Текст книги "Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938"

Автор книги: Анжелика Балабанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В то время из Швейцарии в итальянские провинции, где был силен католицизм и откуда эмигрировали многие итальянские рабочие, ездили монахини. Родители, которые боялись отпускать своих дочерей путешествовать и жить в одиночку, хотели, чтобы они были под присмотром монахинь. В Швейцарии эти монахини держали «пансионы», которые практически были женскими монастырями в окрестностях текстильных фабрик, на которых работали девушки. Жалованье этих девушек владельцы фабрик отдавали непосредственно монахиням, и после вычетов платы за питание, штрафов за «прегрешения» и различных церковных пожертвований девушкам не оставалось практически ничего.

Среди писем, которые мы с Марией получали как редакторы газеты, было одно письмо от матери одной из таких девушек с жалобой на то, как обращаются с ее дочерью. Желая удостовериться, что дело обстоит именно так, как она описывает, я провела собственное расследование. Как только я собрала достоверный материал, я начала кампанию на страницах «Su, Compagne!» и вынесла разоблачительный материал на страницы немецкой и французской рабочей прессы. Реакция общественного мнения была очень горячей не только среди социалистов и деятелей профсоюзного движения, но и среди скептиков, масонов и читающей публики вообще. В конечном счете, после того как мой материал был выпущен отдельной брошюрой, правительство было вынуждено вмешаться.

Когда я проводила эту кампанию, один итальянский юрист-социалист попросил, чтобы меня послали выступить на Всемирный съезд вольнодумцев, который должен был пройти в Риме 20 сентября 1904 года в ознаменование отмены папской власти в Италии. Он должен был стать впечатляющим собранием рационалистов и научных сил всего мира. На железных дорогах были предприняты особые меры, для того чтобы справиться с толпами народа, так как ожидалось, что десять тысяч человек отправится в это паломничество в страну таких мучеников свободы мысли, как Джордано Бруно, и таких борцов за свободу, как Гарибальди. Папа, который в то время жил в затворничестве в Ватикане, приказал, чтобы в качестве ответной меры все католические церкви были закрыты на протяжении всей недели, когда будет проходить съезд.

Сам съезд должен был разделиться на секции, занимавшиеся антицерковными, научными и общественными проблемами. Я должна была выступить с докладом о своем расследовании и представить на рассмотрение резолюцию, призывающую к упразднению системы труда под патронажем монахинь. Я почти не видела пользы от присутствия на таком съезде, в котором принимали участие главным образом антиклерикалы, верившие в систему прибыли. Но в конце концов меня убедил тот аргумент, что мой доклад будет опубликован в прогрессивных журналах по всему миру и прочтен множеством рабочих.

На итальянской границе я обнаружила, что обслуживание поездов нарушено из-за первой крупной всеобщей забастовки в современной Италии. Почти все пассажиры выражали протест против вытекающих из этого трудностей в поездке и возмущались бастующими. Но я гордилась и была счастлива возвратиться в Италию в разгар этой внушительной демонстрации пролетарской солидарности.

Я не была в Риме с тех пор, как покинула университет, и город показался мне более красивым, а солнце более ярким, чем когда-либо. Съезд должен был проходить в здании университета. Антонио Лабриола умер, но я ощущала, что унаследовала от него неистощимую сокровищницу знаний.

Когда я прибыла в университет, съезд уже начал свою работу, а Эрнст Хэкель, выдающийся биолог своего времени, выступал с речью. Я была потрясена поведением аудитории, которая создавала столько шума, что докладчика невозможно было услышать. (Он говорил по-немецки.) Это был старый человек слабого телосложения, и его голос не мог соревноваться с шарканьем и неразберихой в зале.

Более молодые люди, присутствовавшие на съезде, были особенно нетерпеливы. На это утро был запланирован парад. Ему пора было уже начаться, а Хэкель все продолжал говорить. Солнце, музыка, множество флагов и огромная толпа, уже собравшаяся снаружи, звали их на улицы города.

