Текст книги "Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938"

Автор книги: Анжелика Балабанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 9

Во время демонстрации безработных в Милане полиция убила каменщика. Трагедии, подобные этой, не были редкими в Италии тех дней, но всякий раз, когда это происходило, волна революционного протеста прокатывалась по стране. Однако обстоятельства, сопутствующие именно этому убийству, были исключительными, так что либералы и радикалы были возмущены больше, чем обычно.

Погибший не был революционером, не был даже членом профсоюза. Это был простой молодой человек без какого бы то ни было классового самосознания. К тому же он был глубоко религиозным человеком. Прежде чем уйти из дома в то роковое утро (он просто хотел посмотреть на демонстрацию), он сказал своей жене, чтобы та не забыла налить масла в лампаду, которая горела в их доме днем и ночью перед образом Девы Марии. Он настаивал на этом, хотя его жена сказала ему, что ей нужно купить масло, а ведь у них осталось всего несколько чентезимо…

Все итальянские рабочие организации, следуя примеру руководства социалистической партии, опубликовали страстные манифесты с призывом к всеобщей забастовке в Милане в день похорон. Но Муссолини раскритиковал наш манифест за то, что он написан в недостаточно сильных выражениях.

– Как трагична судьба этого безобидного рабочего! – воскликнула я. – Быть убитым так жестоко, не зная почему! Если бы он был одним из наших товарищей, он знал бы, что умирает за идею. Но он полагался на Бога, на Деву Марию, на чудеса, чтобы получить работу. Он даже не понимал своего положения. Какой контраст между его жизнью и смертью!

– Да, действительно, контраст поразительный, – сказал Муссолини. – Вы должны написать статью на эту тему.

Похороны превратились в массовую демонстрацию самого революционного характера. Солидарность с погибшим рабочим, его семьей и его классом; гнев, ненависть и месть по отношению к виновникам трагедии; пламенное желание включиться в борьбу против социальной несправедливости и неравенства – все эти чувства вывели тысячи людей на улицы. Забастовка охватила всё: фабрики и заводы остановились, транспорт был парализован, магазины закрыты. Даже дорогие магазины и рестораны были вынуждены приостановить работу.

К тому времени, когда похоронная процессия была уже в пути, настроение толпы стало взрывоопасным. Непосредственно за гробом шли родные убитого. За ними следовали представители различных политических партий и профсоюзов. Среди них была и я. Во время остановки процессии я услышала чей-то возглас:

– Давай, Бенито! Товарищ Балабанова здесь. Не бойся. Мы тебя пропустим!

В толпе образовался проход, и в нем появился Муссолини. Он тяжело дышал, его лицо было искажено, а глаза выкатывались из орбит.

– Что случилось? – воскликнула я.

– Что-то ужасное, – взволнованно сказал он. – Я не возьму на себя ответственность. Родственники покойного хотят, чтобы на церемонию погребения на кладбище пришел священник.

– А почему вы так взволнованы? Вполне естественно, что родственники этого человека, который был таким благочестивым католиком, хотят для него церковного погребения.

– Какое мне дело до таких идиотов, как эти отсталые люди, с их богами и попами? Пусть они катятся к черту все вместе! – закричал он.

– Незачем так волноваться, – сказала я ему. – Пусть придет священник и делает то, что хотят от него родные покойного.

– Что вы хотите сказать? Вы думаете, что вся эта толпа потерпит такое?

– Уверена, что да, – ответила я.

– Ну, хорошо же, – сказал зло Муссолини. – Но ответственность за это вы должны взять на себя. Я не хочу, чтобы меня линчевала эта толпа. Я знаю, как настроены люди, и не возьму на себя ответственность за то, что произойдет.

– Я беру всю ответственность на себя, – сказала я. – Я не считаю, что это храбрость – противиться тому, что, очевидно, было бы желанием покойного. Так как мы представляем здесь огромное большинство, было бы трусостью навязывать свою волю нескольким бедным суеверным родственникам. Мы достаточно сильны, чтобы не делать этого. Давайте будем великодушными. Я уверена, что наши товарищи поймут и одобрят нас. Они помогут нам убедить других.

