Текст книги "Искатель. 1964. Выпуск №6"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Виктор Смирнов,Еремей Парнов,Михаил Емцев,Николай Коротеев,Евгений Федоровский,Михаил Ребров,Н. Мельников,Инесса Ирвин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Нетти![1]1
  У чукчей нет приветствий. Они говорят: «Я пришел». – «И», – подтверждает хозяин, то есть «да».


[Закрыть] – приветствовал он меня.

– И, – ответил я. – Привозил почту Николай?

– Второй спрашивает. Вчера Потапов спрашивал.

– А где Потапов?

– Взял у меня оленей, домой уехал. А Николая нет, давно жду.

– Куда Потапов уехал?

– Домой.

– В поселок?

– Домой. В поселок.

Мы посмотрели друг на друга. Гриша и я. Помолчали. Потом зашли в, палатку с двумя стенками, теплую, специально для севера. Жена Эккая усадила на шкуры, стала кормить. Мы набросились на чай и сахар, потом на мясо.

– А Потапов не собирался ехать к домику геологов?

– Нет, он торопился домой, – ответил Эккай. – Бесполезно, сказал. Рукой махнул.

После еды нас едва не сморил сон. Но мы не хотели терять ни минуты. На дорогу Эккай дал нам хлеба и мяса. За руль сел Гриша. Я спал под грохот мотора. Потом настала моя очередь сидеть за рулем.

Иногда я сверял направление по компасу, мне нужно ехать на северо-северо-восток. Кругом лед: на шарфе, на веках, на рукавицах, на стекле и в небе. Мороз, наверное, нажал к шестидесяти. Хорошо хоть ноги не мерзнут. От мотора идет тепло, и кабину наполняло бы паром, если бы я не опускал время от времени боковое стекло.

Постепенно замечаю, что мне все трудней двигать рычагами. Веки тяжелеют, хотя я тщательно сдираю с них лед.

Бужу Гришу и с трудом переползаю на его место.

Бьюсь о стекло лбом. Солнце высоко. Вездеход остановлен. Гриша с карабином бежит по равнине. Я вываливаюсь из кабины, увидев ярко-красные пятна. На истоптанном снегу – клочья шерсти, кусок брезента, раздробленная ложа ружья и вокруг песцовые следы. Они, видно, жрали снег, пропитанный кровью. Здесь была какая-то схватка.

Прибавляю газу и гоню вездеход следом за Гришей. Он запыхался от бега, вскакивает на подножку.

– Б-быстрей!

Мы снова видим клочья меховой одежды и широкие следы с длинными, острыми когтями. Через километр поднимаем растерзанный унт.

– Это Н-николай! Он п-полз к домику…

На снегу чернеет какой-то ком. Мы подъезжаем, вспугнув целую стаю песцов. По остаткам бурой шкуры и длинному грубому волосу догадываемся, что это росомаха – хоть небольшой, но вредный и опасный хищник. Она жрет падаль, телят, оленей, живет чаще в тайге, но черт знает, кто ее загнал в тундру!

У самого домика мы видим и кровавую дорожку, протянувшуюся к двери. Николай лежит у печки. Его одежда вся в клочьях. Печку он топил, в домике сравнительно тепло. Я заталкиваю в печь весь остаток дров и зажигаю огонь: Гриша спиртом из аптечки растирает тело Николая.

Николай открыл глаза и вдруг дико закричал:

– Убейте их, быстрей убейте!

– Все в порядке, Коля. Это я, Гриша Степанин, а это Леша Кузьмин. Мы приехали за тобой.

Николай уснул. Мы переодели его, перевязали, закутали в два спальных мешка и повезли. К счастью, в домике мы нашли полканистры бензина. Заботливый же народ эти геологи! Мы благополучно доехали до дома.

В медпункте Николая перевязали еще раз. Он немного обморозил руки и ноги. Перевязали и нас. Мы тоже немного подмерзли. Из медпункта завернули на радиостанцию.

– Я уже тревогу поднимаю! – заюлил Потапов. – Вас искать.

Я и Гриша молча подошли к нему. Он прикрыл лицо рукой, как будто мы собирались его бить.

– Не бо-ойсь, – сказал Гриша и, глядя в глаза, спросил: – Что же нам всем с тобой делать?