Когда парад в конце концов начался, это была не дисциплинированная демонстрация, как это было запланировано. В нее влились тысячи мужчин и женщин, которые только что вышли из своих домов посмотреть на происходящее и были увлечены разноцветьем, пением и смехом. Это мероприятие приобрело стихийный характер, который усилил его эффективность как демонстрации в тысячу раз. Все скрытые мятежные настроения народа, казалось, проснулись. Никто не приказывал им идти на демонстрацию. Наоборот, церковь наложила на нее свой запрет. Но они пришли, жители Рима, чтобы петь революционные песни, размахивать в воздухе импровизированными знаменами, высмеивать церковные и светские власти, которые в повседневной жизни держали их у себя в подчинении.

Если иностранцы, которые говорят и пишут сейчас [3]3
  Книга А. Балабановой окончена в 1938 г.


[Закрыть]о восторженном единодушии итальянского народа по отношению к фашизму, могли бы видеть эту стихийную демонстрацию в дофашистской Италии, возможно, они так не спешили бы публиковать свои бессмысленные и глупые обобщения.

Заседания съезда продолжались почти так же бурно, как и при его открытии. Пока делегаты были заняты своими дебатами, люди входили в зал и уходили из него, как только понимали, что им неинтересна тема или непонятен язык говорящего. Я была уверена, что, когда настанет мой черед выступать, меня никто не услышит из-за этого беспорядка.

Когда я начала говорить, я намеревалась дать только простейший конспект той речи, которая первоначально была мной задумана. Однако вскоре я заметила, что шум стих. Меня в полной тишине внимательно слушали, и зал пополнялся новыми людьми. К тому моменту, когда я начала оживленно говорить по своей теме, каждый стул и все стоячие места были заняты. Когда я закончила, то не смогла представить на рассмотрение свою резолюцию из-за аплодисментов, которые начинались снова и снова. В конце концов, когда резолюция, которая не только осуждала систему труда под патронажем монахинь, но и призывала к упразднению частной собственности на средства производства, была вынесена на рассмотрение делегатов, я с изумлением увидела, что ее приняли единогласно. Хотя у меня уже был опыт, я понимала, что это голосование было гораздо в большей степени результатом воодушевления, чем убежденности.

Среди тех, кто, казалось, находился под самым большим впечатлением от этой демонстрации, были люди – а среди них преподаватели университета, – которые не замечали меня, когда я жила в Риме. Когда я пошла в кафе «Араньо», куда я ходила так часто с Антонио Лабриолой и другими социалистами в мою бытность студенткой, я увидела, что внезапно стала центром внимания.

После того как я возвратилась в Лугано, друзья прислали мне сотни газетных вырезок с сообщениями о моей речи и о ее воздействии на съезд. Приглашения выступить на других форумах полились рекой. Я стала знаменитой.

Глава 4

Митинг в ознаменование тридцать третьей годовщины Парижской коммуны был организован итальянским филиалом социалистической партии в Лозанне, и меня попросили быть главным докладчиком. К этому времени я уже выступала достаточно много, чтобы на трибуне всегда быть сосредоточенной, но в этом случае я обнаружила, что мое внимание в этой большой и внимательно слушающей аудитории на протяжении всего собрания отвлекает одна фигура. Это был молодой человек, которого я никогда раньше не видела. Его возбужденное состояние и неряшливая одежда бросались в глаза. Аудитории, где преобладали эмигранты, всегда состояли из бедно одетых людей, но этот человек был не просто беден, но чрезвычайно грязен. Я никогда не видела человека, который выглядел бы столь жалким. Несмотря на массивную челюсть, горечь и беспокойство в черных глазах, он производил впечатление исключительно робкого человека. Его руки нервно стискивали большую черную шляпу, и он, казалось, больше был озабочен своей собственной внутренней тревогой, чем тем, что я говорила.

