Текст книги "Гонец"

Автор книги: Ануар Алимжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Сания вошла в воду. Не глубоко. Чуть выше колен. Медленное течение. Она с наслаждением окунулась. Уперлась руками в дно и свободно вытянула ноги. Перевернулась на спину. От удовольствия закрыла глаза. Вода перекатывалась по груди. Чтобы убрать волосы с лица, она освободила руки и села на дно. И тут, раскрыв глаза, она увидела, как тонкая, длинная черная змея выползает на берег из воды. Сания вскрикнула от неожиданности и бросилась к своей одежде. Конь отпрянул назад и оборвал поводья. Змея уползала в камыши. Сания быстро оделась. Выжала и свернула в тугой узел волосы. Надела шлем. Колчан и щит приторочила к седлу и, взяв коня под уздцы, пошла по узенькой тропе к стоянке аула.

Ее расстроило то, что обыкновенный уж или гадюка так напугали ее. Каждый шорох в камышах настораживал. Она решила пешком добраться до аула, чтобы испытать себя. Ведь если она сейчас испугалась змеи, боится каждого шороха, – то какой из нее воин? Вспомнила ночное нашествие. Стало еще страшнее. А вдруг устроился где-то здесь в засаде тот самый тигр, что ночью навестил аул? Ей хотелось вскочить на коня и бежать из этой чащи. Впервые у нее мелькнула мысль – зачем она здесь? Можно уехать вглубь степи и найти приют в любом ауле. Она верила в то, что всегда найдется жигит, который возьмет ее под свою защиту.

Нет Кенже. Ну и что из этого? На все воля аллаха, так говорят старики. Жигиты еще не перевелись… Она содрогнулась от своих мыслей и, пожалуй, впервые в жизни подумала о самой себе со стороны, как о постороннем человеке. Чего в ней больше? Красоты или коварства, сострадания к людям или тщеславия? Ведь когда она ехала к ручью и думала о Кенже, где-то подспудно в ней звучало и другое, кто-то словно шептал ей: оглянись на Каражала, он готов сейчас уйти вместе с тобой вглубь тугаев, его объятья крепки, он создан для любви, страсти… Как это должно быть жестоко – узнав о смерти того, кого, быть может, любила, в тот же час думать о другом. Ох, женщины, неужто неуемность плоти, минутная страсть ваша всегда заглушает все другие чувства?!

Вновь послышался шорох в камышах. Конь встрепенулся, навострил уши. Сания готова была вскочить в седло, но тут до ее слуха донесся чей-то голос. Она зажала морду коня, чтобы тот не подал звука, и остановилась. Справа за плотными стенами саксаула, облепихи и песчаной арчи переговаривались двое – не настолько громко, чтобы можно было отчетливо разобрать слова. Один жестоко и угрожающе что-то твердил другому. Тот отвечал изредка, спокойно, коротко. Сании показалось, что говорят они не по-казахски, что голос первого похож на голос Каражала. Затем голоса стали еще тише, отдалились и, по тому как взлетели испуганные птицы, Сания поняла, что эти двое удалились вглубь тугаев.

Она связала разорванный повод, взобралась в седло и, защищаясь от колючих веток, поспешила к стоянке аула.

«Наверное, ошиблась я, – думала девушка, – на каком же другом языке может говорить Каражал, кроме казахского. Да и Каражал ли это? Может, почудилось?»

Въехав в аул, который прежде был разбросан на большой площадке, а теперь, после ночного происшествия, скучился на одном пятачке, огороженном со всех сторон частоколом колючей облепихи и саксаула, нарубленных за день стариками и женщинами, она сразу же, не обращая внимания на других, начала искать взглядом Каражала. Его нигде не было видно. Возле коновязи, устало понурив головы и лениво отбиваясь от мух, стояли кони тех двух жигитов, что привезли с собой печальную весть о Малайсары, да короткохвостый мерин ее отца – Оракбая.

– Куда же ты девалась, Санияжан, тебя отец ищет. Да и этот новенький жигит наш, Каражал, что ли, зовут его, тоже куда-то запропастился, – сказала женщина. И во взгляде и в словах ее Сании почувствовалось не то осуждение, не то сочувствие. Испытующе смотрели на нее и другие.

