Текст книги "Цитадель"

Автор книги: Арчибальд Кронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Чэллис, который, как выяснилось, был профессором металлургии в Кардиффе, читал лекции по тому же предмету в Лондонском университете и состоял членом Горнозаводского комитета патологии труда, был веселый говорун. Он разговаривал всем телом, руками, бородой, спорил, громко хохотал или смеялся журчащим смехом и в то же время забрасывал в себя большие порции еды и питья, как истопник, лихорадочно разводящий пары. Но говорил он хорошо, и все остальные, видимо, слушали его с удовольствием. Один лишь Эндрю не принимал участия в беседе, неодобрительно слушая то, что говорили о музыке, о достоинствах Баха, а затем, благодаря привычке Чэллиса перескакивать от одной темы к другой, о русской литературе. Имена Толстого, Чехова, Тургенева, Пушкина упоминались так часто, что они набили ему оскомину. «Чепуха какая-то, – злился он про себя, – сплошная, никому не нужная чепуха… Что воображает о себе этот старый бобер? Посмотрел бы я, как он, скажем, сделал бы трахеотомию в какой-нибудь грязной кухне на Сифен-роу. Немного бы ему там помог его Пушкин!»

Кристин от души наслаждалась. Поглядывая на нее украдкой, Эндрю видел, как она улыбалась Чэллису, слышал, как она принимала участие в разговоре. Она держала себя очень естественно, без всякого жеманства и претенциозности. Раза два упомянула вскользь о городской школе, в которой она преподавала. Эндрю удивился, слыша, как толково она спорила с профессором, как быстро, без всякой самонадеянности приводила свои доводы. Жена его начала представляться ему в новом свете, он словно в первый раз увидел ее. «Она, оказывается, хорошо знает всех этих русских писак, а со мной почему-то никогда о них не говорит!» – с огорчением думал он. А когда Чэллис одобрительно погладил руку Кристин, он возмутился: «Почему это старое чучело не может держать свои лапы при себе! Что, у него своей жены нет, что ли?»

Раз-другой он уловил обращенный на него взгляд Кристин, интимно-дружеский, точно предлагавший ему обменяться впечатлениями, и несколько раз она пыталась придать разговору такой оборот, чтобы Эндрю мог принять в нем участие.

– Мой муж очень интересуется рабочими антрацитовых копей, профессор. Он занялся исследованиями, связанными с вдыханием угольной пыли.

– Так-так, – сказал, отдуваясь, Чэллис, с интересом посмотрев на Мэнсона.

– Правда, мой друг? – продолжала Кристин поощрительным тоном. – Помнишь, ты на днях говорил об этом.

– Все это еще мне самому не ясно, – проворчал Эндрю. – Вероятно, ничего не добьюсь. У меня еще недостаточно данных. Может быть, они заболевают туберкулезом вовсе не от угольной пыли.

Он, разумеется, ужасно злился на себя. Ведь этот Чэллис мог быть ему полезен. Он, конечно, не стал бы просить его помощи в самой работе, но уже одно то, что Чэллис – член Горнозаводского комитета, открывало большие возможности. И, непонятно почему, гнев Эндрю обратился на Кристин. Когда они в конце вечера шли домой в «Вейл Вью», он всю дорогу сердито молчал. Все так же безмолвно прошел впереди Кристин в спальню и, когда они раздевались, старался не смотреть на жену, тогда как обычно они в это время весело делились впечатлениями, и он с расстегнутыми болтавшимися подтяжками и зубной щеткой в руке стоял перед Кристин, рассказывая подробно обо всем, что делал днем.

Когда Кристин спросила умоляющим тоном: «Правда, сегодня было весело, милый?» – он ответил очень вежливо: «О да, отлично провели вечер».

Улегшись в постель, он отодвинулся на самый край, подальше от Кристин, и когда почувствовал, что она сделала легкое движение по направлению к нему, притворным храпом, долгим и громким, остановил ее.

На следующее утро эта натянутость между ними все еще не исчезла. Эндрю ушел на работу угрюмый, на себя не похожий. Около пяти, когда они сидели за чаем, у дверей раздался звонок. Это шофер Вона привез целую пачку книг и большой букет нарциссов «павлиний глаз».

