Текст книги "Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938"

Автор книги: Анжелика Балабанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 8

История итальянского рабочего движения за десять лет, предшествовавших Первой мировой войне, представляла собой почти непрерывную яростную борьбу: забастовки, демонстрации, столкновения с полицией в городах, с помещиками и местными властями – в аграрных районах. В последнем случае социалисты и анархисты – хоть они и были непримиримыми противниками при обычных обстоятельствах – выступали единым фронтом против партии республиканцев, состоявшей в основном из мелких землевладельцев и торговцев.

Эта борьба была особенно неистовой в Романье, этой самой революционной провинции, где практически каждый, за исключением духовенства и представителей правящих классов, был или социалистом, или анархистом, или республиканцем.

В 1910 году, после своего возвращения в Романью, Муссолини стал редактором еженедельной партийной газеты в Форли Lotta di Classe [5]5
  «Классовая борьба» (ит.).


[Закрыть]. Это была одна из многочисленных еженедельных газет социалистической партии, издававшихся в Италии, и ни газета, ни ее редактор не привлекали к себе большого внимания за пределами Романьи на протяжении года или двух. Эта газета была отражением неразберихи и неистовства в собственном характере Муссолини и колебалась между поверхностной разновидностью марксизма и крайним анархистским подходом. Редактор то распекал «реформистов» своей собственной партии за робость и выражал самые антипарламентские настроения, то нападал на синдикалистов. Когда в 1910 году в Буэнос-Айресе произошел знаменитый взрыв в Театре Колумба, Муссолини, как это было для него характерно, стал защищать этот террористический акт, хотя сами анархисты отказались взять на себя ответственность за него.

«У Тьера никогда не было жалости к сторонникам коммуны, – писал он в Lotta di Classe, – и все же жертвы в Театре Колумба привели социалистов в волнение. Эта односторонняя чувствительность социалистов показывает, до какой степени христианство еще живо в их душах. Именно христианство дало нам эту болезненную, истерическую женскую жалость».

После убийства в России Столыпина он написал: «Пролетарская Россия торжествует и ожидает того дня, когда динамит сотрет в порошок кости Маленького Отца, чьи руки красны от крови».

Его несколько раз арестовывали на непродолжительное время после его возвращения в Форли, и, когда началась война с Триполитанией, он был приговорен к пяти месяцам тюремного заключения за свое участие в антивоенном мятеже. На этот раз он бросился в яростную атаку на бывшего социалиста, впоследствии националиста Моничелли, что представляет особенный интерес в свете последующих действий самого Муссолини, а потом и попыток его фашистских защитников создать впечатление, будто Муссолини был «патриотом в отношении войны с Триполитанией».

«Такие гуттаперчевые спины, как у него, – писал он про Моничелли, – не сопротивляются ударам социалистического кризиса. Берега Рубикона кишат людьми, которые хотят продать себя. Герольды, дуйте в ваши трубы! Идет уплата долгов в конце сезона – совесть и все члены гибки».

В конце одного из самых бурных периодов внутренней борьбы в Романье я получила следующее сообщение от Муссолини: «Дорогая, вы нужны нам здесь. Нам нужно организовать митинг, который должен иметь огромный успех и широкие отклики. Он должен быть бомбой, которая потрясет все население и вдохновит их на первомайскую демонстрацию. Только вы сможете внушить такой энтузиазм. Вы должны приехать. Пожалуйста, не отказывайтесь».

Ситуация в Романье к этому времени привлекла к себе внимание всей Италии. Между социалистическими профсоюзами и сельскохозяйственными кооперативами, поддерживаемыми анархистами, с одной стороны, и властями, имеющими поддержку республиканцев, с другой стороны, ежедневно происходили столкновения. А ввиду горячего темперамента романьольцев вообще можно было ожидать любого эксцесса.

Первое мая праздновалось в Италии самым широким и впечатляющим образом. Крестьяне и рабочие, даже «белые воротнички» и специалисты рассматривали Первое мая как свой собственный особый праздник. Из-за влияния социалистов даже на неорганизованные массы празднование было единодушным, а в городах, управляемых социалистами, школы и муниципальные учреждения были закрыты. Это был день весны в сердцах и умах людей, как и в природе. Рабочие шли, демонстрируя свою силу и солидарность, а на последовавших митингах они также подвели итог своих достижений и недостатков, оценили путь, который они прошли к своей цели, и поставили задачи, которые осталось выполнить.