– Дочка, где ты? Видит аллах, как ты напугала меня. И что ты еще за дитя!.. Тут звери кругом, да и люди стали не лучше зверей. Ну, аллах с тобой. Пойдем по шалашам, собери остатки кумыса и айрана и принеси в юрту Маная. Там гости. Ну, те, что встретились нам… – говорил отец. – Немного отдохнули и поспали они и сами напросились к Манаю. Затянулась их беседа. Там же и Алпай. Видать, разговор у них долгий и тяжелый. Дай им кумыса, дочка.

Выцедив, взболтав и налив кумыс в чистую чашу, Сания внесла его в юрту Маная. Старейшина сурово взглянул в сторону вошедшего, но увидев, что это Сания, со спокойной грустью сказал:

– Входи, дитя. Кумыс будет кстати.

И сам Манай, и Алпай, и гости были чем-то озабочены, хмуры. Беседа прервалась. Сания почувствовала неловкость и, оставив чашу, собралась было выйти, но Манай проговорил:

– Разлей по пиалам, – и, уже не обращая внимания на нее, продолжил прерванную беседу.

– Горе одного не тяжелее печали народа, – говорили древние. Если сын останется жив, то вернется, если погибнет, то я верю, что он умрет, не опозорив чести ни своего рода, ни своего отца… Но не о том речь, братья. Горе каждого из нас переросло в муки народа. Кто же может противостоять джунгарам, если у них есть пушки, которые пятнадцать лет отливал рыжеволосый, голубоглазый северный человек неизвестной веры, неизвестного роду и племени, если этот человек научил их владеть пушками, если джунгары решили уничтожить наши города и навсегда властвовать над нами? – Манай тяжело вздохнул, помолчал, пока Сания подала ему большую пиалу кумыса. Потом задумчиво проговорил: – Ваша весть не для нас. Я правду говорю, Алпай? – он медленно повернул голову в сторону друга.

– Истина твоя, Манай. Но мы должны помочь им.

– Да, нельзя отсиживаться здесь, хотя наши гости и говорят, что джунгары пройдут мимо и не заглянут сюда. Скорее переберемся на другой берег Алтынколя, к Чингизским горам. Во все времена степь слухом полна. Не может быть, чтобы все батыры казахов сидели сложа руки. Аллах не допустит нашей гибели. Не так уж скуден и безроден наш народ, у него найдется сын, способный объединить жигитов всех племен и жузов. Нужно проводить наших гостей к батырам Тайлаку и Саныраку. Нужно только узнать, где они, и направить братьев к ним. Пусть все, что поведано нам, услышат и они. Слух о том, что в шатре и в стане джунгар есть наши люди, укрепит дух батыров и сарбазов.

– Но достаточно ли это для единства? – проговорил Алпай и, словно попросив взглядом прощения у друга, продолжил речь: – Благословенный Тауке завещал нашему народу искать друзей. Ты знаешь об этом, Манай. Он за два года до своей смерти посылал гонцов к белому царю, а царь присылал гонцов к нему, чтобы сговориться о военном союзе, о дружбе на равных, как брат с братом, и в дни опасности вместе идти на джунгар.

– Но этой дружбы нет по сей день, Алпай. Да и захочет ли царь русов подать нам руку, когда мы сами, как стаи перепуганных шакалов, бежим по степи, перегрызая по ходу глотки друг другу, предавая друг друга. Нет, Алпай. Никто сейчас не подаст нам руки помощи, если мы сами не поймем свою беду и не восстанем для последней схватки, которая должна решить – жить нам или умереть, стать навеки рабами джунгар.

Сания, наполняя чашу одну за другой, не знала, что ей делать, думала, как бы ей выйти из юрты, чтоб не мешать столь тяжелой беседе старейшин. Но если уйти, то кто будет разливать кумыс? Не положено, чтоб аксакалы сами занимались этим. И гостям это не к лицу.

Когда вместе с отцом и Каражалом она встретила этих двух незнакомцев на дороге, то подумала, что они враги. Потом они рассказали о Малайсары, и она решила, что это сарбазы батыра. Они говорили, что выполняли волю Малайсары. Тоской и болью повеяло от их слов, когда она спросила их о Кенже… А что же выходит теперь! По разговору аксакалов получается, что они прямо из стана джунгар. Так кто же они? Сания вспомнила, что старший назвал себя Томаном, а младший – Накжаном.