В. СМИРНОВ
ОДНА МИНУТА

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

Бывают обыденные, ничем не примечательные минуты, песчинки, из которых складывается жизнь, и бывают мгновения, которые вырастают до размеров пирамид. И разве не случается так, что человек, которого мы знаем много-много лет, благодаря какому-то мгновению вдруг предстает перед вами в новом и неожиданном свете?

Однако хватит отвлеченных размышлений.

Я расскажу о трех минутах в жизни троих людей. Речь пойдет о гидростроителях. Профессия героев, разумеется, не имеет особого значения. Просто эти гидростроители – мои знакомые…

– Дементьева «занесло», – говорили ребята в общежитии.

Коля Дементьев был милым, застенчивым человеком двадцати трех лет. Со стройки он приходил поздно. Снимал очки и, растирая переносицу, глядел на ребят близорукими, несколько растерянными глазами. Он не сразу приходил в себя после сутолоки рабочего дня.

Ребята пили чай, или пиво, или еще что-нибудь – смотря по настроению и финансам. «Коля, иди умойся, – говорили они. – Скоро Маша придет».

Коля, словно подстегнутый, поворачивался и уходил, громыхая сапогами, в умывальник. Плескаясь, Коля громко пел «Аве Мария».

– Вот чокнутый, – говорили ребята.

Не каждая комната общежития могла похвастаться таким уникумом. Дементьев появился на стройке год назад, с новеньким синим дипломом. В отделе кадров посмотрели на его «корочки» и предложили инженерскую работу в отделе. Дементьев отказался. «Мне бы простым рабочим, – сказал он. – Я должен поучиться жить с людьми». В отделе кадров хмыкнули и послали его к арматурщикам. Теперь Коля бригадирствовал у верхнего бьефа. Бригада не сразу привыкла к нему – там до него был горлопан и матерщинник. Приходилось только удивляться, как это Коля с его тихим голосом и осторожными манерами удерживается среди арматурщиков. Парни в бригаде были ухватистые.

В восемь к Коле заходила Маша, бетонщица с третьего участка. Они шли в кино или на танцы. С того дня, как Дементьева с Машей увидели вместе, само собой подразумевалось, что они жених и невеста.

Коля подарил своей подруге великолепный красный кашемировый платок, который был привезен кем-то из его друзей после заграничной поездки. На платке были изображены Собор Парижской богоматери, Колизей, пирамида Хеопса, башня Карлова моста, пагода Дракона, небоскребы и прочее. Яркий платок был еще тем хорош, что теперь Коля всегда отличал Машу среди других бетонщиц даже на большом расстоянии. Маша работала наверху, на эстакаде, на высоте пятидесяти метров.

Подошла зима, и стройку стал окутывать густой туман: вода, клокочущая у плотины, не замерзала. Коля задирал голову и старался разглядеть Машу сквозь клубы подсвеченного прожекторами пара. Он следил за бункером, который, вращаясь, плыл ввысь, подхваченный крюком могучего крана. Там, на самой крыше будущего здания ГЭС, бетонщицы должны были опорожнить бункер и развезти раствор по всей эстакаде.

Кран мог дотянуться только до самого края эстакады, и остальную работу нужно было проделать вручную. Бетонщицы толкали вагонетки с раствором по рельсам и опрокидывали их где нужно в опалубку. Раствор быстро мерз, им приходилось спешить. Коля мог увидеть Машу разве что на секунду.

Но даже от этого ему становилось легче: он немного нервничал, что Маша работала на такой высоте, над водой, которая с ревом втягивалась в водосливные отверстия, крутя льдины, пену и щепки.

Так вот, ребята стали вдруг говорить, что Колю Дементьева «занесло». По ночам Коля долго не гасил свет, что-то рисовал и разговаривал сам с собой. Он стал после работы пропадать на эстакаде, бродил по шатким мосткам, уложенным на стальную проволоку, натыкался на бетонщиков, извинялся и протирал очки, которые запотевали в морозном тумане. Тем временем Маша, придя со смены, ждала его в общежитии и пропускала кино, и танцы, и даже лекции на разные интересные темы.

Так продолжалось неделю или больше.

