Текст книги "Гонец"

Автор книги: Ануар Алимжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Хватит наговаривать на себя! – вдруг резко вырвалось у Сании. – Да что это вы сегодня так всполошились? Сказали бы с утра, мы бы с утра поехали в аул. – Она подвела коней, быстро оседлала их. Старик притих. Он не произнес ни слова, взобрался в седло. Прошел почти месяц, как табунщик не садился на коня, и сейчас ощутил, что конь уже набрал за это время силу. Седло было удобным, и старик успокоился, почувствовал себя прежним Оракбаем, который, если надо, еще может потягаться с молодыми жигитами.

– Иншалла, все будет хорошо, дочка, – назидательно сказал он и направил коня в сторону аула. – Поехали, дочка, послушаем новости, говорят, сюда заехал бродячий акын и слагает песни о победе батыров…

…Сания еще издали заметила, что центр аула, большое, утрамбованное копытами коней поле, лежащее перед двенадцатистворчатой юртой местного бая, заполнено людьми. Собственно, такую же картину она наблюдала не раз за последние дни, но не обращала на нее внимания. Постоит, посмотрит издалека и вновь займется своим делом. Мало ли что может происходить там? У кого-то случится беда, кому-то бог пошлет нежданную радость. Ведь у казахов так: родится ребенок – соберутся люди, родители заколют последнего ягненка. А народ сейчас – ох как охоч до еды. Умрет человек – снова режь барана, а то и коня – у кого что есть. На все воля аллаха. Но вот сегодня, видимо, не той по случаю рождения и не поминки. Не слышно ни плача, ни смеха. Однако людей много, многие верхом – видно, приезжие из ближних и дальних аулов. Все чем-то поглощены, кого-то слушают. «А не все ли равно, кого там слушают», – подумалось ей. Но тут же она удивилась своей мысли. Что сделало ее такой безразличной ко всему? Совсем недавно, ну год, даже полгода назад, ее в таких случаях снедало неуемное любопытство. Она, не задумываясь, мчалась туда, где было побольше людей, где были жигиты, ей нравилось стоять в стороне, будто не обращая внимания на них, и в то же время ждать – кто из них первым бросит на нее взгляд, кто первым догадается, что она – девушка, что носит мужскую одежду, потому что считает себя не хуже любого жигита-воина. Она неосознанно бросала вызов степному укладу жизни, где высоко ценилась лишь сдержанность и замкнутость девушек на людях, особенно среди незнакомых мужчин. Сания, кажется, поняла все это лишь сейчас, в эти месяцы, находясь в чужом для нее краю, живя в уединении. Она потеряла Кенже. Единственного человека, который по-настоящему любил ее, считал ее чуть ли не святой, терялся и краснел перед ней, как перед ханской дочерью. Эта мысль терзала ее все чаще и чаще за эти последние месяцы. Было невыносимо тоскливо и больно на сердце, что она ни разу не смогла подарить Кенже свои ласки. В ней раньше никогда не появлялось чувство подавленности и покорности, которые вообще-то были присущи женщинам ее положения. Ведь она не байская дочь и не дочь султана. Зачем быть гордой нищенке? Но и отец и мать, и весь аул воспитали ее так, что она росла баловницей, свободной и вольной. Ей было дозволено все, и никто не осуждал ее. Дозволена была даже эта одежда, что и теперь на ней, мужская одежда, которую она сейчас носит лишь по привычке. Это было тоже ее прихоть, средство, чтобы быть ближе к жигитам. Пора, пора снять ее. Не будет же она носить такую одежду до старости. Пора подумать о будущем. Отец совсем стар, слаб, и ему нужна опора, подмога… Погруженная в свои мысли Сания не заметила, как они подъехали к толпе и только голос отца: «Дочка, оставим коней, подойдем поближе», – прервал ее размышления.

…Акын завершил свою песню о битве под одобрительные возгласы слушателей. Молодая женщина в белом, отороченном красными узорами кимешеке[68]68
  Женский головной убор.


[Закрыть] преподнесла ему кумыс в большой фарфоровой чаше. Он был тощ и долговяз, этот акын, в белой рубахе навыпуск, в широких штанах из мягко отделанной кожи жеребенка, в красных ичигах на ногах. На плечах был чапан из нежной, тонкой верблюжьей шерсти, в руках домбра. Но сейчас он отложил домбру в сторону, пьет кумыс, сдвинув тюбетейку на затылок. Лицо худое, морщинистое. Только глаза молодые. Сидит на ковре, рядом подушки.

