Текст книги "Телохранитель (СИ)"

Автор книги: Аполлинарий Колдунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– …я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению.

Кроме Сергея в комнате для допросов присутствовал председатель Московского революционного трибунала Дьяконов. Кроме этого, что вызвало большое удивление Сергея, приехали сотрудник ВЧК Фридман и сам Яков Свердлов.

Свердлов начал допрос агрессивно:

– Кто вы? Фамилию свою назовите… – И тут же переход, – кто вам поручил совершить это неслыханное злодеяние?

Сергей почему-то подумал: «Как-то фальшиво звучит у Якова негодование. Странно».

Свердлов продолжал допрос. Он требовал от Фанни хоть каких-либо доказательств того, что стреляла действительно она. При этом Яков совершенно не хотел слушать Сергея, который пытался объяснить ему, что стрелков, по-видимому, было двое. Причем в Ленина попала не Фанни, а снайпер из дома напротив. Но Яков и слушать не хотел не про кого снайпера. Сергею он безапелляционно заявил, что слово такое слышать первый раз, а оптические прицелы – буржуазные выдумки.

Сергей понял, что доказать что-то Свердлову бесполезно. Но если сначала он списал все на волнение, то потом задумался – а так ли это?

Свердлов тем временем добился от Каплан признания в том, что стреляла она. Однако никаких подробностей покушения Фанни сообщить не могла: «Сколько раз я выстрелила – не помню». Сергей в это поверить мог. Он лично видел глаза этой больной женщины в момент выстрелов. Но ведь даже тогда, он не был уверен, что стреляла она. «Из какого револьвера я стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить о подробностях».

«А вот в это поверит тяжело, – подумал Сергей. – Так может отвечать, либо действительно ничего не зная, либо скрывая сообщников, если, например, террористов было двое. А в этом я не сомневаюсь», – подумал Сергей. Сейчас это стало совершенно очевидным фактом.

«Я совершила покушение от себя лично», – продолжала Каплан.

Сергей уже внимательно прочитал протоколы допросов других свидетелей. По поводу снайпера никто ничего вразумительно сказать не мог. Но также никто не мог опознать Каплан как стрелявшую. А вот это было очень странно.

Чем больше Сергей слушал Каплан, тем более у него росла уверенность, что он не ошибся тогда, во дворе завода, снайпер был, несмотря на все возражения Свердлова. Все говорило в пользу этой версии. Но почему Яков так упорно от нее отказывается?

Неожиданно Каплан скривилась, как будто у нее что-то болело.

– Вам плохо? – спросил Сергей.

– Если можно, – тихо ответила Фанни, – дайте мне что-нибудь положить в ботинки в стельки. Там вылезли гвозди, ужасно натерло ноги.

Сергей оглянулся вокруг. Ничего подходящего под рукой не было. Он увидел несколько разорванных конвертов.

– Это подойдет? – спросил он, протягивая их Фанни.

– Да, спасибо, – тихо ответила она, развязывая шнуровку ботинок и кладя туда конверты. Что-то в ее облике заставило дрогнут сердце Сергея. Он взглянул на Свердлова, но на того, эта сцена не произвела никакого впечатления. Он что-то писал, потом поднял голову и обратился к Каплан:

– Я думаю, у вас есть еще много что сказать…

– Я сказала все.

– Я не ошибаюсь, – все также настойчиво продолжал Свердлов. – Вы утаиваете главное – сообщников и руководителей покушения…

Фанни заплакала. Ей сейчас хотелось только одного – чтобы все эти люди ушли и оставили ее в покое. Ведь на самом деле, она так до конца и не могла понять – стреляла она или нет? Но ведь она во всем созналась. Так почему же они не оставят ее в покое? Чего еще они добиваются?

На вопросы она отвечала машинально, что-то отрицала, что-то подтверждала. Что? Ее охватил ужас: не сказала ли чего лишнего? Нет… Нет… Буду говорить только о второстепенном… Только о себе… О главном молчать, молчать…

Она все еще плохо слышала. Только звон в ушах. Звуки выстрелов. Гул разъяренной толпы.