В воскресенье Коля пришел на квартиру к начальнику строительства Квочкнну. Начальник сидел в майке и, увидев бригадира, стыдливо прикрыл татуировку – тяжелое наследие флотского прошлого.

– Вытри сапоги, – сказал начальник, глядя на паркет.

Дементьев вытер сапоги, почесал переносицу и выложил перед Квочкиным ворох листков.

– Вот, – сказал он. – Эстакада, Евгений Сазонович. Она всех задерживает, сами знаете. Ручная работа, раствор стынет. Предлагаю ликвидировать узкое место с помощью машины.

– Какой еще машины? – спросил Квочкин.

– Обыкновенной. Самосвала.

Квочкин взял листки и разложил перед собой, как пасьянс.

Идея Дементьева была предельно проста: краном поднять самосвал на эстакаду и поставить его на специальные мостки, закрепив руль. Грузовик превращался, таким образом, в самоходную тележку большой мощности. Кран опрокидывал бункер в кузов, самосвал ездил по мосткам, сбрасывая раствор, где было нужно, и заполнял опалубку. Да, это не тележку толкать… И сколько рук освобождалось!

– Неплохо, – сказал Квочкин. Он не любил и не умел хвалить людей. – Ничего в общем. Значит, полмесяца вместо четырех?

Коля кивнул. Они просидели за столом еще часа два, споря и толкая друг друга локтями.

– Добро, – сказал Квочкин. – Завтра дам тебе группу. Смотри не угробь машину.

Самосвал поднимали утром, был мороз, и солнце бродило где-то над туманом, а над головами собравшихся мерцала неяркая радуга. Бетонное здание ГЭС с недостроенными рваными краями, из которых торчали прутья арматуры, было покрыто плотными хлопьями куржака. С нижнего бьефа доносился звериный рев – вода, вырвавшаяся из водосливных отверстий, клокотала ключом, как в котле. Оттуда шел особенно густой пар.

Ребята быстро застропили машину и привязали ее к крюку. Одна петля проходила под передними колесами, другая – под задними. Стрелу крана было не видно в тумане. В руках у Коли был мегафон, губы кровоточили – он ободрал их, прикасаясь к обжигающему холодом раструбу.

– Вира помалу, – сказал Дементьев, и голос его басовито и раскатисто прокатился над котлованом и ушел куда-то ввысь, к эстакаде.

Крановщик хорошо знал свое дело. Машина мягко оторвалась от земли, сразу всеми четырьмя колесами и пошла вверх. Кран стал разворачиваться – самосвал уходил в туман, теперь он висел над водой, на верхнем бьефе, как раз над всасывающими отверстиями.

– Вира!

Самосвал улетал, как самолет, к самой радуге. Работы на эстакаде и возле крана были прекращены – молчали движки компрессоров и вибраторы, только слышен был скрип троса и рев воды. Люди напряженно молчали.

Машина висела уже у самого края эстакады, когда сверху крикнули. Это был резкий, пугающий крик.

Не веря своим глазам, Коля попросил у одного из монтажников бинокль и увидел: машина, вися на крюке, тихонько покачивалась и повертывалась, а нос ее опускался все ниже и ниже, словно она собиралась устремиться в бурлящую воду. Петля, которая удерживала передок самосвала, потихоньку распускалась, видно было, как скользит трос.

Кран остановился. Ветер с водохранилища на несколько минут разогнал пар, и все, увидели грузовик. Никто ничего не говорил. Это была нехорошая тишина.

Петля перестала распускаться, и грузовик теперь покачивался, не опуская больше нос. До эстакады оставалось каких-нибудь семь-восемь метров, но крановщик не решался на подъем.

– Тоже мне «морской узел», – сказал монтажник в каске, обращаясь неизвестно к кому. – Ботинки таким завязывать.

– Говорил – нельзя старый трос на завязку!

– Я сейчас, – сказал Коля.

Он исчез в кабине крана, и потом все увидели бригадира на стреле. Дементьев карабкался по длинной, уходящей в туман лестнице, за ним, поблескивая, волочилась цепь монтажного пояса. В одной руке он держал ломик.

– Куда? – начальственно крикнули из котлована.

