Текст книги "Будущее, XXII век. Прогрессоры"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 81 страниц)

Допускает ли он, что здесь были задействованы эмбриофоры неизвестного ему типа?

Ни в коем случае. Таких эмбриофоров в природе не существует.

Что же зжесь произошло, по его мнению?

Лев Толстов не понимал, что здесь произошло. Ему надо было осмотрется, чтобы прийти к каким-нибудь выводам.

Тойво оставил его осматриваться, а сам вместе с Базилем отправился в клуб, чтобы перекусить. Они съели по бутерброду с холодным мясом, и Тойво принялся варить кофе. И тут.

– В-в-в! – Произнес вдруг Базиль с набитым ртом.

Он сделал мощный глоток и, глядя мимо Тойво, рявкнул свежим голосом:

– Стоп машина! Ты куда это нацелился, сынок?

Тойво обернулся. Это был мальчишка лет двенадцати, лопоухий и загорелый, в шортиках и курточке-распашонке. Зычный оклик базиля остановил его у самого выхода из павильона.

– Домой, – сказал он с вызовом.

– А подойди-ка сюда, пожалуйста! – Сказал Базиль.

Мальчик приблизился и остановился, заложив руки за спину.

– Ты здесь живешь? – Спросил Базиль вкрадчиво.

– Мы здесь жили, – ответил мальчик. – В шестерке. Теперь больше жить не будем.

– Кто это – мы? – Спросил Тойво.

– Я, мама и отец. Вернее, мы здесь были на даче, а живем мы в Петрозаводске.

– А где же мама и отец?

– Спят. Дома.

– Спят, – повторил Тойво. – Как тебя зовут?

– Кир.

– Твои родители знают, что ты здесь?

Кир помялся, переступил с ноги на ногу и сказал:

– Я сюда только на минутку вернулся. Мне надо забрать галеру, я ее целый месяц мастерил.

– Галеру… – Повторил Тойво, рассматривая его.

Лицо мальчика ничего не выражало, кроме терпеливой скуки. По всему было видно, что он озабочен только одним: поскорее забрать свою галеру и вернуться домой, пока родители не проснулись.

– Когда вы уехали отсюда?

– Нынче ночью. Все уезжали, и мы тоже. А галеру забыли.

– Почему же уехали?

– Была паника. Вы что, не знаете? Тут такое было! И мама напугалась, а отец сказал: «Ну, знаете ли, поехали отсюда домой». Сели в глайдер и улетели… Так я пойду? Или нельзя?

– Погоди минутку. Почему была паника, как ты считаешь?

– Потому что появились эти животные. Вышли из леса… Или из реки. Все почему-то их испугались, забегали… Я спал, меня мама разбудила.

– А ты не испугался?

Он дернул плечем.

– Ну и я испугался сначала… Со сна… Все вопят, все орут, все бегают, ничего не понять…

– А потом?

– Я же говорю: мы сели в глайдер и улетели.

– Животных этих ты видел?

Он вдруг засмеялся.

– Видел, конечно… Одно прямо в окошко влезло, рогатое такое, только рога не твердые, а как у улитки… Очень потешное…

– То есть, ты сам не испугался?

– Нет, я же вам говорю: испугался, конечно, что я вам врать буду? Мама вбежала вся белая, я думал – несчастье какое-нибудь… Думал, с папой что-нибудь…

– Понятно, понятно. Но животных-то ты не испугался?

Кир сказал с досадой:

– Да почему их надо бояться? Они же добрые, смешные… Они же мягкие, шелковистые такие, как мангусты, только без шерстки… А то, что они большие, – так что же? Тигр тоже большой, так что же, я его бояться должен, что ли? Слон большой, кит большой… Дельфины большие бывают… А эти животные ну никак не больше дельфина, и ласковые они такие же…

Тойво посмотрел на Базиля. Базиль отвесив челюсть, слушал странного мальчика, держа на весу надкушенный бутерброд.

– И пахнут они хорошо! – Продолжал Кир горячо. – Они ягодами пахнут! Я думаю, они ягодами и питаются… Их бы надо приручить, а бегать от них… Чего ради? – Он вздохнул. – Теперь они ушли, наверно. Ищи их теперь в тайге… Еще бы! Так на них все орали, топали, махали руками! Конечно, они испугались! А теперь попробуй их примани…

Он опустил голову и предался горестным размышлениям. Тойво сказал:

– Понятно. Однако родители с тобой не согласны? Так?

