Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Эрик Фрэнк Рассел,Еремей Парнов,Александр Силецкий,Владимир Гаков,Виктор Колупаев,Владимир Покровский,Леонид Панасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

ПЕРЕД ПОХОДОМ

Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.

– Как красиво, – говорит Писатель. – Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор?

– Да.

– Меня зовут… – начинает Писатель, но Проводник прерывает его:

– Тебя зовут Писатель.

– Гм… – говорит Профессор – А меня как, в таком случае?

– А тебя – Профессор, – отвечает Проводник.

– Меня зовут Профессор, и я профессор.

– Польщен, – говорит Писатель. – Значит, я – писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?

– Известный писатель?

– Нет. Модный.

– И о чем же вы пишете?

– Да как вам сказать… В основном, о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.

– По-моему, они правы, – замечает Профессор, – Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.

– Они не говеем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы – химик?

– Скорее физик.

– Тоже, наверное, скука, а?

– Пожалуй. Особенно когда долго не везет…

Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.

– А у меня наоборот, – говорит Писатель. – У меня скука, когда долго везет…

– Это кому долго везет? – осведомляется Проводник. – Ты же каждый день на скачках просаживаешься.

– Уважаемый Соколиный Глаз! – провозглашает Писатель. – Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?

– Моя истина, во всяком случае, не прячется, – отвечает Профессор. – «Бог хитер, но не злонамерен».

– Дьявол, – поправляет Писатель.

– Эйнштейн говорил – «бог», а имел в виду природу.

– А манихейцы говорили – «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете – то в одном месте, то в другом. В одном копнули – ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули – красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол – другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его Одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…

– Ну, вы не правы, – говорит Профессор. – Вы говорите о профанах и снобах…

– Ничего подобного, – говорит Писатель. – Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет – кто его знает? – явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…

– Господи, – произносит Профессор. – И вы об этом все время думаете?

– Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.

– Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…

– Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать…

– А деньги! – го злостью замечает Проводник. – Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!

Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:

– Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?

– Тихо… – говорит Проводник.

Дрезина замедляет ход. Впереди из тумана надвигается какое-то полуразрушенное станционное строение.

– Приехали. – Проводник спрыгивает на шпалы. – Отдых!

– Фу-ты! – произносит Писатель, распрямляясь. – Ну теперь-то хоть можно хлебнуть?

На газете, расстеленной поверх платформы, стоят термос с кофе, бутылка спиртного, развернуты пакеты со снедью. Все трое усердно жуют, прихлебывая из складных стаканчиков. Теперь уже сон сем светло, но туман не рассеялся, он такой же густой, как и раньше, только не молочно-белый, а зеленоватый.

– Вы для меня оба новички, – говорит Проводник. – Я вас в Зоне не видел и ничего хорошего от вас не жду. Вы меня наняли, и я постараюсь, чтобы вы остались живы как можно дольше, а поэтому не извольте обижаться. Церемониться некогда. Буду просто лупить чем ни попадя, если что не так…

– Только, пожалуйста, не по левой руке, – говорит Писатель.

– Почему?

– Она у меня сломана в детстве. Я ее берегу.

– А… – Проводник усмехается. – А я думал – ты левша, пишешь левой. Ладно, тогда буду по голове. Как она у тебя с детства?

– Уж очень вы с нами суровы, – говорит Писатель и тянется к бутылке.

Проводник перехватывает бутылку, накрепко завинчивает пробку и сует бутылку в карман куртки.

– Эхе-хе-хе-хе, – произносит Писатель и наливает себе кофе.

– Тихо как, – говорит Профессор. Он задумчиво курит, прислонившись спиной к борту дрезины.

– Здесь всегда тихо, – говорит Проводник. – До пулеметов далеко, километров пятнадцать, а в Зоне шуметь некому.

– Неужели пятнадцать километров? – говорит Профессор. – Я и представления не имел, что можно так углубиться…

– Можно. Углублялись. Сейчас вот туман разгонит, увидишь, как они тут углубились.