– Сколько вам лет? – услышала Фанни голос Сергея. Она вздрогнула как от пушечного выстрела. Разом слетело оцепенение.

Фанни прикрыла глаза. Перед ней пронеслись мгновенные видения: заводской двор, автомобиль с открытой дверцей. Ленин… И револьвер, бьющийся в ее ослабленной руке.

– Сколько вам лет? – повторил вопрос Сергей.

– Двадцать восемь, – наконец ответила Каплан.

– Яков, – позвал Сергей, – можно тебя на секунду.

Они вышли из камеры.

– Яков, давай прервемся и дадим ей отдохнуть, – сказал Сергей. – Всем надо отдохнуть.

Свердлов удивленно посмотрел на Сергея.

– Я не понимаю тебя, – ответил он, – ты хочешь прервать допрос убийцы Ленина?

– Да, – раздраженно сказал Сергей. – Именно этого я и хочу. Я уже пытался тебе объяснить, что она не убийца. Или не только она… Стреляли еще. Про снайпера, – при этих словах Свердлов досадливо поморщился, – да, да, Яков, именно про снайпера, я имею определенную информацию. А Каплан нам просто подставляют.

Эти слова удивили Свердлова, но, тем не менее, он согласился с мнением Сергея и сказал с неохотой:

– Хорошо. Я тебе верю. Давай остановимся на сегодня. Возможно, ты прав, нам надо отдохнуть.

Каплан задержали, а на ее сообщника – дежурного боевика Новикова никто не обратил внимания. Террорист загипнотизировал рабочих своей матросской формой и оказался вне подозрений. Он попытался подстраховать Каплан. Кинулся с револьвером к упавшему Ленину, но того уже прикрывал собой телохранитель. Новикову ничего не оставалось, как скрыться за воротами в толпе и воспользоваться пролеткой с рысаком, приготовленной им для них с Каплан.

ОФИЦИАЛЬНЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ № 1

30 АВГУСТА 1918 ГОДА 11 ЧАСОВ ВЕЧЕРА

«Констатировано 2 слепых огнестрельных ранения; одна пуля, войдя над левой лопаткой, проникла в грудную полость, повредила верхнюю долю легкого, вызвав кровоизлияние в плевру и застряла в правой стороне шеи, выше правой ключицы; другая пуля проникла в левой плечо, раздробила кость и застряла под кожей левой плечевой области, имеются налицо явления внутреннего кровоизлияния. Пульс 104. Больной в полном сознании. К лечению привлечены лучшие специалисты-хирурги».

1 сентября 1918 года

Свердлов долго думал, на кого он может положиться в столь трудном и ответственном деле. Наконец, свой выбор он остановил на Варламе Аванесове. Его-то он вызвал к себе.

– Варлам, – обратился к нему Свердлов, – немедленно поезжай в ЧК и забери Каплан. Поместишь ее здесь, в Кремле, под надежной охраной.

Аванесов вызвал машину и поехал на Лубянку. Забрав там Каплан, он привез ее в Кремль. И оставил в полуподвальной комнате под детской половиной большого дворца.

Еще раз Свердлов вызвал Аванесова ближе к вечеру.

– Вот тебе постановление ВЧК, – сказал Свердлов, протягивая Аванесову бумагу, – Каплан – расстрелять, приговор привести в исполнение коменданту Кремля Малькову.

– Когда? – коротко спросил Варлам.

– Сегодня, – ответил Свердлов, – немедленно. Да, – добавил он, – Варлам, уничтожь ее останки…

Если приказ о расстреле Каплан выглядел для Аванесова вполне естественным – ну, а что же еще могло быть с ней? – то уничтожение останков показалось даже ему, убежденному революционеру, чрезмерным.

– Зачем? – спросил Аванесов.

– Ничего не должно остаться от этой гадины! – вдруг истерично закричал Яков.