– От миссис Вон, – сказал он, улыбаясь, и ушел, дотронувшись до своей остроконечной шапочки.

Кристин воротилась в гостиную, обеими руками неся книги и цветы. Лицо ее пылало.

– Смотри, милый! – воскликнула она взволнованно. – Ну, не мило ли с ее стороны? Прислала мне всего Троллопа. Мне всегда хотелось познакомиться получше с его сочинениями. И какие чудесные цветы!

Эндрю встал и сказал с холодной насмешкой:

– Прелестно! Цветы и книги от супруги феодала! И присланы, я полагаю, для того, чтобы немного усладить тебе жизнь со мной! Я для тебя слишком скучный муж! Я не принадлежу к тем блестящим краснобаям, которые тебе, видимо, так пришлись по душе вчера. Я только самый обыкновенный, рядовой младший врач, будь оно все проклято!

– Эндрю! – Вся краска сбежала с лица Кристин. – Как тебе не стыдно!

– А что, не правда? Я все отлично видел, пока сидел остолопом за этим проклятым ужином. У меня глаза есть. Я вижу, что я тебе уже надоел. Я гожусь только на то, чтобы целый день шлепать по грязи, заглядывать под грязные одеяла да набирать блох. Теперь тебе уже не по вкусу такой неотесанный деревенщина, как я!

Глаза Кристин, полные жалости, темнели на бледном лице. Но она сказала ровным голосом:

– Как ты можешь говорить такие вещи! Я оттого и люблю тебя, что ты такой, какой есть. И никогда никого другого не полюблю.

– Так я тебе и поверил! – огрызнулся Эндрю и вышел, хлопнув дверью.

Целых пять минут он укрывался в кухне, шагая из угла в угол и кусая губы. Потом резко повернулся, бросился в гостиную, где Кристин стояла, в отчаянии поникнув головой и рассеянно глядя в огонь. Он налетел на нее, как безумный, и обнял ее.

– Крис, родная! – прокричал он в пылком раскаянии. – Милая ты моя! Прости меня! Ради бога, прости. Все, что я говорил, только слова, я этого не думаю. Я просто-напросто сумасшедший ревнивый осел. Я тебя обожаю!

Они порывисто, крепко обнялись. В комнате пахло нарциссами.

– Разве ты не знаешь, что я бы умерла без тебя? – всхлипывала Кристин.

Потом, когда она сидела, прижимаясь щекой к его щеке, он, потянувшись за книгой, спросил сконфуженно:

– А кто такой, собственно, этот малый… Троллоп? Ты бы мне объяснила, родная. Я ведь невежественный болван!

VIII

Прошла зима. Эндрю вовсю занимался новой работой – своими исследованиями результатов вдыхания каменноугольной пыли, которые он начал с систематического наблюдения за состоянием здоровья всех шахтеров угольных копей, состоявших в списке его пациентов. Вечера они с Кристин проводили вдвоем и были счастливее прежнего. Кристин помогала ему переписывать заметки, сидя у веселого огня камина (единственной привилегией врачей этого района было то, что у них всегда имелся большой запас дешевого угля), когда он возвращался с вечернего приема в амбулатории. Они часто вели долгие беседы, и во время этих бесед Эндрю просто поражался образованности и начитанности Кристин, хотя она никогда не выставляла их напоказ. Кроме того, он только теперь разглядел в ней ту утонченность инстинктов, ту внутреннюю интуицию, благодаря которой она так хорошо разбиралась в литературе, в музыке, так верно судила о людях.

– Черт побери, а ведь я только теперь начинаю узнавать свою жену! – говорил он шутливо. – Чтобы ты не слишком возгордилась, мы сейчас урвем полчаса на пикет, и я тебя обыграю. – Играть в пикет они научились у Вонов.