А все-таки этот Накжан привлекателен, он немножко застенчив и этим похож на Кенже… Но ведь это он, Накжан, говорил, что сегодня или завтра джунгары будут здесь, в этих местах. А дед Манай только что сказал другое и, видно, сказал с их слов. Так как же верить им? О чем они здесь рассказывали двум аксакалам до ее прихода? Почему они сейчас сидят молча, сосредоточенные, задумчивые, словно совершили великий грех…

И эти голоса в тугаях, голос Каражала… Сания теперь была уверена, что там, в зарослях, она действительно ясно слышала Каражала. Что случилось здесь за то недолгое время, пока она купалась?..

Она была поглощена своими мыслями. Ей, единственной дочери Оракбая, баловнице аула, не уступающей жигитам, ей, которой всегда казалось, что она вызывает зависть всех девушек и женщин аула своей красотой, своим открытым нравом, которая не терпела соперниц и хотела, чтоб жигиты аула вздыхали лишь по ней, удивляясь ее решительности и смелости, сейчас было не под силу разобраться в тонкостях столь простого мужского разговора.

– Дитя мое, позови своего отца – Оракбая. Остальных не тревожь. И пусть все те бедные скитальцы, что теперь оказались вместе с нами, не знают о нашем разговоре, пусть о нем не услышит и тот, кто назвал себя глашатаем. Его зовут Каражалом. Он из рода садыр. – Слова Маная прервали мысли Сании.

Она вышла из юрты и передала слова Маная своему отцу. Солнце приближалось к закату. Жара ослабла. Кони и верблюды стояли на привязи в центре поляны, вокруг которой расположились юрты и шалаши беженцев. Перед животными было вдоволь травы, накошенной за день. Возле шалашей и юрт все было прибрано, кое-где лежали готовые вьюки. Горело несколько небольших костров.

В лагере беженцев чувствовалось напряженное ожидание. Одни боялись нового прихода вчерашнего полосатого гостя, другие ждали, когда Манай уведет их подальше от этих мест.

Сания обвела взглядом лагерь и внезапно увидела Каражала. Он сидел в кругу людей у костра и в упор смотрел на нее. Она даже вздрогнула от неожиданности. Взгляд жигита казался загадочным, в уголках губ затаилась улыбка.

– Иди к нам, юный друг. Угостим куском жареной баранины, – нежность прозвучала в его голосе. Сания пошла на зов. Каражал вытащил из-за голенища острый нож и одним ударом отсек жирный кусок мяса от бараньей ляжки, что была зажарена на вертеле и теперь лежала посреди круга на старом дастархане.

– Ну и как, скоро здесь будут джунгары? – словно невзначай спросил Каражал.

– Сюда, к нам, они не придут, – ответила Сания и чуть не выронила мясо из рук, поняв, что нарушила наказ, только что данный Манаем.

– Так, так. А эти болтуны, которых мы сегодня взяли в плен, говорили, что джунгары будут сегодня или завтра. Вот вруны… Со страху это они, что ли? Вот и верь керейцам. Эти ведь керейцы. А большинство керейцев помогают джунгарам… – будто размышляя вслух, говорил Каражал, вытирая нож о пучок травы и вновь засовывая за голенища. Сания заметила, что он исподлобья поглядывает на Табана – оборванного старца с посохом, которого он сам привел сюда, как бедного безродного бродягу, скитающегося по свету из страны в страну, рассказывающего чудесные сказки и говорящего на разных языках.

«На разных языках»? – мелькнуло в голове Сании. А быть может, сегодня, там, в зарослях тугая, Каражал говорил с ним, с этим Табаном? Девушка посмотрела на Табана. Старик никогда не расставался с посохом. Даже сейчас посох лежал рядом с ним, с правой стороны. А сам он, задрав рваные штаны до колен, грел ноги у костра, хотя вечер и без того был чересчур теплым. Ноги были все в струпьях, с зарубцевавшимися ранами. Сания отвела взгляд. Что может быть общего между этим беспомощным, нищим и жалким бродягой и гордым Каражалом? Да и какая у них может быть тайна? Ведь Каражал говорил Манаю, что он встретил этого бродягу на дороге, что он, Каражал, понимает его только тогда, когда тот говорит на языке парсов.

