Текст книги "Телохранитель (СИ)"

Автор книги: Аполлинарий Колдунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Помертвевшая было Мария Лазоревна, ожила.

– Этот? Передний? Но зачем же?

– Видите ли, – с жаром импровизировала Коноплева. – Выдам вам тайну. У меня есть жених, мы помолвлены, но… он… ему не нравиться мой зуб! И ставит условие… словом, он готов выполнить свои обязательства лишь в том случае, если я расстанусь с этим зубом…

«Какую же ахинею я несу» – подумала Лида. Но Мария Лазоревна, похоже, не обратила внимания на ту чушь, которую говорила Лида. Она возмущенно сверкнула глазами, ни на минуту не усомнившись в услышанном:

– Какой негодяй! Какой мерзавец! Минуту смотреть возлюбленной в зубы – он, случайно, не цыган?

– Насколько мне известно, чисто русский человек. Дедушка его из Турции…

– Вот, вот… Мой бог, чего не сделаешь во имя любви! – Мария Лазоревна была покорена. Пока она, возбужденная, кипятила инструменты, Коноплева в детстве удалявшая зуб, поняла, что нужно торопиться: потом не поговоришь…

– Вам вероятно, трудно в такой тесноте, Мария Лазоревна. Врачу необходимы условия…

– Ах, как вы правы. Но что поделаешь, такой страшный век. Совсем недавно квартира принадлежала мне, а теперь приходится ютиться в этом закутке. Раньше здесь жила прислуга… Ее пришлось рассчитать – ушла управлять государством. Вы же понимаете!

– Ой! – Коноплева жеманно дернула плечиком, сморщила точеный носик. – Значит, вас уплотнили? И, конечно, какие-нибудь пролетарии?

– Если бы, – врачиха перешла на трагический шепот. – Среди них попадаются вполне приличные люди. Мне чинит бормашину Николенька, токарь, слесарь, я знаю кто он там? И поверьте – не пьет…

Выхватив пинцетом из никелированной ванночки дымящиеся щипцы, Мария Лазоревна размахивала ими, остужая.

Коноплева пошла ва-банк.

– Так кто же у вас поселился?

– Если бы вы знали! Чекист! – Мария Лазоревна повращала негритянскими белками. – Самый главный!

Коноплева едва не подскочила в кресле, удачно изобразив удивление, и тотчас превратилась в провинциалку:

– А, слышала, как же. Рыжебородый такой, Барташкевич…

– Барташкевич?! Урицкий его фамилия. Урицкий, чтоб мне так жить!

Коноплева в изнеможении откинулась в кресле. Мария Лазаревна склонилась над ней:

– Теперь вы понимаете, какое я имею соседство?

Коноплева слабо кивнула, шприцы замаячили перед глазами, и ей стало страшно по-настоящему…

Итак, адрес Урицкого известен. Но это частица того, что нужно узнать, прежде чем произвести выстрел. И Коноплева кропотливо собирала сведения, крупицу за крупицей. Для этого ей пришлось снова превратиться в скромную барышню и подыскать жилье по соседству с председателем Петроградской ЧК. Удалось снять комнату в малонаселенной квартире в доме напротив. Комната выходила окнами на подъезд. Коноплева завесила окно, укрывшись за портьерой, часами наблюдала за подъездом, отмечая шифром в блокноте. Когда приезжает и уезжает машина. Не смыкая глаз. Пока не услышит знакомый рокот мотора, не блеснут за темным окном автомобильные фары. Через три недели полетела в Москву зашифрованная телеграмма. Получила ее кассирша Ярославского вокзала Калашникова, подружка Ивановой. В тот же день телеграмма очутилась у Семенова.

Но вышло не так, как задумала Коноплева. Неожиданно в Петроград приехал Семенов и увез ее в Москву. Покушение на Урицкого отложили, но слежку за ним решили продолжить – ее поручили Зейману. Коноплева предупредила: от Зеймана толку не будет. Семенов не огорчился: исполнители найдутся – была бы жертва. Опыт по этой части у партии эсеров велик. Но малость подзабытый. Молодые партийные кадры, вступившие в ПСР после Февральской революции, сильно склонились к кабинетному, бумажному стилю работы, а бумагой, как известно, скорее усыпишь, нежели побудишь массы к действию. Следовательно, сетовал Семенов, стало игнорироваться первое правило эсера – идти в массы, будоражить их, поднимать на боевые дела.