В конце митинга, во время последовавшей за этим неформальной дискуссии я спросила о нем одного из рабочих-активистов. Тот объяснил мне, что это итальянец и он скрывается от военной службы в Италии. Незадолго до этого он однажды вечером появился в клубе и был представлен одним из членов движения, который знал его как сына социалиста из Романьи. Юноша явно голодал, и Серрати накормил его за счет средств партии в кооперативном ресторане. Бедняга не мог найти себе работу и жил как бродяга.

– Он спит под мостом, за исключением тех дней, когда я могу привести его к себе и предоставить ему свою кровать в дневное время, пока я на работе, – продолжал Серрати. – На родине он, кажется, был школьным учителем, но говорят, что он слишком пил, заболел ужасной болезнью и то и дело попадал в передряги. Он утверждает, что он социалист, но, похоже, мало знает о социализме и больше похож на анархиста. Но он сильно нуждается.

Другой мужчина, каменщик, добавил:

– Моя жена сшила ему кое-какое белье из старой простыни. В следующий раз, когда он придет на собрание, я позабочусь, чтобы он был почище. Всем из нас удается найти работу, но он говорит, что не может ее найти, что он слишком болен.

Я была сильно обеспокоена положением этого молодого человека и через некоторое время подошла к нему, когда он сидел в одиночестве в задней части зала.

– Могу я что-нибудь для вас сделать? – спросила я. – Я слышала, что у вас нет работы.

Когда он ответил мне, его голос был почти истеричным, и он не поднял глаз.

– Для меня ничего нельзя сделать. Я болен, я не могу работать или делать какие-то усилия.

Я не знала, что сказать. Потом он начал снова говорить, уже тише:

– Мне не везет. Несколько недель назад мне удалось заработать пятьдесят франков, но мне пришлось отказаться от них. (Он грубо выругался.) Издатель в Милане предложил мне пятьдесят франков за перевод брошюры Каутского «Грядущая революция». Но мне пришлось отказаться. Я знаю всего лишь несколько слов на немецком.

– Но я знаю немецкий. Я буду рада помочь вам, – сказала я ему.

– Вы будете мне помогать? – Его голос снова приобрел истерические ноты. – С чего это вдруг?

– Почему бы и нет? Я социалистка. Так случилось, что я выросла в привилегированных условиях и имела возможности, которых вы были лишены. Безусловно, мой долг возместить…

Он был слишком слаб, чтобы противиться этому предложению, и все же было очевидно, что он презирает себя за то, что поддался на него. Когда я протянула ему руку, чтобы пожать его, он взял ее с неохотой.

– Как вас зовут, товарищ?

– Бенито Муссолини.

Едва ли я могла себе представить в тот вечер, что начинаю общение, которое десять лет спустя приведет к таким горьким последствиям, что отчасти благодаря моей помощи и сочувствию жалкий бродяга после того собрания в Лозанне встанет во главе движения, которому я отдала свою жизнь, и что он окажется виновным в самом позорном предательстве нашего времени. Но никто не мог бы увидеть в этом смущенном, нервном двадцатилетнем юнце человека, который правит Италией сегодня.

Работа по переводу небольшой брошюры не заняла много времени. Когда мы вместе работали над ней, я видела, как много такая работа значит для него, как она стимулирует его амбиции. Было очевидно, что он презирает физический труд, и я догадалась, что, по крайней мере отчасти, его жалкое положение, его неспособность приспособиться к жизни в Швейцарии среди эмигрантов проистекали оттого, что ему оставалось только выбирать между бродяжничеством и самым непритязательным трудом. Он ненавидел социальные привилегии, но быть пролетарием не хотел. Его мать была школьной учительницей, и он сам недолгое время преподавал в начальных классах в Италии. По этим причинам он считал себя интеллигентом, лидером, а контраст между его представлением о себе и унижениями повседневной жизни зародил в нем преувеличенную жалость к себе и острое чувство несправедливости жизни по отношению к нему.

Когда мы работали вместе, я старалась дать ему почувствовать, что я скорее его коллега, чем учитель, чтобы он не ощущал свою зависимость от меня. Его уверенность в себе возрастала день ото дня, он стал более внимателен к своей внешности, и в его манерах стало меньше истеричности.