Так как Международный день труда праздновался даже в самых маленьких городках и деревнях, выступающие партийцы были нарасхват. Местные организации начали еще в начале весны приглашать тех ораторов, которых они считали самыми лучшими или любимыми, так что наиболее талантливые партийные лидеры всегда получали в десять раз больше приглашений, чем они могли принять. Я очень не любила отказываться от этих приглашений, и, чтобы упростить дело, я обычно старалась выбрать местность, в которой города были расположены достаточно близко друг от друга, что давало мне возможность выступать с речами четыре или пять раз в течение дня. Такова была ситуация, когда я получила приглашение Муссолини приехать в Романью. Я приняла его приглашение на том условии, что я выступлю 30 апреля и уеду в тот же день, чтобы успеть на другую встречу Первомая в отдаленной провинции.

На небольшой станции приблизительно за полчаса до моего приезда в Форли в мое купе вошли Муссолини и еще один человек. После того как мы обменялись приветствиями, Муссолини заговорил о лекции, которую он прочел накануне вечером.

– Как она прошла? – поинтересовалась я. – Люди слушали с интересом?

Муссолини засмеялся и предоставил своему спутнику отвечать на мой вопрос.

– Ну, он говорил полтора часа, – сказал тот, – и так быстро, что в течение первого получаса я едва мог следить за его мыслью; вторые полчаса были слишком трудными для понимания, а в конце мне пришлось таращить глаза, чтобы не заснуть.

Муссолини так хохотал, что все его тело содрогалось и тряслось.

Это был его приемчик, с которым я была уже знакома. Пусть люди смеются над ним, пусть считают его ненормальным – ему это было все равно, лишь бы они заметили его и сочли оригиналом.

На протяжении оставшейся части поездки он постоянно возвращался к серьезному положению в Форли, потому что враждебные действия и частые беспорядки между социалистами и республиканцами вызвали вмешательство властей. Это означало возможный арест лидеров и организаторов с целью недопущения первомайской демонстрации.

– Может быть, нам придется отменить ваше выступление, – сказал он.

– Не думаю, что нам следует нарушать обещание, которое мы дали людям, когда объявляли о митинге, – ответила я.

В Форли опасения Муссолини усилились. Он попытался повлиять на меня через других социалистов, чтобы отменить митинг, но я отказалась пойти на это.

Когда настало время для моего выступления, мы направились на большую площадь. Она была заполнена тысячами крестьян и рабочих с женами и детьми. Многие из них проехали много миль, чтобы услышать мою речь и принять участие в демонстрации, запланированной на завтра. Республиканцы собрались неподалеку. На самом деле, практически все люди в Форли были мобилизованы своими политическими партиями. Огромную толпу привлекла на митинг не только возможность услышать речь о Парижской коммуне, но люди пришли еще и потому, что очень высока была вероятность волнений, а те, чьи симпатии были на нашей стороне, хотели быть под рукой, чтобы выполнить, если будет необходимо, свой долг. Обстановка была напряженной и чрезвычайно опасной.

Республиканцы, со своей стороны, казалось, сильно хотели спровоцировать беспорядки. Они кричали и пытались множеством способов сорвать митинг. Я едва начала говорить, когда ко мне кинулся Муссолини и зашептал мне в ухо, что мы немедленно должны уходить. Какой-то республиканец убил социалиста на соседней улице. Дальнейшее кровопролитие казалось неизбежным.

Я знала, что, если я прерву свою речь в такой момент, это будет означать панику и кровопролитие, поэтому я стала прилагать еще больше усилий завоевать внимание своей аудитории, и мне это удалось.

Когда митинг закончился, полицейские власти, опасаясь покушения на нашу жизнь, предоставили нам с Муссолини машину, чтобы мы могли уехать. Два карабинера должны были ехать вместе с нами, а четверо других – сопровождать нас на другой машине. Возбуждение Муссолини перешло все границы. Он все не мог решить, в какую машину нам следует сесть, чтобы благополучно уехать. Первую или вторую машину с большей вероятностью изберут целью для взрыва?

Информация, полученная полицией, была верной: существовал заговор с целью нашего убийства. Пуля попала в одного из карабинеров, который ехал в первой машине. Муссолини, сидевший рядом со мной во второй машине, съежился на своем сиденье, дрожа и чертыхаясь. Еще долго после того, как мы отъехали от толпы на большое расстояние, он все трясся.

– Что-то мне не хочется ехать сейчас домой, – сказал он. – Эти проклятые «желтые» (республиканцы) точно меня поджидают. Лучше я поеду с вами на вокзал. Там будет так много полиции, что они не осмелятся напасть на меня.