Семенов считал, что террористическая работа требует от боевика чрезвычайной выдержки и самоотдачи. Ведь за несколько минут перед выстрелом боевик переживал целую жизнь, не похожую ни на какую другую. Душа боевика не должна быть замутнена обыденностью. Иначе он не сможет нести в народ правду очищения. Потеряет дистанцию загадочности своей личности. Утратит тайну волшебства террора. А тайна и волшебство должны пронизывать его во все времена. Только тогда революция станет подвижной, как ртуть: со страстью и порывом масс, и их эмоциями и желаниями, с их совестью и мечтой…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ФАННИ»

7 мая 1918 года в Москве начал работу Совет партии правых эсеров. С докладом выступал Евгений Михайлович Тимофеев. Филолог и журналист он умел увлечь аудиторию. В самом начале его речи в зал вошла скромно одетая женщина. Нерешительно осмотрелась. Отыскала свободное место и села. Стала слушать. Это была Фейна Хаимовна Каплан – Фанни Ефимовна, как она себя называла. Совсем недавно ей исполнилось 28 лет.

– Основными целями и задачами русской демократии, – говорил Тимофеев, – мы полагаем аннулирование Брестского мирного договора, возобновление войны против Германии. Для этого необходима ликвидация власти Совета Народных Комиссаров и возрождение в России подлинных органов народоуправления во главе с Учредительным собранием.

«Туманно», – подумал Семенов. Кто-то выкрикнул с места: «Просим уточнить!».

– А что собственно уточнять? – переспросил Тимофеев. – Я достаточно ясно выразился: необходимо решительно приступить к ликвидации так называемых Советов…

– Вы поняли Тимофеева? – спросил Семенов у рядом сидящего Сунгина.

– Чего тут не понять, – рассмеялся тот. – Тимофеев не хочет расставаться ни с кадетами, ни с Антантой. У кадетов – связи и кадры. У Антанты – деньги и оружие.

На трибуне Тимофеева сменил член ЦК ПСР Гендельман-Грабовский.

– Когда предыдущий оратор сказал, что мы отвергаем возможность какого бы то ни было объединения и даже косвенного сотрудничества с большевиками, из зала подали реплику – а как же быть с Советами?

Жизнь показала, что после Октябрьского переворота. После узурпации власти большевиками, Советы полностью утратили свой социалистический характер. Они переродились, едва успев появиться. Поэтому ближайшая цель – восстановление полноправного Учредительного собрания…

…О чем положено мечтать молоденькой девушке из бедного. Но добропорядочного еврейского семейства? О женихе, детишках здоровых, об уютном домике, где в пятницу вечером будут зажигать свечи, встречая Шаббат. А Фанни мечтала отправить на тот свет киевского генерал-губернатора. Тору пусть изучают ее многочисленные братья и сестры, коллеги-белошвейки пусть вышивают гладью, а она, убежденная анархистка, будет кроить историю по-своему. Даже бомбу раздобыли – она и еще парочка таких же бесшабашных авантюристов. Правда, с бомбой получилось нехорошо – она взорвалась прямо в номере гостиницы. Фанни была ранена в «правую руку, правую ягодицу и левую голень», как значилось в медицинском свидетельстве, оформленном перед отправкой Каплан по этапу.

Естественно, ее судили. Приговорили к смертной казни. Потом заменили каторжными работами. Отправили в Акатуй, на Нерченскую каторгу – самую страшную в России. Да не просто так, а в ручных и ножных кандалах. Девочка дерзка, с тем, откуда родом и где ее родственники, темнит, удерет с этапа – не поймаем. Она не удрала, с таким ранением особо не побегаешь. А на каторге стало совсем худо – почти полностью потеряла зрение. Терзали головные боли. Понятное дело, каторга – не курорт, но не да такой степени… Она не представляла себе. Что может быть ТАК тяжело. Тюремные власти сперва думали, что Фанни симулирует, затем – когда она от отчаяния наложила на себя руки – смягчились. Хотели даже отправить ее в монастырь, хоть как-нибудь пусть там доживет. Но вокруг, как назло, богадельни были только мужские. Каплан потихоньку привыкла к новой, незрячей, жизни, учила азбуку жестов, у нее появились подруги. И новые политические взгляды – она сменила анархию на движение правых эсеров. Так и вышла из Акатуя – после амнистии, объявленной Февральской революцией – убежденной эсеркой.