Во время моей прощальной речи на кладбище я сказала возбужденным слушателям, почему мы должны позволить священнику совершить богослужение. Не прозвучало ни единого протеста или выражения неодобрения. Люди ушли с кладбища, соблюдая полный порядок и не побеспокоив священника. На следующий день отчеты всех газет о похоронах отмечали отличную дисциплину, цитировали мою речь, подчеркивали, что благодаря нашей толерантности удалось избежать трагических волнений, и поздравляли социалистов с их моральной и политической честностью.

Я работала за своим письменным столом, когда Муссолини, внимательно прочитавший утренние газеты, спросил меня раздраженно:

– Вы читали, что пишут газеты о вашей речи?

– Нет, – искренне ответила я, так как еще не читала репортажи. – Это не важно.

– Ну, если бы я был на вашем месте, – продолжал он, не умея скрыть свое плохое настроение, – я бы не был столь равнодушен. Когда наши враги нас хвалят, это всегда дурной знак. Заметьте, они вас слишком много хвалят.

– Я искренне надеюсь, что у наших врагов никогда не будет других причин хвалить вас, чем те, по которым они сейчас хвалят меня, – ответила я.

Полагаю, это был первый случай, когда Муссолини посмотрел на меня как на соперницу.

Каждый день около четырех часов пополудни Муссолини ходил к врачу. И хотя он был чрезвычайно скрытным в отношениях с большинством своих товарищей, тут он использовал всякую возможность поговорить о своем недуге. Это был один из способов привлечь к себе внимание и добиться сочувствия. Он считал, что это очень оригинально – хвастаться чем-то, что большинство людей стали бы скрывать. Независимо от того, какие посетители были в нашем офисе, он, уходя к врачу, всегда говорил, куда идет и почему. По возвращении обычно громко жаловался на свои боли и несколько часов оставался в очень возбужденном состоянии.

Сердясь на такой способ привлечения к себе внимания, я однажды прервала его в присутствии нескольких посетителей.

– Зачем повторять всегда одно и то же? – спросила я его. – Даже если тема была бы интересной, это стало бы однообразным. Вы не можете пойти к какому-нибудь специалисту и покончить с этим?

– Вы правы, – сказал он. – Я схожу к специалисту.

На следующий день, приблизительно в шесть часов вечера, мое внимание привлекло что-то необычное: перед дверью редакции газеты «Аванти» остановилась машина. Человеком, который вышел из нее и вошел в редакцию, был Муссолини, но я едва узнала его. Казалось, он стал старым и согнутым. Он дрожал, его лицо было бледно, а глаза полны ужаса. Каждое слово, которое он произносил, казалось, причиняет ему невыносимую боль. Он плюхнулся в кресло, закрыл лицо ладонями и начал рыдать. И хотя я была привычной к его истерическим вспышкам, я поняла, что на этот раз здесь что-то другое, нежели обычный нервный припадок.

– Что с вами? – спросила я. – Почему вы плачете?

Он поднял голову и посмотрел на меня с выражением ужаса на лице.

– Разве вы не чувствуете, не ощущаете запах? – простонал он. – Вы не чувствуете запах антисептика?

– Антисептика?

– Да. И вообразите, этот проклятый доктор взял у меня кровь. Прежде чем сделать это, он использовал антисептик. Теперь я ощущаю его везде, везде! Он преследует меня!

Я пыталась успокоить его, уверяя, что скоро он избавится от неприятного ощущения, и посоветовала ему пойти домой на ужин.

– Я боюсь этого запаха, – продолжал он. – Я боюсь всего.

Наконец он ушел, взяв с меня обещание быть на месте в девять часов, когда он возвратится. За этот отрезок времени я сходила к специалисту, товарищу, которого я знала.