Варлам в нерешительности затих. Наконец, набрался смелости и произнес:

– Хорошо, Яков Михайлович, все будет сделано.

На квартире Ленина в Кремле находились врачи Минц, Вейсброд, Семашко, Баранов, Винокуров, Розанов, Обух. Они констатировали необычайно слабую деятельность сердца, холодный пот и плохое общее состояние. Это как-то не вязалось с кровоизлиянием, которое было не таким сильным, как ожидалось. Врачи высказали предположение: не вошел ли в организм Ленина вместе с пулями какой-либо яд. У больного появились признаки одышки. Поднялась температура, и Ленин впал в полузабытье, иногда произнося отдельные слова.

Ни один из врачей не уходил из здания Совнаркома. Они беспрерывно дежурили около комнаты Владимира Ильича. Ночью прошел кризис. И лишь к утру, врачи смогли вздохнуть свободнее. Непосредственная опасность жизни Ленина миновала.

ИЗ БИОГРАФИЧЕСКОЙ ХРОНИКИ В.И.ЛЕНИНА

1 СЕНТЯБРЯ 1918 ГОДА

«Я.М.Свердлов сообщает в 11 час. 45 мин. в Петроград, что состояние здоровья Ленина несколько улучшилось. Больной шутит, заявляет врачам, что они ему надоели, не хочет подчиняться дисциплине, шутя, подвергая врачей перекрестному допросу, вообще «бушует». Сегодня мы все окрылены надеждой».

Решающие дни по ходу болезни, однако, еще впереди.

Газета «Известия»

1 сентября 1918 года

«От ВЧК. Чрезвычайной Комиссией не обнаружен револьвер, из коего были произведены выстрелы в тов. Ленина. Комиссия просит лиц, коим известно что-либо о нахождении револьвера, немедленно сообщить о том комиссии».

2 сентября 1918 года

Новиков и Коноплева докладывал отряду о свершившемся покушении на Ленина. Их слушали, затаив дыхание.

Семенов недоумевал. Почему Каплан не вскочила в пролетку, которая стояла наготове? Растерялась? Сдали нервы? Хорошо еще, что Лида была как никогда хладнокровна.

Боевики недоумевали. Ленин остался жив. Каплан схвачена и водворена на Лубянку. Выдержит ли она поединок с ВЧК?

– А вдруг Фаня уже раскололась в ЧК? – буркнул Новиков.

Семенов от неожиданности вздрогнул.

Рядом вздохнул громоздкий, неповоротливый Королев. Хотел что-то сказать, но не решился.

– Выкладывай, что у тебя.

– Как бы не того, Григорий Иванович…

– Яснее!

– Как бы худо не вышло. Всешь-таки баба. Прижмут в ЧК…

– Что ты предлагаешь?

– Уходить надо, Григорий Иванович. Близковато от Москвы сидим. Если Фаня не выдержит – возьмут всех скопом.

Королева неожиданно поддержала Коноплева.

– Фаня – прежде всего женщина, а уж потом – боевик.

– Эта женщина выдержит все. И потом, Лида, ты иногда просто невыносима. Лучше сходи на станцию, узнай новости.

Семенова атаковал Козлов:

– Григорий Иванович! Ударим по Лубянке, отобьем Фаню. Ребята согласны…

– Верно, Григорий Иванович! Чекисты думают, что мы на дно ушли. Врасплох застанем…

Перебивая друг друга, террористы горячо доказывали реальность задуманного. Семенов заколебался: может и впрямь попытаться?

2 сентября 1918 года

Варлам Аванесов вызвал к себе коменданта Кремля Петра Малькова.

– Надо немедленно съездить на Лубянку и забрать Каплан. Поместите ее в Кремле под надежной охраной.

