Текст книги "Сказка о Тройке-1 (журнальный вариант)"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

кто-то, что называется, пробовал лады.

Эдик с интересом расспрашивал Федю о жизни в горах, Федя, с

самого начала проникшийся к вежливому Эдику большой симпатией,

отвечал охотно.

– Хуже всего, – рассказывал Федя, – это альпинисты с гитарами.

Вы не можете себе представить, как это страшно, Эдик, когда в ваших

родных, тихих горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в

известное заранее время, вдруг над самым ухом кто-то зазвенит,

застучит и примется рычать про то, как «нипупок» вскарабкался по

«жандарму» и «запилил по гребню» и как потом «ланцепупа пробило

на землю»… Это бедствие, Эдик. У нас некоторые от этого болеют, а

самые слабые даже умирают…

– У меня дома клавесин есть, – продолжал он мечтательно. –

Стоит у меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю играть

на нем в лунные ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня

слышат собаки в долине и начинают мне подвывать. Право, Эдик, у

меня слезы навертываются на глаза, так это получается хорошо и

печально. Луна, звуки в просторе несутся, и далеко-далеко воют

собаки…

– А как к этому относятся ваши товарищи? – спросил Эдик.

– Их в это время никого нет. Остается обычно один мальчик, но

он мне не мешает. Он хроменький… Впрочем, это вам не интересно.

– Наоборот, очень интересно.

– Нет-нет… Но вы, наверное, хотели бы узнать, откуда у меня

клавесин. Представьте себе: его занесли альпинисты. Они ставили

какой-то рекорд и обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на

вершине много неожиданных предметов. Задумает, например,

37

альпинист подняться к нам на мотоцикле – и вот у нас мотоцикл, хотя

и поврежденный, конечно… Гитары попадаются, велосипеды, бюсты

различные, зенитные пушки… Один рекордсмен захотел подняться на

тракторе, но трактора не раздобыл, а раздобыл он асфальтовый каток.

Если бы вы видели, как он мучился с этим катком! Как трудился! Но

ничего у него не вышло, не дотянул до снегов. Метров пятьдесят всего

не дотянул, а то бы у нас был асфальтовый каток…

Мы подошли к дверям кафе, и Федя замолчал. На ярко

освещенных ступенях роскошного каменного крыльца в

непосредственной близости от турникета отирался Клоп Говорун. Он

жаждал войти, но швейцар его не впускал. Говорун был в бешенстве

и, как всегда, находясь в возбужденном состоянии, испускал сильный,

неприятный для непьющего Федора запах дорогого коньяка

«курвуазье». Я наскоро познакомил его с Эдиком, посадил в

спичечный коробок и велел сидеть тихо, и он сидел тихо, но, как

только мы прошли в зал и отыскали свободный столик, он сразу же

развалился на стуле и принялся стучать по столу, требуя официанта.

Сам он, естественно, в кафе ничего не ел и не пил, но жаждал

справедливости и полного соответствия между работой бригады

официантов и тем высоким званием, за которое эта бригада борется.

Кроме того, он явно выпендривался перед Эдиком – он уже знал, что

Эдик прибыл в Китежград лично за ним, Говоруном, в качестве его,

Говоруна, работодателя.

Мы с Эдиком заказали себе яичницу по-домашнему, салат из

раков и сухое вино. Федю в кафе хорошо знали и принесли ему сырого

тертого картофеля, морковную ботву и капустные кочерыжки, а перед

Говоруном поставили фаршированные помидоры, которые он заказал

из принципа.

Съевши салат, я ощутил, что устал, как последняя собака, что

язык у меня не поворачивается и что нет у меня никаких желаний.

Кроме того, я поминутно вздрагивал, ибо в шуме публики мне то и

дело слышались визгливые вскрики: «Ноги мыть и воду пить!..» и «У

ей внутре!..» Зато прекрасно выспавшийся за день Говорун чувствовал

себя бодрым, как никогда, и с наслаждением демонстрировал Эдику

свой философический склад ума, независимость суждений и

склонность к обобщениям.

38

– До чего бессмысленные и неприятные существа! – говорил он,

озирая зал с видом превосходства. – Воистину только такие грузные

жвачные животные способны под воздействием комплекса

неполноценности выдумать миф о том, что они – цари природы.