Он и сам не знал, куда и зачем. Какой-то внезапный порыв кинул его на стрелу, руки сами нашли монтажный пояс и ломик, а ноги быстро несли его сухонькое, легкое тело вверх. В самом конце лестницы, у большого колеса, на котором лежал масляно блестевший стальной подъемный канат толщиной в руку, Коля остановился. Он почувствовал нудный, холодный страх. Тело вдруг стало вялым и тяжелым.

Здесь, над водой, пар был особенно густым, и Коля сунул бесполезные очки в карман ватника. Он видел под собой массивный крюк, грязный, мятый кузов самосвала, а еще ниже темной массой угадывался котлован. А прямо под ним, скрытая серо-белесыми клубами, бушевала вода.

Нужно было спуститься по стальному канату вниз, на крюк, и там зажать распускающийся узел ломиком. И висеть на крюке, держа лом, пока крановщик не поставит самосвал на мостки эстакады.

– Я маленький, легкий, – пробормотал Коля, уговаривая себя.

Это была его затея насчет самосвала. И узел вязали под его присмотром. Так что…

До крюка ему предстояло добираться, надеясь только на цепкость своих рук. Здесь он никак не мог пристраховаться монтажным поясом к канату.

Коля увидел, как петля, держащая передок машины, снова начала тихонько скользить. Ветер раскачивал и дергал трос.

Он никак не мог сделать первый шаг. Коля не оборачивался назад, но, казалось, спиной ощущал все, что происходит сейчас за ним. Вот в кабине крана застывшие, примолкшие люди заметили его колебание. Вот один из его друзей пристегивает пояс и готовится ступить на лесенку стрелы. Сейчас вздрогнет металл под далекими шагами, человек поднимется и, сняв с Коли ответственность, разом уничтожит страх.

Дементьев не выдержал, повернул голову, спеша увидеть спасителя, и тут он заметил край эстакады, выплывший среди клочьев пара, и ему показалось, что среди серых пятой мелькает, то появляясь в белесом облаке, то исчезая вновь, алый, знакомый цвет платка.

Ему был очень необходим сейчас этот красный, пробивающий туман свет.

Коля надел брезентовые рукавицы, сунул ломик за пояс и гибко, змейкой пролез между станиной и блоком. Витой, многожильный канат был скользким, на темном масле блестели капельки влаги. Коля обхватил руками канат и прижался к нему грудью, стараясь не смотреть вниз. Ему вдруг показалось, что канат обрывается внизу и он полетит прямо в хлюпающую, шелестящую льдинами тугую струю воды.

Коля оттолкнулся ногой и заскользил. Притормозить он уже не мог – слишком маслянистым был трос.

Сапоги больно ударились во что-то твердое, металлическое, и от толчка Коля едва не выпустил канат.

Теперь он сидел, согнувшись, на нижнем блоке и тяжело дышал, пережидая боль. Потом, кое-как изловчившись, охватил цепью монтажного пояса крюк. Он уже не боялся упасть и мог свободно работать одной рукой.

Коля вставил ломик в узел и прижал медленно скользивший трос. Узел стал затягиваться. Совсем ему, конечно, не остановить этот трос, но притормозить все-таки можно, если крепко держать.

– Вира! – крикнул Коля.

Но голос куда-то пропал. Какой-то хриплый звук издало горло.

Крановщик, однако, понял. Самосвал, крюк, а вместе с ним Коля поползли вверх к эстакаде.

На эстакаде, выпрыгнув из кузова самосвала, Коля увидел вокруг знакомых арматурщиков из бригады – ребята мигом взлетели на верхотуру по стремянкам.

– Долго я там торчал, на стреле? – спросил Коля.

– Да не… минутку, – ответил Липован, самый рослый из арматурщиков.

Но Коля не слышал ответа Липована. Он смотрел на Машу, подходившую к грузовику и тоже не сводившую взгляда с Коли. На ней был старый, домашней вязки, черный платок.

Коля вспомнил: в этот день было тридцать ниже нуля.

В свои двадцать восемь лет Латышев очень берег сердце – это знали все экскаваторщики. Было как-то странно, что на такой стройке, среди людей, которые ходят в рубахах с растерзанными воротничками и с высокой колокольни чихают на сорокаградусный мороз, существует человек, проявляющий пунктуальную заботу о своем сердце.

Однажды Латышеву предложили поработать недельку в ночной смене. Он отказался наотрез, сославшись на законодательство.

