Текст книги "Фантастика 1964"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Еремей Парнов,Роман Подольный,Илья Варшавский,Генрих Альтов,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Владимир Савченко,Михаил Емцев,Владимир Щербаков,Ромэн Яров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

А. ДНЕПРОВ
СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ

Из газет все знают, как погиб доктор Глориан.

Якобы накануне своего отъезда на охоту он чистил ружье и оно случайно выстрелило. Говорят, что любое оружие, хотя бы один раз, стреляет помимо воли хозяина. Корреспонденты так и изображают гибель Глориана.

Я бы никогда не написал этого документа, если бы вскоре после смерти Глориана в газетах не появилось заявление его адвоката, Виктора Бомпа, о том, что по просьбе жены и ближайших родственников он не будет вести расследования обстоятельств гибели ученого. “Пусть люди сами решат, – писал Виктор Бомп, – было ли это самоубийство или несчастный случай”.

Я не знаю, что это было. Но коль скоро людям предстоит сделать выбор между двумя решениями, из которых для моего друга Глориана правильным было только одно, я чувствую себя обязанным опубликовать некоторые факты.

Итак, Роберт Глориан погиб ровно через три часа после того, как мы с ним распрощались на пороге кафе “Мальта”. Я до конца своей жизни буду помнить выражение его лица. Он был бледен, как будто была ночь и его лицо было освещено лунным светом. Пожимая мне руку, он сказал:

– За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты – это другое дело…

Я вспомнил его жену, Юджин, и понимающе кивнул головой. Мне всегда казалось, что Глориан с ней несчастлив. Я часто наблюдал их со стороны: между ними существовала неприязнь, впрочем, это часто бывает между умным мужем и умной женой. Я не раз слышал, как Юджин говорила:

– Эти математики сейчас кругом суют свой нос. Они изгадили человеческую жизнь.

В ее словах была доля правды.

В тот вечер мы сидели и разбирали теорему фон Неймана и Моргенштерна об играх с нулевой суммой: Математически можно строго показать, что в так называемых салонных играх каждый проигрывает ровно столько, сколько другой выигрывает. Теорема фон Неймана – это, так сказать, закон сохранения ставки при игре. Затем мы с Робертом стали обсуждать более сложные ситуации и в любом случае приходили к одному и тому же выводу: всюду идет игра с нулевой суммой. Когда мы заговорили о математической теории человеческих конфликтов, к нам подошла Юджин:

– Вот что. Мне противно вас слушать. Вы раскладываете мысли и чувства на какие-то коэффициенты невырождающейся матрицы. С вашего разрешения, Роберт, я иду в “Мальту”.

Роберт жалко улыбнулся и кивнул головой. Мне тогда показалось, что, отпуская жену в ночной клуб, он просто старался о ней не думать. Он заговорил о недавно вышедшей из печати книге Льюиса и Раффа, где математическая теория конфликтов была доведена до высшей степени совершенства.

Юджин ушла, а мы просидели в кабинете Роберта до трех часов ночи. Не помню всех подробностей нашей дискуссии. Но только разбирая главные направления конфликтов в нашем обществе, я заявил:

– Наша экономика, как ты сам доказываешь, является не чем иным, как своеобразной игрой между предпринимателями и потребителями. Я могу показать на простом примере, что эта игра обречена. Тебе, Роберт, известно, что все наши промышленники стремятся к полной автоматизации. Они успешно претворяют ее в жизнь. С каждой новой автоматической линией на улицу выбрасываются тысячи, десятки тысяч людей. Они становятся безработными. Стремясь меньше платить и больше получать, владельцы предприятий рано или поздно придут к полной автоматизации производства.

– Ну и что же? – с усмешкой спросил Роберт.

– А то, мой дорогой, что тотальная автоматизация позволит предпринимателям полностью избавиться от труда и услуг рабочих и выпускать любое количество продуктов потребления, но их никто не сможет покупать. Люди, лишенные труда, не имеют денег и, следовательно, не смогут приобретать того, что будет производиться машинами-автоматами.