– Не нужно мне рассказывать о том, чем он болен, – сказала я врачу. – Я знаю. Но скажите мне, неужели его случай такой серьезный? Может быть, руководство сможет позволить себе послать его в санаторий. У него нет своих собственных средств. А его бедняжка жена, когда она обнаружит, что он так болен! Ее мне жаль больше, чем его. Она неграмотная крестьянка, которой хватило смелости последовать за ним в Милан, несмотря на его безответственность.

– Товарищ, – ответил он, – я заведую этой клиникой, и у меня бывают в год тысячи пациентов. Поверьте мне, когда я скажу вам, что никогда не видел такого труса, как Муссолини.

Когда Муссолини возвратился в редакцию, его сопровождала очень скромная на вид женщина и недокормленная, бедно одетая маленькая девочка. Он представил их: «Мой товарищ Рэчел и наша дочь Эдда». Это был первый и единственный раз, когда его семья зашла в нашу контору. Была скверная погода: лил дождь, дул холодный, пронизывающий ветер, а мать и дочь были одеты не по погоде, и девочка дрожала. Я поняла, что он привел с собой свою жену и ребенка только потому, что боялся оставаться один, и это так возмутило меня, что я едва могла смотреть на него.

В течение последующих нескольких дней незадолго до четырех часов пополудни он начинал стонать и закрывать лицо руками.

– Теперь-то что случилось? – спрашивала я.

– Неужели вы не ощущаете этот запах, запах дезинфицирующего средства? – вскрикивал тогда он. – Посмотрите! Сейчас четыре часа.

В конце концов я стала прибегать к уловке, переводя стрелки часов вперед. Когда он начинал свои стенания, я обычно ему говорила:

– Посмотрите на часы. Четыре часа уже прошли. Сейчас почти пять.

Он немедленно поднимал голову, и его глаза сияли от облегчения и радости.

– Если это так, я готов к работе, – говорил он. – Вы не позволите мне выпить чашечку чая?

Однажды утром в редакцию зашли двое молодых рабочих из Романьи, земляки Муссолини. Они явно были очень встревожены.

– В чем дело, товарищи? – спросила я.

– Мы должны немедленно повидать Бенито.

Я сказала, что он скоро придет, и попросила рассказать мне, что их так тревожит. Они взволнованно объяснили, что одного их товарища из Романьи, который жил в Милане, убили накануне ночью. Муссолини вошел прежде, чем они закончили свой рассказ.

– Что привело вас в Милан? – спросил Муссолини. – Porca Madonna! Что, опять неприятности с республиканцами? Эти чертовы республиканцы! Пока мы их не истребим..

– Нет, Бенито, дело не в них, – ответил один из молодых людей. – Помнишь Руджеро из Форли? Его убили здесь, в Милане, и убил его романьолец, но не из-за политики. Знаешь, женщина, ревность…

– Женщина! – воскликнул Муссолини. – Стоит ли умирать ради женщины? Разве мало женщин?

– Послушай, Бенито, мы пришли сюда просить тебя о помощи!

– О помощи? Какое мне до этого дело? Женщины, ревность, смерть! Оставьте меня в покое.

– Послушай, Бенито, – сказал молодой человек, – мы обращаемся к твоему духу солидарности. Мы ведь романьольцы, так? Убитый был твоим другом. Ты же помнишь его. Его отец, «дядя Беппе», как мы его называли, был близким другом твоего отца. Как только он получил эту ужасную весть, он попросил нас сразу же поехать сюда и организовать похороны. Он сейчас стар и слишком слаб, чтобы ехать самому. Он не хочет, чтобы его сына похоронили, как собаку, в общей могиле, как это делают с чужаками здесь, в Милане. «Пойдите к Бенито, – сказал он нам, – он поможет».

– Какого черта я могу сделать?! Я не могу воскресить Руджеро, ведь так?