В кабине его экскаватора пахло лекарствами, и друзья немножко посмеивались над этим. В жизни есть кое-какие жестокие правила, что поделаешь. Попробуйте убедить своего напарника, который играет за «Энергетик» и спит по четыре часа в сутки, сохраняя на весь день заряд бодрости, попробуйте убедить его в том, что ваш «мотор» дает частые перебои и будит по ночам непонятным затишьем…

Свободные дни Латышев проводил на даче, на берегу водохранилища, там, на высоком берегу, стоял купленный им небольшой рубленый домишко. Местность называлась Иванов Ключ. Латышев потому выбрал Иванов Ключ, что оттуда хорошо видна была стройка – темная полоска плотины, и кубик здания самой ГЭС, и даже волосяные, тонкие стрелы кранов.

В то воскресенье Латышев был один. Его друзья и родные уехали на массовку в горы.

День был жарким, немного душным, но от холодной воды веяло прохладой, и Латышев спустился вниз, к самому водохранилищу. У него мучительно ныли колени – наверно, перед дождем, и он с трудом перебирался с камня на камень, пока, наконец, не выбрал удобное место. Камень был теплым, Латышев сидел и смотрел в прозрачную зеленую воду.

Прямо под ним из дна рос безлистый куст багульника. Ветки багульника были усыпаны серебристыми пузырями. Водохранилище заполнили совсем недавно, в нем еще не завелась рыбья живность.

Латышев наслаждался покоем и смотрел в воду, ни о чем не думая. Так ему показалось, конечно, что он ни о чем не думал, – просто мысли у него были легкие, хорошие.

Мимо него прошли двое худых, загорелых мальчишек в ковбойках, у одного в руках была маска для подводного плавания. Конопатое его лицо излучало счастье. Они скрылись за скалой, и вскоре оттуда донеслись плеск воды и смех.

Латышев позавидовал. Он и сам, казалось, ощутил обжигающее прикосновение воды, то давно забытое им ощущение свежести и бодрости, когда холод покрывает кожу пупырышками, стягивает ее и разгоняет кровь.

Чертов ревматизм. И вообще… Длинную дефектную ведомость выписали ему врачи. Не по возрасту длинную. Ну, да что поделаешь. Надо уметь принимать такую несправедливость со спокойной душой. В конце концов люди сталкиваются и с большими бедами. А он еще сможет немало поработать на своем веку. Женится, у него будет хорошая семья…

Латышев размечтался и не сразу понял, зачем к нему, прыгая с камня на камень, подбегает мальчишка с таким странным, испуганным выражением лица. Мокрые, длинные трусы облепляли худые ноги, мальчишка задыхался, крик застыл на лице, превратился в гримасу. Латышеву показалось, что эти торопливые прыжки – продолжение какой-то ребячьей игры. Латышев просто не мог сейчас представить реальность несчастья.

Мальчишка схватил его за рубаху.

– Там, – сказал он, – там…

Слова булькали у него в горле, и Латышев ничего не мог понять. Но инстинкт срабатывает быстрее, чем сознание. Латышев вскочил и первым помчался к тому месту, откуда несколько минут назад доносился смех и плеск воды.

Это была сумасшедшая гонка. Когда Латышев подбежал к большой гнейсовой плите, на которой лежали рубахи и маска, ему показалось, что из атмосферы исчез весь кислород. Латышев давно уже так не бегал.

Второго купальщика нигде не было видно. Мальчишка, отставший поначалу, теперь снова дергал сзади за рубаху и повторял бессмысленно, показывая на воду:

– Там, там…

Латышев торопливо разделся. Он срывал пуговицы с рубашки и думал, что не сможет ничем помочь, что лучше бы позвать кого-нибудь, кто поздоровее, повыносливее, у кого хорошее сердце… Но не было никого поблизости. Лишь где-то вдали тарахтела моторка. Сопки были пусты, никто сюда и не забредал, кроме вот таких шальных мальчишек.

– Мы искали сокровища, – выпалил вдруг сквозь стучавшие зубы. – Мы искали, и он там остался.

Надо было бы хоть чуть-чуть отдышаться, прежде чем лезть в воду, но Латышев нырнул.

Холода он не боялся. Он боялся только своего сердца.