Вскоре я увидела, что он мало знает из истории, экономики и теории социализма, что его ум совершенно не тренирован. Его отец был анархистом и в 70-х годах входил в Первый интернационал как ученик Бакунина. Позднее он стал социалистом. Бенито Муссолини вырос среди радикального окружения в самой революционной провинции Италии – Романье. Не быть в Романье социалистом либо анархистом означало бы для него плыть против течения. Для того чтобы быть в той провинции не рабочим, а кем-то еще, но не радикалом, вероятно, требовалось мужество. Радикализм и антиклерикализм Муссолини были только отголосками его раннего окружения и отражением собственного мятежного эгоизма, нежели результатом понимания и убежденности. Его ненависть к угнетению не была той безликой ненавистью к системе, которую разделяли все революционеры. Она возникла из его личного чувства униженности и неудовлетворенности, из его страсти к самоутверждению и из решимости взять личный реванш.

Я стала понимать эти вещи. Постепенно, конечно.

Так как наше сотрудничество при переводе брошюры Каутского усилило его уверенность в себе, подняв на миг от положения бродяги до статуса «писателя», он стал более криклив и напорист во время дискуссий, которые каждый вечер проходили в клубе итальянских социалистов. И хотя он не прочел ни одной страницы из Маркса, за исключением «Коммунистического манифеста», он не колеблясь энергично спорил как с рабочими-социалистами, так и с настоящими интеллектуалами, среди которых некоторые изучали Маркса много лет. Он не верил в политическое просвещение масс и выражал свое презрение к такому «градуализму» в громких и горячих речах.

– Он бланкист, а не социалист, – заметил однажды один рабочий, и в той степени, в которой у Муссолини была хоть какая-то концепция социальной программы, это было, без сомнения, верно. Он любил поговорить о философии, но его политические взгляды всегда были отражением той последней книги, которую ему случайно удалось прочитать. Писателями, которые больше всего привлекали его, были Ницше, Шопенгауэр, Штирнер – люди, которые прославляли волю, мыслящую личность и деяния отдельного человека, нежели масс. Он неизбежно должен был заразиться теориями французского радикала Бланки, который понимал революцию как бурный государственный переворот и захват власти небольшой группой революционеров-заговорщиков. И именно в революционном авантюризме Бланки, нежели в революционном коллективизме Маркса следует искать ключ к последующей карьере Муссолини.

Если я в то время более терпеливо относилась к его напыщенному индивидуализму и его претензиям на философию, чем другие итальянские революционеры, особенно более практичные рабочие, то это было, вероятно, потому, что я понимала то, чего не понимали они: его эгоизм, восхваление силы и физической храбрости были компенсацией его собственной слабости, его жажды личного признания и авторитета. Как только он оправится умом и телом, говорила я себе, как только он по-настоящему почувствует себя равным, а не стоящим на более низкой ступени по отношению к другим людям, как только его язвительность ослабнет благодаря человеческому пониманию и сочувствию, его самоуверенность, его детское стремление к власти и сумятица в голове пройдут. В конце концов, он ведь был очень молод; учеба, опыт работы в дисциплинированных, организованных рабочих движениях могли бы помочь ему стать успешным агитатором за социализм, истинным революционером, а не возбужденным демагогом.

Если Муссолини когда-либо и был искренен с кем-либо, то, полагаю, этим кем-то была я. Он очень много рассказывал о себе, о своем горьком детстве (хотя, когда он рассказывал о нем, мне оно показалось гораздо менее суровым, чем у большинства итальянских рабочих), о страданиях и лишениях, которые ему пришлось вынести с тех пор, как он бежал из Италии, спасаясь от военной службы. Он искал, по его словам, работу помощника каменщика во всех больших городах, но из-за сочетания физического нездоровья и полицейских преследований его усилия не увенчались успехом. Несмотря на случайные заработки в роли помощника мясника, грузчика, посыльного и на помощь, получаемую им от товарищей, которым жилось немногим лучше его, он узнал, что такое сильный голод на протяжении нескольких дней. Он был вынужден просить подаяние у ненавистных ему буржуа, и несколько раз его арестовывали за бродяжничество. В прошлом году в Берне он участвовал в забастовке каменщиков и был изгнан из этого кантона как «анархист».