Мальков не стал интересоваться причиной такого неожиданного приказа. А просто выполнил указание Аванесова. Он перевез Каплан с Лубянки в Кремль. Поместил ее в полуподвальной комнате. Комната была с высоким потолком, гладкими стенами, с зарешеченным окном, которое находилось метрах в четырех от пола. Не заглянешь в него, не дотянешься рукой. Возле двери и на всякий случай у окна, Мальков поставил усиленные посты. Часовых проверял ежечасно. Не спускал глаз с заключенной. Больше всего Мальков боялся, как бы кто-нибудь из охраны не отправил террористку на тот свет раньше времени. Каплан вызывала у латышских стрелков брезгливость и ненависть.

Фаня отказалась от завтрака. Первые часы пребывания в камере она ни на минуту не останавливалась. Все ходила и ходила от стены к стене. Ее несколько раз вызывал Сергей, но она отказалась отвечать на вопросы. Когда перестали вызывать на допросы, затихла. Присела на табурет и уставилась в стену.

Глубокая поперечная морщина, прорезавшая лоб у переносицы, придавала лицу несвойственное выражение обреченности. Не было у нее раньше этой морщины и этой безысходной обреченности. Три дня и три ночи, проведенные в поединках с чекистами и наедине с собой, вытряхнули из нее что-то очень существенное и невосполнимое: безрассудное, необъяснимое, полное восприятие жизни, когда все – и неудачи, и беды, и сомнения, и огорчения были в радость.

Каплан прислушалась к себе. Ядовитым туманом заклубился внутри страх. Опалило сознание бессилия. Рок неудач преследовал ее, и после каторги. Сковывал волю. Сколько ей можно убегать, кого-то догонять, быть, в конечном счете, битой?

Она снова стала ходить по камере. С трудом переставляла ноги, но куда ни повернется – серая стена. Об нее тупо ломался взгляд. Будто она никогда не видела солнца, не кипела в половодье революции. Откуда эта серая стена? Какая дьявольская сила забросила ее в одно из подвальных помещений Кремля?

Каплан надеялась, что ее больше не будут вызывать на допросы. Она боялась встреч с Сергеем. Уцепиться за ниточку – размотает весь клубок. Она уже на пределе. Скорей бы конец. Взаимные прощупывания, пробные атаки и контратаки, истерики, уход в глухую защиту, обманные маневры поведения. С чем это сравнишь?

Память Каплан распахнула в минувшее одну из своих бесчисленных дверок, и она услышала голос Сергея:

– Я думаю, у вас есть много что сказать…

По спине пробежали мурашки.

– Я сказала все, – выдавила Каплан и отвернулась. Мутным, нехорошим взглядом уставилась в окно. В глазах бродило что-то этакое… Мысль? Воспоминание?

– Я не ошибаюсь, – сказал Сергей. – Вы утаиваете главное – сообщников и руководителей покушения… Вам предстоит очная ставка…

– С кем?

– С Верой Тарасовой.

– Зачем? Зачем эта канитель с очными ставками? Я подпишу все, о чем рассказала.

Сергей наклонился к ней ближе. Казалось, он хочет проникнуть взглядом в ее голову, понять и прочитать все ее мысли.

– Но мне нужна правда.

Вошла Вера Тарасова. Остановилась, собралась с силами.

– Послушай, Фаня, – голос Тарасовой прерывался, – как ты могла? Ну, почему?

Ответа не было.

– Трудилась бы как все, имела бы семью…

– Очевидно, я не такая, как все, – голос Каплан завибрировал от напряжения.

– Фаня, – с горечью сказала Тарасова, – ты сама себя загнала в угол. Разве об этом ты мечтала в Акатуе?

Каплан отшатнулась назад, будто ударенная, и впервые посмотрела в лицо Тарасовой – потерянно посмотрела. Слепо.

– Акатуй – совсем другая жизнь, – пробормотала Каплан. Осеклась от невозможности хоть что-то объяснить Тарасовой, искренне горюющей о ней. Махнула, обречено рукой.

– Эх, Верочка!

После ухода Тарасовой Каплан продемонстрировала один из резких скачков перемены настроения. Сергей ни разу не видел Каплан обмякшей и безоружной. И все же она ни в чем не раскаялась. Ни в чем существенном не призналась. Задумчиво стряхивала с правого плеча невидимую пушинку. Но та, вероятно, не исчезала. Тогда Каплан сняла ее пальцем, отвела в сторону и проследила. Как она медленно падала вниз…

Каплан подняла к Сергею лицо с грустными глазами.