– Дело не в том, чтобы воскресить, – ответил молодой человек. – Мы просто хотим, чтобы ты пошел с нами в морг. Труп должен опознать кто-то, кто знал его и кого знает полиция, если его хоронить так, как желает его отец.

Муссолини умоляюще посмотрел на меня. Наконец он сказал молодым людям, что пойдет с ними во второй половине дня. Как только они ушли, он попросил меня пойти вместо него.

– Почему вы сразу не сказали им правду? – спросила я его. – Зачем всегда лгать? Вы боитесь идти в морг, и при этом вы, революционер, предполагаете, что другие люди будут умирать, а вы будете убивать, если это будет необходимо. Вы, революционер!

– Да, – вырвалось у него, – я боюсь. Ну, пожалуйста, сделайте мне это одолжение. Я обещал, но… вы смелая, вам это нетрудно, а я… я не могу, не могу!

В другой день Муссолини вошел в редакцию с особенно мрачным и подавленным видом.

– Ну а теперь что? – спросила я.

– Джулетти заявил, что придет ко мне сегодня вечером.

Джулетти был энергичным и порывистым лидером Итальянской федерации моряков. Эта организация ревниво охраняла свою собственную автономию и стояла отдельно и в стороне от других организаций рабочего класса. В политическом отношении Джулетти называл себя независимым социалистом, что означало, что он на самом деле не является членом социалистической партии и не подчиняется ее дисциплине. Но всякий раз, когда эта организация призывала к забастовкам – а это происходило весьма часто, – она присылала подробные сообщения и длинные пропагандистские статьи в «Аванти» и другие газеты социалистов. Мы публиковали такой материал как можно чаще, но, естественно, мы не могли всегда печатать все дословно. Другие новости рабочего движения были также важны, а возможности газетных полос ограниченны.

Недавно я получила телеграмму от Джулетти, адресованную «Аванти», которая вызвала во мне неприязнь и чувство недоверия. Она гласила: «Пожалуйста, публикуйте все материалы о движении моряков, которые мы присылаем. Буду благодарен вашей газете. Посылаю деньги».

Уж не думал ли Джулетти, что нам нужно давать взятку? Нашим долгом газетчиков было помогать всем борцам из рабочего класса. Мы находились в редакции не для того, чтобы получать деньги за особые услуги какой-либо части этого класса, чтобы продавать газетные полосы «Аванти» тому, кто даст больше.

Казалось, Муссолини разделял в этом мое негодование и поддержал меня, когда я предложила Исполнительному комитету, чтобы любые деньги, полученные от Джулетти, были возвращены немедленно.

Я не могла понять теперь, почему Муссолини испытывает такой страх перед перспективой встречи с этим человеком. Когда я спросила его, он объяснил мне свою позицию так:

– Вы никогда не видели Джулетти, поэтому вы не понимаете. Он самый сильный человек в рабочем движении – я хочу сказать, физически сильный – и его всегда окружают сильные мужчины, грубые моряки, готовые за него драться.

– Вы боитесь, что он вас побьет? – спросила я с удивлением.

– Ну, я просто не хотел бы быть с ним в плохих отношениях… Он хочет, чтобы мы, члены Исполнительного комитета, подписали заявление с просьбой отозвать решение, которое бросает тень лично на него. Он не прав. Зачем комитету отменять свои действия?

– Так и скажите ему это при встрече сегодня вечером. Но если вы боитесь, я могу это сделать.

– Отлично! – воскликнул Муссолини. – Вы можете принять его в одной из наших небольших комнат, а я подожду здесь, пока он не уйдет.

Когда пришел Джулетти, я встретила его и сказала ему безо всякого вступления, что для нас, как членов Исполнительного комитета, будет невозможно выполнить его просьбу.

– Как жаль, что здесь нет Муссолини, и я не могу увидеться с ним, – сказал он после нескольких тщетных попыток поколебать меня.