– Что же молчим? Огонь всегда располагал к долгим беседам или воспоминаниям о батырах, у огня рождались красивые сказки, – весело произнес Каражал. – Вот у этого божьего человека сказок целый клад. Пусть поведает Табан одну из них, а я перескажу.

Табан опустил штанину, прикрыл ноги. На миг не по-старчески сверкнули его глаза, когда он взглянул на Каражала. Но он тут же опустил свои ресницы, не то запыленные, не то седые. Подобрал ноги под себя, принял спокойную невозмутимую позу.

– Пусть говорит божий человек, пусть развеет наши тяжкие думы, – тихо произнес старик со слезящимися, покрасневшими от солнца и трахомы глазами.

– Пусть расскажет… – поддержали другие.

Каражал сказал что-то Табану на незнакомом языке. Тот, оставаясь невозмутимым, глядя в огонь немигающим взглядом, певуче заговорил и долго, монотонно говорил о чем-то.

– Он спрашивает: о чем повести рассказ? Или о богдыхане, или о великом Цевене Рабдане, решившем навсегда покорить эти степи? Или о евнухе Надире, рабе шаха Тахмаспа, который ныне, свергнув своего владыку, стал повелителем персов и вселяет страх в сердца русов? Или о маге, обладающем тайной литья пушек, которые ломают стены казахских городов и, с благословения самого всевышнего бога, повелевают джунгарам покорить вас – вольных детей степи, не признающих ни власти, ни единства, ни веры и грызущихся, как стая волчьих переярков меж собой? Или просто о жизни и основе жизни – любви?.. О чем же мне начать свой рассказ? – спрашивает божий человек. – Каражал говорил, отчеканивая каждое слово, словно хотел этим подчеркнуть силу рока, нависшего над кучкой беззащитных бедных людей, скитающихся по степи вслед за своим вожаком Манаем. Сании стало страшно от этих вопросов.

– Что он, этот безродный бродяга, мелет? Почему он хоронит нас раньше времени? – вдруг вспылила женщина в черном платке, сидевшая чуть подальше от мужчин, – мать, потерявшая свое дитя по дороге сюда, мать, чуть не сошедшая с ума, когда под зноем хоронили ее малыша.

– Можно отрубить голову, но нельзя отрезать язык. Достоин уважения тот, кто говорит правду в лицо. Чем мы лучше волков. Даже волки объединяются в минуту опасности. Прав этот волосатый странник. Говорят, спрашивай о смысле жизни не у того, кто много прожил, а у того, кто много ездил по свету и многое перевидал. Но пусть он расскажет нам не о джунгарах и не об евнухе Надире, не о богдыхане и Цевене Рабдане, а сказку о жизни, – успокоил женщину старик с трахомой, утирая слезящиеся глаза.

– Пусть говорит о любви. Только она может создать единство и прибавить силы человеку, а может и внести разлад даже меж братьями… – поддержали старика.

Каражал перевел их слова. Табан вновь поднял пепельные ресницы, загадочно взглянул на Санию.

– Я был в стране детей львов[41]41
  Так называют себя коренные жители страны Шри Ланка (Цейлон).


[Закрыть] и слышал легенду об Ануле[42]42
  Царица Цейлона в древние века.


[Закрыть], которая, убив собственного мужа, стала царицей детей львов. Жила она во дворце, построенном на высокой неприступной скале. Каждый месяц привадила к себе нового воина и возводила его в цари, клялась в любви, клялась быть его рабыней.

Но каждый царь властвовал лишь месяц. Анула убивала его на ложе. Ее лоно было ненасытно и безродно. Над нею властвовала похоть, она подчиняла ей свой ум, свою хитрость. В ней было столько же красоты, сколько жестокости. Она сеяла вражду между воинами и выбирала жертву среди них. Ее не любили, но ее ласковость привлекала мужчин, как ласка самки привлекает самцов.