Роберт Глориан пожевал нижнюю губу, медленно провел рукой по седой голове и уверенно сказал:

– Из этого следует только один вывод: автоматизация никогда не будет полной. Такая игра не на, пользу нашему инициативному предпринимательству.

– А какая же на пользу? – спросил я.

– Разумная автоматизация, которая не исключает, а, наоборот, предполагает все большее и большее участие людей в производстве… По-моему, это была самая туманная фраза, которую когда-либо произносил Роберт Глориан. Он был ярым сторонником “социального дарвинизма”, по которому эволюция и прогресс человечества всецело зависят от частной инициативы каждого из его членов, а сама инициатива определяется единственным стремлением человека к обогащению. По натуре я скептик и терпеть не могу догм. Хотя Глориан был моим лучшим другом, я с трудом переносил его неизвестно откуда возникшую аксиоматику. “Это истина, это ложь”, – любил он говорить, но ни его истина, ни его ложь никогда не укладывались в моей голове. Его аксиомы были в одинаковой степени понятными и недоказуемыми. Наверное, три столетия назад ученым так же казалась справедливой аксиома Галилея о том, что во всей вселенной время течет с одной и той же скоростью. Математическая теория конфликтов, теория игр, линейное и динамическое программирование, математическая экономика – все это излюбленные коньки Роберта. Он был постоянным участником ответственных комиссий и комитетов, которые разрабатывали экономические и военные рекомендации для правительства. Сейчас уже не секрет, что Роберт Глориан был одним из составителей доклада об экономических основах производства атомного оружия еще в те времена, когда научная и техническая возможность создания такого оружия не была доказана.

– Почему твоя Юджин ходит одна в ночной клуб? – ни с того ни с сего спросил я Роберта.

– Мы с ней очень разные люди. Она не любит, когда я утверждаю, что любое социальное поведение человеческого коллектива и даже одного человека можно описать математическими уравнениями.

– Она права. Для умного и честного человека это, должно быть, звучит очень гадко.

– Юджин влюблена в Сиди Вайля и его джаз. Не знаю, в кого больше, – бросил он скороговоркой.

Глубоко вздохнув, он добавил:

– Законы природы неумолимы. Мне, например, не нравится закон Био и Саварра о взаимодействии проводников, по которым течет электрический ток. Мне не очень понятно, почему магнитное поле одного проводника “из-за угла” действует на другой. Но что поделаешь! Такова природа. Юджин пытается мне возражать на основе так называемого здравого смысла. Смешно, правда?

– А ты и с ней пытался обсуждать проблему полной автоматизации производства?

Роберт поморщился.

– Она сказала, что если это случится, то все мы помрем с голоду.

Я рассмеялся, а Роберт вдруг остановился посреди комнаты и воскликнул:

– Если ты думаешь так же, как и Юджин, давай решать эту задачу серьезно. Мы живем в такое время, когда последнее слово остается за наукой…

Юджин ушла из дому в восемь вечера и пришла в четыре ночи. Она была немного навеселе, и фиолетовая помада на ее полных губах была размазана.

Ее глаза были насмешливыми и злыми.

– Роберт, – сказала она, – изумительная иллюстрация к тому, что ты чертовски прав! В “Мальте” больше не будет выступать джаз Сиди Вайля. Вместо него на эстраде установили электронную шарманку “Ипок”, на которой по требованию любого желающего несуществующий оркестр исполняет любую музыку точно так же, как Вайль и его двадцать семь ребят. Представляю, как они проклинают того ученого инженера, который изобрел эту пакость.

Показаться веселым и жизнерадостным Роберту не очень удалось. Он поднял голову над бумагами, на которых мы тщательно выписывали уравнения “общественного баланса”, и произнес:

– У нас в стране не все такие идиоты, как владелец клуба “Мальта”. В конце концов, если не он, то его сын или внук поймут, что в этом мире смогут выжить только те, кто добьется точно рассчитанного равновесия между деятельностью машин и людей. Ведь нужно учитывать, что если Сиди Вайль и его оркестр не найдут работы, они просто ограбят хозяина “Мальты”!