Спрашивается: откуда явился этот миф? Например, мы, насекомые,

считаем себя царями природы по справедливости. Мы

многочисленны, вездесущи, мы обильно размножаемся, а многие из

нас не тратят драгоценного времени на бессмысленные заботы о

потомстве. Мы обладаем органами чувств, о которых вы, хордовые,

даже понятия не имеете. Мы умеем погружаться в анабиоз на целые

столетия без всякого вреда для себя. Наиболее интеллигентные

представители нашего класса прославлены как крупнейшие

математики, архитекторы, социологи. Мы открыли идеальное

устройство общества, мы овладели гигантскими территориями, мы

проникаем всюду, куда захотим. Поставим вопрос следующим

образом: что вы, люди, самые, между

прочим,

высокоразвитые

из

млекопитающих, можете такого, чего бы

хотели уметь и не умели бы мы? Вы много

хвастаетесь, что умеете изготовлять орудия

труда и пользоваться ими. Простите, но это

смешно. Вы уподобляетесь калеке,

который хвастает своими костылями. Вы

строите себе жилища, мучительно, с

трудом, привлекая для этого такие

противоестественные силы, как огонь и

пар, строите тысячи лет, и все время

по-разному, и все никак не можете найти

удобной и рациональной формы жилища. А

жалкие муравьи, которых я искренне

презираю за грубость и приверженность к

культу физической силы, решили эту

простенькую проблему сто миллионов лет тому назад, причем решили

раз и навсегда. Вы хвастаете, что все время развиваетесь и что вашему

развитию нет предела. Нам остается только хохотать. Вы ищете то,

что давным-давно найдено, запатентовано и используется с

незапамятных времен, а именно: разумное устройство общества и

смысл существования. Вы называете нас, цимекс лектулариа,

паразитами и толкуете друг другу, что это дурно. Но будем

39

последовательны! Что есть паразит? Это слово происходит от

греческого «параситос», что означает «нахлебник», «блюдолиз». Даже

ваша наука называет паразитирующим тот вид, который существует

на другом виде и за счет другого вида. Что ж, я с гордостью

утверждаю: да, я паразит! Я питаюсь жизненными соками существ

иного вида, так называемых людей. Но как обстоят дела с этими так

называемыми людьми? Разве могли бы они заниматься своей

сомнительной деятельностью или даже просто существовать, если бы

по нескольку раз в день не вводили бы в свой организм живые соки не

одного, а множества иных видов как животного, так и растительного

царства? Глупцы и лицемеры бросают нам обвинение, что мы-де

подкрадываемся к своей так называемой жертве, пользуясь темнотой и

ее, жертвы, сонным и, следовательно, беспомощным состоянием. На

эти ханжеские бредни я отвечаю просто: может быть, МЫ убиваем

свою жертву, прежде чем ввести ее соки в свой организм? Может

быть, МЫ изобретаем все более и более утонченные способы такого

убийства? Может быть, МЫ разработали и практикуем изуверские

способы уродования своих жертв путем так называемого

искусственного отбора для удобства их пожирания? Нет, не мы! Мы,

даже самые дикие и нецивилизованные из нас, лишь позволяем себе

урвать крошечную толику от щедрот, коими наделила вас природа.

Однако вы идете еще дальше. Вас можно назвать

СВЕРХПАРАЗИТАМИ, ибо никакой другой вид не додумался еще

паразитировать на самом себе. Ваше начальство паразитирует на

подчиненных, ваши преступники паразитируют на так называемых

порядочных людях, ваши дураки паразитируют на ваших мудрецах. И

это – цари природы!

Эдик слушал профессионально-внимательно, а Панург вдруг

громко расхохотался и воскликнул, гремя бубенцами:

– Вот это отповедь, черт меня подери со всеми

потрохами, включая аппендикс и двенадцатиперстную

кишку! Осмелюсь добавить только, что Ода Нобунага

был знаменитым воякой и тираном жестокости

беспредельной, уродлив, как мартышка, и не терпел лжи.