Кир махнул рукой.

– Да уж… Отец еще ничего, а мама категорически: ни ногой, никогда, ни за что! И мы теперь улетаем на курорт. А они ведь там не водятся… Или водятся? Как они называются, вы не знаете?

– Не знаю, Кир, – сказал Тойво.

– Но здесь ни одного не осталось?

– Ни одного.

– Так я и думал, – сказал Кир. Он вздохнул и спросил: – можно мне взять свою галеру?

Базиль наконец пришел в себя. Он шумно поднялся и произнес:

– Пойдем, я тебя провожу. Так? – Спросил он Тойво.

– Конечно, – ответил тот.

Базиль уже возложил длань свою на его плечо.

– Пойдем, пойдем, – сказал он. – Всю жизнь я мечтал посмотреть настоящую галеру.

– Она же не настоящая, она же модель…

– Тем более. Всю жизнь мечтал посмотреть на модель настоящей галеры…

Они ушли. Тойво выпил чашечку кофе и тоже вышел из павильона.

Солнце уже заметно припекало, на небе не было ни облачка. Над пышной травой площади мерцали синие стрекозы. И сквозь это металлическое мерцание, подобно диковинному дневному привидению, плыла к павильону величественная старуха с выражением абсолютной неприступности на коричневом узком лице.

Поддерживая (дьявольски элегантно) коричневой птичьей лапой подол глухого снежно-белого платья, она, словно бы и не касаясь травы, подплыла к Тойво и остановилась, возвышаясь над ним по крайней мере на голову. Тойво почтительно поклонился, и она кивнула в ответ, вполне, впрочем, благосклонно.

– Вы можете звать меня Альбиной, – милостиво произнесла она приятным баритоном.

Тойво поспешно представился. Она наморщила коричневый лоб под пышной шапкой белых волос.

– КОМКОН? Ну что ж, пусть КОМКОН. Будьте любезны, Тойво, скажите мне, пожалуйста, как вы у себя в этом самом КОМКОНе все это объясните?

– Что именно вы имеете в виду? – Спросил Тойво.

Этот вопрос несколько раздражил ее.

– Я имею в виду, мой дорогой, вот что, – сказала она. – Как могло случится, что в наше время, в конце нашего века, у нас на Земле живые существа, воззвавшие к человеку о помощи и милосердии, не только не обрели ни милосердия, ни помощи, но и сделались объектом травли, запугивания и даже активного физического воздействия самого варварского толка. Я не хочу называть имен, но они били их граблями, они дико кричали на них, они даже пытались давить их глайдерами. Я никогда не поверила бы этому, если бы не видела своими глазами. Вам знакомо такое понятие – дикость? Так вот это была дикость! Мне стыдно.

Она замолчала, не сводя с Тойво пронзительного взгляда свирепых угольно-черных очень молодых глаз. Она ждала ответа, и Тойво пробормотал:

– Вы позволите мне вынести для вас кресло?

– Не позволю, – сказала она. – Я не собираюсь здесь с вами рассиживаться. Я желала бы услышать ваше мнение о том, что произошло с людьми в этом поселке. Ваше профессиональное мнение. Вы кто? Социолог? Педагог? Психолог? Так вот, извольте объяснить! Поймите, речь идет не о каких-то там санкциях. Но мы должны понять, как могло случиться, что люди, еще вчера цивилизованные, воспитанные… Я бы даже сказала, прекрасные люди!.. Сегодня вдруг теряют человеческий облик! Вы знаете, чем отличается человек от всех других существ в мире?

– Э… Разумностью? – Предположил Тойво.

– Нет, мой дорогой! Милосердием! Ми-ло-сер-ди-ем!

– Ну безусловно, – сказал Тойво. – Но откуда же следует, что давешние эти существа нуждались именно в милосердии?

Она посмотрела на него с отвращением.

– Вы сами-то видели их? – Спросила она.

– Нет.

– Так как же вы беретесь об этом судить?