… В Москву. А куда же еще? Пока Фанни находилась в Акатуе, ее семья эмигрировала в Чикаго. Однажды в тюрьму пришло письмо от ее родителей, они умоляли администрацию тюрьмы ответить, как поживает их горячо любимая дочь. Администрация ответить разрешила – Фанни продиктовала ответ.

Сейчас адрес сохранился, выезд из России свободный, если постараются, родственники смогут оплатить дорогу до Америки. Может быть, действительно уехать? А революция, счастье народа?

Нет, в Москву! Фанни приютила Анечка Лигит, тоже бывшая политкаторжанка. Ее родственник владел в московской табачной фабрикой «Дукат», построил большой доходный дом на Большой Садовой. Там они и жили, в квартире 5. Фанни говорила, что в их квартире водятся черти (была права – Воланд с компанией потом жили именно там).

Временное правительство заботилась о жертвах царизма – открыло в Евпатории санаторий для бывших политкаторжан, туда летом 1917 года отправилась поправлять здоровье Фанни. Там же познакомилась с Дмитрием Ульяновым – она, между прочим, была очень красивая. Той красотой восточных женщин, которая, к сожалению, слишком быстро вянет, но пока горит – ослепляет, обжигает. Ульянов-младший дал ей направление в харьковскую глазную клинику доктора Гершвина. Каплан сделали удачную операцию – к ней частично вернулось зрение. Конечно, снова работать белошвейкой она не могла, но теперь она ориентировалась в пространстве.

Ну, а в политике она ориентировалась прекрасно, во всяком случае, ей так казалось. Она сразу поняла: большевики – предатели. Они используют власть для своего блага, предав идеалы революции. С ними снова нужно бороться – и любые методы хороши. На память почему-то вновь и вновь приходила отчаянная француженка Шарлотта Корде, зарезавшая Марата. Он ведь тоже утопил в крови Французскую революцию. Может быть, и ей нужно сделать свой самый главный шаг к настоящей революции. Убить русского Марата? Да, ее тоже убьют. Ну и что? Да что ее жизнь – она же полукалека – когда на карту поставлена судьба мира счастье рабочего народа?»…

Из постановления ВЦИК от 14 июня 1918 года

«Принимая во внимание, что Советская власть переживает исключительно трудный момент, выдерживая одновременно натиск, как международного империализма всех фронтов, так и его союзников внутри Российской Республики, не стесняющихся в своей борьбе против Рабоче-крестьянского правительства никакими средствами от самой бесстыдной клеветы до заговоров и вооруженных восстаний…, исключить из своего состава представителей партии социалистов-революционеров и меньшевиков и предложить всем Советам рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов удалить их из своей среды».

Германский посланник Мирбах был убит в Москве, в Денежном переулке, в одной из гостиных посольского здания, около 3-х дня 6 июня 1918 года. Убийство было совершено при посредстве револьвера и толовой бомбы бывшим членом ВЧК, членом партии левых эсеров Яковом Блюмкиным и фотографом подведомственного ему отдела ВЧК, также членом партии Л.С.Р. Николаем Андреевым.

6 июня 1918 года

2.15 пополудни

– Я ответственный сотрудник ВЧК, – надменно процедил Блюмкин, – а это, – указал на Андреева, – член революционного трибунала. Нам необходимо видеть посла по весьма важному делу.

Блюмкин и Андреев предъявили удостоверения, подписанные Председателем ВЧК Дзержинским и секретарем Ксенофонтовым. На удостоверениях стояли печати ВЧК.