Всех, кто поступал не в соответствии, он рубил в капусту

на месте сам или отдавал на шинкование некоему

Тоетоми Хидэёси, который тоже хорошо понимал в этом

деле. «Правда ли, говорят, что я похож на обезьяну?» –

спросил однажды Ода Нобунага своего приближенного,

40

до которого давно добирался. Блюдолиз помертвел и опачкался, и Ода

Нобунага уже взялся за рукоятку меча, но тут обреченный блюдолиз,

движимый отчаянием, нашелся. «Да что вы, ваше

превосходительство! – вскричал он. – Как можно! Наоборот, это

обезьяна имеет несравненную честь походить на вас!» Что и привело

свирепого диктатора в самое превосходное состояние духа.

– Я не понял этого намека, – с достоинством объявил Говорун,

однако по лицу его скользнула тень многовекового застарелого ужаса

перед зловещим призраком чудовищного указательного пальца,

неумолимо надвигающегося с непреложностью рока.

– Я, конечно, слабый диалектик, – произнес Федя, покусывая

кочерыжку великолепными зубами, – но меня воспитали в

представлении о том, что человеческий разум – это высшее творение

природы. Мы в горах привыкли бояться

человеческой мудрости и преклоняться

перед нею, и теперь, когда я некоторым

образом получил образование, я не устаю

восхищаться той смелостью и тем

хитроумием, с которым человек уже создал

и продолжает создавать так называемую

вторую природу. Человеческий разум –

это… это… – Он помотал головой и замолк.

– Вторая природа! – ядовито сказал

Клоп. – Третья стихия, четвертое царство,

пятое состояние, шестое чудо света… Один

крупный человеческий деятель мог бы

спросить: зачем вам две природы? Загадили

одну и теперь пытаетесь заменить ее

другой… Я же вам уже сказал, Федор:

вторая природа – это костыли калеки. Что же касается разума… Не

вам бы говорить, не мне бы слушать. Сто веков эти бурдюки с

питательной смесью разглагольствуют о разуме и до сих пор не могут

договориться, о чем идет речь. В одном только они согласны все:

кроме них, разумом никто не обладает. Если мысленным взором

окинуть всю историю этой болтовни, легко увидеть, что так

называемая теория мышления сводится к выдумыванию более или

менее сложных терминов для обозначения явлений, которых человек

не понимает. Так появляются РАЗДРАЖИМОСТЬ, ОЩУЩЕНИЕ,

ИНСТИНКТЫ, РЕФЛЕКСЫ УСЛОВНЫЕ, РЕФЛЕКСЫ

41

БЕЗУСЛОВНЫЕ, ПЕРВАЯ СИГНАЛЬНАЯ СИСТЕМА, ВТОРАЯ

СИГНАЛЬНАЯ СИСТЕМА… Теперь они обнаружили еще ТРЕТЬЮ,

ту самую, между прочим, которой мы, клопы, пользуемся с

незапамятных времен. И ведь что замечательно! Если существо

маленькое, если его легко отравить какой-нибудь химической

гадостью или просто раздавить пальцем, то с ним не церемонятся. У

такого существа, конечно же, инстинкт, примитивная раздражимость,

низшая форма нервной деятельности… Типичное мировоззрение

самовлюбленных имбецилов. Но ведь они же разумные, им же нужно

все обосновать, чтобы насекомое можно было раздавить без зазрения

совести! И посмотрите, Федор, как они это обосновывают. Скажем,

земляная оса отложила в норку яички и таскает для будущего

потомства пищу. Что делают эти бандиты? Они варварски крадут

отложенные яйца, а потом, исполненные идиотского удовлетворения,

наблюдают, как несчастная мать закупоривает цементом пустую

норку. Вот, мол, оса – дура, не ведает, что творит, а потому у нее –

инстинкты, слепые инстинкты, вы понимаете? – разума у нее нет, и в

случае нужды допускается ее – к ногтю. Ощущаете, какая гнусная

подтасовка терминов? Априорно предполагается, что целью жизни

осы является размножение и охрана потомства, а раз даже с этой,

главной своей задачей она не способна толково управиться, то что же

тогда с нее взять? У них, у людей, – космос-мосмос,

фотосинтез-мотосинтез, а у жалкой осы – сплошное размножение, да и

то на уровне примитивного инстинкта. Этим млекопитающим и в

голову не приходит, что у осы богатейший духовный мир, что за свою

недолгую жизнь она должна преуспеть – ей хочется преуспеть! – и в

науках, и в искусствах, этим теплокровным и неведомо, что у нее

просто ни времени, ни желания нет оглядываться на своих детенышей,

тем более что это и не детеныши даже, а бессмысленные яички… Ну,

конечно, у ос существуют правила, нормы поведения, мораль.