– Я была на заводе Михельсона одна…

Сергей тяжело вздохнул. Чуя перемену, Каплан беспокойно всматривалась в Сергея, пока тот делал какие-то записи в протокол допроса. Ей, почему очень нравился этот человек. Если в такой ситуации применимы слова – «нравился». От этого веяло чем-то земным, обыденным.

– Где здравый рассудок? – едва слышно спросил Сергей. В его голосе зазвучало сочувствие. Не наигранное – настоящее. Откровенность не ему одному нужна. Ей самой.

Сергей провел рукой по горлу: нельзя запираться. И застыли два профиля против друг друга. Глаза в глаза. Сергей, упершись грудью о стол, подался вперед, словно притянутый. Признание, казалось ему, было у Каплан уже на языке…

– Я не скажу… Не могу…

Взгляд ее потух. Она сгорбилась. И сразу постарела на десяток лет…

Тусклое лицо. Бормочущий осевший голос. Маска, внешняя оболочка. Защитная окраска. Вроде бы все правильно. И, однако, Сергей чувствовал, что-то здесь не то, определенно не то. Что же должна чувствовать эта маска? Что такое сокровенное и тайное призвана она столь упорно защищать от следствия?

…Каплан все ходила и ходила по камере. Трудно сказать почему, но у нее было такое ощущение, что дело движется к развязке. Сознавая это, Каплан впервые со времени выхода на свободу с неподдельной теплотой подумала о каторге в Акатуе. Ведь там она, как это кажется, ни странно, умерла бы в кругу близких ей по духу товарищей. А здесь, в Москве, ей придется умирать в глухом остервенелом одиночестве. Память о себе ей помогут оставить выстрелы в Ленина, но ее самой-то уже не будет.

Ненадолго, всего на пять-шесть минут к Каплан зашел Сергей. Он ни о чем не спрашивал. Ничего не уточнял. Не записывал. Смотрел и о чем-то сосредоточенно думал…

Каплан так и осталась для него тайной за семью печатями со своей трагической судьбой и загадочной психологией.

Жизнь Фанни подходила к последней черте. Да и была ли у нее, в сущности, жизнь? Что она видела? Что познала? Кто ее любил? Кого она одарила своей любовью? Кому она поведала сокровенное? Кто ей открывал душу? Чье сердце она обогатила мечтой? Детство она почти не помнила. Юность ее растворилась и заглохла в обшарпанных стенах пересыльных тюрем, в кошмарных снах, горьких и беспросветных думах…

На каторге Каплан сгорала от внутренней сосредоточенности. Растворялась в бесплодных затереотизированных спорах, вера в торжество добра над злом. Ощущение тревоги не покидало ее ни на один день. А тут еще глаза… отказывались видеть белый свет – единственное, что ее радовало. Страдала ужасно, и если бы не Мария Спиридонова и Вера Тарасова – наверняка сошла бы с ума. Они не давали окончательно упасть духом, вселили надежду. Целых три года длилось тяжкое испытание, и она прозрела…

И, как удар грома, неожиданная свобода… Пока добиралась из Акатуя до Читы – отшумела бурями Февральская революция. И вдруг снова заболели глаза. Скиталась по госпиталям и больницам. Зрение то пропадало, то восстанавливалось. Случалось такое и раньше. Но тогда она не била тревоги. Не жаловалась на судьбу. Малая беда не заслоняла большую – вечную каторгу. Потерю зрения воспринимала, как еще один удар из-за угла. Тогда она пошла на риск. В Харькове ей сделали более или менее удачную операцию. Хоть и плохо, но все же стала видеть. Воспрянула духом. Вернулась в Москву. Партия эсеров находилась в бегах, на полулегальном положении. С ходу ринулась в бой. Не хотела выключаться из борьбы даже не короткое время.