Он открыл глаза под водой. Блики солнечного света колебались на дне. В глазах рябило. Но Латышев выдохнул из легких воздух, заставил себя опуститься еще глубже.

Как будто чья-то шершавая, грубая ладонь сжала сердце, и оно вдруг забилось, запрыгало. И тут же острая боль шевельнулась в затылке, солнечные блики исчезли.

Захлебываясь, Латышев вылетел на поверхность. Он увидел темную гнейсовую плиту и силуэт мальчишки. И никого больше не было поблизости.

Отдышаться в воде он не мог. Кое-как взобрался на камень, лег.

– Дяденька, ну чего? – шепотом спросил мальчишка.

– Дай маску, – прохрипел Латышев.

Он поймал ее на лету, потом трубку, надел их и поплыл. Теперь он мог видеть дно, не погружаясь. Он слышал свое судорожное дыхание усиленным десятикрат, и эти звуки, которые передавала вода, мешали ему, пугали.

Целая горная страна была под ним: острые пики, ущелья и скатившиеся камни. Кое-где торчали пни, и даже целые стволы с ветвями, еще не успевшими потерять хвою, лежали на дне.

Только теперь он начал чувствовать, как холодна была вода.

Мальчишку он увидел в расщелине, рядом с большим обопрелым стволом-топляком. Это был тот самый конопатый, который так радостно улыбался. Он как будто обхватил ствол руками и не желал расставаться с ним.

Латышев сильно взмахнул руками и пошел вниз. Здесь было метра три, не больше. Плевое дело для здорового человека.

Он схватил мальчишку за длинный русый чуб и хотел с силой оттолкнуться ногами, чтобы сразу, одним махом, всплыть. И тут только увидел сеть. Сеть обволакивала топляк, и в ее обрывках запутался мальчишка, запутался, как глупая рыбешка. Он, видно, бился изо всех сил, стараясь освободиться, и увязал все сильнее и сильнее, наматывая на себя обрывки старой, но еще прочной сети.

Много всякого хлама валялось на дне этого недавно затопленного водохранилища.

Латышев рванул сеть, стараясь поднять ее на поверхность вместе с мальчишкой. Топляк колыхнулся, поплыл вверх, но тут голову Латышева словно сжало тисками, вода потемнела, померк тусклый солнечный свет, лившийся сверху.

Трубка выскочила изо рта, и он не выдержал, хлебнул широко открытым ртом воду.

Очнулся Латышев уже на камне – он лежал на нем животом, свесив руки и ноги. Видно, даже теряя сознание, он успел все-таки выскочить на воздух и выползти на камень. Работал уже не мозг, просто, – какие-то живучие клеточки его нервов заставили мышцы проделать все, что было нужно, и он спасся. Спас себя.

Сердце билось тяжелыми и тупыми ударами. Все тело было как ватное, с трудом шевелились пальцы.

Он поднял голову и осмотрелся. Второго мальчишки не было видно – убежал, испугался. Черный, оголенный лес над головой казался металлическим.

«Еще одну попытку, – мелькали путаные, рваные мысли. – Еще одну. Надо. Тут уже ничего больше не имеет значения. Все равно уже… Надо. В конце концов прожил двадцать восемь. Это не так мало…»

На поверхности воды, там, откуда он вынырнул, расползлось мутное пятно. Вот это было плохо. Грязь от растревоженного дна, она закроет ему глаза.

Жаль, что убежал мальчишка. Все-таки хоть кто-то рядом. Хоть одна живая душа.

Ну, иди. Не теряй времени. Считай под водой. Считай. Ты должен посчитать до шестидесяти. Минута – разве это много? Подумаешь, минута…

Он вылил воду из маски и прикрепил резиновую застежку. Затылок был палит свинцом. Потом стиснул нагубник, сильно, чтобы унять дрожь.

Прыгай. Как ты будешь жить, если не прыгнешь сейчас?

И тут его словно осенило. Стекло! У него не было с собой ножа, но если ему посчастливится найти поблизости острый осколок стекла, то тогда можно будет справиться с сетью.

Ему повезло. Близ самой воды валялась бутылка с отбитым горлышком. Латышев стукнул ее о камень и выбрал большой, выгнутый осколок. Левое плечо и рука онемели от сильной, тянущей боли.