Когда дни стали длиннее, Кристин, ничего не говоря мужу, принялась расчищать сад вокруг дома. У Дженни, их служанки, имелся один-единственный родственник, которым она весьма гордилась, – старый инвалид-шахтер. И он за плату в десять пенсов в час согласился помогать Кристин. Однажды в мартовский день, переходя через ветхий мостик, Мэнсон увидел их внизу у ручья, где они энергично штурмовали засорявшие его груды ржавых консервных банок.

– Эй, вы, там, внизу! – крикнул он с мостика. – Что вы делаете? Распугаете мне всю рыбу!

Кристин в ответ на его насмешки только тряхнула головой:

– Погоди, увидишь!

Через две-три недели вся сорная трава была выполота, запущенные дорожки расчищены. Дно ручейка было чисто, берега приведены в порядок. У входа в долину из валявшихся вокруг камней были сложены искусственные скалы. Садовник Вонов Джон Робертс часто приходил в «Вейл Вью», принося луковицы и черенки, давая советы. Кристин с настоящим торжеством привела Эндрю за руку к клумбам, чтобы показать первый нарцисс.

В последнее воскресенье марта неожиданно, без предупреждения, приехал их навестить Денни. Они приняли его с распростертыми объятиями, осыпав градом восторженных приветствий. Видеть опять эту приземистую фигуру, это красное лицо со светлыми бровями доставляло Мэнсону истинную радость. Показав ему свои владения, накормив всем, что только у них имелось, они усадили его в самое мягкое кресло и настойчиво потребовали новостей.

– Пейджа уже нет, – сообщил Денни. – Бедняга умер месяц тому назад, после второго кровоизлияния. И хорошо сделал, что умер. – Он достал свою трубку, щуря глаза с привычным выражением циничной насмешки. – А Блодуэн и ваш приятель Рис, по-видимому, намерены сочетаться законным браком.

– Подходящая пара, – сказал Эндрю с необычной для него горечью. – Бедный Эдвард!

– Да, Пейдж был славный малый. Хороший старый врач-практик, – сказал задумчиво Денни. – Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с ним связано. Но Пейдж делал честь своей профессии.

Наступило молчание. Все трое думали об Эдварде Пейдже, который все те годы тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч шлака, мечтал о Капри, о его птицах и жарком солнце.

– А у вас какие планы, Филип? – наконец спросил Эндрю.

– Право, еще не знаю… Я что-то заскучал, – сухо усмехнулся Денни. – В Блэнелли все кажется иным с тех пор, как вы оба оттуда сбежали. Пожалуй, прокачусь за границу. Поищу места судового врача, если только меня захочет взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко.

Эндрю молчал, опечаленный мыслью о том, что этот способный человек, подлинно талантливый хирург, сознательно тратит понапрасну свою жизнь, с каким-то садизмом разрушая самого себя. Но действительно ли жизнь его разрушена? Кристин и Эндрю часто говорили о Филипе, пытаясь разрешить эту загадку. Они слышали, что Денни был женат на женщине, принадлежавшей к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить его приспосбиться к условиям врачебной практики в той среде, где не создашь себе репутации, делая блестящие операции четыре дня в неделю, если не будешь охотиться остальные три дня. После того как Денни ради жены пять лет терпел эту жизнь, она отплатила ему тем, что бросила его ради случайной связи с другим. Неудивительно, что Денни зарылся в глуши, презирал условности и ненавидел ортодоксальный уклад жизни. Но, может быть, наступит день, когда он вернется к нормальной жизни.

Они проговорили до вечера, и Филип остался до последнего поезда. Он с интересом слушал рассказ Эндрю об условиях работы в Эберло. Когда Эндрю, негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших врачей в пользу Луэллина, сказал со странной усмешкой:

– Думаю, вы недолго будете с этим мириться.

После отъезда Филипа Эндрю день за днем все более чувствовал, что ему чего-то не хватает, что в работе его есть какой-то непонятный пробел. В Блэнелли рядом был Филип, и он постоянно ощущал крепкую связь с ним, их объединяло общее дело. В Эберло же у него ни с кем не было такой связи, не было товарищеского единения с другими врачами.