– Я не берусь судить, – сказал Тойво. – Я как раз хочу установить, чего они хотели…

– По-моему, я вам довольно ясно сказала, что эти животные существа, эти бедняги искали у нас помощи! Они находились на краю гибели! Они должны были вот-вот погибнуть! Они же ведь погибали, вы что же, не знаете этого? На моих глазах они умирали и превращались в ничто, в прах, и я ничего не могла поделать – я балерина, а не биолог, не врач. Я звала, но разве кто-нибудь мог меня услышать в этом шабаше, в этом разгуле дикости и жестокости? А потом, когда помощь наконец прибыла, было уже поздно, никого уже не осталосьв живых. Никого! А эти дикари… Я не знаю, как объяснить их поведение… Может быть, это был массовый психоз… Отравление… Я всегда была против употребления в пищу грибов… Наверное, придя в себя, они устыдились и разбежались кто куда! Вы нашли их?

– Да, – сказал Тойво.

– Вы говорили с ними?

– Да. С некоторыми. Не со всеми.

– Так скажите же мне, что с ними произошло? Каковы ваши выводы, хотя бы предварительные?..

– Видите ли… Сударыня…

– Вы можете называть меня Альбиной.

– Благодарю вас. Видите ли, в чем дело… Дело в том, что, насколько мы можем судить, большинство ваших соседей восприняли это нашест… Это событие несколько иначе, чем вы.

– Естественно! – Высокомерно произнесла Альбина. – Я это видела своими глазами!

– Нет-нет. Я хочу сказать: они испугались, до смерти испугались. Они себя не помнили от ужаса. Они даже боятся сюда вернуться. Некоторые вообще хотят бежать с Земли после пережитого. И насколько я понимаю, вы

– единственный человек, услышавший мольбы о помощи…

Она слушала величественно, но внимательно.

– Что же, – проговорила она. – По-видимому, им так стыдно, что приходится ссылаться на страх… Не верьте им, мой дорогой, не верьте! Это самая примитивная, самая постыдная ксенофобия… Наподобие расовых предрассудков. Я помню, в детстве я истерически боялась пауков и змей… Здесь – то же самое.

– Очень может быть. Но вот что мне хотелось бы все-таки уточнить. Они просили о помощи, эти существа. Они нуждались в милосердии. Но в чем это выражалось? Ведь, насколько я понимаю, они не говорили, не стонали даже…

– Дорогой мой! Они были больны, они умирали! Ну и что же, что они умирали молча? Выброшенный на сушу дельфинчик тоже ведь не издает ни звука… Во всяком случае, мы его не слышим… Но ведь нам понятно, что он нуждается в помощи, и мы спешим на помощь… Вот идет мальчик, вы отсюда не слышите, что он говорит, но вам понятно, что он бодр, весел, счастлив…

От коттеджа №6 к ним приближался Кир, и он действительно был явно бодр, весел и счастлив. Базиль, шагавший рядом с ним, почтительно нес в руках большую черную модель античной галеры и, кажется, задавал соответствующие вопросы, а Кир отвечал ему, показывая руками какие-то размеры, какие-то формы, какие-то сложные взаимодействия. Похоже, Базиль и сам был большим любителем-моделистом античных галер.

– Позвольте, – произнесла Альбина, приглядевшись. – Но это же Кир!

– Да, – сказал Тойво. – Он вернулся за своей моделью.

– Кир добрый мальчик, – заявила Альбина. – Но отец его вел себя омерзительно… Здравствуй Кир!

Увлеченный Кир только теперь заметил ее, остановился и робко сказал: «Доброе утро…» Оживление исчезло с его лица. Как, впрочем, и с лица Базиля.

– Как себя чувствует твоя мама? – Осведомилась Альбина.

– Спасибо. Она спит.

– А папа? Где твой отец, Кир? Он где-нибудь здесь?

Кир молча покрутил головой и насупился.

– А ты все время оставался здесь? – С восхищением воскликнула Альбина и победоносно посмотрела на Тойво.

– Он вернулся за своей моделью, – напомнил тот.

– Это все равно. Ты ведь не побоялся сюда вернуться, Кир?

– Да чего их бояться-то, бабушка Альбина? – Сердито проворчал Кир, бочком-бочком целясь обойти ее стороной.

– Не знаю, не знаю, – сказала Альбина сварливо. – Вот папа твой, например…

– Папа не испугался ничуть. Вернее, он испугался, но только за маму и за меня. Просто в этой суматохе он не понял, какие они добрые…

– Не добрые, а несчастные! – Поправила его Альбина.