Поскольку осы от природы весьма легкомысленны в делах продления

рода, закон, естественно, предусматривает известное наказание за

неполное выполнение родительских обязанностей. Каждая порядочная

оса должна выполнить определенную последовательность действий:

выкопать норку, отложить яички, натаскать парализованных гусениц и

закупорить норку. За этим следят, существует негласный контроль,

оса всегда учитывает возможность присутствия за ближайшим

камешком инспектора-соглядатая. Конечно же, оса видит, что яички у

нее украли или что исчезли запасы питания! Но она не может

42

отложить яички вторично, и она совсем не намерена тратить время на

возобновление пищевых запасов. Полностью сознавая всю нелепость

своих действий, она делает вид, что ничего не заметила, и доводит

программу до конца, потому что менее всего ей улыбается таскаться

по десяти инстанциям Комитета охраны вида… Представьте себе,

Федор, шоссе, прекрасную гладкую магистраль от горизонта до

горизонта. Некий экспериментатор ставит поперек дороги рогатку с

табличкой «Объезд». Шофер догадывается, что это чьи-то глупые

шутки, но, следуя правилам и нормам поведения порядочного

автомобилиста, он сворачивает на обочину, трясется по кочкам,

захлебывается в грязи и в пыли, тратит массу времени и нервов, чтобы

снова выехать на то же шоссе двумястами метрами дальше. Почему?

Да все по той же причине: он законопослушен, он не хочет таскаться

по инстанциям ОРУДа, тем более что у него, как и у всякой осы, есть

основания предполагать, что все это – ловушка и что вон в тех кустах

сидит инспектор ГАИ с мотоциклом. А теперь представим себе, что

неведомый экспериментатор ставил этот опыт, дабы установить

уровень человеческого интеллекта, и что этот экспериментатор –

такой же самовлюбленный осел, как разрушитель осиного гнезда…

Ха-ха-ха! К каким бы выводам он пришел!.. – Говорун в восторге

застучал по столу всеми лапами.

– Нет, – сказал Федя. – Как-то у вас все упрощенно получается,

Говорун. Конечно, когда человек ведет автомобиль, он не может

блеснуть интеллектом…

– Точно так же, – перебил хитроумный Клоп, – как не блещет

интеллектом оса, откладывающая яйца. Тут, знаете ли, не до

интеллекта.

– Подождите, Говорун, – сказал Федя. – Вы все время меня

сбиваете. Я хочу сказать… Ну вот, я и забыл, что хотел сказать… Да!

Чтобы насладиться величием человеческого разума, надо окинуть

взором все здание этого разума, все достижения наук, все достижения

литературы и искусства. Вот вы пренебрежительно отозвались о

космосе, а ведь спутники, ракеты – это великий шаг, это восхищает, и

согласитесь, что ни одно членистоногое не способно к таким

свершениям.

Клоп презрительно повел усами.

– Я мог бы возразить, что космос членистоногим ни к чему, –

произнес он. – Однако и людям он тоже ни к чему, и поэтому об этом

говорить не будем. Вы не понимаете простых вещей, Федор. У

43

каждого вида существует своя исторически сложившаяся,

передающаяся из поколения в поколение мечта. Осуществление такой

мечты и называют обычно великим свершением. У людей было две

исконных мечты: мечта летать вообще, проистекшая из зависти к

насекомым, и мечта слетать к Солнцу, проистекшая из невежества,

ибо они полагали, что до Солнца рукой подать. Но нельзя ожидать,

что у разных видов, а тем более классов и типов живых существ

Великая мечта должна быть одна и та же. Смешно предполагать,

чтобы у мух из поколения в поколение передавалась мечта о

свободном полете, у спрутов – мечта о морских глубинах, а у нас –

цимекс лектулариа – о Солнце, которого мы терпеть не можем.

