Текст книги "Будущее, XXII век. Прогрессоры"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 81 страниц)

Застава на реке Телон.

Невидимая река шумела сквозь шуршание дождя где-то совсем рядом, под обрывом, а прямо передо мною мягко отсвечивал легкий металлический мост, над которым светилось большое табло на линкосе: «Территория народа голованов». Немного странно было видеть, что мост начинается прямо из высокой травы – не было к нему не только подъезда, но даже какой-нибудь паршивенькой тропинки. В двух шагах от меня светилось одиноким окошком округлое приземистое здание казарменно-казематного вида. От него пахнуло на меня незабываемым Саракшем – запахом ржавого железа, мертвечины, затаившейся смерти. Странные все-таки места попадаются у нас на земле. Казалось бы, и дома ты, и все уже здесь знаешь, и все привычно и мило, так нет же – обязательно рано или поздно наткнешься на что-нибудь ни с чем не сообразное… Ладно. Что думает по поводу этого здания журналист Каммерер? О! У него, оказывается, уже сложилось по этому поводу вполне определенное мнение.

Журналист Каммерер отыскал в округлой стене дверь, решительно толкнул ее и оказался в сводчатой комнате, где не было ничего, кроме стола, за которым сидел, подперши подбородок кулаками, длинноволосый юнец, похожий кудрями и нежным длинным ликом на александра блока, нарядившегося по вычурной своей фантазии в яркое и пестрое мексиканское пончо. Синие глаза юнца встретили журналиста Каммерера взглядом, совершенно лишенным интереса и слегка утомленным.

– Ну и архитектура здесь у вас, однако! – произнес журналист Каммерер, отряхивая с плеч дождевые брызги.

– А им нравится, – безразлично возразил Александр Б., Не меняя позы.

– Быть этого не может! – саркастически сказал журналист Каммерер, озираясь, на что бы присесть.

Свободных стульев в помещении не было, равно как и кресел, диванов, кушеток и скамеек. Журналист Каммерер посмотрел на Александра Б. Александр Б. Смотрел на него с прежним безразличием, не обнаруживая ни тени намерения быть любезным или хотя бы просто вежливым. Это было странно. Вернее, непривычно. Но чувствовалось, что здесь это в порядке вещей.

Журналист Каммерер уже открыл было рот, чтобы представиться, но тут вдруг Александр Б. с какой-то усталой покорностью опустил на свои бледные щеки длинные ресницы и с механической проникновенностью транспортного куббера принялся наизусть зачитывать свой текст:

– Дорогой друг! К сожалению, вы проделали свой путь сюда совершенно напрасно. Вы не найдете здесь абсолютно ничего для себя интересного. Все слухи, которыми вы руководствовались, направляясь к нам, чрезвычайно преувеличены. Территория народа голованов ни в малейшей степени не может рассматриваться как некий развлекательно-познавательный комплекс. Голованы

– замечательный, весьма самобытный народ – говорят о себе: «мы любознательны, но вовсе не любопытны». Миссия голованов представляет здесь свой народ в качестве дипломатического органа и не является объектом неофициальных контактов и уж тем более – праздного любопытства. Уважаемый друг! Самое уместное, что вы можете сейчас сделать, – это пуститься в обратный путь и убедительно объяснить всем вашим знакомым истинное положение вещей.

Александр Б. замолк и томно приподнял ресницы. Журналист Каммерер пребывал перед ним по-прежнему, и это его, видимо, совсем не удивило.

– Разумеется, прежде чем мы простимся, я отвечу на все ваши вопросы.

– А вставать при этом вы не обязаны? – поинтересовался журналист Каммерер.

Что-то вроде оживления засветилось в синих очах.

– Откровенно говоря, да, – признался Александр Б. – но вчера я расшиб колено, до сих пор болит ужасно, так что вы уж извините…

– Охотно, – сказал журналист Каммерер и присел на край стола. – я вижу, вы замучены любопытствующими.

– За мое дежурство вы – шестая компания.

– Я один как перст! – возразил журналист Каммерер.

– Компания есть счетное слово, – возразил Александр Б., Оживляясь еще более. – ну, например, как ящик. Ящик консервов. Штука ситца. Или коробка конфет. Ведь может так случиться, что в коробке осталась всего одна конфета. Как перст.