– Да какие несчастные, бабушка Альбина? – Возмутился Кир, смешно разводя руки жестом неумелого трагика. – Они же веселые, они же играть хотели! Они же так и ластились!

Бабушка Альбина снисходительно улыбалась.

***

Не могу удержаться от того, чтобы не подчеркнуть сейчас же обстоятельство, очень характеризующее Тойво Глумова как работника. Будь на его месте зеленый стажер, он после беседы с Дуремаром решил бы, что тот темнит и путает и что картина в общем и целом совершенно ясна: Флеминг создал эмбриофор нового типа, чудовища его вырвались на волю, можно благополучно отправляться досыпать, а поутру доложить начальству.

Опытный работник, например Сандро Мтбевари, тоже не стал бы распивать с Базилем кофе: эмбриофор нового типа – это не шутка, он бы немедленно разослал двадцать пять запросов во все мыслимые инстанции, а сам бы кинулся в Малую Пешу брать за хрип флеминговских хулиганов и разгильдяев, пока они не приготовились там строить из себя оскорбленную невинность.

Тойво Глумов не двинулся с места. Почему? Он почуял запах серы. Не запах даже – так, легкий запашок. Небывалый эмбриофор? Да, конечно, это серьезно. Но это не запах серы. Истерическая паника? Ближе. Существенно теплее. Но самое главное – странная старушка из коттеджа №1. Вот! Паника, истерика, бегство, аварийщики, а она просит не галдеть и не мешать ей спать. Вот это уже не поддавалось традиционным объяснениям. Тойво и не пытался это объяснять. Он просто остался дожидаться, пока она встанет, чтобы задать ей несколько вопросов. Он остался и был вознагражден. «Если бы не вздумалось мне позавтракать с Базилем, – рассказывал он потом, – если бы я отправился к вам на доклад сразу же после интервью с этим Толстовым, я бы так и остался под впечатлением, будто в Малой Пеше не произошло ничего загадочного, кроме дикой паники, вызванной нашествием искусственных животных. И тут появились мальчик Кир и бабушка Альбина и внесли существенный диссонанс в эту стройную, но примитивную схему…»

«Вздумалось позавтракать» – так он выразился. Скорее всего, для того, чтобы не тратить время на попытки выразить словами те смутные и тревожные ощущения, которые и заставили его задержаться.

***

«Малая Пеша. Тот же день, 8 часов утра.

Кир с галерой на руках кое-как втиснулся в кабину нуль-т и исчез в свой Петрозаводск. Базиль снял свою чудовищную куртку, повалился на траву в тенечке и, кажется, задремал. Бабушка Альбина уплыла в коттедж №1.

Тойво не стал заходить в павильон, он просто сел на траву, скрестивши ноги, и стал ждать.

В Малой Пеше ничего существенного не происходило. Чугунный Юрген время от времени взревывал из недра своего коттеджа №7 – что-то насчет погоды, что-то насчет реки и что-то насчет отпуска. Альбина, по-прежнему вся в белом, появилась у себя на веранде и уселась под тентом. Донесся ее голос, мелодичный и негромкий, – видимо, она разговаривала по видеофону. Несколько раз в поле зрения появлялся дуремар Толстов. Он сновал между коттеджами, то и дело приседая на корточки, разглядывая землю, зарывался в кусты, иногда даже перемещался на четвереньках.

В половине восьмого Тойво поднялся, вошел в клуб и связался по видео с мамой. Обычный контрольный звонок. Он опасался, что день будет очень занят и другого времени позвонить не найдется. Они поговорили о том о сем… Тойво рассказал, что встретил здесь престарелую балерину по имени Альбина. Не та ли это Альбина Великая, о которой ему все уши прожужжали в детстве? Они обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что это вполне возможно, а вообщето была еще одна великая балерина Альбина, лет на пятьдесят старше Альбины Великой… Потом они распрощались до завтра.

Снаружи донесся зычный рев: «А раки? Лева, раки же!…»

Лева Толстов быстрым шагом приближался к клубу, раздраженно отмахиваясь левой рукой; правой он прижимал к груди какой-то объемистый пакет. У входа в павильон он приостановился и визгливым фальцетом провопил в сторону коттеджа №7: «Да вернусь я! Скоро!». Тут он заметил, что Тойво смотрит на него, и объяснил, словно бы извиняясь:

– На редкость странная история. Надо все-таки разобраться.