Всякий раз, когда я встречалась с Муссолини, я побуждала его читать, учиться и давала ему брошюры и книги.

– Недостаточно быть бунтарем, – говорила я ему. – Вы не можете уничтожить несправедливость, просто злясь на нее. Вы не можете разумно вести за собой рабочих, если вы не знаете ничего о рабочем движении. Вы должны понимать его историю, его неудачи и успехи, а также причины того и другого!

Возможно, ему кое-что было известно о моем происхождении, и это знание возбуждало в нем снобистскую гордость от общения с представителем того класса, который он делал вид, что презирает, – а отчасти, возможно, потому, что я была женщиной, рядом с которой ему не нужно было доказывать, что он равен или стоит выше других мужчин. Он, похоже, не обижался ни на мои советы, ни на мои упреки. Ему нужен был кто-то, на кого он мог опереться, а его тщеславие никогда не позволяло ему опереться на мужчину. Он не делал попыток скрыть от меня свою слабость. Если бы он делал это, я, вероятно, должна была бы испытывать по отношению к нему меньшее сострадание, и он, несомненно, понимал это. На протяжении всего нашего общения меня связывало с ним понимание того, что я единственный человек, с которым он был абсолютно самим собой, с которым он не напрягался, потому что ему не нужно было лгать. И на протяжении десяти последующих лет он всегда не колеблясь пользовался чувством ответственности, которое это понимание налагало на меня.

Однажды, когда мы вместе шли на вокзал, где я должна была сесть в поезд на Женеву, он указал на общественный парк, мимо которого мы проходили, и рассказал такой эпизод:

– Когда я приехал сюда, я жил в величайшей нищете. Товарищи, которые могли бы помочь мне, были далеко или сидели без работы. Однажды я проходил мимо этого парка и был такой несчастный от голода, что думал, что не проживу и дня. Я увидел двух англичанок, которые сидели на скамейке и обедали – хлеб, сыр, яйца! Я не смог сдержаться. Я бросился на одну из старых ведьм и вырвал еду из ее рук. Если бы они оказали хоть малейшее сопротивление, я бы задушил их – задушил бы, заметьте…

Он добавил грубое слово. Потом остановился и начал смеяться, засунув руки в карманы. Все его тело раскачивалось.

– Вам не кажется, что было бы лучше, если бы я убил этих паразиток? Почему не приходит час реванша?

Я обратила его внимание на то, что убийство двух женщин не решило бы проблему голода среди людей. Но его не заботил голод как социальная проблема. Он рассуждал, исходя из удовлетворения своих собственных нужд – пища и месть.

Я была убеждена, что, если бы он мог добиться в Швейцарии нормального уровня жизни, зарабатывал бы достаточно, чтобы обеспечить свои насущные потребности, регулярно питаться, иметь жилье, если бы ему больше не пришлось страдать от унижения, быть зависимым от благотворительности своих товарищей, его разум и дух стали бы менее возбужденными.

В то время я часто ездила в различные большие и маленькие города, выступая от имени как итальянских, так и швейцарских социалистов и организовывая группы из эмигрантов. Всякий раз, когда я уезжала, я держала в уме необходимость для Муссолини получить работу. Реакция товарищей в небольших городах, в которых я уже пожила, была не очень обнадеживаю щей.

В Женеве я пришла к секретарю итальянского клуба социалистов сапожнику Пьетро Лозио. Для Пьетро, как и для большинства итальянских радикалов, социализм был не просто политическим кредо, он был образом жизни, а человеческая солидарность – не убеждением, а религией. Его небольшая обувная мастерская в Женеве была магнитом для итальянских эмигрантов. Хотел ли кто-то починить башмаки, получить социалистическую брошюру, газету, хлеб, вино или совет в минуту нужды, он шел к Пьетро. Если кто-либо мог понять и помочь мне поддержать Муссолини, то это был Пьетро.