Каждый мечтает о том, что недостижимо, но обещает удовольствие.

Потомственная мечта спрутов, как известно, – свободное путешествие

по суше, и спруты в своих мокрых пучинах много и полезно думают

на этот счет. Извечной и зловещей мечтой вирусов является

абсолютное мировое господство, и, как ни ужасны методы, коими они

в настоящее время пользуются, им нельзя отказать в настойчивости,

изобретательности и способности к самопожертвованию во имя

великой цели. А грандиозная мечта паукообразных? Много миллионов

лет назад они опрометчиво выбрались из моря на сушу и с тех пор

мучительно мечтают снова вернуться в родную стихию. Вы бы

послушали их песни и баллады о море! Сердце разрывается на части

от жалости и сочувствия. В сравнении с этими балладами героический

миф о Дедале и Икаре – просто забавная побасенка. И что же?

Кое-чего они достигли, причем весьма хитроумным путем, ибо

членистоногим вообще свойственны хитроумные решения. Они

добиваются своего, создавая новые виды. Сначала они создали

водобегающих пауков, потом пауков-водолазов, а теперь во весь ход

идут работы над созданием вододышащего паука… Я уже не говорю о

нас, клопах. Мы своего достигли давно, когда появились на свет эти

бурдюки с питательной смесью… Вы понимаете меня, Федор?

Каждому племени своя мечта. Не надо хвастаться достижениями

перед своими соседями по планете. Вы рискуете попасть в смешное

положение. Вас сочтут глупцами те, кому ваши мечты чужды, и вас

сочтут жалкими болтунами те, кто свою мечту осуществил уже давно.

– Я не могу вам ответить, Говорун, – сказал Федя, – но должен

признаться, что мне неприятно вас слушать. Во-первых, я не люблю,

когда хитрой казуистикой опровергают очевидные вещи, а во-вторых,

я все-таки тоже человек.

44

– Вы – снежный человек. Вы – недостающее звено. С вас взятки

гладки. Вы даже, если хотите знать, несъедобны. А вот почему мне не

возражают гомо сапиенсы, так сказать? Почему они не вступаются за

честь своего вида, своего класса, своего типа? Объясняю: потому что

им нечего возразить.

Внимательный Эдик пропустил этот вызов мимо ушей. Мне было

что возразить, но я промолчал, потому что видел, что Федя расстроен

и хочет говорить.

– Нет уж, позвольте мне, – сказал он. – Да, я снежный человек. Да,

нас принято оскорблять, нас оскорбляют даже люди, ближайшие наши

родственники, наша надежда, символ нашей веры в будущее. Нет-нет,

позвольте, Эдик, я скажу все, что думаю… Нас оскорбляют наиболее

невежественные и отсталые слои человеческого рода, давая нам

гнусную кличку «йети», которая, как известно, созвучна со

свифтовским «йеху», и кличку «голуб-яван», которая означает не то

«огромная обезьяна», не то «отвратительный снежный человек». Нас

оскорбляют и самые передовые представители человечества, называя

нас «недостающим звеном», «человекообезьяной» и другими научно

звучащими, но порочащими нас прозвищами. Может быть, мы

действительно достойны некоторого пренебрежения. Мы медленно

соображаем, мы слишком уж неприхотливы, в нас так слабо

стремление к лучшему, разум наш еще дремлет. Но я верю, я знаю, что

это ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ разум, находящий наивысшее наслаждение в

переделывании природы, сначала окружающей, а в перспективе – и

своей собственной. Вы, Говорун, все-таки паразит. Простите меня, но

я использую этот термин в научном смысле. Я не хочу вас обидеть, но

вы паразит, и вы не понимаете, какое это высокое наслаждение –

природа ведь бесконечна, и переделывать ее можно бесконечно долго.