– Я – доверительное лицо господина посла и уполномочен вести любые, в том числе и секретные переговоры, – заявил доктор Рицлер, вышедший по просьбе охраны посольства. Блюмкин упрямо качнул головой:

– Мы должны говорить с графом Мирбахом. Дело касается только его.

Граф Мирбах осторожничал. Долго советовался с помощниками. В конце концов, уступил: как-никак представители высоких государственных органов. Принял их в каминной. Здесь же находился лейтенант Мюллер и советник Рицлер.

– ВЧК недавно арестовало венгерского офицера Роберта Мирбаха, – сказал Блюмкин. – Вашего племянника, посол. Что вы думаете по этому поводу?

Мирбах удивленно поднял бровь:

– Не имею чести знать этого офицера, а родственников в России у меня нет.

– И все же это ваш племянник, – упрямо повторил Блюмкин.

Мирбах холодно произнес.

– Судьба этого человека меня не интересует.

– Полагаю, господин посол, хотел бы знать, какие меры мы примем, – произнес Блюмкин условную фразу.

Террористы выхватили револьверы. Загремели выстрелы. Лейтенант Мюллер схватился за плечо. Посол бросился к двери. Блюмкин за ним. Выстрелил послу в затылок, потом швырнул гранату и выпрыгнул из окна на улицу. Граф Мирбах был убит наповал. Мюллер и Рицлер ранены.

Кремль, 6 июня 1918 года, 14.32

Ленин срочно вызвал Сергея.

– Только что звонил Дзержинский. Убит германский посол Мирбах.

– Снова эсеры? – спросил Сергей.

– Похоже на то, но надо во всем детально разобраться, я прошу тебя съездить и посмотреть все на месте.

Когда Сергей приехал в Денежный переулок, Феликс Эдмундович уже был там. Он беседовал с лейтенантом Мюллером. Сергей тихонько отозвал Дзержинского в сторонку.

– Что скажите, Феликс Эдмундович? – спросил Сергей.

– Убийцы установлены, – ответил Дзержинский. – Провокация. Нас хотят поссорить с Германией. Одно плохо. У них наши мандаты, но они поддельные, подпись не моя.

Сергей покачал головой.

– Это сделано специально, – сказал он. – Специально оставили вещественное доказательство причастности к покушению ВЧК.

Вскоре приехали Ленин и Свердлов. Выразили сочувствие.

– Кто это сделал? – спросил Ленин.

– Яков Блюмкин, начальник секретного отдела ВЧК, Николай Андреев, наш фотограф, – ответил Дзержинский.

Сергей в это время куда-то звонил. Переговорив по телефону, он подошел к беседующим.

– Удалось узнать. Блюмкин сейчас в отряде Попова.

– Сможешь его арестовать? – спросил Сергея Ленин.

– Попробую, – ответил Сергей.

Но арест не состоялся…

В Москве начался левоэсеровский мятеж. Попов примкнул к мятежникам. Эсеровское руководство возлагало на его отряд особые надежды. Расквартированный у Покровских ворот и в районе Трехсвятительского переулка, он стал опорой ЦК левых эсеров, заседавшего в бывшем особняке Морозова: сюда приехал Сергей. Попов встретил его настороженно.

– Где Блюмкин? – спросил Сергей.

– Он… уехал в больницу… Повредил ногу.

– В какой он больнице? – снова поинтересовался Сергей.

– Не знаю…

Сергей нахмурился. Попов побледнел:

– Честное слово революционера…

– Проверим, что стоит твое слово революционера…

Сергей прошел в соседнюю комнату. Следом за ним – двое чекистов. Позади плелся Попов. В следующей комнате их встретили члены ЦК левых эсеров Прошьян и Карелин, окруженные десятком вооруженных до зубов матросов.

– Сергей, – сказал Карелин. Его Сергей знал довольно хорошо, часто встречались еще в Смольном. – Ты зря ищишь Блюмкина. Он убил Мирбаха по заданию нашего ЦК. Всю ответственность мы берем на себя.

– Спасибо, Владимир, что помог раскрыть тяжкое преступление, – ответил Сергей. – Но в таком случае ты и твои товарищи арестованы. – Сергей повернулся к Попову. – Попов! Взять их под арест. И если ты не выполнишь мой приказ – застрелю как предателя.