– Ваши объяснения удовлетворили меня полностью, – сказал журналист Каммерер. – но я не любопытствующий. Я пришел по делу.

– Восемьдесят три процента всех компаний, – немедленно откликнулся Александр Б., – являются сюда именно по делу. Последняя компания – из пяти экземпляров, включая малолетних детей и собаку, – искала здесь случая договориться с руководителями миссии об уроках языка голованов. Но в огромном большинстве это собиратели ксенофольклора. Поветрие! Все собирают ксенофольклор. Я тоже собираю ксенофольклор. Но у голованов нет фольклора! Это же утка! Шутник Лонг Мюллер выпустил книжонку на манер Оссиана, и все посходили с ума… «о лохматые древа, тысячехвостые, затаившие скорбные мысли свои в пушистых и теплых стволах! Тысячи тысяч хвостов у вас и ни одной головы!..» А у голованов, между прочим, понятия хвоста нет вообще! Хвост у них – орган ориентировки, и если уж переводить адекватно, то получится не хвост, а компас… «о тысячекомпасовые деревья!» Но вы, я вижу, не фольклорист.

– Нет, – честно признался журналист Каммерер. – я гораздо хуже. Я журналист.

– Пишите книгу о голованах?

– В каком-то смысле. А что?

– Нет, ничего. Пожалуйста. Не вы первый, не вы последний. Вы голованов-то когда-нибудь видели?

– Да, конечно.

– На экране?

– Нет. Дело в том, что именно я открыл их на Саракше…

Александр Б. даже привстал.

– Так вы – Каммерер?

– К вашим услугам.

– Нет уж, это я к вашим услугам, доктор! Приказывайте, требуйте, распоряжайтесь…

Я моментально вспомнил разговор Каммерера с Абалкиным и торопливо пояснил:

– Я всего лишь открыл их и не более того. Я вовсе не специалист по голованам. И меня интересуют сейчас не голованы вообще, а только один-единственный голован, переводчик миссии. Так что если вы не возражаете… Я пройду туда к ним?

– Да помилуйте, доктор! – Александр Б. Всплеснул руками. – вы, кажется, подумали, что мы здесь сидим, так сказать, на страже? Ничего подобного! Пожалуйста, проходите! Очень многие так и делают. Объяснишь ему, что слухи, мол, преувеличены, он покивает, распрощается, а сам выйдет – и шмыг через мост…

– Ну?

– Через некоторое время возвращается. Очень разочарованный. Ничего и никого не видел. Леса, сопки, распадки, очаровательные пейзажи – это все, конечно, есть, а голованов нет. Вопервых, голованы ведут ночной образ жизни, во-вторых, живут они под землей, а самое главное – они встречаются только с теми, с кем хотят встречаться. Вот на этот случай мы здесь и дежурим – на положении, так сказать, связных…

– А кто это – вы? – спросил журналист Каммерер. – КОМКОН?

– Да. Практиканты. Дежурим здесь по очереди. Через нас идет связь в обе стороны… Вам кого именно из переводчиков?

– Мне нужен Щекн-итрч.

– Попробуем. Он вас знает?

– Вряд ли. Но скажите ему, что я хочу поговорить с ним про Льва Абалкина, которого он знает наверняка.

– Еще бы! – сказал Александр Б. и придвинул к себе селектор.

Журналист Каммерер (да, признаться, и я сам) с восхищением, переходящим в благоговение, наблюдал, как этот юноша с нежным ликом романтического поэта вдруг дико выкатил глаза и, свернув изящные губы в немыслимую трубку, защелкал, закрякал, загукал, как тридцать три голована сразу (в мертвом ночном лесу, у развороченной бетонной дороги, под мутно фосфоресцирующим небом Саракша), и очень уместными казались эти звуки в этом сводчатом казематно-пустом помещении с шершавыми голыми стенами. Потом он замолчал и склонил голову, прислушиваясь к сериям ответных щелчков и гуканий, а губы и нижняя челюсть его продолжали странно двигаться, словно он держал их в постоянной готовности к продолжению беседы. Зрелище это было скорее неприятное, и журналист Каммерер при всем своем благоговении счел все-таки более деликатным отвести глаза.