Доктор Уркхарт, его коллега по Западной амбулатории, несмотря на бурный характер, был человек приятный. Но он был стар, жил просто, работал без капли воодушевления. Правда, благодаря долгому опыту он, по его собственному выражению, «чуял воспаление легких, как только сунет нос в комнату больного», очень ловко накладывал гипс или лубки и был большой мастер вскрывать нарывы. Правда, иногда он любил блеснуть умением делать небольшие операции, тем не менее во многих отношениях был человек отсталый. Эндрю находил, что он типичный представитель добрых старых домашних врачей, как называл их Денни, проницательных, добросовестных, опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение двадцати лет не открывавших ни единой медицинской книги и почти опасных своей отсталостью. Эндрю всегда готов был потолковать с Уркхартом о деле, но у старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой суп из консервов – любимым его блюдом был томатный суп, – начищал наждаком новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в клуб масонов играть весь вечер в шашки и курить трубку.

Оба врача Восточной амбулатории также внушали мало доверия. Доктор Медли, старший из них, человек лет пятидесяти, с умным и выразительным лицом, был глух как пень. Если бы не это несчастье, над которым пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы гораздо большего, чем должность младшего врача в глуши Уэльса. Он, как и Эндрю, интересовался главным образом внутренними болезнями. Диагност он был замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни слова. Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был очень робок, так как часто при этом делал пресмешные ошибки. Мучительно было видеть, как его полные тревоги глаза с отчаянно-вопросительным выражением непрерывно следили за движением губ того, кто обращался к нему. Он так боялся сделать серьезную ошибку, что прописывал лекарства в самых ничтожных дозах. Жилось ему трудно, так как взрослые дети требовали и забот, и больших расходов, и он, как и его увядшая жена, превратился в беспомощное, странно трогательное существо, трепетавшее перед доктором Луэллином и комитетом, жившее в вечном страхе, что его вдруг лишат места.

Второй врач, Оксборроу, человек совершенно другого склада, чем бедный Медли, меньше нравился Эндрю. Оксборроу был высокий, рыхлый мужчина с толстыми пальцами и шумной показной сердечностью. Эндрю часто думал, что, будь у Оксборроу больше крови в жилах, из него бы вышел отличный букмекер. Как бы там ни было, а Оксборроу в сопровождении жены, игравшей на переносном гармониуме, отправлялся каждое воскресенье в ближайший городок Фернли (делать это в Эберло ему запрещал этикет), там, посреди базара, ставил свою небольшую, покрытую ковриком кафедру и открывал религиозное собрание. Оксборроу был евангелист и, увы, невероятно чувствителен. Он вдруг начинал рыдать и молиться так, что приводил окружающих в смятение. Раз, присутствуя при трудных родах, перед которыми оказалось бессильным его искусство, он внезапно повалился на колени у постели роженицы и стал молить Бога сотворить чудо с бедной женщиной. Об этом случае рассказал Эндрю ненавидевший Оксборроу доктор Уркхарт, который, приехав вовремя, ввалился в комнату к больной прямо в сапогах и помог ей благополучно разрешиться, пустив в ход щипцы.

Чем больше Эндрю узнавал своих товарищей и систему их работы, тем сильнее желал объединить их. Между ними до сих пор не было никакой общности интересов, никакого чувства товарищества, и отношения были далеко не дружеские. Они были просто-напросто конкурентами, и такая точно конкуренция существовала между практикующими врачами по всей стране: каждый стремился перетянуть к себе как можно больше пациентов. Нескрываемая подозрительность и вражда часто бывали результатом такого положения вещей. Эндрю, например, видел, как Уркхарт, когда какой-нибудь пациент доктора Оксборроу переходил к нему и приносил ему свою лечебную карточку, брал из рук пациента полувыпитую бутылку с микстурой, открывал ее, нюхал и с презрительной миной заявлял:

– Так этим вас лечил Оксборроу? Черт возьми! Да он вас медленно отравлял!