– Вы ошибаетесь, если считаете, что Муссолини вам помог бы, – ответила я. – Исполнительный комитет всесторонне обсудил этот вопрос, и мы единогласны в своем мнении. Муссолини даже более других твердо убежден, что вы не правы. Почему вы думаете, что он уступит?

Когда после долгих споров Джулетти, наконец, ушел, Муссолини вышел из своего укрытия.

– Как здорово, что вы ему не поддались, – сказал он. – Это был бы просто позор. Такое наглое требование! Как же вы были правы, что отказались от денег, которые он хотел передать партии! Конечно, нелегко иметь дело с таким упрямым и вспыльчивым человеком. Он настоящий романьолец.

Около одиннадцати часов утра на следующий день швейцар вновь объявил о приходе Джулетти. Он беззаботно вошел в комнату.

– Я снова пришел поприветствовать вас, товарищ Анжелика, – сказал он. – Я восхищаюсь вами. Вас нелегко уговорить. Вы именно такой активный боец, который нужен партии. Браво! Я счастлив, что познакомился с вами. Вчера вечером вы были так тверды, вероятно, из-за той моей телеграммы. Если бы вы не получили ту телеграмму…

– Ну, это все в прошлом, – прервала я его. – Вы уже видели, что Исполнительный комитет единогласно отвергает ваше предложение. Революционная партия не похожа на другие партии. Вы должны помнить об этом. Но скажите мне, почему вы не уехали сегодня утром, как собирались?

– Я передумал. Я не хотел уезжать, не получив по крайней мере одну согласительную подпись.

– Что вы хотите сказать? О какой подписи вы говорите? Кто дал вам свою подпись?

– Муссолини.

– Муссолини! Да вы шутите! Вы даже его не видели.

– Я зашел к нему домой сегодня утром.

– И он поставил свою подпись?

– Как он мог отказаться? Вы же знаете, романьольцы так солидарны друг с другом.

Во время войны с Триполитанией один молодой солдат-анархист по имени Масетти выстрелил в своего полковника и ранил его в казармах в Болонье. Боясь казнить нападавшего из-за всеобщих антивоенных настроений, власти объявили его невменяемым. С тех пор не прекращались народные требования его освобождения.

Наконец день 7 июня 1914 года был выбран днем большой народной демонстрации в защиту Масетти, демонстрации, в которой должны были принять участие даже республиканцы. Была договоренность, что если со стороны полиции будут какие-либо репрессивные действия, то немедленно последует призыв к всеобщей забастовке. На одном из митингов в Анконе полиция убила трех бастующих. Была объявлена всеобщая забастовка, которая быстро распространилась по всей Италии. Она стала настолько угрожающей, что кому-то показалось, что Италия стоит на грани революции. Неделя между 7 и 14 июня видела самые бурные беспорядки, которые происходили в Италии с 1870 года, и этот период впоследствии стал известен как Красная Неделя. В течение этого времени, когда все ресурсы партии были брошены на поддержку забастовки, Муссолини был в своей стихии. Судя по его сообщениям в «Аванти», можно было бы подумать, что он находится в самой гуще событий, вместо того чтобы писать пламенные передовицы в своем кабинете. Когда в конце недели Конфедерация профсоюзов призвала прекратить забастовку, Муссолини осудил профсоюзных лидеров за этот «акт предательства».

Глава 10

Пятидесятая годовщина Второго интернационала должна была праздноваться на грядущем съезде в Вене в конце августа 1914 года. Подготовка к съезду проходила в атмосфере нарастающей напряженности. Должны были съехаться делегаты из всех стран, чтобы вновь подтвердить сплоченность международного рабочего движения и его решительное противодействие растущей угрозе войны. Представители революционного рабочего движения предупредили тех, кто правил миром, что рабочие откажутся проливать свою кровь в любой войне, кроме одной – в войне за свое собственное освобождение.

В это мы верили и на это надеялись.