Впрочем, беседа продолжалась не слишком долго. Александр Б. откинулся на спинку стула и, ловко массируя нижнюю челюсть длинными бледными пальцами, произнес, чуть задыхаясь:

– Кажется, он согласился. Впрочем, не хочу вас слишком обнадеживать: я вовсе не уверен, что все понял правильно. Два смысловых слоя я уловил, но, по-моему, там был еще и третий… Короче говоря, ступайте через мост, там будет тропинка. Тропинка идет в лес. Он вас там встретит. Точнее, он на вас посмотрит… Нет. Как бы это сказать… Вы знаете, не так трудно понять голована, как трудно его перевести. Вот, например, эта рекламная фраза: «мы любознательны, но не любопытны». Это, между прочим, образец хорошего перевода. «мы не любопытны» можно понимать так, что «мы не любопытствуем попусту», и в то же самое время – «мы для вас неинтересны». Понимаете?

– Понимаю, – сказал журналист Каммерер, слезая со стола. – он на меня посмотрит, а там уж решит, стоит ли со мной разговаривать. Спасибо за хлопоты.

– Какие хлопоты! Это моя приятная обязанность… Подождите, возьмите мой плащ, дождь на дворе…

– Спасибо, не надо, – сказал журналист Каммерер и вышел под дождь.

Щекн-итрч, голован.

Было по местному времени около трех часов утра, небо было кругом обложено, а лес был густой, и этот ночной мир казался мне серым, плоским и мутноватым, как скверная старинная фотография.

Конечно, он первым обнаружил меня и, наверное, минут пять, а может быть и все десять, следовал параллельным курсом, прячась в густом подлеске. Когда же я наконец заметил его, он понял это почти мгновенно и сразу оказался на тропинке передо мною.

– Я здесь, – объявил он.

– Вижу, – сказал я.

– Будем говорить здесь, – сказал он.

– Хорошо, – сказал я.

Он сейчас же сел, совершенно как собака, разговаривающая с хозяином, – крупная, толстая, большеголовая собака с маленькими треугольными ушами торчком, с большими круглыми глазами под массивным, широким лбом. Голос у него был хрипловатый, и говорил он без малейшего акцента, так что только короткие рубленые фразы и несколько преувеличенная четкость артикуляции выдавали в его речи чужака. И еще – от него попахивало. Но не мокрой псиной, как можно было бы ожидать, запах был скорее неорганический – что-то вроде нагретой канифоли. Странный запах, скорее механизма, чем живого существа. На Саракше, помнится, голованы пахли совсем не так.

– Что тебе нужно? – спросил он прямо.

– Тебе сказали, кто я?

– Да. Ты – журналист. Пишешь книгу про мой народ.

– Это не совсем так. Я пишу книгу о Льве Абалкине. Ты его знаешь.

– Весь мой народ знает Льва Абалкина.

Это была новость.

– И что же твой народ думает о Льве Абалкине?

– Мой народ не думает о Льве Абалкине. Он его знает.

Кажется, здесь начинались какие-то лингвистичеекие болота.

– Я хотел спросить: как твой народ относится к Льву Абалкину?

– Он его знает. Каждый. От рождения и до смерти.

Мы с журналистом Каммерером посоветовались и решили пока оставить эту тему. Мы спросили:

– Что ты можешь рассказать о Льве Абалкине?

– Ничего, – коротко ответил он.

Вот этого я боялся больше всего. Боялся до такой степени, что подсознательно отвергал саму возможность такого положения и был к нему совершенно не готов. Я растерялся самым жалким образом, а он поднес переднюю лапу к морде и принялся шумно выкусывать между когтями. Не по-собачьи, а так, как это делают иногда наши кошки.

Впрочем, у меня хватило самообладания. Я вовремя сообразил, что если бы эта псина-сапиенс действительно не хотела иметь со мной никакого дела, она бы просто уклонилась от встречи.

– Я знаю, что Лев Абалкин – твой друг, – сказал я. – вы жили и работали вместе. Очень многие земляне хотели бы знать, что думает об Абалкиие его друг и сотрудник голован.

– Зачем? – спросил он также коротко.

– Опыт, – ответил я.

– Бесполезный опыт.

– Бесполезного опыта не бывает.

Теперь он принялся за другую лапу и через несколько секунд проворчал невнятно:

– Задавай конкретные вопросы.

Я подумал.

– Мне известно, что в последний раз ты работал с Абалкиным пятнадцать лет назад. Приходилось тебе после этого работать с другими землянами?

– Приходилось. Много.