Загребая правой рукой сколько было сил, он опустился на дно. Пальцы быстро нащупали теплое еще, упругое тело. Латышев, не разбирая, резал переплетенные нити.

На счете тридцать он почувствовал, что наступил предел. Стекло выпало из ладони. Но он знал, что если вынырнет на воздух, то больше уже не сможет вернуться сюда. Есть же какие-то границы, через которые не способен переступить человек. Даже очень здоровый.

Латышев вцепился в сеть руками. Он рвал ее; на счете сорок пять вода стала как будто черной, он снова перестал видеть.

И сеть подалась, Латышев потянул мальчишку за руку и почувствовал, как тело выскользнуло из ловушки.

Латышев выволок мальчишку из воды и лег рядом. Он не мог встать, чтобы выкачать из утопленника воду и вернуть ему жизнь. Перед глазами по-прежнему качалась серая пелена. И было очень горько и обидно оттого, что нельзя подняться и все усилия были напрасными.

И тут сквозь серую пелену он увидел чьи-то ноги и почувствовал, как сильные руки поднимают его. Он хотел сказать какую-то длинную, сложную и не совсем понятную даже ему самому фразу о том, что все в порядке, что теперь, после того как все кончилось благополучно, особенно стоит жить и он знает, как надо жить, и сможет рассказать об этом другим. Но Латышев ничего не сказал. На краткий миг, словно при свете вспыхнувшей ракеты, возникла перед ним наклонившаяся сопка, черные, голые деревья, падавшие куда-то вместе с сопкой; потом снова нахлынула черная пелена.

Когда он очнулся, то увидел знакомое конопатое личико. Латышев понял, что долго был т а м, за чертой. Мальчишка придерживал одной рукой белый халат и глядел на него испуганно вытаращенными глазами. Латышев сделал попытку подмигнуть ему: очень уж не любил испуганных лиц…

Ленька Щавелев вывел катер на самую середину реки, как только ему сообщили, что готовятся разбирать перемычку.

Оба берега реки были очень высоки, и тень закрывала Ленькин катер. Вода, подмывавшая свежие осыпи, была темно-коричневой. Солнце освещало только стрелы экскаваторов и верхушки копров.

Ленька предусмотрительно удерживал катер подальше от прорана. Сейчас река всей своей мощью устремлялась к правому берегу, где был проран. Щавелев через корпус катера ощущал тяжелый напор воды. Он выжал реверс, дал задний ход и ушел подальше от опасного места. Вся его задача сейчас заключалась в том, чтобы удерживаться в центре образовавшейся перед стройкой заводи и следить за поведением реки во время перекрытия.

Надя Барщевская, гидролог, дежурила на носу катера с наметкой в руках. На ней был легонький сарафанчик, и сейчас она жалась от утреннего холода. Рядом с Надей на скамеечке стояла маленькая зеленая радиостанция «Урожай». Надя должна была замерять уровень воды и сообщать данные на центральный пост.

Ленька видел, что все уступы на скалистых диабазовых берегах усеяны людьми. Катер был перед ними как на ладони. Щавелев повертывал штурвал и движениями плеч поправлял небрежно накинутый бушлат. Он был очень счастлив в это утро, чувствуя на себе взгляды сотен людей и гордясь своей необычной ролью. Только вот Надя стояла спиной к Леньке, не замечая, как искусно и ловко управляет капитан своим судном.

Капитан улыбался берегам и старался смотреть на гидролога как можно пристальней, чтобы та почувствовала его взгляд и обернулась. Ленька знал силу своей открытой, чарующей улыбки и недаром пользовался репутацией балагура и сердцееда. Но Надя возилась со своей радиостанцией, проверяя слышимость, и не хотела замечать Леньку. Скромница! Только и знает – гидрология, гидрология… Как будто вокруг нет ничего более интересного.

Тихо было в каньоне. День за днем здесь грохотали взрывы, ломающие диабаз, а сегодня установилась тишина. Перекрытие… Только слышно было, как, скрытые за насыпью, глухо рокочут «МАЗы».

Солнце уже осветило рубку на катере, и Ленькин рыжий чуб вспыхнул осенним пламенем.