Длинный скрипящий звук доносится вдруг из тумана. Все, даже Проводник, вздрагивают.

– Что это? – одними губами произносит побелевший Писатель.

Проводник молча мотает головой.

– А может быть, это все-таки правда, что здесь… живут? – говорит Профессор.

– Кто? – презрительно бросает Проводник.

– Не знаю… Но есть легенда, будто какие-то люди остались в Зоне…

– Болтовня это, а не легенда, – обрывает его Проводник. – Никого здесь нет и быть не может. Зона это, понятно? Зона!

На протяжении этого разговора Писатель вертит головой, переводя взгляд с одного на другого. Он все еще бледен, но постепенно успокаивается.

– Я, конечно, понимаю, – говорит он, – что Зона – это именно Зона, а не лоно, не два газона и не три, скажем… э… бизона… Но на всякий случай я с собой кое-что прихватил.

– Что прихватил? – Проводник уставляется на Писателя неподвижным взглядом. – Что ты там еще прихватил, чучело?

Писатель многозначительно похлопывает себя по заду.

– Дай сюда, – говорит Проводник и протягивает руку.

– Зачем?

– Дай сюда, говорю!

Писатель колеблется. Выражение многозначительного превосходства сходит с его лица.

– В Зоне стрелять не в кого, дурак, – говорит Проводник. – Дай свою пушку.

– Не дам, – решительно говорит Писатель, но сейчас же добавляет тоном ниже: – Мне нужно, понимаете?

– Понимаю, – говорит Проводник неожиданно мягко. – Только на самом деле ничего такого тебе там не понадобится. Если долбанет тебя по-настоящему, то ничего тебе уже не поможет. А если прикует тебя или, скажем, прижжет, то я тебя вытащу. Мертвого – да, брошу. Ну, а живого – вытащу. Это я тебе обещаю. Зря денег не беру. Давай.

Писатель нехотя вытаскивает из заднего кармана крошечный дамский браунинг.

– Там всего один заряд, – бормочет он. – В стволе.

– Поня-атно… – Проводник выщелкивает патрон и небрежно бросает оружие на шпалы. – В Зоне стрелять нельзя, – говорит он поучительно. – В Зоне не то что стрелять – камень иной раз бросить опасно. А у тебя? – обращается он к Профессору.

Тот берегся двумя пальцами за край воротника куртки.

– У меня на этот случай ампула… – говорит он виновато.

– Чего-чего?

– Ампула зашита. Яд.

Проводник ошеломлен.

– Ну-ну, ребята!.. Нет, это… Вы что сюда – помирать пришли? Облегчиться никто не хочет? – он соскакивает на шпалы. – Смотрите, потом, может, и некогда будет. Или негде…

Он отходит от дрезины и сейчас же скрывается в тумане.

– А действительно, зачем вы сюда пришли? Модный писатель, вилла… Женщины, наверное, на шею вешаются гроздьями… – Профессор смотрит на Писателя, высоко задирая брови.

– Это вам не понять, Профессор, – рассеянно отзывается Писатель, подбрасывая на ладони складной стаканчик. – Есть такое понятие: вдохновение. Так вот: понятие-то у меня есть, а самого вдохновения нет. Иду выпрашивать.

– То есть вы что же – исписались? – негромко говорит Профессор.

– Что? А, да то есть у меня его никогда не было. Да это неинтересно. А вы?

Профессор не успевает ответить. Появляется Проводник.

– Скоро пойдем. Укладывайтесь.

ЗОНА

Тумане больше нет.

Слева от насыпи расстилается до самого горизонта холмистая равнина, совершенно безжизненная, погруженная в зеленоватые сумерки. А над горизонтом, расплывшись в ясном небе, разгорается спектрально чистое изумрудное зарево – нечеловеческая заря Зоны. И вот уже тяжело вываливается из-за черной гряды холмов разорванное на несколько неровных кусков зеленое солнце.