Роберт пожевал кончик карандаша и написал еще одно уравнение “баланса”.

– Я предвижу то время, – сказала Юджин, – когда вместо тебя составлением таких балансов и математических уравнений будут заниматься электрические коробки, которые сейчас выступают вместо джаза Сиди Вайля.

Роберт не слушал ее и что-то быстро писал на листе бумаги. Юджин посмотрел через плечо на стройные ряды математических формул.

– Сиди Вайль находит, что электрическая шарманка “Ипок” совершенно гениально воспроизводит его исполнение. Можешь радоваться. – Последнюю фразу она произнесла с нескрываемой злобой.

– Он был в клубе? – безразлично спросил Роберт, продолжая вычисления.

– Да, был, – ответила Юджин.

– Любопытно, что он собирается делать в порядке самосохранения и борьбы? У него только один выход. Обогнать машину и придумать нечто такое, для чего понадобится создавать новую машину. Прогресс будущего общества будет заключаться в постоянном соперничестве людей с возможностями автоматов. Это очень легко учесть вот таким уравнением…

Жена Роберта Глориана с легким стоном опустилась в кресло. Мне стало жаль ее.

– Что вы думаете о таком выходе из положения: автоматы производят все необходимое человеку, и это необходимое распределяется по потребности, бесплатно? – шепотом спросил я.

Юджин усмехнулась и, пожав плечами, кивнула в сторону Роберта.

– Тогда не будет человеческого прогресса. Во всяком случае, так утверждает мой муж. Для того чтобы цивилизация процветала, необходимо, чтобы люди постоянно пытались перегрызть друг другу глотку. Разве вам это не известно?

Теперь я был уверен, что Юджин ненавидела Роберта.

– Это знает любой студент любого колледжа, – не отрываясь от своих записей, пробормотал Роберт. Вот теперь, кажется, все. Восемьдесят четыре линейных уравнения.

Он встал из-за стола и торжественно потряс пятью листками бумаги.

– Завтра мы решим, кто прав.

– Скажи, пожалуйста, а можно ли любовь или ненависть одного человека к другому выразить при помощи математических уравнений? – спросила Юджин, глядя Роберту прямо в глаза. Ее губы нервно вздрагивали, готовые не то рассмеяться, не то расплакаться.

– Можно, – безапелляционно ответил Роберт. – Это довольно мелкий и частный случай. Для экономики государства он существенного значения не имеет. Впрочем…

Он на мгновение задумался и снова сел за стол.

– Вайль сегодня мне сказал, что если электронные коробки Типа “Ипок” будут производиться в массовом масштабе, то в нашей стране никогда не родится ни одного хорошего композитора.

Роберт громко и неестественно захохотал.

– Я надеюсь, ты не очень жалуешься на то, что в нашей стране давным-давно нет необходимости в гениальных сапожниках, потому что туфли, которые тебе нравятся, с успехом делают автоматы.

Роберт всегда был неутомимым человеком. Когда Юджин ушла спать, он с видом заговорщика предложил немедленно разработать программу решения составленных им восьмидесяти четырех уравнений.

– Мы успеем к двенадцати часам дням. Между двенадцатью и тремя машина в атомном вычислительном центре будет свободна. Она-то нам и решит задачу.

– Что ты хочешь решить? – спросил я.

– Я хочу рассчитать рациональную многошаговую политику нашего государства по внедрению новой техники и автоматики. Я учел в этой игре все. Даже любовь. Даже измену. В конечном счете этого нельзя сбрасывать со счета. Любовь – это источник пополнения государства новыми производителями и новыми потребителями материальных ресурсов и энергии.

Я не обратил внимания на цинизм Роберта и с жаром принялся за составление алгоритма и программы решения его системы уравнений. Юджин принесла нам кофе, и мы выпили его, когда за окном было совсем светло. Затем мы вышли из дому, пересекли парк.

Роберт, сощурившись, посмотрел на солнце.

– Честное слово, температура излучения этого светила сегодня больше, чем шесть тысяч градусов.