Младшие врачи враждовали между собой, а Луэллин тем временем преспокойно вычитал свою долю из каждой их получки. Эндрю кипел негодованием и жаждал создать новый порядок, объединить младших врачей, чтобы они дружно отказались платить Луэллину. Но личные его заботы, сознание, что он здесь человек новый, а главное – воспоминание о всех тех промахах, которые он уже сделал вначале на своем участке работы, побуждали его быть осторожным, и, только познакомившись с Коном Болендом, он собрался сделать решительный шаг.

IX

Как-то в начале апреля Эндрю обнаружил у себя больной зуб и на следующей неделе, урвав свободный час, отправился разыскивать зубного врача Общества медицинской помощи. Он еще ни разу не встречался с Болендом и не знал, в какое время тот принимает. Когда он пришел на площадь, где находилась маленькая приемная Боленда, то нашел дверь запертой, и на ней была приколота бумажка с надписью красными чернилами: «Ушел на операцию. В случае спешной надобности обращаться на квартиру». После минутного раздумья Эндрю решил, раз он уже здесь, зайти к Боленду хотя бы для того, чтобы уговориться относительно лечения зуба. Расспросив по дороге компанию молодых людей, праздно болтавшихся у входа в лавку мороженщика, он отправился к Боленду.

Зубной врач жил в маленьком коттедже, стоявшем несколько в стороне, в высоко расположенном предместье восточной части города. Подходя к дому по запущенной дорожке, Эндрю услышал громкий стук молотка и, заглянув в открытую настежь дверь ветхого деревянного сарая, приютившегося сбоку у самого дома, увидел рыжего плотного мужчину без пиджака, который с молотком в руке энергично атаковал разобранный кузов автомобиля. Он заметил Эндрю в то самое мгновение, когда тот увидел его.

– Привет! – крикнул он.

– Привет! – откликнулся Эндрю чуточку выжидательно.

– Вам кого?

– Я хотел сговориться с зубным врачом насчет того, когда прийти лечиться. Я доктор Мэнсон.

– Входите, – сказал рыжий, приветственно помахивая молотком. Это и был Боленд.

Эндрю вошел в сарай, загроможденный частями невероятно древнего автомобиля. Посредине стоял кузов, поставленный на деревянные ящики из-под яиц и распиленный на две части. Эндрю поглядел сначала на эту необычайную картину, затем на Боленда:

– Так вот на какую операцию вы ушли из амбулатории?

– Совершенно верно, – подтвердил Кон. – Когда я не расположен принимать больных, то забираюсь к себе в гараж, чтобы повозиться немножко с моим автомобилем.

Он говорил с резким ирландским акцентом, а слова «гараж» (так он называл свой полуразвалившийся сарай) и «автомобиль» (это относилось к уже окончательно развалившемуся кузову) произносил с явной гордостью.

– Вы ни за что не угадаете, чем я сейчас занят, – продолжал он, – разумеется, если вы не такой же механик-любитель, как я. Этот автомобильчик служил мне пять лет, а куплен был тоже уже не новый, после трехлетней службы. Вы, пожалуй, не поверите сейчас, когда он в таком растерзанном виде, но уверяю вас, он мчится как заяц. Только он слишком мал, знаете ли, слишком мал для моей семьи. Так что я хочу сделать его побольше. Видите, я распилил его как раз посредине и вставлю кусок шириной в добрых два фута. Погодите, когда все будет готово, тогда увидите, Мэнсон. – Кон потянулся за своей курткой. – Он будет у меня такой длины, что в нем поместится целый полк. Ну, пойдемте в амбулаторию, я запломбирую ваш зуб.