– Вот за этим я тоже сюда пришел… – сипло произносит Писатель.

Лицо его зеленоватое, как и у Профессора. Профессор молчит.

– Не туда смотрите, – раздается голос Проводника. – Вы сюда посмотрите.

Писатель и Профессор оборачиваются.

Справа от насыпи тоже тянется холмистая равнина, вдали виднеются какие-то столбы, торчит искореженная конструкция высоковольтной передачи. Среди холмов видна дорога. Насыпь здесь изгибается широкой дугой, и с того места, где стоят наши герои, хорошо видна голове состава, которым доставлена была сюда когда-то танковая часть.

Но что-то случилось там, впереди: тепловоз и первые две платформы валяются под откосом, несколько следующих стоят на рельсах наперекосяк – танки с них сползли и валяются на боку и вверх гусеницами ни насыпи и под насыпью. Несколько машин удалось, видимо, благополучно спустить под насыпь: видимо, их даже пытались вывести на дорогу, но до дороги они так и не дошли – остались стоять между дорогой и насыпью небольшими группами, пушками в разные стороны, некоторые почему-то без гусениц, некоторые вросшие в землю по самую башню, некоторые наглухо закупоренные, а некоторые – с настежь распахнутыми люками.

– А где же… люди?… – тихо спрашивает Писатель. – Там же люди были.

– Это я тоже каждый раз здесь думаю, – понизив голос, отзывается Проводник. – Я ведь видел, как они грузились у нас на станции. Я еще мальчишкой был. Тогда все думали, что это пришельцы нас завоевать хотят. Вот и двинули этих… Стратеги… – Он сплевывает. – Никто ведь не вернулся. Ни одна душа. Углубились. Ну, ладно. Значит, общее направление у нас будет вон на тот столб… – Он протягивает руку, указывая. – Но вы на него не глядите. Вы под ноги глядите. Я вам уже говорил и скажу еще раз. Оба вы – дерьмо. Новички. Без меня вы ничего не стоите, пропадете, как котята. Поэтому я пойду сзади. Идти будем гуськом. Путь прокладывать будете по очереди. Первым пойдет Профессор. Я указываю направление – не отклоняться, вам же будет хуже. Бери рюкзак.

Профессор поднимает на плечи рюкзак.

– Так, Профессор, первое направление – вон тот белый камень. Видишь? Пошел, – приказывает Проводник.

Профессор первым начинает спускаться с насыпи. Отпустив его на пяток шагов, Проводник командует.

– Как тебя… Писатель! Пошел следом!

И, подождав немного, начинает спускаться сам.

Зеленое утро Зоны закончилось, растворившись в обычном солнечном свете.

Спустившись с насыпи, они теперь медленно, гуськом поднимаются по склону пологого холма. Насыпь видна отсюда как на ладони. Что-то странное происходит там, над поверженными танками: словно бы струи раскаленного воздуха поднимаются над этим местом и в них время от времени вспыхивает и переливается яркая радуга.

Но они смотрят не туда. Профессор идет впереди, и перед каждым шагом настороженно высматривает место, куда поставить ногу. Писатель бредет следом, глядя не столько себе под ноги, сколько под ноги Профессору.

Дистанцию он соблюдает плохо, но Проводник пока молчит. Взгляд его с привычной автоматической быстротой скользит от собственных ног к затылку Писателя, к затылку Профессора, вправо от Профессора, влево от Профессора и снова к себе под ноги.

Профессор добирается до вершины холма, и Проводник сейчас же командует:

– Стой!

Профессор послушно замирает, а Писатель делает еще пару шагов и оборачивается, очень недовольный.

Проводник стоит неподвижно, полузакрыв глаза, и шевелит пальцами вытянутой руки, словно что-то ощупывая в воздухе:

– Ну, что там еще? – брезгливо осведомляется Писатель.