Когда мы подъезжали к станции, он начал умолять меня не уезжать.

– Волнения, и очень серьезные волнения, будут неизбежно, – скулил он. – Прошу вас, не уезжайте. Кто знает, что может случиться завтра? Я не могу один нести ответственность.

Когда мы были уже на вокзале, велосипедист привез весть о том, что местные власти получили распоряжение правительства запретить демонстрацию, намеченную на следующий день. Муссолини немедленно затих.

Позже я поняла, что его настойчивые призывы, чтобы я приехала первым делом в Форли и осталась там, были уловкой. Конфликт между двумя политическими группировками приобрел столь критический характер, а речи Муссолини спровоцировали столько ненависти, что столкновение казалось неизбежным, и он хотел уклониться от ответственности за то, что могло случиться. В случае кровопролития вину возложили бы на мое выступление. Если бы партия стала критиковать позицию руководства в этой местности, то Муссолини легко было бы спихнуть вину на мои плечи.

Когда в 1911 году началась война с Триполитанией, в Италии высоко поднялась волна антимилитаризма, поощряемая социалистами. Партия была официально против войны, ее представители в парламенте и менее значимых законодательных органах выступали против нее, антивоенные митинги проводились по всей стране, и «Аванти» проводила активную кампанию против империализма вообще и этой программы колониального захвата в частности.

Однако некоторые лидеры социалистической партии, такие как Биссолати, Бономи и Кабрини, которые принадлежали к реформистскому крылу партии, заняли позицию, состоявшую в том, что так как социализм возможен только в индустриально развитых странах, то империалистическая экспансия, направленная на отсталые страны, несет с собой ростки более зрелого капитализма и таким образом ускоряет развитие социализма. Такие рассуждения привели к уменьшению их сопротивления войне. Но рядовые члены партии были в подавляющем большинстве против войны, и в наиболее революционно настроенных центрах проходили бурные демонстрации, такие как в Форли, где демонстранты разобрали железнодорожные шпалы, чтобы помешать передвижению войск. Но политику физического саботажа и насилия Муссолини отстаивал практически один, и после событий в Форли его на пять месяцев посадили в тюрьму. Он также призывал женщин ложиться на железнодорожные пути, чтобы мешать поездам, везущим войска для боевых действий в Африке.

Вскоре после разногласий по вопросу о войне возникла другая ситуация, которая вызвала еще большее возмущение среди членов партии, в частности в адрес Биссолати и Кабрини. После покушения на короля и королеву в марте 1912 года оба эти депутата лично поздравили монархов с их счастливым избавлением.

В результате этого растущего недовольства некоторыми депутатами-реформистами в июле 1912 года был созван чрезвычайный съезд партии в Реджио-Эмилии.

Когда съезд собрался, стало очевидным, что левое крыло, к которому принадлежала я и которое было решительно против рискованного предприятия в Триполитании, будет в большинстве. Левое крыло итальянской партии в то время можно было сравнить с «ортодоксальными марксистами» Германии, которые противостояли бернштейновским «ревизионистам». У ревизионистов был такой лозунг: «Движение – это все, цель – ничто». Не противясь реформам и не игнорируя текущие потребности, левое крыло как в Германии, так и Италии делало акцент на социалистической цели.

Мы решили, что на этом съезде внесем на рассмотрение очень краткую резолюцию с требованием исключить из партии Биссолати, Кабрини, Бономи и Подрекка. Принятие этой резолюции, наносящей удар прямо по важной части партийного руководства, означало бы победу левых вообще. Это также возложило бы ответственность за всю партию полностью на нас.

– Кого мы назначим представлять эту резолюцию на рассмотрение? – спросил один из членов нашей фракции на ее закрытом заседании.

– Это не имеет значения, – ответил другой, – она говорит сама за себя, и ее нужно только прочитать. Кто будет читать – не так важно.

– Я предлагаю товарища Баччи, – сказал один делегат.

– О нет, это было бы неразумно, – сказал какой-то товарищ из Романьи. – Баччи будет одним из наших выступающих на дискуссии, где нам нужно имя, производящее впечатление. Почему бы нам не назначить Муссолини?

– Муссолини? – спросил делегат. – Кто это? Почему его?

На самом деле Муссолини был мало известен в то время за пределами его родной Романьи, из которой он приехал как делегат съезда. Его имя только время от времени упоминалось на страницах «Аванти».