Но в конце нескольких безумных июльских дней то, о возможности чего мы давно предупреждали, случилось на самом деле. Европа встала на краю пропасти. Вместо тысяч ликующих социалистов, встретившихся в веселой Вене, человек двадцать из нас, членов Исполнительного комитета, в один мрачный, дождливый день собрались в небольшом зале Народного дома в Брюсселе. Было 28 июля, оставалось четыре дня до того, как Германия объявит России войну, и прошло уже пять дней после объявления Австрией ультиматума Сербии.

Я пришла в зал заседания прямо с вокзала, уставшая и запыленная после своего путешествия, в которое входил и проезд в багажном вагоне.

На тот момент в конфликт были вовлечены только Австрия и Сербия, но все мы понимали, что, если этот конфликт не остановить или хотя бы не локализовать, заполыхает вся Европа. Исполнительный комитет должен был действовать безотлагательно, чтобы осуществить антивоенную программу, принятую предыдущим съездом. Мы должны были действовать смело, но мудро, точно соразмеряя нашу силу с силой поджигателей войны, нейтрализуя нашей пропагандой волну милитаристской истерии, которая уже захлестывала прессу. Я знала волю своей партии и волю итальянского народа, я знала также, что в их интересах я могу говорить вполне откровенно.

И хотя большая часть членов Исполнительного комитета на протяжении нашей дискуссии оставалась при своем мнении относительно того, что война между Австрией и Сербией еще не означает всеобщую мировую войну (когда весть о российском ультиматуме достигла нас, представители России истолковали ее как выдумки прессы), заседание с самого начала было пронизано трагической атмосферой отчаяния. Наше чувство безнадежности и крушения надежд неуклонно нарастало по мере того, как мы слушали выступления.

Речь Виктора Адлера, который приехал из уже воюющей страны, всеми нами ожидалась с большим нетерпением. Какие действия, по мнению этого выдающегося человека, этого опытного политика, могут предпринять рабочие его страны? Какое воздействие оказало на них начало войны? Его доклад оказался горьким разочарованием для тех из нас, кто сохранял надежду на то, что народы поднимутся против войны. Этот человек, который чувствовал себя как рыба в воде в мировой политике больше, чем любой другой член Исполнительного комитета, и который, безусловно, знал больше, чем любой из нас, об обстановке в своей собственной стране, не смог произнести ни одного слова, указывавшего на то, что мы можем надеяться на какой-то решительный протест австрийского народа. Его мнение казалось здравым, формулировки – сбалансированными. Но он и не пытался скрыть свой глубокий пессимизм. Пассивность рабочих принималась как само собой разумеющееся!

В отчаянии мы обратились к представителям Германии и Франции. Совпадает ли их опенка ситуации с оценкой Адлера? Позиция Хьюго Хаасе, председателя Социал-демократической партии Германии, была самой символичной и патетической. Обычно спокойный, теперь он был настолько встревожен, что не мог сидеть спокойно. Его настроение колебалось между надеждой и отчаянием. Он говорил о больших массовых демонстрациях против войны, которые его партия организует по всей Германии. Его слова подкреплялись телеграммами с его родины. В одной из них говорилось об огромном массовом митинге в Берлине, на который пришло семьдесят тысяч человек. На протяжении большей части своей речи Хаасе, казалось, обращался непосредственно к Жоресу, как будто он жаждал доказать великому французу-социалисту, что рабочие Германии не хотят войны и что они ожидают точно такого же отношения к ней со стороны своих французских товарищей. После объявления войны Хаасе был одним из четырнадцати немецких депутатов, которые голосовали против военных кредитов. В 1919 году он был ранен националистом и умер месяц спустя.

Бросая взгляд в прошлое, хочу сказать, что Жан Жорес и Роза Люксембург казались мне единственными делегатами, которые, как и Адлер, полностью понимали угрозу мировой войны и ужасы, которые она влечет за собой. Жорес производил впечатление человека, который, потеряв надежду на обычное разрешение кризиса, положился на чудо. Кейр Харди, который вместе с Брюсом Глейшером представлял Великобританию, в спокойной и уверенной манере упомянул о всеобщей забастовке, которую он и другие лидеры движения пропагандировали в качестве меры предотвращения войны. Он выразил мнение, что, если в Англии объявят войну, профсоюзы немедленно призовут к всеобщей забастовке! Большинство членов Исполнительного комитета дали своим отношением понять, что они не разделяют его уверенности в этом вопросе.