Проводник осторожно опускает руку и бочком-бочком придвигается ближе к Профессору. Лицо его напряженное и недоумевающее.

– Не шевелитесь… – хрипло говорит он. – Стоять на месте, не двигаться…

Писатель испуганно озирается.

– Не шевелись, дурак! – севшим голосом шипит Проводник.

Они стоят неподвижно, как статуи, а вокруг – мирная зеленая травка, кусты тихонько колышется под ветерком, и над всем этим – яркое ласковое солнце. Потом Проводник вдруг говорит на выдохе:

– Обошлось… Пошли. Нет, погоди, перекурим.

Он присаживается на корточки и тянет из кармана пачку с сигаретами. Губами вытягивает сигарету и протягивает пачку Профессору, который присаживается рядом.

Писатель спрашивает с раздражением:

– Ну хоть подойти-то к вам можно?

– Можно, – отзывается Проводник, затягиваясь. – Подойти можно. Подойди. – Голос его крепнет. – Я тебе что говорил?

Писатель останавливается на полпути.

– Я что тебе говорил, дура? Я тебе говорю «стой», а ты прешься, я тебе говорю «не шевелись», а ты башкой вертишь… Нет, не дойдет он, – сообщает Проводник Профессору.

– Что ж девать? У меня реакция плохая, – жалобно говорит Писатель. – Дайте сигаретку, что ли…

– А реакция плохая – сидел бы дома, – говорит Проводник, вытаскивая из кармана горсть разнокалиберных гаек.

Он начинает «провешивать» дорогу.

Бросает одну гайку впереди себя. Пауза. Медленно подходит к месту, где она упора. Кидает другую. И так шаг за шагом, от гайки к гайке.

– Давай! – зовет Проводник Профессора, – вроде обошлось…

Осторожным аллюром они движутся дальше. Профессор – Писатель – Проводник. Солнце уже поднялось высоко, на небе ни облачка, припекает. Слева – склон, справа – канава, наполненная черной стоячей водой. Очень тихо: не слышно ни птиц, ни насекомых. Только шуршит трава под ногами.

Через несколько шагов Писатель начинает насвистывать. Еще через несколько шагов он наклоняется, подбирает прутик и идет дальше, похлопывая себя прутиком по штанине.

Проводник тяжелым взглядом наблюдает за его действиями. И, когда Писатель принимается своим прутиком сшибать пожухлые цветочки справа и слева от себя, Проводник достает из кармана гайку и очень точно запускает ее в затылок Писателю. Веселый свист обрывается тоненьким взвизгом.

Писатель хватается за голову и приседает на корточки, согнувшись в три погибели. Проводник останавливается над ним.

– Вот так это и бывает, – говорит он. – Только вот взвизгнуть ты вряд ли успеешь… – В штаны не наложил?

Писатель медленно распрямляется.

– Что это было? – с ужасом спрашивает он, ощупывая затылок…

– Это я хотел тебе показать, как будет, – объясняет Проводник, – если ты так по Зоне ходить будешь! Самоубийца…

– Ладно, ладно, – отвечает Писатель, облизывая губы. – Понял.

Они бредут через свалку. Блестит битое стекло, валяется мятый электрический чайник, кукла с оторванными ногами, тряпье, россыпи ржавых консервных банок…

Впереди теперь идет Писатель, лицо у него злое и напряженное, губы кривятся.

Огромный ров, заполненный вздутой тушей полуспущенного аэростата воздушного заграждения. Они ступают на прогибающуюся поверхность, медленно идут, осторожно переставляя ноги, и вдруг Писатель издает странный каркающий звук и останавливается.

И начинает намокать. Влага проступает от его тела наружу сквозь одежду, влага струится по его лицу, струйки сбегают со скрюченных пальцев, волосы облепляют щеки и потом целыми прядями начинают сползать на грудь и на плечи.