Царство детей львов распалось. Воины, сговорившись, жестоко и всенародно насытили жажду Анулы и, разрезав ее тело на куски, бросили шакалам…

Анула говорила, что вся жизнь, вся борьба, вся красота даны человеку для наслаждения и для насыщения своей похоти. Народ отверг ее слова, потому что она была подобно самке скорпиона, которая ждет любви лишь для того, чтоб получить у самца его силы и тут же убить его. Самка скорпиона живуча и бессмертна, как живучи на земле зло, коварство и жестокость. Зло в женщине… – Каражал слово в слово пересказывал легенду Табана, а Табан немигающими глазами смотрел на Санию, которой стало жутко от этого взгляда. Но вот глаза старика потускнели, и когда Каражал перевел его последние слова, Табан, не дав людям времени осмыслить услышанное, начал новую сказку:

– Я продолжу легенду, но теперь другую, родившуюся в стране благословленной всеми богами и проклятой всеми духами, в стране богатой и нищей – в Индии, на земле славных воинов раджпутов.

Да, я продолжу свой рассказ… – Теперь, когда солнце уже коснулось земли и огонь костра стал ярче, когда разморенный дневной жарой мир погружался в тихую дрему, он, этот безвестный странник, казался святым, казался мудрым посланником самого аллаха в этот нищий, бегущий от врага аул. Переводя рассказ Табана, Каражал изредка поглядывал в сторону юрты Маная. Там все еще шла беседа. Табунщик Оракбай давно вышел оттуда и уселся на куче седел, лежавших возле ее порога. Он наверняка охранял вход в юрту, чтобы кто-либо не помешал беседе старейшин аула с двумя пришельцами из стана Малайсары.

– Да, я продолжу свой рассказ, – повторил Табан и чуть подался всем телом вперед, словно хотел подвинуться поближе к огню. – Нет, не было истины жизни ни в поступках Анулы, ни в ее словах. Если бы в ее словах была истина, то владыки бы не дрались за престол, люди не боролись бы за свое счастье, народ не мечтал бы о свободе, отец не думал бы о сыновьях, а мать о дочерях. Да, жизнь это миг, и тот, кто хочет использовать этот миг лишь для насыщения своей утробы, для удовлетворения своей похоти, тот подобен царице Ануле и самке скорпиона…

– Я расскажу вам легенду о дочери раджпутов – расскажу вам быль о красавице принцессе. Юной царицей величали ее, ибо она была дочерью вождя племени раджпутов.

Люди молча слушали Каражала, который, не нарушая напевного монотонного рассказа Табана, быстро и искусно переводил легенду. Каражал уже не выглядел прежним – гордым, недоступным и в то же время хитрым глашатаем. Он весь превратился в слух. Лицо его было словно вырублено из серого, холодного гранита, в глазах переливались искры – отражения костра. Казалось, он, не задумываясь, пересказывал слова Табана, а думал о чем-то другом. И то, другое, волновало его больше, чем легенда Табана.

– …Близ скалистых горных ущелий, заросших садами, раскинулись розовые дворцы. В самую великую жару там веет прохладой. Кругом луга, сады, щедрые поля, под тяжестью плодов сгибаются деревья. Журчат арыки и блестит на солнце, как голубой жемчуг, озеро. Его влага чиста и холодна, живительна, как нектар, и лотосы, прекрасные лотосы, цветут на волнах озера, как бриллианты на груди красавиц. Богатым был край, но скупым на дружбу оказался его народ. Распри, коварство и месть, бесчестье, ложь змеились между родами. Топтали друг другу посевы, угоняли скот, крали красавиц, жгли сады. И не выдержал бог – великий Шива, решил наказать раджпутов за грехи.

Вражья конница двинулась на поля раджпутов, под ее ударами падали стены крепостей, горели рисовые поля. Каждый защищался в одиночку от своих и чужих. А тут суховей, пыльные бури и жара, жара, иссушившая в пепел лепестки лотоса, жара, выпившая воду в каналах, в арыках, озерах. Болезни и голод, нищета и враг обескровили край…

– Точь-в-точь как у нас, казахов, – вздохнул старик с трахомой и грязным рукавом вытер слезы.

– …Высохли водоемы, издыхал скот и даже родники, что доселе бурно вырывались из-под скал, иссякли. Черный меч смерти навис над всем Раджастаном. Запершись в последней крепости, великий раджа созвал к себе всех мудрецов.