В своем кабинете, где царил почти такой же беспорядок, как в «гараже», и, надо прямо сказать, почти такая же грязь, Кон запломбировал Эндрю зуб, не переставая все время болтать. Кон говорил так много и с такой живостью, что на его косматых рыжих усах всегда пузырилась слюна. Копна его каштановых волос, сильно нуждавшихся в стрижке, непрестанно лезла Эндрю в глаза, когда Кон наклонялся над ним, пломбируя ему зуб серебряной амальгамой, которую держал под ногтем жирного пальца. Он даже не потрудился вымыть руки – такими пустяками Кон не занимался. Это был беспечный, добродушный малый, стремительная и широкая натура. Чем больше Эндрю впоследствии узнавал Кона, тем больше его пленяли в нем юмор, простодушие, необузданность и непрактичность. Прожив шесть лет в Эберло, Кон не отложил ни единого пенни. Зато он извлекал из жизни массу удовольствия. Он был помешан на механике, постоянно возился с какими-то частями машин и боготворил свой автомобиль. То, что Кон являлся обладателем автомобиля, уже само по себе было курьезом. Но Кон любил шутки, даже если они были направлены против него самого. Он рассказывал Эндрю об одном случае, когда его позвали к видному члену комитета рвать зуб; он отправился туда в полной уверенности, что положил в карман щипцы, и вдруг оказалось, что он сунул в рот больного не щипцы, а шестидюймовый гаечный ключ.

Окончив пломбировать, Кон бросил инструменты в банку от варенья, наполненную лизолом (таково было его легкомысленное представление об асептике), и потребовал, чтобы Эндрю пошел к нему пить чай.

– Пойдемте, – радушно уговаривал он. – Надо же вам познакомиться с моим семейством. И мы придем как раз к чаю. Сейчас ровно пять.

Семейство Кона действительно было занято чаепитием, когда они пришли. В доме, очевидно, все привыкли к странностям Кона и не смутились, когда он неожиданно привел к чаю незнакомого человека. В теплой неприбранной комнате миссис Боленд сидела во главе стола, кормя грудью ребенка. Рядом с ней – Мэри, пятнадцатилетняя дочь, тихая, застенчивая. «Единственная брюнетка в семье и папина любимица» – так представил ее Кон. Мэри уже служила секретарем в конторе Джо Ларкинса, букмекера на площади, и получала приличное жалованье. Кроме Мэри, имелся еще Теренс, двенадцати лет от роду, и трое младших, которые вертелись тут же и криками старались обратить на себя внимание отца.

Все семейство, за исключением, может быть, одной только застенчивой и робкой Мэри, отличалось беззаботной веселостью, очаровавшей Эндрю. Кажется, сама комната говорила на сочном ирландском жаргоне. Над камином, под раскрашенным портретом папы Пия X, за который воткнута была пальмовая ветвь, сушились на веревке пеленки малыша. Нечищеная клетка, в которой заливалась канарейка, стояла на шкафу, подле свернутого в трубку корсета миссис Боленд (она для удобства сняла его перед чаем) и надорванного пакета сухарей. Шесть бутылок портера, только что принесенных из лавки, выстроились на комоде; рядом лежала флейта Теренса. А по углам валялись сломанные игрушки, непарные башмаки, один заржавленный конек, японский зонтик, два слегка потрепанных молитвенника и номер журнала «Фото».

Во время чая Эндрю, как зачарованный, смотрел на миссис Боленд – он просто глаз от нее не мог отвести. Бледная, безмятежная, с мечтательным взглядом, она сидела молча, поглощая чашку за чашкой крепкий до черноты чай, в то время как дети вокруг нее ссорились из-за каких-то пустяков, а младенец, не стесняясь, сосал полную грудь, утоляя голод. Она улыбалась, кивала, нарезала детям хлеб, наливала чай, пила сама и кормила ребенка – все это с той же рассеянной кротостью. Казалось, годы шума, грязи, унылых будней и необузданность Кона в конце концов привели ее в состояние блаженного безумия, в котором она замкнулась, от всего отрешенная, неуязвимая. Эндрю чуть не опрокинул свою чашку, когда она вдруг, глядя поверх его головы, обратилась к нему мягким, извиняющимся голосом:

– Я собиралась навестить миссис Мэнсон, доктор, но я всегда так занята…

– О господи! – Кон так и покатился со смеху. – Занята, подумаешь! У нее нет нового платья – вот из-за чего она не пошла. Деньги на платье были у меня отложены, но для Теренса или кого-то из остальных понадобилось купить башмаки. Ничего, мать, не унывай, вот увеличу наш автомобиль и отвезу тебя к миссис Мэнсон с шиком, как полагается. – Он повернулся к Эндрю и сказал с подкупающей простотой: – Туговато нам приходится, Мэнсон. Это черт знает что! Жратвы, слава богу, хватает, но насчет тряпья плохо. Комитетчики наши – народ скупой. Ну и, разумеется, главный отнимает свою долю.