– Спокойно, ребята, – произносит Проводник. – Влопались. Ляг! – кричит он Писателю. – Лечь попробуй! И ты ляг! Профессор! Ложись! Ничего, ничего, сейчас он ляжет…

Проводник и Профессор ложатся, а Писатель не может. Видно, как его тело сводит судорога.

А затем все так же неожиданно прекращается. Влага высыхает на глазах, и вот уже Писатель такой же сухой, как прежде, только на плечах и груди висят, колышась под ветерком, сухие пряди выпавших волос. Обессиленный, он валится на бок.

Проводник, за ним Профессор поднимаются, осторожно подходят к Писателю.

– Ничего, ничего, – говорит Проводник. – Сейчас он встанет… А действительно, везучий дьявол… У добрых людей здесь, бывало, глаза вытекали, а он одними волосьями отделался… Ну, вставай, вставай, нечего валяться…

Писатель с трудом поднимается, ощупывает голову, рассматривает волосы на пальцах.

– Пошли, – говорит Проводник. – Все равно не сосчитаешь… Профессор, вперед.

Они вступают под истлевшую от времени маскировочную сетку. Видимо, когда-то здесь были пулеметные позиции: валяются патронные ящики, вросшие в землю пулеметы, занесенные песком каски и противогазы.

– Привал, – объявляет Проводник.

Все стоят неподвижно. А вокруг тишина, только посвистывает ветер и шуршит мятая грязная газета, обмотавшаяся вокруг ноги Профессора.

– Погодите, – говорит Писатель. – Ноги что-то… шалят…

– Что это было? – спрашивает Профессор, не оборачиваясь.

Писатель нервно хихикает, а Проводник говорит:

– Не знаю я… Было и прошло, и слава богу. – И шипит, озираясь: – Экое дрянное место!

Они расположились в тени маскировочной сетки. Проводник разливает в протянутые стаканчики спиртное. Все выпивают.

– Как у вас аппетит, Профессор? – спрашивает Писатель, с отвращением откусывая от крутого яйца.

– Признаться, неважно, – отзывается тот.

– Пива бы сейчас, – вздыхает Писатель. – Холодненького! В глотке пересохло.

Проводник сейчас же разливает еще по стопке. Профессор осторожно спрашивает его:

– Долго нам еще?

Проводник молчит, а потом угрюмо отвечает:

– Не знаю.

– А по карте?

– А что по карте? Потом, разве это карта? Масштаба нет. Дикобраз, правда, за двое суток обернулся, так то Дикобраз.

– Какой Дикобраз? – спрашивает Писатель.

Проводник усмехается, неторопливо закуривает.

– Дикобраз – это, брат, не нам чета. С первых дней начал, меня водил, когда я подрос. Большой был человек. Ас.

– А почему – был? – спрашивает Писатель. – Он что…

– Во-во. То самое. Уходил вдвоем-втроем, а возвращался один. Вот вам бы с ним сходить… – Он неприятно смеется, переводя взгляд с Профессора на Писателя и обратно. – А впрочем, досюда бы вы и с ним дошли. Ладно! – обрывает он себя. – Вы как хотите, а я присплю немного. Да не галдите здесь… И не вздумайте здесь разгуливать…

Проводник засыпает, положив голову на рюкзак, а Профессор с Писателем прислонившись спинами к глиняному откосу, курят и беседуют:

– А что с ним все-таки случилось, с этим асом? – спрашивает Писатель.

– Он единственный, кто до места добрался и вернулся, – отзывается Профессор. – Вернулся и в два дня разбогател… Немыслимо разбогател… – Профессор замолкает.

– Ну?

– А потом повесился. Через неделю.

– Почему?

Профессор пожимает плечами.

– Темная история. Он снова собирался туда, вдвоем с… нашим… Наш пришел к нему в назначенное время, а Дикобраз висит. А на столе – карта и записка с пожеланием всяческих успехов.

– А может быть, наш-то его и… того?

– Да. Он может, – легко соглашается Профессор.

Некоторое время они молча курят.