Он скрылся в кабине нуль-т, и еще некоторое время не происходило совсем ничего. Тойво решил ждать до восьми часов.

Без пяти восемь из-за леса вынырнул глайдер, сделал несколько кругов над Малой Пешей, постепенно снижаясь, и мягко сел перед коттеджем №10, тем самым, где, судя по обстановке, обитала семья живописца. Из глайдера выпрыгнул рослый мужчина, легко взбежал по ступенькам на веранду и крикнул, обернувшись: «Все в порядке! Никого и ничего!». Пока Тойво шел к ним через площадь, из глайдера вышла молоденькая женщина с коротко остриженными волосами, в фиолетовой хламидке выше колен. Она не стала подниматься на крыльцо, она осталась стоять возле глайдера, держась рукой за дверцу.

Как выяснилось, живописцем в этой семье была как раз женщина, ее звали Зося Лядова, и это ее автопортрет, оказывается, Тойво видел в коттедже у Ярыгиных. Было ей лет двадцать пять – двадцать шесть, она училась в академии, в студии Комовского-Корсакова и ничего значительного пока еще не создала. Она была красива, гораздо красивее своего автопортрета. Чем-то она напоминала Тойво его Асю, правда никогда в жизни не видел он свою Асю такой напуганной.

А мужчину звали Олег Олегович Панкратов и был он лектором сыктывкарского учебного округа, а до того, на протяжении почти тридцати лет, был астроархеологом, работал в группе Фокина, участвовал в экспедиции на Кала-И-Муг (она же «парадоксальная планета Морохаси») и вообще повидал белый свет, а равно и черный, серый и всяких иных цветов. Очень спокойный, даже несколько флегматичный мужчина, руки, как лопаты, надежный, прочный, основательный, бульдозером не сдвинешь, и лицом при этом бел и румян, синие глаза, нос картофелиной и русая бородища, как у Ильи Муромца…

И ничего удивительного не было в том, что во время ночных событий супруги вели себя совершенно по-разному. Олег Олегович при виде живых мешков, лезущих в окно спальни, удивился, конечно, но никакого испуга не испытал. Может быть, потому что сразу вспомнил о филиальчике в Нижней Пеше, куда он в свое время несколько раз наведывался, да и сам вид чудовищ не вызвал в нем ощущения опасности. Гадливость – вот что испытал он главным образом. Гадливость и отвращение, но никак не страх. Упершись ладонями, он не впустил эти мешки в спальню, выпихнул их обратно в сад, и это было противно, скользко, липко, они были неприятно податливо-упруги под ладонями, эти мешки, больше всего они напоминали внутренности какого-то огромного животного. Он тогда заметался по спальне, пытаясь сообразить, чем вытереть руки, но тут на веранде закричала Зося, и ему стало не до брезгливости…

Да, все мы вели себя не лучшим образом, но все-таки распускаться так, как некоторые, нельзя. Ведь до сих пор кое-кто не может в себя прийти. Фролова нам пришлось уложить в больницу прямо в Суле, его отдирали от глайдера по частям, совершенно потерял себя… А Григоряны с детьми в Суле и задерживаться не стали, бросились в нуль-кабину все вчетвером и отправились прямо в Мирза-Чарле. Григорян крикнул на прощанье: «Куда угодно, только бы по-дальше и навсегда!»

А Зося вот Григорянов понимала очень хорошо. Ей лично такого ужаса никогда испытывать не приходилось. И совсем не в том было дело, опасны эти животные или нет. «Если нас всех гнал ужас… Не вмешивайся, Олег, я говорю о нас, простых, неподготовленных людях, а не о таких громобоях, как ты… Если нас всех гнал ужас, то вовсе не потому, что мы боялись быть съеденными, задушенными, заживо переваренными и все такое прочее… Нет, это было совсем другое ощущение!» Зося затруднялась охарактеризовать это ощущение сколько нибудь точно. Наиболее удобопонятной оказалась такая ее формулировка: это был не ужас, это было ощущение полной несовместимости, невозможности пребывания в одном объеме пространства с этими тварями. Но самым интересным в ее рассказе было совсем другое.