– Почему бы и не назначить его? – спросил делегат из Романьи, который первый и выступил с этим предложением. – Мы, романьольцы, боремся против войны более активно, чем другие. И не только на словах, но и на деле! Пусть тот, кто раздул мятеж против войны и был посажен за это в тюрьму, выразит наш протест против депутатов, которые забывают, что они представляют революционное рабочее движение.

– Давайте не будем терять времени даром, – заявил один пожилой делегат. – Какая разница кто? Товарищ предлагает Муссолини. Пусть он выступит, известен он или нет.

На следующий день Муссолини появился на трибуне съезда с листком бумаги, который он нервно тискал в руках, в то время как большинство делегатов смотрели на него с любопытством. Они никогда раньше его не видели.

Предлагая на рассмотрение краткую резолюцию, одобренную огромным большинством делегатов, Муссолини сказал относительно Биссолати и Кабрини: «Почему надо расчувствоваться и рыдать перед королем – просто для короля? К чему эта истерическая чрезмерная чувствительность по отношению к коронованным особам? Да и кто такой король, если не бесполезный гражданин, по определению? Социалисты не могут позволить себе, чтобы их ассоциировали с трауром и молитвами или с монархическими празднествами».

Одобрение нашей резолюции означало, как я уже подчеркивала, победу левого крыла над правым. До этого момента мы были рядовой оппозицией. Теперь мы должны были возглавить партию, самую влиятельную в стране. Вместе с нашей победой к нам пришла большая ответственность. Непросто было объяснить членам нашей партии, а также публике вообще, почему мы исключили из партии четырех ее самых известных членов. Ведь кое-кто из них были ее основателями!

Было нетрудно предвидеть, что буржуазная пресса воспользуется этим расколом, чтобы преувеличить его значение и подчеркнуть огромную ценность людей, которых мы исключили. Она будет стараться исподволь внушать, что наше отношение к ним определялось пустыми личными мотивами. Мы также знали, что какая-то часть рядовых членов партии поддастся на эти «аргументы» и будет думать, что нам следовало бы занимать более примиренческую позицию.

Необходимо было, чтобы кто-то из авторитетных членов нашего крыла, тот, кого никто не заподозрит в том, что он был движим личной затаенной враждой или амбициями, немедленно выступил бы с заявлением. Выбор пал на меня. Я не помню ни одного случая в моей жизни, когда я так остро ощущала бы ответственность, которую я беру на себя. Я знала, кого мы потеряем, и понимала, как трудно растолковывать решения, продиктованные только принципами.

«Только такая партия, как наша, – сказала я в своем выступлении, – которая своими корнями уходит в массовое движение, чье будущее тесно связано с судьбой народа, может исключить из своих рядов таких людей, как эти, с которыми мы собираемся расстаться сегодня и за которыми могут пойти другие сторонники. Это люди, которых другие партии сочтут за честь иметь в своих рядах. Но такова судьба тех, кто вступает в такое движение, как наше. Когда массы осуждают нас, мы должны уйти. Возможно, такая судьба ожидает тех из нас, кто исключает вас сегодня, или, быть может, жизнь будет достаточно милосердна и пощадит нас».

Когда моя речь окончилась, меня поздравляли не только те, от чьего имени я выступала, но и представители побежденного меньшинства тоже. Я думаю, все понимали, как тягостна была для меня эта обязанность. Я и не чувствовала, и не вела себя как победитель.

Я попросила товарищей позволить мне не идти вместе с ними на обед. Я хотела побыть одна. Через несколько минут я ушла и уже направлялась в свою гостиницу, когда улицу перешел Биссолати.

– Вы позволите мне пожать вашу руку? Можно я назову вас еще раз – последний! – словом «товарищ»? – сказал он с печалью в глазах.

– Если вам хочется сделать это после моей речи, пожалуйста, – ответила я с удивлением.

Не более чем через два года после того, как мы исключили Биссолати, мы вынуждены были исключить – по гораздо более серьезным причинам – того, кто зачитывал нашу резолюцию, – Бенито Муссолини.

В обоих случаях Социалистическая партия Италии доказала свою последовательность и соответствие своим идеалам интернационализма.

В завершение съезда мы должны были назначить новый Исполнительный комитет. Было принято, чтобы Исполнительный комитет состоял из делегатов, представляющих каждую провинцию Италии. В этот раз я была избрана впервые, равно как и Муссолини, и другие члены левого крыла. Было трудно выбрать новый персонал для центрального партийного органа «Аванти». Так как редакция «Аванти» была перед этим перенесена в Милан, товарищи, которые жили и работали в других местах, не могли быть выдвинуты кандидатами.

