и лед. Я так жалею, что не знал об этом раньше, когда вы были, и мы съездили туда с детьми» [241]241
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 15. Л. 19.


[Закрыть].

Временами жизнь в клинике, как рассказывает о ней в письмах Кустодиев, чем-то напоминает обстановку известного романа Томаса Манна «Волшебная гора». И там, и здесь описывается особый, изолированный мир высокогорной швейцарской клиники, у Т. Манна – в Давосе, у Кустодиева – в Лейзене (Грабарь в воспоминаниях о Кустодиеве ошибочно написал, что тот лечился в Давосе). И время пребывания в клинике и в романе Манна, и в жизни Кустодиева совпадает – накануне Первой мировой войны. Можно найти и что-то общее в самоощущениях главных героев: «Родина и привычный строй жизни остались не только далеко позади, главное – они лежали где-то глубоко внизу, под ним, а он продолжал возноситься» [242]242
  Манн Т. Собр. соч. В 10 т. Т. 3. М., 1959. С. 11.


[Закрыть].

Правда, герой Т. Манна, Иоахим, на досуге изучает не французский, а русскую грамматику, но тоже, как и его русский собрат, регулярно лежит в шезлонге на балконе, прикрыв ноги одеялом из верблюжьей шерсти. И того и другого клиника и собственная болезнь обогащают специфическими знаниями о самом себе, которые проецируются и на окружающий мир. Великий немец не смог бы написать этот роман, если бы сам не прожил в клинике около месяца. «Врач уверял меня, – вспоминал Т. Манн, – что самое благоразумное в моем положении – это остаться здесь, в горах, на полгода, чтобы пройти курс лечения» [243]243
  Там же. Т. 9. М., 1960. С. 157.


[Закрыть].

Врачам не удалось уговорить Т. Манна: в клинике он оказался, чтобы составить компанию жене, сам же больным себя не чувствовал. Кустодиева уговорили – он был действительно серьезно болен. Но для врачей частных клиник иногда важно в первую очередь получить от клиента деньги, а насчет лечения – как получится: кому везет, а кому и нет. Кустодиев пробыл в Лейзене не полгода, как советовали Томасу Манну, а примерно девять месяцев. Но, похоже, врачи клиники во главе с профессором Ролье не смогли разобраться в причинах его болезни и кардинального улучшения не добились. При этом пациенту внушали, что все идет как надо и успех гарантирован. Однако пациент интуитивно не доверял слишком оптимистичным прогнозам врачей: «Вчера [29 декабря! Ролье прислал мне записку прийти в клинику на осмотр. Смотрел очень долго, постукал всего молотком и объявил, что я в превосходном состоянии и что этой весной он гарантирует полное выздоровление. Все это было бы прекрасно, если бы только сбылось – мне что-то не очень верится» [244]244
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 15. Л. 45.


[Закрыть].

Кустодиева подбодряют хорошие новости, сообщаемые женой о детях, присланный в письме рисунок Киры, новые семейные фотографии.

Вот только друзья-художники редко балуют письмами. Тем приятнее получить весточку от шутника и балагура Ивана Билибина. И пишет тот, как всегда, весело, так, что на душе теплеет. Поздравил с Новым годом, пожелал выздоровления, и «прошу тебя, передай привет президенту Швейцарской республики».

Шутки в письме соседствуют и с серьезными размышлениями, Кустодиеву тоже знакомыми: «Являются постоянные сомнения о себе как о художнике, как о человеке…»

И опять с веселой насмешкой: «В Питере только что окончился съезд художников. Зачем он был, Аллах ведает… Репин сказал при открытии о том, что такое искусство: “Ах, знаете ли, это – стремление ко всему высокому и прекрасному. Художник – это творец, Иегова…”»

Напоследок по-доброму понукает: «Ну, поправляйся живей» [245]245
  Билибин, 1970. С. 101, 102.


[Закрыть].

Иногда пишет и Нотгафт, присылает книги, журнальные и газетные вырезки. Истинные друзья познаются в беде. Нотгафту, как и Билибину, хочется ответить подробнее, высказать не только то, что печалит, но и радует.