– Ты почувствовал разницу?

Задавая этот вопрос, я, собственно, ничего особенного не имел в виду. Но Щекн вдруг замер, затем медленно опустил лапу и поднял лобастую голову. Глаза его на мгновение озарились мрачным красным светом. Однако и секунды не прошло, как он вновь принялся глодать свои когти.

– Трудно сказать, – проворчал он. – работы разные, люди тоже разные. Трудно.

Он уклонился. От чего? Мой невинный вопрос заставил его как бы споткнуться. Он растерялся на целую секунду. Или здесь опять лингвистика? Вообще-то лингвистика – вещь неплохая. Будем атаковать. Прямо в лоб.

– Ты с ним встретился, – объявил я. – он снова пригласил тебя работать. Ты согласился?

Это могло означать: «если бы ты с ним встретился и он бы снова пригласил тебя работать, – ты бы согласился?» Или на выбор: «ты с ним встречался, и он (как мне стало известно) приглашал тебя работать. Ты дал ему согласие?» Лингвистика. Не спорю, это был довольно жалкий маневр, но что мне оставалось делать?

И лингвистика выручила-таки.

– Он не приглашал меня работать, – возразил Щекн.

– Тогда о чем же вы говорили? – удивился я, развивая успех.

– О прошлом, – буркнул он. – никому не интересно.

– Как йчас?

– Не знаю.

– Что он намеревался делать?

– Не знаю.

– Что он тебе говорил? Мне важно каждое его слово.

И тут Щекн принял странную, я бы даже сказал, неестественную позу: присел на напружиненных лапах, вытянул шею и уставился на меня снизу вверх. Затем, мерно покачивая тяжеленной головой вправо и влево, он заговорил, отчетливо выговаривая слова:

– Слушай внимательно, понимай правильно и запоминай надолго. Народ земли не вмешивается в дела народа голованов. Народ голованов не вмешивается в дела народа земли. Так было, так есть и так будет. Дело Льва Абалкина есть дело народа земли. Это решено. А потому. Не ищи того, чего нет. Народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину.

Вот это да! У меня вырвалось:

– Он просил убежища? У вас?

– Я сказал только то, что сказал: народ голованов никогда не даст убежища Льву Абалкину. Больше ничего. Ты понял это?

– Я понял это. Но меня не интересует это. Повторяю вопрос: что он тебе говорил?

– Я отвечу. Но сначала повтори то главное, что я тебе сказал.

– Хорошо, я повторю. Народ голованов не вмешивается в дело Абалкина и отказывает ему в убежище? Так?

– Так. И это главное.

– Теперь отвечай на мой вопрос.

– Отвечаю. Он спросил меня, есть ли разница между ним и другими людьми, с которыми я работал. Точно такой же вопрос, который задавал мне ты.

Едва кончив говорить, он повернулся и скользнул в заросли. Ни одна ветка, ни один лист не шевельнулись, а его уже не было. Он исчез.

Ай да Щекн! «…я учил его языку и как пользоваться линией доставки. Я не отходил от него, когда он болел своими страшными болезнями… Я терпел его дурные манеры, мирился с его бесцеремонными высказываниями, прощал ему то, чего не прощают никому в мире… Если придется, я буду драться за него как за землянина, как за самого себя. А он? Не знаю…» Ай да Щекнитрч.

Экселенц доволен.

– Очень любопытно! – сказал Экселенц, когда я закончил доклад. – ты правильно сделал, Мак, что настоял на визите в этот зверинец.

– Не понимаю, – отозвался я, с раздражением отдирая колючие репья от мокрой штанины. – вы видите в этом какой-то смысл?

– Да.

Я вытаращился на него.

– Вы всерьез допускаете, что Лев Абалкин мог просить убежища?

– Нет. Этого я не допускаю.

– Тогда о каком смысле идет речь? Или это снова камень в кусты?

– Может быть. Но дело не в этом. Неважно, что имел в виду Лев Абалкин. Реакция голованов – вот что важно. Впрочем, ты не ломай себе над этим голову. Ты привез мне важную информацию. Спасибо. Я доволен. И ты будь доволен.