– Повтори, повтори, добрый человек, имена батыров. У меня плохой слух. Я хочу запомнить их имена навек… – шепелявя беззубым ртом, просит дряхлый весь седой старик, опирающийся на посох.

Допив чашу до дна, акын поставил ее перед собой, не дотрагиваясь до домбры, немного приосанившись, четко повторил имена.

– Батыры эти – сыновья разных племен, дети всех трех казахских жузов, аксакал! – ответил акын. – Это славный Малайсары из рода бесентин. Пусть земля ему будет пухом, пусть отдыхает он в раю, пусть благодарность народа дойдет до него… – Акын, соединив ладони, поднес к лицу. Все слушатели, вздыхая, присоединились к нему. Старец поднял руки к небу, шепелявя, прочитал краткую молитву, проведя ладонями по лицу и бороде, сказал:

– Аминь!

– Аминь! – повторили все.

– …Вместе с ним сражались: мудрый и храбрый Богенбай, смелый Санырак и не уступающий в хитрости лисе, в смелости барсу Тайлакбатыр. Были с ним и батыр башкиров Таймаз, а еще самый молодой среди них – сын Маная, что из рода болатшы – Кенжебатыр!..

Сания, которая спокойно стояла рядом с отцом и почти равнодушно слушала рассказ акына, услышав имя Кенже, вдруг почувствовала слабость в ногах. Сердце девушки забилось так, словно ему стало тесно в груди, лицо ее то бледнело, то краснело. Она вцепилась в плечи отца и увидела его лицо. Из глаз Оракбая текли слезы.

– Ты счастлив, ты счастлив, мой незабвенный, мой мудрый друг Манай… – бормотал старик сквозь слезы.

Схватив его за рукав, Сания начала выбираться из толпы…

После она никак не могла вспомнить, как они выбрались, как сели на коней и приехали в свой шалаш.

Ты жив! Ты жив, мой Кенже… Слава создателю… Пусть теперь я буду твоей жертвой, я ежедневно буду молить аллаха, чтобы черная тень смерти, если будет нужно, окутала меня вместо тебя. Живи, живи, мой Кенже. Я люблю, люблю тебя, как же я не знала раньше, что нет у меня никого, никого, кроме тебя… Впервые за долгие месяцы Сания дала волю слезам. Она плакала молча, отец не смотрел на нее. Не мешал ей. Он сам расседлал коней и увел в степь. Вдоволь наплакавшись, Сания почувствовала облегчение. Прибрав в шалаше, вытащила из мешка, встряхнула и осмотрела все свои старые, поношенные платья. Принялась за стирку, незаметно для себя даже начала напевать какую-то старинную песенку и, услышав свой голос, рассмеялась, утирая еще не просохшие слезы мокрыми руками. Засучив рукава до локтей, отбрасывая назад то и дело сползающие с плеч волосы, она перестирала всю одежду, что имелось у нее.

Вернувшись с поля, отец понял, что дочка готовится в дорогу. Решил скорее поделиться с ней новостью, услышанной в степи от проезжего всадника.

– Дочка, ты слышишь, говорят, что все казахи, все, кто может держать в руках щит и меч, собираются на Безымянной горе, что стоит у истоков Бадама. Там состоится великий хурал, как это бывало еще при Тауке-хане. Туда же, на Безымянную гору, держат свой путь и батыры, побившие джунгар у Буланты и Боленты. Иншалла, слава аллаху, народ отныне станет един, и тогда джунгары уберутся с нашей земли…

– Отец, отдай мой щит, мою саблю и кольчугу хорошему жигиту, найди мне новое платье или в обмен на старые достань мне какую угодно материю – шелк, атлас, самаркандский ситец. Я сама сошью себе платье. Быстро сошью, – сказала Сания, вытирая полотенцем белые локти и раскрасневшееся лицо.

– Но дочка… – удивленно начал отец.

– Я не буду больше носить мужской одежды, щит и сабля мне ни к чему. Оружия не хватает жигитам… – Сания весело, четко произносила каждое слово.