– Что нужно, чтобы снова воспрял дух народа, чтоб он почувствовал в себе силу, забыл распри меж родами и прогнал врага, чтобы к нему вернулось былое единство и слава великих воинов? – спросил раджа мудрецов.

– Вода! – ответили старцы. – Нужно изготовить для нее великое, прекрасное ложе из камня там, где еще есть жизнь в родниках, и принести священную жертву – белую корову в честь справедливого, благородного Шивы – справедливого Махашевры!

Ложе было готово. Жертва принесена. Ждали месяц. В живых раджпутов оставалось мало. Последняя крепость была готова сдаться врагу. Но то уже был бы вечный конец всему племени раджпутов. Последние листья осыпались с деревьев, обнажая черные сухие трещины земли и зловещий оскал скалистых гор. Зачах последний родник. Ни капли дождя – муссоны обошли этот край.

– Мы погибли. На нас пал гнев всесильного Шивы. Мы сами разгневали его своими грехами. Завтра на рассвете мы все сами должны покончить с собой, – сказали мудрецы.

Настала последняя ночь перед гибелью раджпутов.

В последний раз пришел старый раджа в храм, единственный храм бога Шивы, оставшийся у раджпутов, и окутал ноги благословенного Шивы благоухающими лепестками последних роз из своего сада. Зажег светильник. Молча стояли жрецы вокруг могучей статуи. Раджа поклонился и поклялся богу, что утром на рассвете он отдаст свою душу ему, священному Шиве, за все грехи своих рабов.

Ушел раджа, наступила полночь. Верховный жрец смыл со лба священный трипунд[43]43
  Три красные черты на лбу. Знак преданного служения Шиве.


[Закрыть] и пошел в свои покои. В темных углах храма растаяли молодые жрецы – неусыпная охрана многорукого Шивы.

И вдруг бесшумно, словно привидение, через каменную арку, освещенную луной, вошло в храм нежное создание в голубом сари. Застыли невидимые стражники, и только сверкали из темноты их глаза. Стража знала: то была единственная дочь великого раджи, то была Чамелирани.

Со страхом шагнув в полумрак храма, она опустилась на колени у ног пляшущего Шивы, сложила ладони и зашептала молитву. Струился дым сандала из чаши, лепестки последних роз маслянисто светились. Грациозно и спокойно извивалось тонкое пламя, то озаряя руки, то скользя по лицу, то освещая ноги трехликого Шивы, и казалось юной деве: зол и страшен бог, он разгневан, и танец его свиреп и жесток. То был вечный танец – танец жизни, танец смерти, танец ненависти и любви – танец созидания Вселенной, танец обновления.

– Помоги народу моему, обнови нашу землю, дай влагу полям и садам, дай силу воинам нашим, всели в них любовь друг к другу, любовь брата к брату, дай жизнь садам, помоги матерям с иссохшей грудью, дай жизнь детям матерей наших, о великий, справедливый Шива! – дрожа от страха, шептала девушка. – Я лишь росток, я лишь крохотный цветок в море жизни, белый лепесток в черном океане лжи, ты сожги меня, но помоги народу моему. О священный Шива! – лились слезы из глаз Чамели. Страх прошел, глаза ничего не видели от слез. – Я в жертву готова себя отдать, скажи мне: что мне делать, чтоб спасти народ?! – молила принцесса.

Ночь проходила, бесшумно на землю надвигался рассвет. Но не заметила юная царица, как светлее стало в храме. Лишь почувствовала – земля у нее под ногами заколыхалась. В руках Шивы сверкнуло пламя – и озарило весь храм, древний и просторный, вырубленный в недрах скал. И, словно огненная струя, из пламени прыгнул тигр в центр храма.

– Я поняла тебя, о великий и священный Шива! Принимаю смерть! Я погибну под когтями тигра, пусть он разорвет меня клыками, но дай жизнь народу моему! – она сбросила сари и прекрасная, как лотос, нагая, как солнце, раскрыв объятия, шагнула навстречу тигру. Но снова пламя – тигра нет, стоит олень – дитя природы. Еще шаг – и нет оленя, и перед обнаженной девушкой стоит юноша печальный. Упала юная царица к его ногам. Стыд подкосил ее. Юноша вернул ей сари.