Я снова принялся отдирать репьи. Что и говорить, он, несомненно, был доволен. Зеленые глазища его так и горели, даже в сумраке кабинета было заметно. Вот точно так же смотрел он, когда я, молодой, веселый, запыхавшийся, доложил ему, что тихоня прешт взят наконец с поличным и сидит внизу в машине с кляпом во рту, совершенно готовый к употреблению. Это я взял тихоню, но мне тогда было еще невдомек то, что прекрасно понимал странник: саботажу теперь конец, и эшелоны с зерном уже завтра двинутся в столицу…

Вот и сейчас он тоже понимал нечто такое, что было мне невдомек, но я-то не испытывал даже самого элементарного удовлетворения. Никого я не взял, никто не ждал допроса с кляпом во рту, а только метался по огромной ласковой земле загадочный человек с изуродованной судьбой, метался, не находя себе места, метался, как отравленный, и сам отравлял всех, с кем встречался, отчаянием и обидой, предавал сам и сам становился жертвой предательства…

– Я тебе еще раз напоминаю, мак, – сказал вдруг Экселенц негромко. – он опасен. И он тем более опасен, что сам об этом не знает.

– Да кто же он такой, черт возьми? – спросил я. – сумасшедший андроид?

– У андроида не может быть тайны личности, – сказал Экселенц. – не отвлекайся.

Я засунул репьи в карман куртки и сел прямо.

– Сейчас ты можешь идти домой, – сказал Экселенц. – до девятнадцати ноль-ноль ты свободен. Затем будь поблизости, в черте города, и жди моего вызова. Возможно, сегодня ночью он попытается проникнуть в музей. Тогда будем брать.

– Хорошо, – сказал я без всякого энтузиазма.

Он откровенно оценивающе осмотрел меня.

– Надеюсь, ты в форме, – проговорил он. – брать будем вдвоем, а я уже слишком стар для таких упражнений.

4 июня 78 года.

Музей внеземных культур. Ночь.

В 01.08 Радиобраслет у меня на запястье пискнул, и приглушенный голос Экселенца пробормотал скороговоркой: «мак, музей, главный вход, быстро…»

Я захлопнул колпак кабины, чтобы не ударило воздухом, и включил двигатель на форсаж с места. Глайдер свечкой взмыл в звездное небо. Три секунды на торможение. Двадцать две секунды на планирование и ориентировку. На площади звезды пусто. Перед главным входом тоже никого. Странно… Ага. Из кабины нуль-т на углу музея появляется черная тощая фигура. Скользит к главному входу. Экселенц.

Глайдер бесшумно сел перед главным входом. Немедленно на пульте вспыхнула сигнальная лампочка, и мягкий голос киберинспектора произнес с укоризной: «посадка глайдеров на площади звезды не разрешается…» Я откинул колпак и выскочил на мостовую. Экселенц уже возился у дверей, орудуя магнитной отмычкой. «посадка глайдеров на площади звезды…» – проникновенно вещал киберинспектор.

– Заткни его… – не оборачиваясь, проворчал Экселенц сквозь зубы.

Я захлонул колпак. В ту же секунду главный вход распахнулся.

– За мной! – бросил Экселенц и нырнул во тьму.

Я нырнул следом. Совсем как в старые времена.

Он несся передо мной огромными неслышными скачками, длинный, тощий, угловатый, снова легкий и ловкий, обтянутый черным, похожий на тень средневекового демона, и я мельком подумал, что уж такого Экселенца наверняка не видывал ни один из наших сопляков, а видывал разве что старина слон, да петр ангелов, да еще я – полтора десятка лет назад.

Он вел меня по сложной извилистой кривой из зала в зал, из коридора в коридор, безошибочно ориентируясь между стендами и витринами, среди статуй и макетов, похожих на безобразные механизмы, и среди механизмов и автоматов, похожих на безобразные статуи. Нигде не было света, – видимо, автоматика была заранее отключена, – но он ни разу не ошибся и не сбился с пути, хотя я знал, что ночное зрение у него много хуже моего. Он здорово подготовился к этому ночному броску, наш Экселенц, и все получалось у него пока очень и очень неплохо, если не считать дыхания. Дышал он слишком громко, но тут уж ничего нельзя было поделать. Возраст. Проклятые годы.

Внезапно он остановился и, едва я встал рядом, сжал пальцы на моем плече. В первый момент я испугался, что у него схватило сердце, но тут же понял: мы прибыли на место, и он просто пережидает одышку.