Вот почему человека называют царем природы. Потому, что он не

только изучает природу, не только находит высокое, но пассивное

наслаждение от единения с нею – он переделывает природу, он лепит

ее по своей нужде, по своему желанию, а потом будет лепить по своей

прихоти…

– Ну да! – сказал Клоп. – А покуда он, человек, обнимает некоего

Федора за широкие волосатые плечи, выводит его на эстраду и

предлагает некоему Федору изобразить процесс очеловечивания

обезьяны перед толпой лузгающих семечки обывателей…

Внимание! – заорал он вдруг. – Сегодня в клубе лекция кандидата

наук Вялобуева-Франкенштейна «Дарвинизм против религии» с

45

наглядной демонстрацией процесса очеловечивания обезьяны! Акт

первый: «Обезьяна». Федор сидит у лектора под столом и талантливо

ищется под мышками, бегая по сторонам ностальгическими глазами.

Акт второй: «Человекообезьяна». Федор, держа в руках палку от

метлы, бродит по эстраде, ища, что бы забить. Акт третий:

«Обезьяночеловек». Федор под наблюдением и руководством

пожарника разводит на железном противне небольшой костер,

разыгрывая при этом ужас и восторг одновременно. Акт четвертый:

«Человека создал труд». Федор с испорченным отбойным молотком

изображает первобытного кузнеца. Акт пятый: «Апофеоз». Федор

садится за пианино и наигрывает «Турецкий марш»… Начало лекции

в шесть часов, после лекции новый заграничный фильм «На

последнем берегу» и танцы!

Чрезвычайно польщенный Федя застенчиво улыбнулся.

– Ну конечно, Говорун, – сказал он растроганно. – Я же знал, что

существенных разногласий между нами нет. Конечно же, именно

таким вот образом, понемножку, полегоньку разум начинает творить

свои благодетельные чудеса, обещая в перспективе Архимедов,

Ньютонов и Эйнштейнов. Только вы напрасно так уж

преувеличиваете мою роль в этом культурном мероприятии, хотя я

понимаю: вы просто хотите сделать мне приятное.

Клоп посмотрел на него бешеными глазами, а я хихикнул. Федя

забеспокоился.

– Я что-нибудь не так сказал? – спросил он.

– Вы молодец, – сказал я. – Вы его так отбрили, что он даже

осунулся. Видите, он даже фаршированные помидоры стал жрать от

бессилия…

– Одно удовольствие вас слушать! – вскричал Панург. – Уши

наливаются весенними соками и расцветают подобно

розам. Цицероны! Клавдии-Публии-Аврелии! Что же

касается великих ораторов, то Цицерон-младший,

походивший на отца, по свидетельству Монтеня, только

тем, что носил то же имя, в бытность свою римским

градоначальником Бухары заметил однажды у себя на

пиру некоего Цестия, затесавшегося среди вельмож.

Трижды спрашивал Цицерон-младший у своего слуги

имя этого незнакомого ему и незваного гостя и трижды,

отвлекаемый хозяйскими обязанностями, забывал

сообщаемое имя. Наконец слуга, утомившись повторять

46

одно и то же и желая утвердить в памяти господина имя Цестия,

сказал: «Это Цестий, который, по слухам, считает свое красноречие

значительно превосходящим красноречие вашего батюшки». И что

же? Цицерон-младший взбесился и велел тут же на месте высечь

Цестия, очень этому удивившегося…

– Должен вам сказать, Говорун, я слушаю вас с интересом, –

сказал Эдик. – Я, конечно, вовсе не намерен вам возражать, потому

что, как я рассчитываю, у нас впереди еще много диспутов по более

серьезным вопросам. Я только хотел бы констатировать, что, к

сожалению, в ваших рассуждениях слишком много человеческого и

слишком мало оригинального, присущего лишь психологии цимекс

лектулариа.

– Хорошо, хорошо! – с раздражением вскричал Клоп. – Все это

прекрасно. Но, может быть, хоть один представитель гомо сапиенс

снизойдет до прямого ответа на те соображения, которые мне

позволено было здесь высказать? Или, повторяю, ему нечего

возразить? Или, может быть, человек разумный имеет к разуму не

большее отношение, чем очковая змея к широко распространенному

оптическому устройству? Или у него нет аргументов, доступных

пониманию существа, которое обладает лишь примитивными

инстинктами?

У меня был аргумент, доступный пониманию, и я его с

удовольствием предъявил. Я продемонстрировал Говоруну свой

указательный палец, а затем сделал движение, словно бы стирая со

стола упавшую каплю.