Я попытался представить себе, как должно быть скучно и противно жить с таким до мозга костей математическим человеком, как Роберт. Мне очень хотелось все наши вычисления бросить в море и послать своего друга ко всем чертям.

Оператор электронной машины Эрик Хансон, посмотрев наши записи и программу, сказал, что решение задачи может быть получено через два—три часа.

– Мы будем в кафе клуба “Мальта”. Когда все будет готово, позвоните туда, – проинструктировал его Роберт.

После второй чашки кофе Глориан мечтательно произнес:

– Странная штука – жизнь. Когда-то думали, что она полна тайн и путей неисповедимых. А при ближайшем рассмотрении оказывается, что ее можно переложить на восемьдесят четыре дифференциальных уравнения. Великолепно, не правда ли?

Я пожал плечами.

Когда мы допивали третью чашку кофе, появился Сиди Вайль, руководитель джаза, замененного автоматом “Ипок”. Я никогда раньше не видел его, а знал только по журнальным фотографиям. Он был значительно старше, чем я думал.

– Разрешите присесть? – спросил он и, не дожидаясь ответа, уселся за наш столик.

Роберт, уставившись в хрустальную пепельницу, пробормотал: – Пожалуйста.

– Я хотел бы поговорить с вами наедине, – сказал Вайль.

– Мне нечего скрывать от своего друга, – резко произнес Глориан.

– Как хотите… Я люблю вашу жену, и она любит меня.

– Я это знаю.

На лице Глориана не дрогнул ни один мускул.

– Меня отсюда уволили, и нам придется переехать в другой город, – сказал Вайль.

– Вам придется сменить много городов. Машину “Ипок” скоро будут производить серийно.

– Наверное, пройдет несколько лет, прежде чем автоматический джаз проникнет в захолустные деревушки.

Голос у Вайля немного дрожал.

– Я сам возьмусь за, массовое производство автомата “Ипок”, – небрежно бросил Роберт.

– У меня есть идеи относительно музыки, которые вы с вашей проклятой математикой не сможете воплотить в машинах.

Роберт оживился и посмотрел мне прямо в глаза.

– Разве это не убедительное доказательство моих взглядов! Прогресс как результат борьбы за существование, за самосохранение, за продолжение рода, как соперничество между человеком и машиной. Браво, Вайль, вы достойны Юджин!

После этих слов я хотел ударить Глориана по физиономии, но в это время к нам подошел официант и сказал, что Роберта требуют к телефону.

– Ага, вот и решение! Сейчас мы услышим голос неумолимой логики!

Он приподнялся и хотел было идти. Затем он вдруг снова сел, откинулся на спинку кресла и, смеясь, обратился ко мне:

– Знаешь, пойди узнай результат, а я пока обговорю с мистером Вайлем некоторые мелочи практического характера.

Я поднял трубку в кабинете директора клуба, и мне долго никто не отвечал. В трубке слышался шум, крик, ругань, кто-то в чем-то обвинял кого-то, кто-то резко и твердо что-то доказывал. Несколько раз я слышал имя “Роберт Глориан”. Затем послышался сердитый голос оператора электронной счетнорешающей машины Эрика Хансона.

– Алло, Глориан, это вы? Черт бы вас побрал!

– Это не Глориан. Он поручил мне узнать, что насчитала машина.

– Будь она проклята, ваша задача! Из-за нее опять целые сутки простоя!

– Почему? – удивился я.

– Машина поломалась.

– Не понятно. При чем здесь задача?

– А при том, что машина всякий раз ломается, если задача не имеет решения. Вы разбираетесь в математике? Есть задачи, которые не имеют решения. При помощи этих задач проще всего ломать электронные и счетно-решающие машины. Глориан должен был бы это знать…

– Юджин уходит от меня сегодня, – хладнокровно заявил Роберт, когда я появился у столика. – Это даже хорошо, что так быстро и просто все получилось. Мы никогда не понимали друг друга.

Он пил коньяк маленькими глотками и запивал его кофе.

– Роберт, а тебе не кажется, что иногда и ты не все понимаешь?

Я сел.

– Тебе сообщили, каково решение задачи об оптимальной автоматизации? – спросил он. Голос его был холодным и официальным.