– Кто? – спросил Эндрю с удивлением.

– Луэллин. Он берет у меня пятую часть моего заработка, так же как и у всех вас.

– Господи, но за что?

– Ну… я иногда обращаюсь к нему за советом. За те шесть лет, что я здесь, он раза два вырезал моим пациентам зубную кисту. И когда нужен рентгеновский снимок, он является экспертом. Но, конечно, это гнусно с его стороны!

Семейство Кона высыпало в кухню поиграть, так что он мог говорить свободно.

– Чванится своим большим лимузином. Эта проклятая штука у него вся раскрашена. Знаете, Мэнсон, раз я вслед за ним поднимался на Марди-Хилл в своем автобусике, и вздумалось мне его обогнать. Черт возьми, вам надо было видеть его физиономию, когда пыль от моего автомобиля поднялась перед его носом!

– Послушайте, Боленд, – быстро сказал Эндрю, – эти вычеты в пользу Луэллина – возмутительный грабеж. Почему мы не боремся с этим?

– Что?

– Почему нам не восстать против этого? – повторил Эндрю громче. В нем уже закипела кровь. – Это дьявольски несправедливо! Мы боремся с нуждой, хотим пробить себе дорогу… Слушайте, Боленд, вы как раз такой человек, какого я искал. Согласны вы в этом деле меня поддержать? Давайте примемся за остальных врачей. Общими силами попробуем.

В глазах Кона медленно разгорался огонек.

– То есть вы хотите выступить против Луэллина?

– Да.

Кон внушительным жестом протянул руку.

– Мэнсон, дружище, мы выступаем вместе, – объявил он важно.

Эндрю примчался домой к Кристин окрыленный, жаждущий боя.

– Крис! Крис! Я нашел настоящую жемчужину! Рыжий дантист, прямо сумасшедший человек… да-да, такой же сумасшедший, как я. Знал, что ты это сейчас скажешь. Но послушай, девочка, мы поднимаем восстание! – Он весело захохотал. – О господи! Если бы старый Луэллин только знал, какой ему готовится сюрприз!

Эндрю не нуждался в предостережении Кристин, чтобы быть осмотрительным. Он и сам решил на этот раз действовать осторожно. Поэтому он начал с того, что на следующий день отправился к Оуэну.

Секретарь выслушал его с интересом и сочувствием. Он сказал, что вычеты делались по добровольному соглашению между старшим врачом и младшими. Все это комитета не касается.

– Видите ли, доктор Мэнсон, – заключил Оуэн, – доктор Луэллин человек очень дельный и врач высокой квалификации. Мы считаем большой удачей то, что он у нас работает, но он получает от нашего Общества достаточно крупное вознаграждение за обязанности старшего врача. Это только вы, его помощники, считаете, очевидно, что ему следует еще доплачивать…

«Черта с два мы это считаем!» – подумал Эндрю.

Он ушел от Оуэна довольный, позвонил Оксборроу и Медли, убедил их прийти к нему в тот же вечер. Уркхарт и Боленд еще раньше обещали прийти. Из прежних разговоров Эндрю знал, что всех четверых возмущает необходимость отдавать пятую часть заработка. Если он их объединит, дело сделано.

Следующим его шагом был разговор с Луэллином. Поразмыслив, он решил, что следует честно предупредить Луэллина заранее, а не действовать тайком за его спиной. Днем ему пришлось быть в больнице на операции, где он давал наркоз. Наблюдая, как Луэллин делает длительную и сложную операцию брюшной полости, он не мог подавить в себе невольное восхищение. Оуэн был совершенно прав: Луэллин изумительно способный человек, и не только способный, но и гибкий, многосторонний. Он являлся тем исключением, тем единственным исключением, которое – как сказал бы Денни – подтверждает правило. Ничто от него не ускользало, ничто его не смущало. Начиная от обязанностей санитарного надзора, все правила которого он знал наизусть, и кончая новейшей техникой рентгенологии, – весь круг его многочисленных обязанностей Луэллин выполнял с полным знанием дела.