Оказывается, они были еще и прекрасны, эти чудовища! Они были настолько страшны и отвратны, что представлялись своего рода совершенством. Совершенством безобразия. Эстетический стык идеально безобразного и идеально прекрасного. Где-то когда-то было сказано, что идеальное безобразие якобы должно вызывать в нас те же эстетические ощущения, что и идеальная красота. До вчерашней ночи это всегда казалось ей парадоксом. А это не парадокс! Либо она такой уж испорченный человек?..

Она показала Тойво свои зарисовки, сделанные по памяти спустя два часа после паники. Они с Олегом заняли какой-то пустующий домик в Суле, и сначала Олег отпаивал ее тоником и пытался привести в чувство психомассажем, но это все не помогало, и тогда она схватила лист бумаги, какое-то отвратительное стило, жесткое и корявое, и стала торопливо, линия за линией, тень за тенью, переносить на бумагу то, что кошмаром маячило перед глазами, заслоняя реальный мир…

Ничего особенного на рисунках не обнаруживалось. Паутина линий, угадываются знакомые предметы: перила веранды, стол, кусты, а поверх всего – размытые тени неопределенных очертаний. Впрочем, рисунки эти вызвали какое-то ощущение тревоги, неустроенности, неудобства… Олег Олегович находил, что в них что-то есть, хотя, на его взгляд, все было гораздо проще и противнее. Впрочем, он далек от искусства. Так, неквалифицированный потребитель, не более…

Он спросил Тойво, что удалось обнаружить. Тойво изложил ему свои предположения: Флеминг, Нижняя Пеша, эмбриофор нового типа и так далее. Панкратов покивал, соглашаясь, а потом сообщил с некоторой грустью, что во всей этой истории его более всего огорчает… Как бы это выразится? Ну, чрезмерная нервность нынешнего земножителя. Ведь все же удрали, ну как один! Хоть бы кто-нибудь заинтересовался, полюбопытствовал бы… Тойво вступился за нынешнего земножителя и рассказал про бабушку Альбину и про мальчика Кира.

Олег Олегович оживился необычайно. Он хлопал своими лопатообразными ладонями по подлокотникам кресла и по столу, он победоносно взглядывал то на Тойво, то на свою Зосю и, похохатывая, восклицал: «Ай да Кирюха! Ай да молодец! Я всегда говорил, что из него будет толк… Но какова Альбина-то наша! Вот вам и цирлих-манирлих…» На это Зося запальчиво объявила, что ничего удивительного здесь нет, старые и малые всегда были одного поля ягоды… «И космопроходцы! – Восклицал Олег Олегович. – Не забудь про космопроходцев, любимка моя!..» Они препирались полусерьезно-полушутливо, как вдруг произошел маленький инцидент.

Олег Олегович, слушавший свою любимицу с улыбкой от уха до уха, улыбаться вдруг перестал, и выражение веселья на лице его сменилось выражением озадаченности, словно что-то потрясло его до глубины души. Тойво проследил направление его взгляда и увидел: в дверях своего коттеджа №7 стоит, прислонившись плечом к косяку, безутешный и разочарованный Эрнст Юрген, уже не в крабораколовном скафандре своем, а в просторном бежевом костюме, и в одной руке у него плоская банка с пивом, а в другой колоссальный бутерброд с чем-то красно-белым, и он подносит ко рту то одну руку, то другую, и жует, и глотает, и неотрывно глядит при этом через площадь на вход в клуб.

– А вот и Эрнст! – Воскликнула Зося. – А ты говоришь!

– С ума сойти! – Медленно произнес Олег Олегович все с тем же крайне озадаченным видом.

– Эрнст, как видишь, тоже не испугался, – сказала ему Зося не без яда.

– Вижу, – согласился Олег Олегович.

Что-то он знал про этого Эрнста Юргена, никак он не ожидал его увидеть здесь после вчерашнего. Нечего было Эрнсту Юргену здесь делать сейчас, нечего было ему стоять у себя на веранде в Малой Пеше, пить пиво и закусывать вареными крабораками, а надлежало сейчас Эрнсту Юргену, наверное, драпать без оглядки куда-нибудь к себе на Титан или даже дальше.