– А как вы полагаете, Профессор, это самое место действительно существует? Где сбываются желания…

– Дикобраз разбогател. Он всю жизнь мечтал стать богатым.

– И повесился…

– А вы уверены, что он шел затем, чтобы разбогатеть? Дикобраз этот? Он что, говорил кому-нибудь, зачем он ходил в Зону? Просто на самом деле человек никогда не знает, чего он хочет. Существо сложное. Голова его хочет одного, спинной мозг – другого, а душа – третьего… И никто не способен в этой каше разобраться. Во всяком случае, здесь речь идет о сокровенном. Вы понимаете? О сокровенном желании!

– Это верно, – говорит Писатель. – Это очень верно вы говорите. Давеча вот я сказал, что иду сюда за вдохновением… Вранье это. Плевал я на вдохновение…

Профессор с любопытством смотрит на него.

Писатель, помолчав, продолжает:

– Хотя, может быть, и в самом деле за вдохновением… Откуда я знаю, как назвать то, чего я хочу? И откуда мне знать, что я действительно хочу того, чего я хочу? Это какие-то неуловимые вещи: стоит их назвать, и их смысл исчезает, тает. Как медуза на солнце. Видели когда-нибудь?

Профессор опускает глаза и принимается рассматривать свои грязные обломанные ногти.

– Ну-ну. Кстати, должен вам сказать, что вам… Именно вам – вообще ходить туда противопоказано.

Писатель лицемерно кивает.

– Ну да, ну да… Я, конечно, не ученый… Вот вы – другое дело1 Вы в самом деле ученый? Тогда конечно! Эксперимент, факты… Истина в последней инстанции. Только, по-моему, фактов не бывает. Их вообще не бывает, а уж здесь, в Зоне, и подавно. Здесь все кем-то выдумано, неужели вы не чувствуете? Все это чья-то идиотская выдумка! Нам всем морочат голову. Кто – непонятно. Зачем? Тоже непонятно.

– А может быть, все-таки интересно узнать: кто и зачем?

– Да не в этом дело! «Кто и зачем»? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них сделается чище? Чья совесть от этого заболит? Моя? У меня нет совести, у меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь – рана. Другая сволочь похвалит – еще рана… Им ведь все равно, что я пишу! Они все сжирают! Душу вложишь, сердце свое вложишь – сожрут и душу и сердце. Мерзость вынешь из души – жрут мерзость… Им все равно, что жрать. Они все поголовно грамотные, у всех у них сенсорное голодание… И они все жужжат, жужжат вокруг меня – журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные… А потом они хвастаются перед мужьями, что я соизволил с ними переспать! И все они требуют: давай, давай! И я даю, а меня уже тошнит, я уже давным-давно перестал быть писателем… Какой из меня к черту писатель, если я ненавижу писать, если для меня писание – это мука, постыдное неприятное занятие, что-то вроде болезненного физиологического отправления…

Он замолкает внезапно и некоторое время лежит с закрытыми глазами. Лицо его подергивается.

– Я ведь думал раньше, что я им нужен, – продолжает он тихо. – Я верил, что кто-то становится лучше и честнее от моих книг. Чище, добрее… Никому я не нужен. У меня один особняк за душой. С баней. Я сдохну, а через два дня меня забудут и станут жрать кого-нибудь другого. Разве можно все это так оставить? Я хотел переделать их по своему образу и подобию. А они переделали меня по своему. Это раньше будущее было только повторение настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. А теперь нет никакого будущего. Оно слилось с настоящим. А разве они готовы к этому? Я пытался подготовить их, но они не желают готовиться, им все равно, они только жрут.

– Темпераментно… – медленно говорит Профессор. – Оч-чень темпераментно… А ведь вы готовы облагодетельствовать их всех, господин Писатель!

– А ну вас совсем! – не раскрывая глаз, отзывается тот.

– Нет-нет, ведь это очень опасно, вы понимаете? Темпераментный благодетель!