Когда я взяла слово и призвала обратить внимание на тот факт, что предыдущие съезды интернационала считали всеобщую забастовку важнейшим средством для предотвращения войны, Адлер и Жюль Гед посмотрели на меня как на ненормальную. Первый из них ясно дал понять, что он будет рассматривать любую попытку поторопить такую забастовку в этот момент как утопическую и опасную. Позиция, занятая Гедом, состояла в том, что всеобщая забастовка в военное время будет прямой угрозой социалистическому движению. «Призыв к всеобщей забастовке будет эффективен только в странах, где силен социализм, – заявил он, – и, таким образом, будет содействовать военной победе отсталых стран над развитыми». Другие делегаты не придали значения моим словам. В качестве рекомендации конкретных действий Исполнительный комитет довольствовался тем, что призвал усилить антивоенные демонстрации по всей Европе.

Одной из задач заседания было решить, где будет проводиться съезд интернационала, так как Вена отпадает. Эту задачу возложили на Розу Люксембург и Жореса. Они выбрали Париж, делая упор на то, что перед съездом и после него должны пройти массовые митинги, чтобы убедить правительства стран Европы во враждебном отношении рабочих к войне. Конечно, съезд так и не состоялся. Прежде чем его можно было созвать, война уже распространилась по большей части Европы. И прежде чем Жорес успел доложить своим соотечественникам о решениях брюссельского заседания, он был сражен пулей наемного убийцы в Париже.

Мне довелось находиться в одной комнате с Жоресом в Народном доме, когда он работал над последним манифестом, который ему было суждено написать. Его назначили составить воззвание к рабочим всего мира: они должны были продемонстрировать свою массовую солидарность, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу. Большинство делегатов ушли на обед, но Жорес остался, чтобы написать это воззвание и подготовить свою речь для массового митинга, который должен был состояться в тот вечер в королевском цирке. Я осталась с ним, но, чтобы не мешать ему, села поодаль от его стола. Я также знала, что его мучает жестокая головная боль. Внезапно в комнату вошел один делегат, известный своей бестактностью, и, сев рядом с Жоресом, начал с ним разговаривать. Я пыталась дать ему понять, что ему лучше уйти, но это было бесполезно. Он продолжал говорить.

На улицах, ведущих к королевскому цирку, было столько людей в тот вечер, что мы с трудом проталкивались через толпу. Огромный зал был заполнен народом до самых дверей с раннего утра. Огромное большинство бельгийцев, которые пришли на это собрание или ждали на прилегающих улицах, чтобы принять участие в последующей за ним уличной демонстрации, не имели ни малейшего понятия о том, какая угроза над ними нависла.

Не будет преувеличением сказать, что королевский цирк сотрясался в конце великолепной речи Жореса. Сам Жорес дрожал – так сильно было его душевное волнение, опасения, желание как-то предотвратить надвигающийся конфликт. Никогда он не говорил с таким жаром, в последний раз в своей жизни обращаясь к интернациональной аудитории.

Через несколько минут после закрытия митинга тысячи рабочих прошли по улицам Брюсселя, опьяненные восторгом, порожденным революционными песнями, которые они пели. По всему городу и его пригородам долго еще звучали лозунги: «Долой войну, да здравствует мир!», «Да здравствует международный социализм!».

Несколько дней спустя толпы, побуждаемые иными чувствами, прошли по тем же улицам, криками выражая поддержку войне.

Катастрофа развивалась гораздо быстрее, чем мы ожидали, и итальянские и швейцарские делегаты, которые в конце заседания отправились в Антверпен, чуть не застряли в Бельгии в начале войны. Поезд, в который мы сели в Антверпене, чтобы уехать на родину, был последним регулярным поездом, покидавшим Бельгию.