И Тойво поспешил рассеять это недоразумение и рассказал, что Эрнста Юргена вчера ночью в поселке не было, а был Эрнст Юрген вчера ночью на ловле крабораков в нескольких километрах выше по течению. Зося очень огорчилась, а Олег Олегович, как показалось Тойво Глумову, даже дух с облегчением перевел. «Так это же другое дело! – Сказал он. – Так бы сразу и сказали…» И хотя никаких вопросов по поводу его озадаченности никто, разумеется не задавал, он вдруг пустился в объяснения: его-де смутило то, что ночью во время паники он своими глазами видел, как Эрнст Юрген, всех распихивая локтями, самым постыдным образом рвался в павильон к нуль-кабине. Теперь-то он понимает, что ошибся, не было этого и быть, оказывается, не могло, но в первый момент, когда он увидел Эрнста Юргена с банкой пива…

Неизвестно, поверила ли ему Зося, а Тойво не поверил ни единому его слову. Не было этого ничего, никакой Эрнст Юрген вчера Олегу Олеговичу во время паники не мерещился, а знал он, Олег Олегович, про этого Юргена что-то совсем другое, что-то гораздо более занимательное, но, видимо, нехорошее что-то, раз постеснялся об этом рассказать…

И тут тень пала на Малую Пешу, и пространство вокруг наполнилось бархатистым курлыканьем, и бомбой вылетел из-за угла павильона растревоженный Базиль, на ходу напяливая свою куртку, а солнце вновь уже воссияло над Малой Пешей, и на площадь величественно, не пригнув собой ни единой травинки, опустился, весь золотистый и лоснящийся, словно гигантский каравай, псевдограв класса «пума» из самых новых, суперсовременных, и тот час же лопнули по обводу его многочисленные овальные люки, и высыпали из них на площадь длинноногие, загорелые, деловитые, громкоголосые, высыпали и потащили какие-то ящики с раструбами, потянули шланги с причудливыми наконечниками, засверкали блиц-контакторами, засуетились, забегали, замахали руками, и больше всех среди них суетился, бегал, размахивал руками, тащил ящики и тянул шланги Лев-Дуремар Толстов, все еще в одеждах, облепленных засохшей зеленой тиной.

***

Кабинет начальника отдела ЧП. 6 мая 99 года. Около часа дня

– И чего же они добились со всей своей техникой? – Спросил я.

Тойво скучно смотрел в окно, следя взглядом за облачным селением, неторопливо плывшим где-то над южными окраинами Свердловска.

– Ничего существенно нового, – ответил он. – Восстановили наиболее вероятный вид животных. Анализы получились такие же, как у аварийщиков. Удивлялись, что не сохранились оболочки эмбриофоров. Поражались энергетике, твердили, что это невозможно.

– Ты запросы послал? – Спросил я через силу.

Я хочу здесь еще раз подчеркнуть, что к тому времени я уже все видел, все знал, все понимал, но представления не имел, что мне делать с этим моим видением, знанием и пониманием. Я ничего не мог придумать, а сотрудники мои и коллеги только мешали мне. В особенности Тойво Глумов.

Больше всего на свете мне хотелось вот тут же, не сходя с места, отправить его в отпуск. Всех их отправить в отпуск, до последнего стажера, а самому отключить все линии связи, заэкранироваться, закрыть глаза и на сутки хотя бы остаться в полном одиночестве. Чтобы не надо было следить за своим лицом. Чтобы не надо было думать, какие мои слова прозвучат естественно, а какие – странно. Чтобы вообще ни о чем не надо было думать, чтобы в голове возникла зияющая пустота, и тогда в этой пустоте искомое решение возникнет само собой. Это было что-то вроде галлюцинации – из тех, что бывают, когда приходится терпеть нудную боль. Я терпел уже более пяти недель, душевные силы мои были на исходе, но пока мне еще удавалось владеть своим лицом, управлять своим поведением и задавать вполне уместные вопросы.

– Ты послал запросы? – Спросил я Тойво Глумова.

– Запросы я послал, – ответил он монотонно. – Бюргермайеру в ПО «Эмбриомеханика». Горбацкому. Лично. И Флемингу. На всякий случай. Все – от вашего имени.

– Хорошо, – сказал я. – Подождем.