Почему же она не убила Ленина? Ведь стреляла отравленными пулями. И ни одна из них не оказалась смертельной? Глаза… Всему виной глаза. На расстоянии трех шагов не попала…

Фигура Ленина почему-то расплывалась. Голова, в которую она целилась, ускользала в сторону. Бежали секунды…

Вот Сергей закрывает Ленина. И тогда она начала палить в спину Ленину…

Почти никто из боевиков не знал, какую операцию Каплан сделала в Харькове. Даже Семенову она не сказала, что стала плохо видеть. А ему она верила. У нее с ним одна точка отсчета – возмездие. Он один из немногих сумел глубоко заглянуть в ее противоречивую душу. Догадывался или нет, почему она под различными предлогами отказывалась одна ходить на ведение слежки? Ее постоянно сопровождали то Зубков, то Усов. Чаще всего – Новиков. Молча несла свой крест. Отчаянно торопилась встретить Ленина. И судьба, наконец-то, над ней смиловалась. В роковую пятницу – 30 августа 1918 года он приехал на завод Михельсона…

Странно. После выстрелов она смутно помнить, как Ленин медленно оседал на землю. Но почему-то она была уверена, что не попала в него. Да и выстрелов было больше, чем она успела сделать.

Вот это-то ее и поразило. Вот почему она растерялась и кинулась в толпу бегущих к воротам женщин. Забыла, что для ее побега в ближайшем переулке стоял наготове рысак с пролеткой. Забыла, как Новиков сказал ей:

– После выстрелов бегите к извозчику. Он вас быстро умчит отсюда.

Ей бы только свернуть в переулок… А она, ошеломленная, куда-то побежала. Потеряла ориентировку. Растерялась. Прислонилась к развесистому дереву. Перевела дух. Загнанная и затравленная, обратила на себя внимание какого-то военного комиссара… Так значит, стрелял еще кто-то?

Каплан не питала иллюзий на снисхождение Советской власти. Слишком велико и чудовищно было ее преступление, даже если не ее выстрелы достигли цели. Она знала – пощады не будет. Мучилась и казнилась только одним: могла ли она скрыться после покушения? Могла. Лихач – извозчик, нанятый по распоряжению Семенова дежурным боевиком, ждал ее наготове у завода в условленном месте. Но она придерживалась той точки зрения, что исполнитель после совершения террористического акта не должен бежать и скрываться. И она, помня об этом, сыграла свою роль до конца, создав впечатление, что эсеровские террористы по-прежнему, как и при царизме, – герои, рыцари без страха и упрека, без колебания жертвуют жизнью за святое дело…

И все же она пришла к выводу, что оказалась подсадной уткой, заранее обреченной на арест и смерть.

Ночь с 3 на 4 сентября 1918 года

Кремль

Аванесов вызвал Малькова поздно ночью.

– Я предъявляю вам постановление ВЦИК, – сказал Аванесов. – Каплан – расстрелять. Приговор привести в исполнение немедленно.

Мальков удивился такой поспешности, но спрашивать ничего не стал. Круто повернувшись, он вышел из кабинета и отправился в комендатуру. Там он вызвал несколько человек латышей, которых хорошо знал. Обстоятельно их проинструктировал, и они отправились за Каплан.

В замке заскрежетал ключ… Распахнулась дверь… Каплан вскинула голову. Перед ней стоял комендант Московского Кремля Мальков.

Мальков и рослые конвоиры с винтовками, смотрели на террористку враждебно. Шли молча длинными коридорами. Под высокими сводчатыми потолками гулко раздавались звуки солдатских сапог латышских стрелков.

– Стойте.

Каплан повернулась лицом к конвою. Мальков посмотрел на часы, а затем на Фанни:

– По Постановлению Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, – сказал он глухо, – вы приговорены к высшей мере наказания…

…Было 4 часа утра.