– Очень остроумно, – сказал Клоп, бледнея. – Вот уж воистину

ответ на уровне высшего разума.

Федя робко попросил, чтобы ему объяснили смысл этой

пантомимы, однако Говорун объявил, что все это вздор.

– Мне здесь надоело, – преувеличенно громко сообщил он, барски

озираясь. – Пойдемте отсюда.

Я расплатился, и мы вышли на улицу, где остановились, решая,

что делать дальше. Федя предложил навестить Спиридона, но Говорун

запротестовал. Беседовать с теплокровными – это совсем не сахар,

объявил он, но уж идти после этого пререкаться с головоногим

моллюском – нет, от этого увольте, он уж лучше пойдет в кино. Нам

стало его жалко – так он был потрясен и шокирован моим жестом,

может быть, действительно несколько бестактным, – и мы

направились было в кино, но тут из-за пивного ларька на нас вынесло

47

старикашку Эдельвейса. В одной руке он сжимал пивную кружку, а

другой цеплялся за свой агрегат. Заплетающимся языком он выразил

свою преданность науке и лично мне и потребовал сметных,

высокогорных, а также покупательных на приобретение каких-то

разъемов. Я дал ему рубль, и он вновь устремился за ларек.

Мы пошли в кино. Говорун все никак не мог успокоиться. Он

бахвалился, задирал прохожих, сверкал афоризмами и парадоксами,

но видно было, что ему крайне не по себе. Чтобы вернуть Клопу

душевное равновесие, Эдик рассказал ему о том, какой гигантский

вклад он, Клоп Говорун, может совершить в теорию Линейного

Счастья, и прозрачно намекнул на мировую славу и на неизбежность

длительных командировок за границу, в том числе и в экзотические

страны. Душевное равновесие было восстановлено полностью.

Говорун явно приободрился, посолиднел и, как только в кинозале

погас свет, тут же полез по рядам кусаться, так что мы с Эдиком не

получили от фильма никакого удовольствия: Эдик боялся, что

Говоруна тихо раздавят по привычке, я же ждал безобразного

скандала.

ГЛАВА

ЧЕТВЕРТАЯ

48

Витька этой ночью в гостинице не

ночевал. Роман же пришел, по-видимому,

очень поздно, и утром нам с Эдиком

пришлось изгонять его из постели холодной

водой. Мы наскоро позавтракали кефиром и

огурцами. Я очень спешил, мне не

терпелось увидеться с комендантом и

прояснить свое теперешнее положение.

Комендант мне благоволил: время от

времени я помогал ему разбираться в

путаных заключениях

профессора

Выбегаллы и вообще ему сочувствовал. Да

и как было не сочувствовать? Жил-был

человек, ничего такого не делал, никому

особенно не мешал, работал комендантом

общежития, достиг успехов, и вдруг вызвал

его товарищ Голый, поругал за приверженность к религии и бросил на

повышение – комендантом Колонии Необъясненных Явлений. Будь он

помоложе да поначитанней, он, возможно, и развернулся бы там, но

товарищ Зубо был не таков. Был он служака, и был он к тому же

человеком повышенной брезгливости. «Погибаю я там, – жаловался

он мне иногда. – Погибаю я там, Александр Иванович, со змеями

этими бородатыми, вонючими, с этими каракатицами, с пришельцами.

Аппетит потерял я совсем, худею, жена брюки ушивает, и никакой же

перспективы… Сегодня вот еще один паразит прилетел, лепечет

чего-то не по-русски, каши не жрет, мяса не жрет, а употребляет он,

оказывается, зубную пасту… Не могу я так больше. Жаловаться я

хочу, не по закону это, до самого товарища Голого дойду…» Очень я

ему сочувствовал.

Плачевное положение коменданта усугублялось историей с

разумным дельфином Айзеком. Сам дельфин давно уже помер по

невыясненным причинам, но дело его жило и причиняло

неприятности. Жило оно вот почему. Во-первых, Айзек скончался,

недоиспользовав отпущенные на него две тонны трески. Эта когда-то

свежая треска висела на шее у несчастного коменданта, как жернов, и

не было никакой возможности от нее избавиться. Комендант ел ее сам

и всей семьей, приглашал гостей, кормил половину китежградских

собак, несколько раз травился рыбным ядом, отравил насмерть свою

49

лучшую свинью, но трески словно бы и не убавлялось.