Писатель рывком садится и в бешенстве глядит на Профессора.

– Что опасного? Что опасного? Я покоя хочу, понимаете? Покоя!

– Понимаю. Но ведь вы не в пустыню удаляетесь сейчас – искать тихой жизни Вы идете в Зону! К тому самому месту!

Писатель снова откидывается на спину и закрывает глаза ладонью.

– А, не хочу я с вами спорить! В спорах рождается истина, будь она проклята!..

Проводник открывает глаза. Некоторое время лежит, прислушиваясь. Затем бесшумно поднимается, мягко ступая, выходит из тени и останавливается над спящими Профессором и Писателем. Какое-то время он внимательно разглядывает их по очереди. Лицо у него сосредоточенное, взгляд оценивающий. Наконец, покусав нижнюю губу, он негромко командует:

– Подъем!

Узкая расщелина между двумя холмами, наполненная грязной жижей. Они идут по полусгнившей хлюпающей гати. Над поверхностью болота клубится отвратительный туман. Проводник идет впереди, Писатель с Профессором тащатся сзади. Они тяжело дышат, видно, что изрядно устали.

Проводник вдруг останавливается, будто налетев на невидимое препятствие. Он стоит совершенно неподвижно и осторожно поводит носом из стороны в сторону.

Писатель останавливается рядом и, опираясь на жердь, еле переводит дух.

– Ну… Что такое еще? – спрашивает он.

– Помолчи… – тихо говорит Проводник.

Он делает движение шагнуть, но остается на месте. Запускает руку в карман, вытаскивает гайку, хочет замахнуться, но не решается. Гайка падает из его руки. Лицо его бледно до зелени и покрыто потом.

– Н-ну уж нет… – бормочет он.

Растопырив руки, он пятится назад. Потом, не глядя, отбирает у Писателя жердь и тыкает ею в болото рядом с гатью.

– Так-то оно будет вернее… – сипит он. – А ну, давай за мной.

Он осторожно слезает с гати и сразу проваливается выше колен.

– Это еще зачем? – жалобно и устало спрашивает Писатель.

Проводник не отвечает. Ощупывая перед собой дорогу жердью, он все круче забирает в сторону от гати.

Они бредут в тумане по пояс в чавкающей жиже, то и дело падая, погружаясь с головой, отплевываясь и кашляя. Остановиться нельзя, трясина засасывает.

Вдруг Профессор проваливается по шею, тщетно пытается подняться и лечь плашмя, но у него ничего не получается.

– Помогите! – из последних сил кричит он.

Проводник оборачивается. Неподдельный ужас изображается на его лице.

– Ты к-куда? – хрипло кричит он и, расплескивая грязь, бредет к Профессору. – Рюкзак! Рюкзак сбрось!

Профессор мотает головой, торчащей над поверхностью жижи.

– Жердь! – сипит он. – Дайте мне жердь!

– Бросай рюкзак, тебе говорят!

– Рюкзак сними, идиот! – визжит Писатель, беспомощно барахтаясь в грязи.

– Же… – Профессор уходит в болото с головой, снова выныривает и ревет страшным голосом: – Жердь давай, скотина!

Он пытается схватиться за протянутую жердь, промахивается, потом, наконец, ощупью находит и вцепляется в нее обеими руками. С трудом они выкарабкиваются на сухой глинистый склон.

– Ну и утонул бы, как топорик, – ворчит Проводник. – И меня бы с собой утянул. Остался бы Писатель один по трясине ползать. Вцепился в мешок свой!

– Нечего было туда лезть, – огрызнулся Профессор.

– Не твоего ума дело, куда мне лезть…

– Вот и мешок мой – тоже не твоего ума дело!

– Что у вас там – сокровища? – раздраженно прикрикивает Писатель, но Профессор не обращает на него никакого внимания.

– Это просто уму непостижимо! – говорит он. – Идем по прекрасной ровной дороге, и вдруг он лезет в эту… выгребную яму!