Я огляделся. Пустые столы. Стеллажи вдоль стен, уставленные инопланетными диковинами. Ксенографические проекторы у дальней стены. Все это я уже видел. Я уже был здесь. Это была мастерская майи тойвовны глумовой. Вот это ее стол, а в этом вот кресле сидел журналист краммерер…

Экселенц отпустил мое плечо, шагнул к стеллажам, согнулся и пошел вдоль стеллажей, не разгибаясь, – он что-то высматривал. Потом остановился, с натугой поднял что-то и направился к столу, расположенному прямо перед входом. Слегка откинувшись корпусом назад, он нес на опущенных руках длинный предмет – какойто плоский брусок с закругленными углами. Осторожно, без малейшего стука он поставил этот предмет на стол, на мгновение замер, прислушиваясь, а потом вдруг, как фокусник, потянул из нагрудного кармана длиннющую шаль с бахромой. Ловким движением он расправил ее и набросил поверх этого своего бруска. Потом он повернулся ко мне, нагнулся к моему уху и едва слышно прошептал:

– Когда он прикоснется к платку – бери его. Если он прежде заметит нас – бери его. Встань здесь.

Я встал по одну сторону двери, Экселенц – по другую.

Сначала я ничего не слышал. Я стоял, прижавшись спиной к стене, механически прикидывал различные варианты развития событий и глядел на платок, расстеленный на столе. Интересно, чего это ради Лев Абалкин станет к нему прикасаться. Если ему так уж нужен этот брусок, то как он узнает, что брусок спрятан под платком? И что это за брусок? Похож на футляр для переносного интравизора. Или для какого-то музыкального инструмента. Впрочем, вряд ли. Тяжеловат. Ничего не понимаю. Это явно приманка, но если это приманка, то не для человека…

Тут я услышал шум. Надо сказать, шум был основательный: где-то в недрах музея обрушилось что-то обширное, металлическое, разваливающееся в падении. Я моментально вспомнил гигантский моток колючей проволоки, который давеча так старательно обрабатывали молекулярными паяльниками местные девушки. Я глянул на Экселенца. Экселенц тоже прислушался и тоже недоумевал.

Звон, лязг и дребезг постепенно прекратились, и снова стало тихо. Странно. Чтобы прогрессор, профессионал, мастер скрадывания, ниндзя, вломился сослепу в такое громоздкое сооружение? Невероятно. Конечно, он мог зацепиться рукавом за одну единственную торчащую колючку… Нет, не мог. Прогрессор – не мог. Или здесь, на безопасной земле, прогрессор уже успел слегка подразболтаться… Сомнительно. Впрочем, посмотрим. В любом случае он сейчас застыл на одной ноге и прислушивается, и будет так прислушиваться минут пять…

Он и не подумал стоять на одной ноге и прислушиваться. Он явно приближался к нам, причем движение его сопровождалось целой какофонией шумов, разнообразных и совершенно неуместных для прогрессора. Он волочил ноги и звучно шаркал подошвами. Он задевал за притолоки и за стены. Один раз он налетел на какую-то мебель и разразился серией невнятных восклицаний с преобладанием шипящих. А когда на экраны проекторов упали слабые электрические отсветы, мои сомнения превратились в уверенность.

– Это не он, – сказал я Экселенцу почти вслух.

Экселенц кивнул. Вид у него был недоумевающий и угрюмый. Теперь он стоял боком к стене и лицом ко мне, раздвинув ноги и набычившись, и легко было представить себе, как через минуту он схватит лже-прогрессора обеими руками за грудки и, равномерно его встряхивая, прорычит ему в лицо: «кто ты такой и что ты здесь делаешь, мелкий сукин сын?»

И так ясно я представил себе эту картину, что поначалу даже не удивился, когда он Левой рукой оттянул на себя борт черной куртки, а правой принялся засовывать за пазуху свой любимый «герцог» двадцать шестого калибра, – он словно бы освобождал руки для предстоящего хватания и встряхивания.

Но когда до меня дошло, что все это время он стоял с этой восьмизарядной верной смертью в руке, я попросту обмер. Это могло означать только одно: Экселенц готов был убить льва Абалкина. Именно убить, потому что никогда Экселенц не обнажал оружия для того, чтобы пугать, грозить или вообще производить впечатление, – только для того, чтобы убивать.