– Такого решения не существует.

Роберт нахмурился. Я повторил:

– Такого решения не существует, и поэтому машина поломалась.

– Ты не шутишь?

– Нисколько… Я хочу коньяку.

Мы долго сидели, молча. За окнами сгущались сумерки. Кто-то включил проигрыватель “Ипок”, и он, точь-в-точь как джаз Сиди Вайля, исполнял популярные мелодии и танцы. Оркестра не было. Музыка струилась из тайников стеклянно-проволочной души полированного черного ящика. Он стоял на красном коврике посредине пустой эстрады. Роберт пристально посмотрел на этот ящик и затем сказал:

– За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты это другое дело… Я пойду подышать свежим воздухом.

Я не помню, сколько времени я слушал мертвую музыку. В этот день я ничего не ел и много выпил.

Когда кафе опустело, ко мне подошел официант и тронул за плечо.

– Мы закрываем сегодня немного раньше. Траур…

– Какой? – спросил я безразлично.

– Два часа назад случилось несчастье с нашим завсегдатаем знаменитым ученым Робертом Глорианом.

На следующее утро я прочитал в газетах то, о чем я говорил в начале этого повествования.

ВЛАДИМИР ГРИГОРЬЕВ
РОГ ИЗОБИЛИЯ

“ВЗРОСЛЫЕ И ДЕТИ, ВЫ ЗА УТИЛЬ В ОТВЕТЕ!”

В одном из старинных московских переулков и по сей день висит эта покоробленная временем, грубой рыночной работы реклама. Много лет назад ее прикрепили к забору, старому замшелому забору, рассчитывая, что невзрачный фон его как нельзя лучше оттенит игру красок рекламы. И действительно, первое время она бросалась в глаза прохожим, некоторые замедляли шаг, крутили головами и бормотали:

– Надо же…

На картине был схематично изображен большой, из чистой листовой меди рог. Человечек в спецовке сыпал в узкий конец его какую-то труху, отбросы, а из широкого конца стремительным потоком вырывались полезные, нужные всем вещи. Шерстяные отрезы, хлебо-булочные изделия, перочинные ножи, полуботинки, гармоники и даже поллитровка блестела своим неоткупоренным горлышком среди всего этого великолепия.

Няньки и молодые мамаши, прогуливая детишек по переулку, как правило, останавливались перед живописным изображением и говорили своим крепышам: “Рог изобилия”.

Но прошло время. Лютые морозы погнули геометрически правильный овал, палящие лучи солнца заметно обесцветили надраенную медь, а ветры унесли с картины мусор, лопату и многие из вещей. Сюжет картины крайне упростился. Из жерла рога вырывается теперь один лишь патефон да стеклянное горлышко с изломанными краями. А человечек, лишенный лопаты, стоит, согнувшись, над рогом, всматривается внутрь него через узкий конец. Скоро, скоро понесется человечек с ветрами вслед за своей лопатой. Недолго осталось. И вся его горестная поза как бы говорит: “Вот ведь какая история получилась. Сломалась машина. А ведь как работала, как работала!” Словом, от былой обаятельности блистающего меднобокого рога не осталось и следа. Он обезличился, слился с забором. Прохожие не замедляют теперь шага в этом переулке. И постовой Петров, последние пятнадцать лет простоявший почти напротив рекламы, невидящим взглядом скользит по ее закопченной поверхности, оглядывая просторы переулка. Спроси постового прямо, без затеи: “Висит ли напротив твоего пункта рог изобилия?” – он не сумеет ответить.

И в общем-то ничего, конечно, от этого не менялось. Висит ли плакат, нет ли его, что толку? Из тысяч людей, прошедших за многие годы мимо, лишь несколько поддались его влиянию и снесли свой хлам в утильсырье. Да и то – в жизни поддавшихся этот случай не превратился в правило, и они постарались забыть о нем, как стараются забыть о фактах мелочных, не относящихся к числу тех, которые излагаются в биографиях.