После операции, когда Луэллин мыл руки, Эндрю подошел к нему, нетерпеливо сдергивая с себя халат.

– Извините, доктор Луэллин, но мне хочется вам сказать, что я следил, как вы вырезали эту опухоль. Замечательная работа!

Смуглое лицо Луэллина покраснело от удовольствия. Он слащаво улыбнулся:

– Очень рад, что вы так думаете, Мэнсон. К слову сказать, и вы все больше совершенствуетесь в искусстве переформирования.

– Нет-нет, – пробормотал Эндрю, – я никогда не сумею этого делать как следует.

Последовала пауза. Луэллин продолжал намыливать руки. Эндрю, стоя сбоку, нервно откашлялся. Теперь, когда наступило время, он чувствовал, что не может заговорить. Но все же заставил себя. И выпалил, не переводя дыхания:

– Доктор Луэллин, вот что я нахожу нужным вам сказать… Все мы, ваши помощники, считаем неправильными эти вычеты из нашего заработка в вашу пользу. Мне неприятно говорить вам это, но я… я намерен их убедить отказаться… Сегодня все соберутся у меня. Я предпочитаю, чтобы вы узнали об этом раньше, а не после нашего решения. Я… я бы желал, чтобы вы приняли во внимание, что я во всяком случае честно поступил в отношении вас.

Не дав Луэллину времени ответить и не глядя ему в лицо, Эндрю круто повернулся и вышел из операционной. «Как нехорошо это у меня вышло», – думал он. Но как бы там ни было, а он сказал то, что нужно. Когда они предъявят Луэллину ультиматум, тот не сможет обвинить его, Эндрю, в том, что он нанес ему удар в спину.

Собрание в «Вейл Вью» назначено было на девять часов вечера. Эндрю принес из погреба несколько бутылок пива и попросил жену приготовить сэндвичи. Сделав это, она накинула пальто и ушла к Вонам. А Эндрю в нетерпении ходил по передней, собираясь с мыслями. Наконец гости явились: первым Боленд, за ним Уркхарт, а Оксборроу и Медли вошли вместе.

В гостиной, разливая по стаканам пиво и угощая гостей сэндвичами, Эндрю пытался установить сердечный тон.

Именно потому, что он едва выносил доктора Оксборроу, он обратился к нему первому:

– Пейте, Оксборроу. В погребе найдется еще.

– Спасибо, Мэнсон. – Голос евангелиста звучал суховато. – Я не употребляю алкоголя ни в каком виде. Это против моих принципов.

– Господи, Твоя воля! – сказал Кон сквозь пену на усах.

Начало не предвещало ничего доброго. У Медли, жевавшего сэндвичи, глаза все время были настороже, лицо же сохраняло застывшее выражение тревоги, как у всех глухих. Но пиво уже начинало разогревать природную воинственность Уркхарта. В течение нескольких минут он пристально смотрел на Оксборроу и вдруг выпалил:

– Раз я уже нахожусь и вашем обществе, доктор Оксборроу, быть может, вы найдете возможным объяснить мне, каким образом Тюдор Эванс с Глин-террас, номер семнадцать, попал из моего списка в ваш?

– Что-то не припоминаю такого больного, – хладнокровно сказал Оксборроу, соединяя кончики пальцев.

– Зато я помню! – разразился Уркхарт. – Это один из тех больных, которых вы у меня украли, ваше медицинское преподобие! И больше того…

– Господа! – закричал в ужасе Эндрю. – Позвольте! Позвольте! Как же мы сможем добиться чего-нибудь сообща, если будем ссориться между собой? Не забывайте, зачем мы здесь собрались.

– А зачем, собственно, мы здесь собрались? – спросил Оксборроу капризно. – Мне нужно к больному Эндрю, с серьезным и напряженным выражением лица, стоя на коврике перед камином, пытался овладеть положением.