Он тепло приветствовал меня и крикнул своей жене в кухне, которая находилась позади мастерской, приготовить мне чего-нибудь поесть.

– Я пришла всего на несколько минут, дорогой товарищ, не беспокойтесь. Я подумала, что, пока я здесь, я спрошу у вас, не найдется ли в Женеве какой-нибудь работы для этого молодого Муссолини…

– Муссолини? Работать? А, так он теперь может работать, – засмеялся он в ответ. – Я должен рассказать об этом жене. Она не поверит. Когда он впервые приехал сюда, он пришел к нам. Он так много жаловался на свою болезнь, неспособность найти работу, что я сказал ему, что он может приходить к нам столоваться. Но он так много ругался, его манеры были такими грубыми и своеобразными, что Луиджия решила, что ей не понравился наш гость. «Я счастлива разделить то, что у нас есть, с товарищами, – сказала она, – но я не доверяю этому человеку. Он никогда не смотрит тебе в глаза, он такой беспокойный и грубый». После этого некоторые товарищи и я покупали для него талоны на обед в дешевой столовой, а вскоре после этого он уехал. Не думаю, что для него найдется что-нибудь в Женеве.

Несколько дней спустя я получила письмо из Лозанны с рассказом о случае, который произошел на лекции, которую читал там итальянский священник. Итальянцы решили, что среди рабочей аудитории этого священника должен быть кто-то, представляющий их антицерковную позицию, а так как Муссолини был более красноречивым оратором по этой теме, чем кто-то другой, то выбрали его. Он согласился, если ему гарантируют, что большая часть слушателей поддержит его, если разгорится конфликт. Я была знакома с его подходом к предмету и без прочтения его комментариев типа: «Религия безнравственна и является физическим заболеванием. Глубоко религиозные люди ненормальны» и т. д.

Но в начале своего выступления он попросил кого-нибудь из аудитории одолжить ему часы. Делая драматическое ударение, он провозгласил: «Я дам Богу только пять минут, чтобы поразить меня насмерть. Если он не накажет меня за это время, он не существует».

Я сразу же написала ему письмо, подчеркивая, насколько поверхностным и глупым был такой подход.

Он не ответил на мое письмо, и, когда я вернулась в Лозанну, я обнаружила, что теперь он часто выступает от имени радикалов на тему антиклерикализма и антимилитаризма. Какими бы талантами оратора он ни обладал, они больше подходили для осуждения и обвинения, нежели для изложения и объяснения, и он постепенно становился ярким уличным оратором на эти темы. И очень хорошо, что в то время он ограничивался этими темами. Сомневаюсь, чтобы он смог внятно изложить принципы и тактику социалистов или анархистов. Вскоре после этого он опубликовал свою первую брошюру «Бога нет» за счет своих друзей-радикалов. Предисловие к брошюре заканчивалось заявлением: «Верующие, Антихрист родился!»

Я снова была в Лугано, когда до меня дошли вести о том, что правительство Швейцарии распорядилось выдворить Муссолини из страны. Я не помню, что именно послужило толчком к этому внезапному решению. Он был изгнан из нескольких швейцарских кантонов из-за своих необузданных высказываний по разным поводам, но теперь, как оказалось, правительство решило, что он представляет опасность для его спокойствия. Они явно воспринимали его более серьезно, чем его товарищи. Швейцарские радикалы немедленно начали агитацию против его выдворения, а депутат от социалистов Уисс осудил это решение на Большом совете в Женеве. Должна ли Швейцария, историческое убежище для политических изгнанников и военных дезертиров, возвратить простого беженца тираническому режиму, от которого он бежал? Государственный министр ответил, что Муссолини признался, что въехал в страну по поддельному паспорту. Единственным результатом рассмотрения этого вопроса было изменение пункта выезда. Вместо того чтобы быть выдворенным через Шиассо на итальянской границе, ему было разрешено покинуть страну через границу с Австрией.