Попов растерялся. Он знал, что с Сергеем шутки плохи – особа приближенная к Ленину. Прошьян и Карелин незаметно вышли в соседнюю комнату. Там находились почти все члены левоэсеровского ЦК: Черепанов, Камков, Спиридонова, Александрович, Саблин.

Сергея тем временем окружили матросы.

– Отдай оружие, – потребовал Саблин.

– Сдай немного, а то поперхнешься, – спокойно ответил Сергей.

Саблин подошел почти вплотную. Матросы пока стояли спокойно. Они колебались – видимо представляли себе, что, арестовав и обезоружив Сергея, они объявляли войну Советской власти. А Саблин уже вошел в раж:

– Брестский мир сорван! Война с Германией неизбежна!

– Ты изменник, Саблин! – также спокойно произнес Сергей.

– Нет, это вы изменники! – крикнула Мария Спиридонова. Появилась она совершенно внезапно. – Вы, большевики, лакеи Мирбаха.

Сергей никак не отреагировал на это замечание.

– Здравствуй, Маша, – не повышая голоса, сказал Сергей. – Поклон тебе от Владиславы.

Спиридонова побледнела. Владу она знала очень хорошо еще по эмиграции.

– Прекратите… – задохнувшись, выпалила она.

– Так и передам, что ее близкая подруга, отказалась от нее…

Спиридонова выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

Сергея продержали еще часа два, потом отпустили. Правда, пистолет все же отобрали. К полуночи Сергей вернулся в Кремль. Ленин почти не отходил от телефона.

– Сергей, – сказал Ленин, – положение очень сложное. Эсеры захватили несколько административных зданий. Телефон и телеграф в их руках, а это прескверно. Я хочу поручить тебе охрану Кремля. Сможем продержаться до утра?

– Надо – продержимся, – уверенно ответил Сергей.

Не раздумывая, Сергей приступил к установлению постов, лично расставил людей, обходя, внимательно вслушивался в звуки ночного города. К утру в Москву вступили 1-й Латышский и Образцовый полки. Под руководством Сергея они отбросили эсеров в Трехсвятительский переулок. Сюда же подвезли артиллерийские орудия. Эсеры засели в особняке Морозова, но уже после нескольких выстрелов из пушек, они не выдержали и обратились в бегство.

Было дано указание о поимке повстанцев. На Курском вокзале поймали успевшего загримироваться Александровича. Кроме него были арестованы почти все члены ЦК левых эсеров.

В Кремль Сергей приехал ближе к вечеру. Мятеж практически был подавлен. У Сергея были важные сведения, но они требовали уточнения. Он собирался провести несколько допросов, в частности задержанного Александровича.

Он прошел в приемную Ленина. Там был Дзержинский.

– Феликс Эдмундович, мне надо побеседовать с задержанными, – обратился Сергей с просьбой к председателю ВЧК.

– Они все расстреляны, – спокойно ответил Дзержинский и вышел…

А тем временем из Питера в Москву приехали Федор Зубков и Елена Иванова, из Саратова – Константин Усов. Пополнился отряд и москвичами: Гвоздом, Зеленцовым, Новиковым, Корольковым и Киселевым.

На станции Удельная, в тридцати километрах от столицы, обосновался на конспиративной даче Гоц. С ним находился Рабинович.

Понимая, что боевому отряду предстоит самая сложная задача в их деятельности, Семенов старался сделать все, чтобы она завершилась удачно. Он долго искал конспиративную квартиру, наконец, выбрал дом, принадлежавший владельцу фотоателье, дальнему родственнику одного из террористов. Дом стоял на Долгоруковской улице между Садовым кольцом и Селезневкой. Рядом – угрюмое здание Бутырской тюрьмы. Однако, место подходящее; у фотографа постоянно толкучка, на посторонних не обратят внимания. Вокруг – приземистые деревянные домики, огражденные проломанными заборами. В случае необходимости можно легко скрыться.

Основная база размещалась в деревушке Хлыстово, прилепившейся к дачному поселку Томилино. Здесь тихо, удобно. Москва в двадцати пяти верстах от станции Томилино. До деревни – полчаса ходу. Кругом дачи – местные жители привыкли к чужим. Томилино – не глухая деревня, где приезжий возбуждает всеобщее любопытство.