Но тем не менее рог висел. Забытый, слившийся с забором, он словно ждал того единственного, кто мог бы по достоинству оценить значимость замысла художника, вдохновиться на великие дела.

Был ранний вечер холодного осеннего дня, когда человек небольшого роста, в драповом пальто давно вышедшего из употребления фасона шел как раз по этому переулку. Видавшая лучшие времена фетровая шляпа была глубоко нахлобучена, руки засунуты в карманы, а локоть прижимал растрепанные, тонкие книжки: “Самоучитель игры на семиструнной гитаре” и “Самоучитель языка”. На месте, отведенном под название языка, чернела жирная клякса, Человек, видимо, еще не выучивший все языки и не умеющий пока играть на семиструнной гитаре, шел вдоль забора прогулочным шагом. Спешить было некуда, дневные хлопоты кончились, а дома ждала взятая напрокат гитара. Отчего не пройтись по улице, поглядывая по сторонам?

Вот он и шел – вдоль забора с описанной выше рекламой. Она попалась ему на глаза. Прохожий замедлил и без того медленный шаг и даже остановился. Он постоял, переступил с ноги на ногу, подошел поближе. Потом протер рукавом часть изображения, еще раз взглянул, вздохнул и собрался было идти дальше. Но вдруг лицо его просияло, он хлопнул себя по лбу. “Мать честная!” – сказал он негромко, выхватил записную книжку, что-то записал и чуть ли не бегом помчался к выходу из переулка.

Дома он даже не посмотрел на гитару, блестевшую нежно-желтыми боками. Сразу стал искать бумагу.

Затем откуда-то извлек почти новый химический карандаш и – работа закипела!

Он работал с упоением. Писал какие-то формулы, умножал, набрасывал схемы и рисунки. Нотная бумага вскоре кончилась, тогда из-за шкафа был торжественно вынут большой лист плотной бумаги и кнопками прикреплен прямо к стене. Химический карандаш замер в некотором отдалении от листа, потом р-раз! – и на листе появилась первая точка.

Через час таких точек было уже множество. Тогда человек маленького роста отошел в сторону, что-то прикинул, снова подошел к стене и ловким движением соединил точки одной плавной линией. Потом опять отошел, оглядел чертеж, крякнул, радостно потер руки. На стене красовался рисунок рога изобилия – ни дать ни взять, как тот, что и по сей день висит в старинном московском переулке.

– Степан Онуфриевич, мне бы примус починить, – раздался голос из приоткрытой двери.

– Примус? Некогда, некогда сейчас, соседушка, – рассеянно отозвался он, все еще любуясь своим произведением. – Видишь, изобретаю…

– Ах, голова, голова, опять изобретает! – посочувствовала соседка и закрыла за собой дверь.

Степан Онуфриевич Огурцов был известен у себя во дворе как большой чудак. Но все соседи любили его. “Золотые руки!” – говорили они и несли чинить примусы, дверные замки, швейные машинки. Ребятишкам он мастерил силки, клетки для птах; бывало, помогал в карманных приемниках. Мог запросто сменить перегоревшую пробку – монтера в этот дом не вызывали. Старенькие, дешевые телевизоры он ремонтировал так, что смотреть передачи приходили из соседних домов.

– Сам Огурцов чинил! – хвастались соседи. – Навек! – А домоуправской дочке он исправил куклу. После ремонта кукла вдруг стала говорящей, начала махать руками-ногами, а ровно в восемь вечера всегда закрывала глаза и валилась на бок – до восьми утра.

“Будильника не надо!” – восхищался домоуправ и после этого случая стал приходить к Огурцову по-приятельски пить чай.

Постовой Петров ничего этого, конечно, не знал…

Поэтому, когда Степан Онуфриевич зачастил в переулок, постовой насторожился. Нельзя сказать, что Петрову не понравился этот загадочный человек, который битый час мог простоять около полустершейся рекламы – он всегда был трезв, выбрит и опрятен.

Но за всем этим постовой профессиональным чутьем чувствовал какую-то тайну, нечто детективное.

И когда маленький человек в драповом пальто устаревшего фасона снова появлялся в переулке, грудь Петрова, стянутая ремнями, начинала вздыматься, а сердце учащенно стучать.