«У меня есть предложение, – сказал Лаццари, наш уважаемый секретарь, на одном из последующих собраний нашего Исполнительного комитета. – Давайте назначим одного из наших молодых товарищей, например Муссолини. Почему всегда выбирают тех, кто постарше? Кроме того, весь Исполнительный комитет отвечает за наш центральный орган печати, и не так важно, кто находится в Милане и считается его редактором».

Эта идея не вызвала нашего неодобрения. Только один член нового Исполнительного комитета возражал. «Меня немного пугает характер Муссолини, – заявил он. – Он слишком эгоцентричен».

Услышав такое возражение, Муссолини, который до этого молчал, раздраженно сказал: «Оставьте меня в покое. У меня нет ни малейшего желания принимать это назначение. Я не справлюсь с этой работой. У меня нет для этого достаточной марксистской подготовки, и я не хочу ответственности».

«Если партия решит, что вы нужны, и если вы настоящий революционер, вы согласитесь», – настаивал Лаццари.

Тогда другие стали побуждать его принять назначение. Муссолини молча раздумывал. Я знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что происходит в его голове. Соблазненный и польщенный таким предложением, он колебался, потому что оно было связано с ответственностью. Вопрос был еще не решен, когда мы сделали перерыв на обед. Мы с Муссолини обедали вместе. Я пыталась склонить его принять предложение Исполнительного комитета, но он, очевидно, уже принял решение и категорически заявил, что и не подумает соглашаться. Однако, когда Исполнительный комитет собрался снова, его первыми словами были: «Ну, я согласен. Но при одном условии: товарищ Балабанова должна войти в штат сотрудников в качестве второго редактора».

Я сразу же поняла мотив, лежавший в основе этого странного поведения. Он не хотел отказываться от чести, которая была ему оказана, и не хотел ответственности. Он знал, что как сотрудник «Аванти» я буду помогать ему, а в действительности буду нести полную ответственность, когда что-то пойдет не так. Но при этом я не буду пытаться нажить личный капитал на наших успехах. Он также знал, что, хотя я и могла бы помогать ему, я не перееду в Милан просто ради него, но, если об этом попросит Исполнительный комитет, я, как дисциплинированный член партии, подчинюсь. Отсюда это его маневрирование.

Первое, о чем меня попросил Муссолини, после того как мы стали редакторами «Аванти», – это написать бывшему редактору Клаудио Тревесу о том, что он больше не является сотрудником редакции, а его пост теперь занимаю я. Меня это возмутило, так как даже если я и считала себя способной заменить Тревеса – но я же не заменяла, – я бы не приняла это назначение, чтобы сместить его. Кроме того, Исполнительный комитет единогласно решил оставить Тревеса, так как он обладал исключительным журналистским талантом.

«Почему вы не возражали против кандидатуры Тревеса, когда мы обсуждали ее на заседании Исполнительного комитета?» – спросила я Муссолини.

И хотя он не ответил, причина его такого нечестного хода была мне ясна. Тревес был одним из самых выдающихся журналистов в Италии, и Муссолини боялся, что вклад Тревеса в работу газеты только подчеркнет его собственные недостатки. Чтобы избежать этого, а также неприятной ситуации, он попытался уговорить меня написать это письмо.

Всякий раз, когда перед Муссолини вставала неприятная ситуация: надо было отвергнуть статью, уволить сотрудника, столкнуться с гневом тех, кому он давал обещания и не выполнил их, он обычно просил меня заменить его. Всякий раз, когда надо было написать спорную статью, он просил меня написать ее. Всякий раз, когда читатели «Аванти» осуждали редакционную статью, он призывал меня защитить ее перед руководством или не приходил на заседание, и мне приходилось делать это.

За всю свою политическую жизнь я никогда не встречала человека, который так постоянно взывал к моему сочувствию, как Муссолини. Он обычно прямо просил меня о помощи, или я начинала каким-то образом ощущать, что он боится ситуации, и разбиралась с нею сама. Я помогала ему, потому что этого требовали интересы партии.

В начале этого периода сотрудничества с Муссолини в Милане он обнаружил, что мы с ним живем на одной и той же улице в нескольких шагах друг от друга. Когда газета уходила в печать, Муссолини часто говорил: «Пожалуйста, подождите меня, товарищ. Пойдемте домой вместе».