Спустя годы Муссолини приписал этот свой отъезд из Швейцарии «тоске по дому, которая расцветает в сердцах всех итальянцев… Обязательная служба в армии звала меня».

Не прошло и года, как король в честь своего дня рождения издал указ об амнистии политическим беженцам и всем дезертирам, которые желали вступить в армию по возвращении.

Я не виделась с Муссолини, пока он не проехал через Лугано по пути в Италию. Он написал мне из Тренто, где он завел себе больше друзей скорее среди патриотов, которые позднее оказали влияние на его карьеру, чем среди социалистов. Он писал, что в Австрии он имеет определенный успех как журналист, и его письмо дышало самоуверенностью. Когда он написал, что планирует написать историю философии, я не могла не позабавиться. Было естественно, что небольшая доза успеха и стабильности после нищеты и поражений в годы его пребывания в Швейцарии ударила ему в голову. Пройдет какое-то время, говорила я себе, и Муссолини придет в норму.

Я продолжала жить в Лугано с Марией, когда он проезжал через наш город, возвращаясь в Италию. Тем временем я узнала, что Мария сильно невзлюбила Муссолини со времени своей первой встречи с ним в Швейцарии во время пропагандистской поездки.

– Я никогда не верила, что какие-либо его убеждения имеют глубокие корни, – сказала она мне. – Он слишком эгоцентричен, чтобы радеть как о деле, так и о других людях.

– Но вспомни, Мария, каким было его детство, – спорила я. – Он никогда не был счастлив, у него ничего не было. На протяжении многих лет он был болен и одержим чувством неполноценности. Даже по сравнению со средним рабочим его жизнь была жалкой.

– Ты еще увидишь, – ответила Мария.

Однако в день его приезда она согласилась приготовить обед, как она всегда делала, когда к нам приходили гости, потому что она была гораздо лучшей поварихой, чем я. Когда появился Муссолини, я с удивлением обнаружила, что его пребывание в Тренто мало изменило его внешность и его взгляды. Как это всегда было в Швейцарии, он казался изголодавшимся и сказал нам, что, если бы мы не пригласили его на обед, ему нечего было бы есть в этот день.

– Кто приготовил эти макароны? – спросил он, пока набивал себе желудок. – Держу пари, это была ты, Мария.

– Возможно, ты предпочел бы что-нибудь другое, – ответила Мария презрительно, – цыпленка или трюфелей, но мы, видишь ли, пролетарии…

Он сердито посмотрел на нее:

– А почему бы и нет? До того как я приехал сюда, я прочитал в гостинице меню. Я чуть с ума не сошел! Если бы вы только знали, что едят и пьют эти свиньи. Если бы когда-нибудь в своей жизни я мог…

Мария в гневе прервала его:

– Почему ты всегда говоришь о себе, о своих аппетитах? Боюсь, что, если бы у тебя была возможность пожить как те люди, ты скоро забыл бы народ…

Между ними произошла бы крупная ссора, если бы я не сменила тему. Я испытывала острое разочарование, найдя его неизменившимся. Куда девался его апломб, наполнивший его письмо ко мне? Он был таким же неуравновешенным, таким же истеричным, каким был в Лозанне. Возможно, письмо было написано, чтобы произвести на меня впечатление.

Когда ему пришла пора уезжать, мы с Марией прошлись с ним до пирса. Даже красота озера в лунном свете и торжественность гор не могли отвлечь его внимание от себя.

Пока мы ждали отплытия парохода, он махнул рукой в сторону ресторанов и гостиниц, расположенных вдоль набережной:

– Посмотрите! Люди едят, пьют, наслаждаются жизнью. А я буду плыть третьим классом, есть жалкую, дешевую еду. Porca Madonna, как я ненавижу богатых! Почему я должен страдать от этой несправедливости? Как долго мы должны ждать?

Я вспомнила его рассказ о двух англичанках в Лозанне.