Что привлекало прохожего к плакату? Ответить на этот вопрос было невозможно. Спросить же в лоб и проверить документы Петров не решался: поведение незнакомца в общем-то оставалось в рамках законности и пристойности.

Однажды, выбрав время поудобней, Петров огляделся, увидел, что переулок пуст, сошел с поста и осторожно подошел к изображению. Он пристально, детально изучал сначала низ, потом середину, наконец, верх картины, но ничего такого, что могло бы привести человека в состояние уныния или радости, не нашел.

Огурцов приходил теперь в переулок часто. Лил ли на улице дождь, пекло ли солнышко, обжигал ли мороз – он все равно появлялся и подолгу созерцал плакат. Он смотрел на него и так и эдак, отбегал в одну сторону, в другую, прицеливался.

Иногда, казалось, дело шло как по маслу. Тогда Петров видел изобретателя радостным, насвистывающим всякие веселые мотивчики. Стоптанные каблуки его туфель выбивали лёгкую, танцующую дробь. Он что-то нашептывал, приборматывал, и настороженное ухо постового улавливало: “Прямоточного действия… из медной обшивки… красотища, красотища какая!..” Были и другие дни. Когда ничего не получалось.

И постовой видел Огурцова притихшим, нахохлившимся. Тогда стоял он против плаката, сгорбив спину, не вынимая рук из карманов.

Да, нелегко, нелегко было Степану Онуфриевичу Огурцову изобретать рог изобилия. Это ведь не телевизор починить или перегоревшую пробку вывернуть.

Но Огурцов знал себя. Никогда еще в жизни не брал он дел не по плечу. Бывало и с телевизором.

Посмотрит, посмотрит: “Нет, – скажет, – не возьмусь”. Знал свою силу Степан Онуфриевич. Оттогото и не сдавался. “Раз пришла такая идея в голову, размышлял он, – значит, могу”.

Сначала он сделал рог во всех сечениях идеально круглым. Смонтировал вокруг сильные магниты. Заряжал статическим электричеством. Рог искрил, но только и всего. “Разряд слаб, слабо шибает”, – верно подсказала интуиция, и рог был переделан в четырехугольный. Рог стал похож на большую, сильно изогнутую граммофонную трубу. Искрило еще сильней, маленькие шаровые молнии то и дело сыпались из нутра. Но до настоящего рога было еще очень далеко. Соседи постепенно перестали таскать сломанные машины и утюги. Только управдом по-прежнему заходил пить чай. Они пили помногу, чайниками, и Огурцов, как сквозь сон, слышал:

– Ах, какая штука! Будильника не надо.

“Не надо, не надо, – стучало в голове изобретателя, – круглой формы не надо, может, и квадратной не надо? Может, пустить на овал?” Вскоре рог стал овальным. Он стоял на больших деревянных распорках посреди комнаты, укрытый от случайного взгляда широкими складками мешковины. Изобретатель приходил вечером домой, наскоро ужинал, убирал со стола и принимался за работу.

“Ну, дорогой мой рожок, – говорил он вслух, – сейчас мы прочистим ваше брюшко. Сейчас послушаем, как поет ваше горлышко”.

Мешковина снималась, и комната наполнялась рыжим сиянием. Зеркальные бока медного раструба вспыхивали искорками, играли радугой. Отбрасывая мешковину, Степан Онуфриевич каждый раз замирал от восторга и подолгу, не мигая, созерцал свое великолепное детище. Рядом с ним он казался себе значительным, большим, почти великим. Было чем гордиться изобретателю. Ведь не секрет, что многие пытались создать подобную конструкцию. Но нет, не выходило! А вот здесь, в этой комнате, из кратера рога уже сыпались реальные вещи: один раз вылетели кирзовые сапоги, сразу три и почему-то на одну ногу; другой раз выполз персидский ковер.

“Ты на верном пути, Степан, – сказал себе тогда Огурцов, – еще немного повозиться, и машину можно будет, не краснея, передать в эксплуатацию”.