Теперь надо было дать ему выговориться. Я же видел: ему надо выговориться. Он должен был увериться, что самое главное не прошло мимо внимания руководителя. В идеале руководитель сам должен был вычленить и подчеркнуть это главное, но на это у меня уже не доставало сил.

– Ты хочешь что-то добавить? – Спросил я.

– Да. Хочу. – Он щелчком сбил невидимую пылинку с поверхности стола.

– Необычайная технология – это не главное. Главное – это дисперсия реакций.

– То есть? – Спросил я. (Я еще должен был его подгонять!)

– Вы могли обратить внимание на то, что события эти разделили свидетелей на две неравные группы. Строго говоря, даже на три. Большая часть свидетелей поддалась безудержной панике. Дьявол в средневековой деревне. Полная потеря самоконтроля. Люди бежали не просто из Малой Пеши. Люди бежали с Земли. Теперь вторая группа: зоотехник Анатолий Сергеевич и художница Зося Лядова, хотя и перепугались вначале, но затем нашли в себе силы вернуться, причем художница увидела в этих животных даже какое-то очарование. И наконец – престарелая балерина и мальчик Кир. И еще, пожалуй, Панкратов, муж Лядовой. Эти вообще не испугались. Даже напротив. Дисперсия реакций, – повторил он.

Я понимал, чего он от меня ждет. Все выводы лежали на поверхности. Кто-то произвел в Малой Пеше эксперимент по искусственному отбору, разделил людей по их реакциям на тех, кто годен и кто не годен к чему-то. Совершенно так же, как этот кто-то пятнадцать лет назад производил отбор в подпространственном секторе входа 41/02. И нет вопроса, кто этот кто-то, владеющий неведомой им технологией. Тот же самый, кому по какой-то причине встала поперек дороги фукамизация… Тойво Глумов мог бы и сам все это мне сформулировать, но, с его точки зрения, это было бы нарушением этики и принципа «СЯО». Делать такие выводы – прерогатива руководителя и старшего в клане.

Но я не воспользовался своей прерогативой. На это мне тоже уже недоставало сил.

– Дисперсия, – повторил я. – Убедительно.

Кажется я все-таки сфальшивил, потому что Тойво вдруг поднял свои белые ресницы и глянул на меня в упор.

– У тебя все? – Спросил я сейчас же.

– Да, – ответил он. – Все.

– Хорошо. Подождем результаты экспертизы. Что ты намерен сейчас делать? Пойдешь спать?

Он вздохнул еле заметно. «Руководство не сочло». Менее сдержанный человек на его месте сказал бы какую-нибудь дерзость. Тойво сказал:

– Не знаю. Наверное, пойду еще поработаю. У меня сегодня счет должен закончится.

– По китам?

– Да.

– Хорошо, – сказал я. – Как хочешь. А завтра изволь выехать в Харьков.

Тойво приподнял белесые брови, но ничего не сказал.

– Что такое институт Чудаков, знаешь? – Спросил я.

– Да, Кикин мне рассказывал.

Теперь приподнял брови я. Мысленно. Черт бы их всех подрал. Совершенно распустились. Неужели я каждый раз должен предупреждать каждого, чтобы не распускал язык? Не КОМКОН-2, а клубные посиделки…

– И что же тебе рассказывал Кикин? – Спросил я.

– Это филиал института метапсихических исследований. Изучают предельные и запредельные свойства человеческой психики. Полным-полно странных людей.

– Правильно, – сказал я. – Ты отправишься туда завтра. Слушай задание.

Задание я ему сформулировал так. 25 марта институт Чудаков почтил своим посещением знаменитый колдун с планеты Саракш. Кто такой колдун? Это, безусловно, мутант. Более того, он владыка и повелитель всех мутантов в радиоактивных джунглях за Голубой Змеей. Он обладает многими замечательными способностями, в частности он психократ. Что такое психократ? Психократ – это общее название для существ, способных подчинять себе чужую психику. Кроме того, колдун – это существо необычайной интеллектуальной мощи, из тех сапиенсов, которым капли воды достаточно, чтобы сделать вывод о существовании океанов. Колдун прибыл на Землю с частным визитом. Почему-то в первую очередь его интересовал именно институт чудаков. Может быть, он жаждал найти себе подобных, мы не знаем. Визит его был расчитан на четыре дня, а уехал он через час. Вернулся к себе на Саракш и там растворился в своих радиоактивных джунглях.