Владелец дачи – мужик угрюмый, сильно пьющий, бессемейный. Ничем, кроме денег и выпивки, не интересовался. Перебрался в сарай, и там пил с утра до ночи. Дачу снял Михаил Александрович Давыдов, тридцативосьмилетний филолог – учитель Московской гимназии, прапорщик царской армии, член партии социалистов-революционеров. Ему, человеку в глазах Советской власти лояльному (он читал лекции на курсах агитаторов и инструкторов при ВЦИК), приказали разместить здесь группу террористов-подрывников из боевого отряда.

В группу входило несколько человек: Глебов, Штальберг, Жидков, Кочетков, Зобов, Гаврилов, Даненберг. Все они старые члены партии, проверенные, надежные. К началу августа на чердаке оборудовали склад оружия. Здесь под сеном хранились ручные гранаты английского производства, несколько запасных запалов, два сухих элемента и части для адской машинки, десятизарядный маузер в кожаной кобуре. Через французскую миссию приобрели бомбу, запалы, шнур, пироксилин. Все это зарыли в огороде, прикрыв сверху вялой картофельной ботвой.

В Томилино Лида Коноплева, блистала познаниями. Она читала лекции о яде кураре. Положив перед собой темно-бурые зернышки, она говорила:

– Кураре индейцы Южной Америки приготовляют из смеси соков растений. Смесь варится, выпаривается на солнце и только на солнце, ни в коем случае ни на очаге – и получается кусочки. Индейцы используют кураре для охоты на зверье и птиц, смазывают ядом стрелы. Если порошком посыпать ружейные и револьверные пули, предварительно сделав надрезы, яд окажет необходимое воздействие. Для человека смертельная доза – сотые доли грамма, пылинка… Смерть наступает мгновенно.

После Лиды слово взял Абрам Гоц.

– Итак, мы начинаем… Выходим на передний край борьбы с большевиками. Пускаем в ход наше грозное оружие…

Коноплева поморщилась: к чему патетика? Сейчас она просто выглядит фальшивой. К кому Гоц адресуется?

По выражению лица Лиды, Гоц угадал направление ее мыслей.

– Прошу всех запомнить непременное условие: если боевика задержат с поличным. Он не должен называться членом партии эсеров. Ни в коем случае! Он обязан твердо и решительно заявить советским органам власти, что действовал на свой страх и риск. За Центральным комитетом остается неоспоримое право – признать акцию партийной сразу после покушения или через некоторое время.

Тщеславный, склонный к театральным жестам, Абрам Гоц предпринимал отчаянные усилия к организации покушения на Ленина в марте 1918 года. И все же оно не состоялось. «Другое дело теперь, в августе, – думала Коноплева, – Руководит террористами не какой-нибудь слабонервный Рихтер, а испытанный боевик, член ЦК Григорий Семенов…»

Рабочий, эсер Константин Усов пришел в Алексеевский народный дом убить Ленина. Митинг еще не начался, но рабочих собралось полторы-две тысячи. Разгорелся жаркий спор об Учредительном собрании, в который встрял Усов. Инструкция запрещала боевику-исполнителю вступать в политические разговоры. Но Усов не стерпел и заступился за Учредительное собрание. Поддержки он почти не нашел. Все рабочие. С которыми он спорил, были за Советы.

И вдруг над головами зашумело:

– Ленин приехал! Товарищу Ленину – пролетарское ура!..

Радость и воодушевление охватило всех рабочих. Усов был ошеломлен. Ленин – кумир всех рабочих! Вырвать бога у миллионов масс, он не решился, и стрелять в Ленина не стал. Он слушал его речь, не проронив ни слова. Ленин говорил об Учредительном собрании и Советах. И говорил так, что впервые в понимании Усова Учредительное собрание поблекло.

Усов ушел с митинга и вернулся на явочную квартиру, бросил револьвер:

– Не мог. Рука не поднялась… Я, рабочий среди тысяч рабочих – и вдруг убить Ленина? Не мог…

Лида метнула враждебный взгляд на Усова.