– Ты прекрасна и чиста. Твоя любовь едина, вечна. Разорви завесу майи. И поймешь, что жизнь прекрасна. И нет священнее дела для человека, чем пожертвовать собою во имя жизни племен своих. Ступай ты в каменное ложе, где пересохли все истоки влаги. Отдайся камню. Напои каменное ложе своей кровью… Все истоки оживут к восходу солнца. Спеши, сестра! – и видение исчезло.

Ранним утром, когда матери с иссохшей грудью, еле двигаясь от жажды, волоча за собой гулкие кувшины, в которых давно не было воды, в последний раз перед смертью пошли к каменному ложу, их взгляду предстала голубая, чистая, прозрачная, прохладная вода. Она заполнила огромное ложе, переливалась через края, а вокруг звенела трава, цвели розы, птицы вновь пели свои песни. Сады оживали. А в самом центре ложа цвел алый лотос.

Первый луч солнца упал на воду, скользнул над рябью волн и заискрился в лепестках лотоса. Люди смотрели на сверкающий волшебный лотос, и никто не знал, что то была последняя улыбка их юной царицы, любовь которой вернула им жизнь. Никто не знал, что сегодня на рассвете она напоила своей кровью раскаленное дно каменного ложа…

Уже наступила ночь, небо заискрилось холодными звездами. Потрескивая, горели сухие корни саксаула. Люди, сидевшие у костра, задумчиво слушали рассказ Табана.

По лицу Сании бродили отблески пламени костра. Сидя на вязанке сухого хвороста, она молча внимала легенде. Перед ней лежал колчан со стрелами – колчан Каражала. На одной из стрел она увидела тонкую зарубку. На других зарубок не было. Сания думала о юной царице. Она видела огромное море воды и этот цветок, который Табан назвал «лотосом», А корень цветка на дне, под водой, там, где лежит юная дева, принесшая себя в жертву народу.

– …Так чья же любовь прекрасней, царицы Анулы, что правила детьми львов, или юной царицы раджпутов? – завершил свой рассказ Табан. Каражал перевел его последние слова. Люди молчали.

– Говорят, что дочь царя мавренахров вонзила нож в спину юноше – своей единственной любви, который по ее зову пришел к ней в сад. Она ласкала его, клялась в любви, но когда случайно заметила, что к ним идет стража и что люди могут узнать об их любви, то она незаметно ударила ножом в спину юноши, а страже сказала, что он, этот юноша, тайно проник в сад и осмелился заговорить с ней, и приказала выбросить его тело на съедение шакалам… – вставил старик со слезящимися глазами. – Один аллах знает, что это за чувство – любовь? В ней немало добра, в ней не счесть и зла.

– Я слышал, что в вашей степи пленных могут освободить по воле женщины-матери, потерявшей в битве сына. Если великодушие матери победит ее ненависть к убийцам сына, то пленнику даруют жизнь и волю. Так ли это? Смогла ли какая-нибудь женщина забыть о своей любви к сыну и дать свободу врагам? – спросил Табан, и Каражал перевел его вопрос.

Все молчали как и прежде, задумчиво глядя на языки пламени. Каражал заметил, как из юрты вышли двое – те, кого они днем встретили на дороге и привели сюда.

Они прошли мимо костра. Табунщик Оракбай отвел их куда-то на ночлег, сам вернулся к костру. Увидев отца, Сания поднялась и направилась к своей юрте.

– Кто может сейчас ответить на этот вопрос? Сейчас мы сами словно пленники джунгар. И останемся ли мы живы сами… – проговорил наконец старик с трахомой. Глаза его совсем покраснели. Он поднялся и побрел в свой шалаш.