И воображение изобретателя услужливо подносило всякие приятные сцены. Будто бы стоит он, Огурцов, на высоком помосте рядом с рогом, откашливается в кулак и говорит собравшимся:

– Вот, граждане. Изобрел. Теперь забирайте на доброе здоровье. Действует в лучшем виде. Смазывать только не забывайте. А если у кого что сломается, телевизор или велосипед, приходите, в починке помогу…

Это были не праздные мечты. Со дня на день рог работал лучше и лучше. Перебои случались все реже.

И вот однажды Степан Онуфриевич расправил поля шляпы, надел выходной костюм, как следует почистил ботинки и отправился в учреждение. Без малейшей робости переступил он порог этого большого, наполненного занятыми людьми дома. Прошел мимо зеркальной, торжественной вывески, отрекомендовался изобретателем, и его направили на третий этаж, в кабинет Молоткова. Огурцов поднялся, скромно вошел в обозначенный кабинет и увидел Молоткова.

Молодой человек в щеголеватом, может быть, даже модном костюме сидел за рабочим столом и трудился. Он листал какие-то книги, что-то записывал, поминутно доставал из стола разные папки и курил, курил. То и дело звонил телефон, он снимал трубку, говорил: “Молотков слушает”.

Вот к такому перегруженному работнику попал изобретатель. И даже подумал, не зайти ли в другой раз – уж больно занят товарищ. Но тот вдруг положил трубку, приветливо улыбнулся и спросил: “Вы ко мне? – И, увидев замешательство на лице посетителя, добавил: – Садитесь, садитесь, пожалуйста, рассказывайте”.

Огурцов посмотрел в окошко, потом на телефонный аппарат подобрался и как-то сразу сказал:

– Вот, изобрел. Такую машину… как бы это сказать? Одним словом, рог изобилия. – И набросал схему.

Глаза Молоткова прямо засверкали, когда Степан Онуфриевич кончил объяснение. Он затянулся папиросой, покрепче устроился в кресле. Потом, сощурившись, посмотрел прямо в глаза Огурцова и вместе с клубами табачного дыма коротко выдохнул: “Каков кпд?” – “Восемьдесят—девяносто”, – прикинул Огурцов. “Едемте, едемте прямо к вам!” – сразу и решительно произнес Молотков. Он тут же снял телефонную трубку и бросил: “Совещание отложить. Подать машину!” Новенький лимузин мчал на предельной скорости, а Огурцова брали сомнения. Перед одним из светофоров, когда машина резко затормозила, он вдруг вспомнил, что весь запас мусора и утиля израсходован. Как же демонстрировать рог?

Надо сказать, что совсем недавно изобретатель со всем своим имуществом переехал на новую квартиру.

Теперь он жил на седьмом этаже с видом на красивую идеально подметенную улицу. Каждый час по ней на малой скорости проезжал мусороподборщик и забирал весь случайный хлам. Отсутствие необходимого для эксперимента сырья выводило изобретателя из себя. Драгоценное время приходилось тратить на поездки в неблагоустроенные кварталы. В особо экстренных случаях приходилось бежать к дворнику и буквально вымаливать хотя бы ведро мусора.

С условием обязательной отдачи.

Иначе дворник не соглашался: чем бы он иначе отчитывался перед начальством? Именно поэтому пришлось ухлопать несколько дней на реконструкцию рога. Теперь машина приобрела реверсивность: поворот рукоятки влево означал переработку утиля в ценности, вправо – наоборот.

Но так или иначе – в данный момент утиля под рукой не было, а дворник ушел с женой в консерваторию. И, пропуская Молоткова в комнату, Огурцов имел совсем убитый вид. “Не поверит мне товарищ Молотков, ах, не поверит”, – сверлило у него в голове.

Молотков, как только увидел рог, сразу скинул пиджак, жилетку, засучил рукава и полез в потроха машины. Степан Онуфриевич стоял рядом и послушно давал объяснения. “Волнопровод, значит, заземлен?” – доносилось из чрева. “Точно, заземлен”, – отвечал Огурцов, удивляясь смекалистости инженера.