– Чутье у меня, ты можешь это понять или нет? Чутье!

– Хорошенькое чутье!

– Вот дурак очкастый. – Проводник хлопает себя по коленям, с него ссыпаются ошметки присохшей грязи.

– Мое зрение это не ваше дело. И вообще – хватит. Глупо.

– Не глупо. А тебе жердью этой надо бы промеж ушей! Дай сюда бутылку… Это надо же – из-за пары грязных подштанников чуть в рай не отправился.

– Какие подштанники? – спрашивает Писатель.

– Ну что там у него в мешке? Ну, консервы…

– Какие к черту консервы! Не мог я его отцепить, не мог! Я бы потонул, пока его отцеплял, черт вас всех дери!

– Ладно. Хватит… – Проводник поднимается и, наморщив лоб, оглядывает местность. – Куда же это нас занесло? Место какое-то незнакомое… Вот ведь сволочь Дикобраз – ничего у болота не указал, а там что-то определенно есть… Может быть, конечно, уже потом появилось, после него…

– Кстати, – подает голос Профессор. – Дикобраз – единственный человек, который дошел до того места?

– Других не знаю.

– А были такие, которые шли, но не дошли? – спрашивает вдруг Писатель.

– Были и такие. И я ходил, да не дошел.

– А зачем они шли? – спрашивает Профессор.

– Кто зачем… В основном за деньгами, конечно. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты идешь? Хочешь скажу? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно! Понимаешь? Свои личные дела поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается, Профессор-то у нас какой, дать ему Нобелевскую премию!

– Ну, а вы? Вы зачем идете?

Некоторое время Проводник неприязненно молчит.

– У меня дела свои… семейные.

– Как у Дикобраза? – тихонько спрашивает Профессор.

Проводник резко поворачивается и смотрит на него, но Профессор лежит с закрытыми глазами, покойно сложив руки на груди.

– Ты меня с ним не равняй, – произносит Проводник угрожающе. – Ты его не знал, в глаза не видел, и меня ты не знаешь. Так что нечего нас равнять.

– Никто никого не знает, – говорит Профессор, не открывая глаз.

– Да бросьте вы в самом деле! – с раздражением говорит Писатель. – Никто никого не знает, видите ли! Тоже мне – бином Ньютона! Семейные дела у него… Проигрался на скачках, дома жрать нечего, работать не хочет, потому что сроду был люмпеном… а насчет спиртного мы весьма даже повадливы, и в картишки не прочь… А жена, конечно, лахудра и ведьма, пилит, деньги, мол, давай…, и детей куча, и все бандиты, из участка не вылезают… Никто никого не знает! Тоже мне – проблема!

На протяжении этой речи Проводник наливается кровью, пытается что-то сказать, прервать, но не может. И только когда Писатель умолкает, он, наконец, выдавливает из себя:

– С-сам ты… Да как ты про меня можешь? Что ты про меня можешь знать? Писателишка ты задрипанный, шкура продажная… Тебе стены в сортирах расписывать, дармоед… А дочь у меня – ты знаешь? Что она калека от рождения – это ты знаешь? Я по Зоне ходил, а она за это расплачивается! Ребенок, а ее дразнят, потому что она слепая и на костылях ходит! Все, что из Зоны приносил, на докторов ухлопал, а они уже и не обещают ничего. Тоже профессора. Вроде вас!.. Э, что с тобой разговаривать, с заразой!

Он резко поднимается и скрывается за холмом.

– Зря вы так, – говорит Профессор.

– Что – зря? Ну что – зря? Врет же он все. Только что придумал. Я же его насквозь вижу!

– Нет-нет. Я ведь его давно знаю. Биография у него страшненькая. Сталкером стал еще мальчишкой, в тюрьме сидел несколько раз, калечился, и дочка у него на самом деле мутант, «жертва Зоны», как пишут в газетах. Он несколько лет назад работал у меня в институте лаборантом, так что я…