– Все ко сну, на отдых. Завтра в дорогу! Так сказал Манай! – прозвучал хриплый голос Оракбая…

…Сания долго не могла уснуть в эту ночь. И странный разговор, услышанный ею в тугаях, и поведение этих новых пришельцев, которые сказали, что идут от Малайсары, а кажется, что они от самого Галдана Церена, и эти легенды Табана об Ануле и юной царице раджпутов – все было таинственно, вселяло страх и неверие в окружающих людей, неверие в себя. Почему вдруг этот бродяга Табан начал рассказы о любви и почему он так странно посмотрел на нас, и зачем Каражал следил за юртой Маная и так неожиданно спросил ее, о чем там, в юрте, шла речь, и она, не задумавшись, выложила ему правду, хотя дед Манай просил все, о чем там говорилось, держать в тайне…

Не спалось. Тяжелела голова от дум. Никогда еще ей так не было нужно разобраться во всем том, что творится вокруг. Она раньше не думала об этом, жила своей радостью и печалью. Лишь горе родного аула угнетало ее. А теперь, когда она услышала о пушках, когда поняла смысл разговора Маная с гостями и угрозу, да угрозу, прозвучавшую в словах Табана о джунгарах, ей стало страшно. Но она не могла понять, как это, каким образом может погибнуть весь народ. Ведь земля казахов так велика и так много на ней смелых жигитов?.. Ее мысль прервал вой собаки. Это была одинокая дворняжка, которая то исчезала, то вновь появлялась в стане беженцев. И вот кто-то прогнал ее, потому что вой собаки всегда вселял тревогу в сердца людей. Говорили, что собачий вой – предвестник несчастий. Дворняжка, видать, ушла подальше в тугаи и теперь глухо выла от страха.

В юрты врывался запах навоза, запах дыма костра, кто-то бормотал во сне в соседнем шалаше. Вот фыркнула лошадь, застонал верблюд – и вновь тишина. Странная, жуткая тишина. Где же отец? Должно быть, в карауле. Они с Алпаем всегда стараются быть рядом с Манаем или вблизи его юрты.

Собравшись в комок и плотно укрывшись мягким одеялом из верблюжьей шерсти, Сания прислушивалась к каждому шороху. Мало-помалу сон взял свое, дневная жара, усталость и тяжесть всех этих загадочных событий долгого дня одолели ее. Она забылась в беспокойном сне…

Наступило то самое мгновение ночи, когда властвуют тишина и покой.

Никто в стане беженцев не видел и не слышал, как две тени мелькнули в лунном свете и бесшумно исчезли на тропе, ведущей в пески, а оттуда к дороге, где днем были задержаны двое – Томан и Накжан.

Когда кончились тугаи и под лунным светом завиднелись очертания барханов, передний из беглецов остановился.

– Все. Возвращайся. Помни, ни один из этих двух керейцев не должен уйти к шатрам Болат-хана, Абульмамбета или хана Абулхаира. Казахи готовятся собрать единое ополчение… А теми из керейцев, кто еще остался в стане великого хунтайджи, я займусь сам. С них сдерут шкуру… Ступай! Помни, огонь поможет тебе рассчитаться с керейцами и еще более приблизиться к Манаю. Держись ближе к Манаю, выполняй его волю, иди вместе с ним в Сарыарку, узнай, что замышляют казахские батыры. Великий Цевен Рабдан наградит тебя… Ступай! Скоро я разожгу здесь такой огонь, что он будет виден отовсюду.

– Ох, сказочник, видать, немало крови ты выпил, – послышался голос Каражала.

– Я старый гуркх[44]44
  Горное племя, живущее в Гималаях.


[Закрыть]. Я прошел по многим странам, видел многих владык. И как гуркх я был предан тому, кому служу. И грех и слава удел тех, кто направляет стрелу… Тетива натянута не мной, – спокойно и твердо сказал Табан. – Ступай…

Каражал молча исчез в тугаях.

…Сании снились сны. Тяжелые, неразборчивые. В них ожили легенды казахов о неверной жене и сорока женах пророка Сулеймана. А потом она видела Кенже. Он был в крови. Потом поднялся тигр, тот самый, что ночью всполошил весь стан, весь аул беженцев, он был красив – гладкая спина, страшный оскал клыков. Потом она видела Табана, огромного, высеченного из камня и раскачивающегося у костра, он вселял в нее ужас. Она хотела крикнуть от страха, позвать на помощь отца, но тут сквозь, сон сама услышала чей-то пронзительный крик. Попыталась встать, вскочить с места и вдруг почувствовала, как кто-то сорвал с нее одеяло. Кто-то навалился на нее, чьи-то холодные руки коснулись ее тела. Из-за стен юрты послышался ответный крик отца. Кто-то тихо залился злым смехом и черной тенью метнулся вон из юрты.