Обычно я приходила на работу рано утром, тогда как Муссолини, которому приходилось ждать первого экземпляра газеты каждый вечер, приходил поздно. Поэтому я предпочитала уходить раньше его, но, поняв, что он боится ночью идти пешком домой в одиночку, я обычно баловала его тем, что ждала его, несмотря на усталость в конце длинного дня.

– Чего вы боитесь? – спросила я его однажды поздно вечером, когда мы шли домой по пустынным улицам.

– Боюсь? – повторил он, останавливаясь и глядя вокруг глазами, которые, казалось, были полны ужаса. – Я боюсь деревьев, собак, неба, а также собственной тени. Да, своей собственной тени! – В этом месте он, казалось, взял себя в руки, пожал плечами и сардонически засмеялся. – Я боюсь всего, всех – и себя самого!

Однажды вечером он остановился перед какими-то деревьями и сказал:

– На этих деревьях мы будем вешать реформистов, Турати и Прамполини.

– А где повесят нас, – спросила я, – когда рабочий класс нас осудит?

Муссолини часто растягивал нашу прогулку тем, что останавливался. Не доверяя никому и боясь, что его высказывания впоследствии будут использованы против него, он был односложен со всеми, кроме меня. Все, что у него накопилось за день, он обычно обрушивал на меня по дороге домой. Он делал саркастические выпады и против себя, и против других.

«Вы читали последнюю статью Валера? – бывало, спрашивал он меня, ссылаясь на эксцентричного редактора одной еженедельной газеты. – Он ненормальный». А затем добавлял сардонически: «Держу пари, моя статья на ту же тему будет еще более сумасшедшей». И он делал паузу, чтобы посмотреть, какая будет реакция с моей стороны на его эскападу.

Иногда он говорил мне о своем намерении написать что-нибудь гораздо более «ужасное», от чего волосы встанут дыбом, чем короткие рассказы Эдгара Алана По.

«Когда я впервые прочитал Эдгара По в библиотеках Тренто и Лозанны, – говорил он, – я думал, что тут же сойду с ума, так я испугался. Я никогда не стал бы читать его на ночь. Ужас!» И он опять останавливался, добавляя после паузы: «Я тоже начал писать в такой же манере, но мой сборник рассказов будет называться «Извращение».

«Знаете, – и это заключение он повторял так часто, что оно стало лейтмотивом, – а ведь я ненормальный. В какой сумасшедший дом меня заберут, когда я совсем свихнусь, я не знаю, но я псих». И он саркастически смеялся.

«Ну, конечно, вы сумасшедший, – обычно отвечала я. – Но оставьте в покое Эдгара По, и хватит постоянно болтать о своем безумии. Вы просто хвастаете им. Это что, так интересно?»

Однажды он заговорил о нашем бывшем товарище и коллеге Моничелли, который уже упомянут выше. Когда-то он был сотрудником «Аванти», когда ее редактором был Энрико Ферри, но потом стал националистом и вышел из партии во время войны с Триполитанией. Моничелли не так давно сошел с ума, и Муссолини, который яростнее всех нападал на него за уход из партии, теперь, казалось, был рад, что нашел решение психологической загадки в последовавшем помещении Моничелли в психбольницу. Ссылаясь на это в письме, которое он написал мне, когда я была в Германии, Муссолини вновь обратился к своей знакомой уже теме: он тоже закончит свои дни в сумасшедшем доме, а Моничелли всего лишь опередил его. «Я совершенно с вами согласна, – ответила я ему. – Моничелли всего лишь опередил вас, но я надеюсь, что вы не пойдете по его стопам, а дезертируете из рабочего движения прежде, чем вас поместят в психбольницу.

И помните, – добавила я, – что я буду единственным человеком, который придет навестить вас в психушке. Вы так эгоистичны и эгоцентричны, что у вас в этом мире нет ни одного друга».

Поскольку Муссолини не жил теперь среди крестьян из провинций или неграмотных эмигрантов, он больше, чем когда-либо, сознавал свою незначительность и очень страдал из-за этого. Он стремился добиться известности любого рода. Ему доставляло удовольствие все, что привлекало к нему внимание. Даже пренебрежительные замечания делали его счастливым: ведь это означало, что его заметили как личность.

Когда движение футуристов, возглавляемое Маринетти, уже произвело международный фурор, Муссолини как-то рассказал мне о своем впечатлении:

– Как только Маринетти появился на сцене, чтобы прочесть лекцию, вся публика начала кричать, свистеть и бросать в него гнилые помидоры. Разве это не здорово? Как я ему завидую! Хотел бы я быть на его месте!