– Тряпка, – пренебрежительно сказала она.

– Поймите, – почти взмолился Усов, – убить царского генерала или министра – это одно. Совсем другое – идти с отравленными пулями против Ленина! Здесь тебя ждет не благодарность. А проклятие всего мира. Не отрицаю – дрогнул… Дрогнул перед собственной рабочей совестью.

– Ты просто испугался, Костя, – вспыхнула Лида, – выветрился из тебя боевой эсеровский дух на большевистском митинге.

– Не перебивай, – огрызнулся Усов. – Нутром чую, что убийство Ленина – дело не святое… Раньше царских тиранов и деспотов убивали. А Ленин – разве он тиран? Он тоже социалист, как и мы, только по-иному Россию перекраивает. В интересах рабочего класса и трудового крестьянства.

– Ты и заговорил как Ленин, – вступила в разговор Каплан. Свет из окна упал на продолговатое лицо Фанни…

«Ну и страхолюдина», – подумала Лида – «И чего нашел Новиков в этой узкогрудой фанатичке? Таскается за ней по всей Москве».

Из статейного списка № 132, составленного в киевской губернской тюремной инспекции 30 июля 1907 года:

Имя, отчество, фамилия или прозвище и к какой категории ссыльных относится? – Фейга Хаимовна Каплан. Каторжанка.

Куда назначается для отбытия наказания? – Согласно отношения Главного Тюремного Управления от 19 июня 1097 года № 19641, назначена в ведение Военного Губернатора Забайкальской области для помещения в одной из тюрем Нерчинской каторги.

Следует ли в оковах или без оков? – В ручных и ножных кандалах.

Может ли следовать пешком? – Может.

Требует ли особо бдительного надзора и по каким основаниям? – Склонна к побегу.

Состав семейства ссыльного – Девица.

Рост – 2 аршина и 3,5 вершка.

Глаза – продолговатые, с опушенными вниз углами, карие.

Цвет и вид кожи – Бледный.

Волосы головы – Темно-русые.

Особые приметы – над правой бровью продольный рубец сант. 2 1|2 длины.

Возраст – по внешнему виду 20 лет.

Племя – еврейка.

Из какого звания происходит – по заявлению Фейни Каплан она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что по проверке, однако не подтвердилось.

Природный язык – еврейский.

Говорит ли по-русски? – говорит.

Каким судом осуждена – Военно-полевым судом от войск Киевского гарнизона.

К какому наказанию приговорена – к бессрочной каторге.

Когда приговор обращен к исполнению – 8 января 1907 года.

Фанни Каплан попала в отряд к Григорию Семенову не сразу, хотя всегда активно боролась за идеи партии социалистов-революционеров, попранные, по ее твердому убеждению, большевиками в октябре 1917 года. Еще на Совете ПСР она, преодолевая робость, с помощью старого эсера Алясова познакомилась с бывшим депутатом Учредительного собрания Вольским.

Она подошла. Назвалась каторжанкой из Акатуя. Попросила дать ей какое-нибудь стоящее дело. Пояснений для Вольского не требовалось: дело на языке эсеров, еще со времени их предшественников, обозначало никак не пропаганду, не агитацию, не организационную работу, а только террор. Вольский это понимал, и Каплан тоже понимала. Вольский предложил Каплан встретиться после окончания работы Совета. И снова Каплан пришлось преодолевать робость и еще раз подходить к понравившемуся ей Вольскому. И снова он высказался неопределенно, туманно. Сказал, что для громких дел не пришло еще время. Центральный комитет и он, Вольский, непременно вспомнят о ней, когда нужно будет послужить делу революции.

У Вольского хватило чуткости спросить, откуда она приехала в Москву, как устроена с жильем, где питается, на какие средства существует? Узнав, что она приехала из Симферополя и в Москве находится, что называется, на птичьих правах, определил ее на квартиру к юристу К.И.Рабиновичу. Константин Исаакович к делам Фанни да и к ней самой повышенного интереса не проявлял. Иногда, правда, заходил в ее комнату, они обменивались приветствиями, вели общие разговоры. Большую часть времени хозяин пропадал в юридической конторе, а дома отсиживался в своем кабинете за чтением судебных материалов.