На следующее утро, когда мы завтракали в Базеле, прибежали, явно взволнованные, два члена Центрального комитета партии Германии.

– Теперь нет сомнений в том, что война распространяется на Францию и Германию, – сказал один из наших делегатов. – Несколько минут назад я разговаривал с немецкими товарищами. Они приехали сюда, чтобы оставить на хранение деньги немецкой партии.

«А каков ее моральный дух?» – подумала я.

На следующий день, остановившись в Берне по пути в Италию, я прочла на улице, что Жорес убит экзальтированным французским националистом. Я была настолько оглушена, что едва могла осознать значение этой потери. В тот же день я получила телеграмму, вызывающую меня на чрезвычайное заседание руководства итальянской партии в Милане.

29 июля, когда проходила наша встреча в Брюсселе, Социалистическая партия Италии выпустила свой антивоенный манифест. Одна часть его гласила:

«В интересах пролетариата всех стран препятствовать, насколько возможно, вооруженному конфликту и ограничивать его. Он на руку только победе милитаризма и паразитическим инициативам буржуазии.

Вы, пролетарии Италии, которые в суровый период кризиса и безработицы доказали свое классовое самосознание, свой дух самопожертвования, должны теперь быть готовы не дать втянуть Италию в пропасть этой ужасной авантюры».

Среди тех, кто подписал это воззвание, был Бенито Муссолини, редактор «Аванти», член Исполнительного комитета и городского совета Милана.

Митинг в Милане был созван для того, чтобы вновь подтвердить позицию, изложенную в манифесте. Все организации рабочего класса в Италии получили приглашения прислать делегатов. Даже союзы синдикалистов, которые в обычные времена непримиримо боролись с нами, откликнулись на них.

Когда один из делегатов-синдикалистов заметил, что войне будет труднее противостоять, если итальянское правительство решит оказывать помощь странам-союзницам, я заявила, что эта точка зрения должна быть объявлена несовместимой с позицией партии, так как на наше противодействие войне не может влиять выбор правящего класса. Мое предложение было принято единогласно.

То, что руководство партии должно придерживаться политики нейтралитета Италии, было заранее известным решением. Однако во время обсуждения Муссолини, который высказывался за полный нейтралитет, подошел ко мне, заявил, что должен уйти с заседания до конца обсуждения этого вопроса, и попросил меня проголосовать за него. Никто не мог предвидеть в тот момент, какие действия предпримет Италия. Уход Муссолини давал ему возможную лазейку. Он всегда мог сказать, что если бы он остался и слышал всю дискуссию, то мог бы проголосовать иначе.

В то время не только рабочий класс Италии был противником войны. Огромное большинство итальянского народа вообще было за нейтралитет. Муссолини, который всегда плыл по течению, в этом вопросе не отклонялся от общих настроений. Он повторял все лозунги партии и клеймил тех, кто не принял их, как предателей и ренегатов. В то время как многие из нас пытались разъяснить рабочим причины готовящейся войны и ее последствия, он швырялся броскими эпитетами и пытался показать, что он более революционер, чем сама партия.

Антивоенные настроения в Италии в это время уже не были едины. Некоторые консерваторы, действовавшие через националистическую партию под руководством Федерцони (который впоследствии стал правой рукой Муссолини), были за вступление Италии в войну на стороне Австрии и Германии. Среди франкмасонов царило волнение, мелкие предприниматели и молодежь были за присоединение к союзникам. Однако в преобладающей антивоенной атмосфере мало кто отваживался открыто агитировать против мира. Единственный способ вовлечь Италию в войну на стороне союзников состоял в том, чтобы представить войну против Германии так, будто это революционная война.Для этого нужен был демагог, который знал революционную фразеологию и мог говорить на языке масс. Такой человек нашелся в лице Бенито Муссолини.