Репродукторы, установленные у котлована, донесли четкие слова приказа: «Экскаваторы, разобрать перемычку. Водителям начать подачу горной массы в проран!»

С катера хорошо было видно, как заработали экскаваторы, то опуская, то тяжело поднимая ковши, как диабазовые глыбы, падая с «МАЗов», поднимали белые смерчи из пены и брызг. Дизели сновали один за другим, над котлованом стояла пыль.

Надя бегала с наметкой по палубе, кричала в трубку цифры, Щавелев, откинув на затылок «мичманку», водил катерок от берега к берегу. Он представлял себя человеком, которому подвластна река и от которого зависит – усмирится она или же опрокинет возведенную искусственную преграду.

«МАЗы» работали быстрее, чем экскаваторы, они забивали проран глыбами, в то время как, перемычка еще не была снята, и вода стала резко подниматься.

– Четыре девяносто! – кричала Надя. – Четыре девяносто пять, пять ноль-ноль!..

Ленька увидел, как к двум экскаваторам, работавшим на перемычке, подполз еще один.

«Ай да мы!» – подумал Ленька. Ему стало досадно, что Надя, эта суетливая работящая скромница, не видит, как он, Ленька, со своим катером выручает стройку. Знай себе машет шестом как оглашенная.

Наде приходилось туго с длинной и тяжелой наметкой. Она то и дело присаживалась на скамейку. Сбившаяся тесемочка сарафана открыла белую полосу на ее загорелом плече. Оставив штурвал – вот напугается девчонка! – Ленька прошел на нос и стал в шутку отбирать шест. Катер медленно разворачивало и сносило к плотине. Надя взглянула на Щавелева злыми и усталыми глазами.

– Займись делом!

Ленька крикнул: «Отмеряла!» – и пошел к себе в рубку.

Солнце уже прочертило свой огненный путь над каньоном, и к катеру подползала тень правого берега. «МАЗы» неутомимо ревели.

Теперь катер подтягивало уже не к прорану, забитому глыбами диабаза, а к перемычке, вернее, к тому месту, где недавно была перемычка. Река хлынула в открывшийся отводящий канал, круша последние остатки временной земляной плотины. Экскаваторы медленно отползали от наступавшей на них реки.

Ленька впервые был на перекрытии, и теперь он, разинув рот, глядел на реку, которая послушно, на глазах, потекла в русло, построенное для него человеком. Притихшая перед запрудой вода в том месте, где начинался отводящий канал, вдруг свивалась в тугие шоколадные жгуты и неслась узким и пенистым потоком прямо к бетонной стенке. Три темных жерла донных отверстий всасывали этот захлебывающийся яростью поток.

Ленька, немного испугавшись близости грозной, точно переродившейся реки, развернулся и отвел катер к центру заводи. Надя коротко взглянула на него. Ей было важно, чтобы катер был поближе к плотине, но она ничего не сказала.

– Перекур, – объявил Ленька и заломил «беломорину»..

Он так и застыл с горящей спичкой, не успев зажечь папиросу. Спичка жгла пальцы, а Ленька все еще не мог понять, что произошло. Как-то странно тихо стало на реке. И катер перестал дрожать. Ленька взглянул на тахометр – стрелка стояла на нуле. Мотор не работал. Заглох.

Щавелев тут же нажал кнопку пневмостартера. Мотор молчал.

Медленно-медленно проплывала за бортом катера отвесная диабазовая скала. Кто-то из бурильщиков, сидящих на уступе, помахал фуражкой, и, Надя улыбнулась ему. Она тоже не догадывалась о случившемся.

Ленька нажимал на стартер до тех пор, пока не стравил давление. Копаться в моторе было некогда. Катер постепенно подносило к отводящему каналу – туда, где у реки начиналась свистопляска.

Щавелев представил себе, как это будет выглядеть. Катер подтянет к руслу канала и развернет бортом – ну да, всегда ведь случается худшее. Поток, наклонив суденышко, подтащит к донным отверстиям, шмякнет о бетонную плотину. Расползется обшивка. Вода будет подхватывать обломок за обломком и швырять в темные жерла, превращая металл в куски жести. И никто уже ничем не сможет помочь…

Леньке стало жалко себя, своих двадцати двух лет. Но он был капитаном и прежде всего отвечал за команду.