Не сошлась близко Каплан и с хозяйкой квартиры. Старалась избегать с ней разговоров, не оставаться подолгу наедине, не задавать никаких вопросов и не разглагольствовать о своем прошлом. Вообще, не хотела быть для хозяев квартиры навязчивой и, тем более, обузой. Рабиновичи не обижались. Понимали – перед ними человек трудной судьбы. За плечами 11 лет каторги. Взяли ее на содержание. Оплатить это помощью по хозяйству Каплан не могла. Никогда им не занималась. Позавтракав на скорую руку, она уходила в город. Отдельные дни проводила в Сокольниках, спешила наверстать за долгие годы тюрем – вдоволь надышаться свежим воздухом и насладиться общением с природой.

Вспоминая осторожничание Вольского и других руководителей партии эсеров, с которыми она разговаривала в Москве, Каплан недоумевала: почему ей не дают задания, не привлекают к активной борьбе с большевиками? Не верят? В таком случае остается действовать самой. Слава богу, кроме эсеров, в Москве есть и другие патриоты…

Каплан трудно пережила разгром Учредительного собрания и горела желанием свершить возмездие. Убить Ленина. Поддержки в этом начинании она у Вольского не встретила и, обуреваемая жаждой действий, еще до встречи с Семеновым, создала в Москве свою террористическую группу. Завербовала старого каторжанина Павла Пелевина, бывшего матроса, без четких мыслей и прочных убеждений. Привлекла Владимира Рудзиевского, присяжного поверенного с белогвардейским оттенком и эсерствующую девицу Марусю, не знавшую своей подлинной фамилии, истинное дитя панели.

Представление о терроре у сподвижников Фанни было совершенно диким. Пелевин считал возможным отравить Ленина, вложив что-нибудь соответствующее в еду. По мнению Рудзиевского, к Ленину надо было подослать врача, который привил бы ему опасную болезнь. Маруся намеревалась убить Ленина кирпичом из-за угла. Конкретного плана покушения террористы не имели, но на всякий случай обзавелись бомбой. Хранилась она у Каплан. Позднее Фанни передала бомбу Семенову на явочной квартире в Сыромятниках…

Коноплева про себя отметила, что у Каплан одно плечо выше другого. Природа словно умышленно обошла вниманием эту женщину. Впрочем, когда она усталым движением бледной руки сняла косынку, на костлявые плечи упала тугая волнистая коса. Коноплева даже вздрогнула. Черная змеевидность косы еще резче подчеркнула отчужденность и замкнутость Фанни.

Пожизненную или как ее называли «вечную» каторгу Каплан отбывала с Марией Спиридоновой и Еленой Ивановой в Мальцевской тюрьме, а затем – в Акатуе. Здесь она окончательно порвала с анархистами и примкнула к эсерам. После Февральской революции получила амнистию. Жила некоторое время в Москве, потом уехала в Крым. Вернулась в Москву, повстречала немало знакомых – бывших политкаторжан. Ни с кем из них близко не сошлась, а включилась в террористическую работу. Вскоре выяснилось, что на этом поприще не оказалось ей равных.

В тусклых глазах Каплан – ни огонька, ни мысли. Почти не выпускает из тонких бескровных губ папиросу. Куда девалась ее былая живость? Понимала ли она опасность, навстречу которой шла? Безвестная, некрасивая, больная, она была нужна только партии. Кто убьет Ленина? Кто может остановить этого колосса? Только Каплан. Ее рука не дрогнет. Она не намерена спорить и обсуждать эту тему.

Каплан знала, что самым яростным противником Ленина является Абрам Гоц. От одной мысли, что Ленин стал Председателем Совета Народных Комиссаров, он приходил в бешенство. Малейший успех большевиков раздражал и мучил. Гоц принимал отчаянные попытки устранения Ленина от руководства революцией. Все они заканчивались провалами. И вдруг в отряде Семенова появилась Каплан. Находка для партии эсеров. Семенов твердо уверовал в новоявленную Шарлотту Кордэ и рассказал о ней Абраму Гоцу и Дмитрию Донскому.