Из письма Нотгафту: «Хорошо здесь очень теперь – чудесная природа зимой, этот снег серебряный, ясное холодное небо на закатах, четкий рисунок далеких гор, тихие дни – но тянет домой, страшно тянет к большой работе, которой можно было бы отдать весь свой день, приятно утомившись к вечеру, а не лежать в расслабляющей праздности весь день, как вот теперь!» [246]246
  Кустодиев, 1967. С. 119.


[Закрыть]

Вероятно, просьбы пациента о том, чтобы ему предоставили условия, подходящие для работы, дошли до сердца администраторов клиники, и Кустодиева переводят в другую палату, о чем он с удовольствием сообщает жене: «Работать очень светло здесь. У меня хорошая комната – как мастерская» [247]247
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 15. Л. 62.


[Закрыть].

Особенно радует, когда выпадает возможность вырваться из клиники в город и на природу. Из письма жене: «Вчера вечером мы вернулись из Женевы, куда ездили на один день из Лозанны. На наше счастье была чудесная погода, солнышко и очень тихо. Чудесная набережная, много воды, чайки, лебеди и какие-то уточки маленькие сплошь покрывали воду. Кругом города горы, и между ними видна верхушка Монблана… Купил себе там кистей, холста и красок» [248]248
  Там же. Л. 66, 67.


[Закрыть].

А изредка случается праздник музыки. «Совсем неожиданно вчера был на интересном концерте в Лозанне. Приехал из Парижа симфонический оркестр Ламуре на один концерт, и все обитатели нашего шале захотели послушать настоящей хорошей музыки. Программа очень была удачна – Шуман, Римский-Корсаков, Вагнер (“Тристан и Изольда”), Берлиоз и Дебюсси. Лучше всего, конечно, Римский с Вагнером. Курьезно, что концерт был… в церкви; оркестр помещался где орган, а публика сидела на хорах и внизу на скамьях. Поэтому все было как-то необычно. Конечно, не аплодировали…» [249]249
  Кустодиев, 1967. С. 120, 121.


[Закрыть]

Вопреки прогнозам профессора Ролье насчет близкого выздоровления, рука к заклинаниям уважаемого эскулапа прислушиваться пока не хочет. «Все слежу за рукой, – пишет Кустодиев жене, – и хочу догадаться, отчего она бывает хуже, от работы или от погоды, и не могу… бывают дни, когда я работаю – она не болит – и обратно – побаливает в дни полнейшего отдыха».

В конце концов назревает необходимость вновь повидаться с доктором Ролье и послушать, что он будет говорить теперь. «Третьего дня, – в середине февраля 1912 года сообщает Кустодиев жене, – был у Ролье, и, представь себе, он нашел, что надо сделать… новый корсет! Как это тебе нравится? Что этот корсет очень мне тесен и давит на грудь и плечи и на лопатки и от этого, вероятно, боль в руке усилилась…» [250]250
  ОР ГРМ. Ф. 26. Ед. хр. 15. Л. 77, 85.


[Закрыть]

Между тем затянувшееся отсутствие мужа начинает не на шутку угнетать Юлию Евстафьевну, вынужденную в одиночку воспитывать детей. Почти к своему тридцатидвухлетию Борис Михайлович получает от жены письмо, выдающее состояние ее души. Очень оно некстати, но отвечать надо. «Прислала ты письмо, которое растревожило мои старые раны – все эти вечно старые и вечно новые вопросы, которые и меня самого мучают не меньше тебя. Ты вот пишешь про чувство одиночества, и я вполне это понимаю – оно у меня еще усиливается… сознанием, что я нездоров, что все, чем другие живут, для меня почти уже невозможно… В жизни, которая катится так быстро рядом и где нужно себя всего отдать, участвовать я уже не могу – нет сил. И еще больше это сознание усиливается, когда я думаю о связанных со мной жизнях – твоей и детей. И если бы я был один – мне было бы легче переносить это чувство инвалидности…

Правда, несмотря на все, я иногда удивляюсь еще своей беспечности и какой-то, где-то внутри лежащей, несмотря ни на что, радости жизни, – просто вот рад тому, что живу, вижу голубое небо и горы – и за это спасибо. И не останавливаюсь долго на мучающих, неразрешимых вопросах…» [251]251
  Кустодиев, 1967. С. 122.