Труп завернули в брезент и быстро вынесли из здания. Почти бегом солдаты донесли его до одного из внутренних дворов, засунули в железную бочку, облили бензином и подожгли.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СНК

О КРАСНОМ ТЕРРОРЕ

Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской чрезвычайной комиссии и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их… что подлежит расстрелу все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.

Народный комиссар юстиции Курский

Народный комиссар внутренних дел Петровский

Секретарь Фотиева

Москва, Кремль, 5 сентября 1918 года

5 сентября 1918 года

Пятницкое кладбище

Он пришел сюда рано утром. Он не знал, правильно он делает, что решил похоронить ее прах здесь – на православном кладбище. Но больше этого сделать было негде. Яма была подготовлена заранее, и он бережно опустил туда урну. Взял лопату и засыпал сверху землю. Потом присел рядом на упавшее дерево. Посмотрел вверх и заплакал…

Я не хочу забывать своих слов, ощущений, эмоций. Это все, что у меня осталось. Или от меня. Здесь есть и новое, и то, что проходило вскользь когда-то.

День. Еще один день. ЕЩЕ один день. Не зря прожит. А, в сущности, день. Просто день. Как при знакомстве и пожимая ладонь в приветственном реверансе. Воздать руки к небу и зайтись молитвой, потому, что прожит, сменил горизонты, двинулся на запад, чтобы вновь родиться и явиться лучистым солнцем, птицей чайкой, несмелой, зеленью листа, нежными, улыбчивыми устами, сумбуром безмятежным, абсурдом берегов безбрежных. Какая цельная картинка. А для чего? Чтобы опять вздохнуть, сказать спасибо Небесам за еще один день.

Ау! Не чувствуете. Весь в бежевом. Снова в бежевом. Улыбается. Думает. Идет, зашиваясь в бесконечных далях. Вздыхает… быть проклятым и проклинать все вокруг. Какая песня!

Ау! Не отворачивайтесь. Не бейте в спину. Не затыкайте звенящую пропасть, что образовалась в вас. Смотрите в глаза и слушайте. Губы дрожат. Да или нет? Нет, вы мне ответьте, да или нет?

В моем дне шел дождь. Просто дождь. Солнце, будь! Я прошу. Это приказ. Просто будь и коснись своим простором моих чувств и погони взашей от них, чтоб аж пятки сверкали. Вдох – выдох, вдох-выдох, вдох… выстрел. Мир оказался прозрачен и нелеп. Я должен его изменить. Мир внутри. Или все-таки война? Энергия сгорает.

Золотые песчинки меланхолично сыпались сквозь мои пальцы, сыпались и сыпались. Золотой россыпью, соединяя все вокруг. Сыпались и журчали. Весь день я отдавался этому порыву. Я предавался этому наслаждению с таким блаженным видом, вмиг оказавшись точно уж не здесь. А песчинки сыпались, лились, бежали, плакали, струились так долго и с таким упорством… Наверное, вы все давно уснули.

Ты потерялась. Все остальное, происходившее в течение последних суток, я помню сквозь отражение твоих обоженных глаз. Дождливый город, размытые канавы, тепло – рука в руке, сумерки сгущались над городом, насмехаясь. Ночь…

Ночь. Вернее. Внезапно умерший закат. Еще точнее – плакучая морось, как ива наклоняясь. Я в доме, старом запущенном доме, забытом богом и людьми. Обсыпающаяся штукатурка, чернеющие глазницы стен, скрипящие лестницы, узкие проходы между пространствами, этими параллельными мирами, занимаемыми лишь мной. Приходя сюда и укрываясь тишиной и темнотой, моими единственными друзьями, я задумываюсь о том, что здесь явно водятся привидения невинно убиенных моей рукой.

Все это лицедейство высочайшей пробы. Как скользко. И черная волна, накрыв своим теплом, приносит облегчение от радости земного бытия. Я кроток перед ней и безотказен. Повиновение унесет в бездонный омут. Я верю, что когда-нибудь меня подхватит волной чистого прибоя. Да так, чтоб задохнуться на секунду от удивления и давно забытых ощущений.

А сейчас – вокруг лишь тлен…