Во-вторых, дело Айзека не прекращалось потому, что, пока акт о

смерти ходил по инстанциям, из покойника набили чучело и передали

китежградской школе в качестве наглядного пособия, а между тем

обстоятельства смерти вызвали в инстанциях некие подозрения, и акт

вернулся с резолюцией произвести

посмертное вскрытие на предмет уточнения

упомянутых обстоятельств. С тех пор

еженедельно комендант получал запрос:

«Почему до сих пор не высланы результаты

вскрытия?» – на что однообразно отвечал,

что принимаются-де все меры к

быстрейшему ответу на ваш исходящий

такой-то. Треску невозможно было списать,

потому что не списывали дельфина;

дельфина же не списывали, потому что не

состоялось вскрытие, а также потому, что

Хлебовводов говорил о покойном Айзеке:

«Мало ли что он помер? Мне плевать, что

он помер. Я обещал его на чистую воду

вывести, и я его выведу». Причина же

хлебовводовского упорства состояла в том,

что во время его первой встречи с Айзеком дельфин на слова

Хлебовводова: «Чего тут с ним возиться – обыкновенная говорящая

рыба, я про такую читал» – во всеуслышание на четырех европейских

и двух азиатских языках назвал его говорящим идиотом.

Вот и сегодня утром комендант сидел за своим столом,

погрузившись в безнадежное изучение распухшего от запросов дела

Айзека.

– Пропадаю, – сообщил он, пожимая нам руки. – Пропадаю ни за

грош. Если и сегодня не разрешат треску списать, – удавлюсь… А что

же товарища Корнеева не видно? Дело ведь его нынче обсуждается,

заявка его…

– Приболел, – соврал я.

– Запаздывает, – одновременно со мной соврал Роман.

– Гм, – соврал Эдик и покраснел.

– Да придет он, – сказал я. – Никуда не денется. Вы мне лучше

скажите, товарищ Зубо, как мне теперь жить дальше?

Выяснилось, что ничего страшного не произошло. Старикашка

50

Эдельвейс теперь, конечно, мой до самой смерти, от этого никуда не

денешься. Но заявка моя не пропала. Как я Черный Ящик просил, так я

Черный Ящик в конце концов и получу, надо только написать новую

заявку, пометив ее задним числом. Других же заявок на дело

девяносто седьмое нет и не предвидится, хотя, конечно, все в руках

божьих: очень даже просто товарищ Вунюков или, скажем, товарищ

Хлебовводов могут этот Ящик в какой-нибудь клуб передать или в

столовую, а то и в распыл пустить…

Тут часы ударили девять, появилась Тройка, и мы заняли свои

места. Несколько успокоенный, я пристроился за спиной Романа и

написал новую заявку. Потом Эдик тихонько организовал мне на

заявке штемпельную печать, а Роман – круглую. Подпись Януса

Полуэктовича я организовал сам. Когда с заявкой было покончено, я

успокоился совершенно и принялся слушать.

Хлебовводов размахивал газетной вырезкой:

– …Вот у меня насчет этого Айзека материал. Центральной

прессой получен сигнал, что дельфин, оказывается, вовсе и не рыба.

Этого я не понимаю. Живет в воде, хвост у него – и не рыба. А кто же

это по-вашему – птица? Или, скажем, эта… петух какой-нибудь?

– Есть предложения? – благодушно осведомился Лавр Федотович.

– Есть, – сказал Хлебовводов. – Отложить до полного выяснения.

Темный был покойничек человек, земля ему пухом. Много за ним

еще, кроме трески этой, ой много, нюхом чую!

– Но ведь помер же он, – в сотый раз безнадежно проныл

комендант. – Может, все-таки спишем его, а? Пускай за школой

числится…

– Товарищ Зубо, – менторским тоном сказал Фарфуркис. – Вы

напрасно испытываете наше терпение. Оно у нас безгранично. Мы вам

уже объясняли, что Гомер, Шекспир и другие деятели науки тоже