[Закрыть]

Чувство жизни и вечной ее красоты, словно обостренное болезнью, укрепляется в нем и тем, что он видит вокруг себя и воспоминаниями о чудесных местах, где когда-то довелось побывать. «Такие дивные дни и так все красиво кругом, что забываешь, что ты болен и что есть какая-то другая жизнь, там внизу, с ее движением, сутолокой и заботами… Удивительная вещь эта красота природы! И никогда я, кажется, не чувствовал так сильно желания жить и чувствовать себя живущим» [252]252
  Там же. С. 123.


[Закрыть].

Читая книгу П. П. Муратова «Образы Италии», он не мог не вспомнить сердитые слова, сказанные когда-то однофамильцем выдающегося искусствоведа о собственном творчестве. А вот Павел Павлович Муратов об Италии, ее искусстве, пишет превосходно, с любовью, добирается до сердца. О навеянных книгой мыслях – в письме жене: «Читал о Риме – Римской Кампанье, о вилле Адриана и вспомнил этот развалившийся храм среди рощи кипарисов, сломанные ступени наверх, переход, узкие коридоры и комнаты внизу… Такой тихий вечер – кругом все замерло, тихо, только ящерицы шуршат под плющом, покрывающим стены, упавшие камни… В этих старых развалинах еще чувствуются неумирающие великие боги и божества древности…» [253]253
  Там же.


[Закрыть]

Благодаря заботам Федора Федоровича Нотгафта можно увидеть из присланной им корреспонденции, какие картины показаны на очередной выставке «Мира искусства». Интересны работы Серебряковой, женские портреты покойного Серова. Теперь можно и Нотгафта обрадовать. После изрядно надоевшей картины для Кнебеля «В московской гостиной 1840-х годов» вплотную взялся за «Купчих» по заказу Федора Федоровича.

В ожидании скорого отъезда из Лейзена и готовя для себя фронт работ в Петербурге, Кустодиев, имея в виду сделанный ему осенью ответственный заказ написать портрет великой княгини Марии Павловны, занимавшей с 1909 года пост президента Академии художеств, обращается к секретарю академии В. П. Лобойкову. Сообщает, что рассчитывает вернуться в Петербург 15–20 апреля и просит Договориться с великой княгиней о трех-четырех сеансах позирования.

Выезд из Лейзена несколько задержался. По пути Кустодиев посещает Париж, осматривает там выставку Общества независимых художников. О своих впечатлениях от нее сообщает в кратком послании к Ф. Ф. Нотгафту: «…видел и Футуристов”, последнее, что они выдумали, довольно-таки дико, но самые дикие – это наши там русские» [254]254
  Там же С. 125.


[Закрыть].

В негативной оценке участия русских художников в экспозициях «независимых» Кустодиев был не одинок. Побывавший на аналогичной выставке год назад Я. Тугендхольд писал в журнале «Аполлон»: «Но дальше всех в смысле архаизирования идут, конечно, русские, как всегда доходящие “до конца”. Еще Иван Карамазов отметил эту способность русского человека превращать в аксиому то, что на Западе является гипотезой… Я разумею произведения г-жи Жеребцовой, Кандинского, Машкова, Кончаловского и некоторых других… Помимо ретивости, темперамента, в их живописи не угадывается объективной, расовой основы – она настолько в сущности космополитична, что кажется только подражанием французам. Парадоксально работать в Москве и исходить не из лубка, а от “лапидарности” Матисса. Нелепо изображать русских в стиле “таитянок”, как это сделала г-жа Гончарова» [255]255
  Тугендхольд Я. Итоги сезона (письмо из Парижа) // Аполлон. 1911. № 6.


[Закрыть].