Я был так ошеломлен, что забыл обо всем на свете. Но тут в мастерскую ворвался толстый столб яркого белого света, и, зацепившись в последний раз за притолоку, в дверь проследовал лжеАбалкин.

Вообще-то говоря, он был даже чем-то похож на льва Абалкина: крепенький, ладный, невысокого роста, с длинными черными волосами до плеч. Он был в белом просторном плаще и держал перед собой электрический фонарик «турист», а в другой руке у него был то ли маленький чемоданчик, то ли большой портфель. Войдя, он остановился, провел лучом фонарика по стеллажам и произнес:

– Ну, кажется, это здесь.

Голос у него был скрипучий, а тон – нарочито бодрый. Таким тоном говорят сами с собой люди, когда им страшновато, неловко, немножечко стыдно, словом, когда они чувствуют себя не в своей тарелке. «одной ногой в канаве», как говорят хонтийцы.

Теперь я видел, что это, собственно, старый человек. Может быть, даже старше Экселенца. У него был длинный острый нос с горбинкой, длинный острый подбородок, впалые щеки и высокий, очень белый лоб. В общем он был похож не столько на льва Абалкина, сколько на шерлока холмса. Пока я мог сказать о нем с совершенной точностью только одно: этого человека я раньше никогда в жизни не видел.

Бегло оглядевшись, он подошел к столу, поставил на цветастый платок прямо рядом с нашим бруском свой чемоданчик-портфель, а сам, подсвечивая себе фонариком, принялся осматривать стеллажи, неторопливо и методично, полку за полкой, секцию за секцией. При этом он непрерывно бормотал что-то себе под нос, но разобрать можно было только отдельные слова: «…ну, Это всем известно… Бур-бур-бур… Обыкновенный иллизиум… Бурбур-бур… Хлам и хлам… Бур-бур… Может быть, и не на месте… Засунули, запихали, запрятали… Бур-бур-бур…»

Экселенц следил за всеми этими манипуляциями, заложивши руки за спину, и на лице его стыло очень непривычное и несвойственное ему выражение какой-то безнадежной усталости или, может быть, усталой скуки, словно было перед ним нечто безмерно надоевшее, осточертевшее на всю жизнь и вместе с тем неотвязное, чему он давно уже покорился и от чего давно уже отчаялся избавиться. Признаться, поначалу меня несколько удивило, что же это он отказывается от такого естественного намерения – взять за грудки обеими руками и с наслаждением встряхнуть. Однако теперь, глядя на его лицо, я понимал: это было бы бессмысленно. Встряхивай, не встряхивай – ничего не изменится, все вернется на круги своя: будет ползать и шарить, бормотать под нос, стоять одной ногой в канаве, опрокидывать экспонаты в музеях и срывать тщательно подготовленные и продуманные операции…

Когда старик добрался до самой дальней секции, Экселенц тяжело вздохнул, подошел к столу, уселся на край его рядом с портфелем и сказал брюзгливо:

– Ну что вы там ищете, Бромберг? Детонаторы?

Старик Бромберг тоненько взвизгнул и шарахнулся в сторону, повалив стул.

– Кто здесь? – завопил он, лихорадочно шаря лучом вокруг себя. – кто это?

– Да я это, я! – отозвался Экселенц еще более брюзгливо. – перестаньте вы трястись!

– Кто? Вы? Какого дьявола! – луч уперся в Экселенца. – а! Сикорски! Ну, я так и знал!..

– Уберите фонарь, – приказал Экселенц, заслоняя лицо ладонью.

– Я так и знал, что это ваши штучки! – завопил старикан Бромберг. – я сразу понял, кто стоит за всем этим спектаклем!

– Уберите фонарь, а то я его расколочу! – гаркнул Экселенц.

– Попрошу на меня не орать! – взвизгнул Бромберг, но луч отвел. – и не смейте прикасаться к моему портфелю!

Экселенц встал и пошел на него.

– Не смейте ко мне подходить! – завопил Бромберг. – я вам не мальчишка! Стыдитесь! Ведь вы же старик!

Экселенц подошел к нему, отобрал фонарь и поставил на ближайший столик рефлектором вверх.

– Присядьте, Бромберг, – сказал он. – надо поговорить.

– Эти ваши разговоры… – пробурчал Бромберг и уселся.

Поразительно, но теперь он был совершенно спокоен. Бодренький, почтенный старичок. По-моему, даже веселый.