– Хорошо, хорошо… Иншалла… Я сейчас же поеду в аул, на базар, что собирается у развалин Отрара. Управлюсь быстро, я быстро управлюсь…

* * *

На редкость густая и высокая трава уродилась нынче и здесь, в южных краях, в долинах рек и в предгорьях. Реки Арысь и Бадам были полноводны, как никогда. Их холодное, стремительное течение легко могло свалить всадника, а в лесных чащах, густо зеленеющих в долине, без труда могли скрыться целые аулы или огромное войско. Но это просто так, к слову. Нынче никто здесь не собирался прятаться от людского глаза, особенно от джунгар. Каждый аул, прикочевавший сюда, каждый жигит, каждая сотня, устремившиеся сюда по зову великих биев степи, по зову прославленных батыров, старались быть на виду. Со всех концов земли по большим дорогам, по заброшенным караванным тропам, а то и просто напрямик, прорезая густой ковыль грудью коня, утопая в зелени, словно в волнах необъятной реки, шли и шли сюда жигиты всех трех жузов необъятной Казахии. Они шли мимо Туркестана и Сайрама, никого не боясь, не обращая внимания на скопления джунгар, словно бросая им вызов, самим видом подтверждая донесения джунгарских провидцев и лазутчиков о том, что казахи открыто готовятся к главному удару.

Без конца собирались на совет тысячники джунгар, без конца спорили между собой Шона-Доба и Дабаджи, не в силах предпринять что-либо, что помогло бы остановить эти потоки казахских ополченцев, идущих к Безымянной горе. Решили ждать. Ждать прихода новых сил – китайской конницы, посланной великим хунтайджи Галданом Цереном через Аксу и Текас. Ждать результата переговоров казахских ханов, ведь еще ни разу не было так, чтобы ханы казахов пришли к согласию. Нет сейчас среди них такого, который смог бы взять верх над другими своей властностью, силой и мудростью. Да и батыры не так-то легко подчинятся один другому. Нужно, чтобы хорошо поработали провидцы. Можно наконец подкупить султанов, чья жадность, чья зависть к соперникам могут хорошо помочь джунгарам. Так советовал самый мудрый Табан. Шона-Доба, чье позорное поражение на берегах Буланты и Боленты вселило страх и тревогу во всю джунгарскую армию, пока что держался в стороне. Взвалив всю вину за проигранную битву на Дамбу, он не находил себе места от страха, ожидая кары от своего старшего брата – великого хана ханов Галдана Церена. И всю свою храбрость, все коварство свое использовал он для того, чтобы весть о его позоре не дошла до дворца. Самые верные слуги принца зорко следили за тем, что происходит в шатре Дабаджи. Ни один гонец Дабаджи не должен был уйти с вестью о поражении Шона-Доба в Великую Джунгарию. Двух тайных гонцов в сопровождении двух сотен самых храбрых и преданных китайцев отправил Дабаджи с рассказом о битве принца с казахскими батырами, но ни один из них не добрался даже до Аккуйгаша.

Дабаджи не знал об этом. Об этом знал лишь Табан, и только им посланный человек добрался до великого хунтайджи и рассказал обо всем, что было, о том, как теперь ведут себя Шона-Доба и Дабаджи, и передал совет провидца: настал час доверить Дабаджи говорить от имени хунтайджи. Нужно послать полководцам свое строгое великое повеление – объединить силы, собрать в железный кулак все войско, находящееся в Шаше, Сайраме и Туркестане, выстоять решающую битву, обязать всех казахских ханов платить дань и вернуться, сохранив добычу… Но об этом послании Табана не знали ни Шона-Доба, ни Дабаджи… Они знали лишь о том, что в спешащей к ним из Джунгарии коннице много циней[69]69
  Китайцев.


[Закрыть]. Что сам богдыхан хочет помочь им, что не пройдет и недели, как под их эгидой будет пятидесятитысячное войско, которое может победоносно пройти по всей земле казахов…

* * *

…Прошла почти неделя, как старый табунщик, покинув свою последнюю стоянку – шалаш в низовьях Бадама близ маленького аула, вместе с дочерью выехал по направлению к Безымянной горе. Попадая из одного каравана в другой, переходя из одного стана ополченцев к другому, он, как и в былые годы, подолгу засиживался у костров, целыми днями не знал покоя, помогая то одним, то другим. Он словно обрел прежние силы. Как ребенок, старик радовался тому, что люди стали общительны, доверчивы, словно в былые, почти позабытые времена.

Оракбай хотел помочь каждому. То он перевозил на своих конях людей через речку, то помогал чинить чью-то арбу, то подковывал коня молодому жигиту в походной кузнице. А Сания помогала женщинам доить кобылиц, толочь просо…

Чем ближе они подъезжали к Безымянной горе, тем чаще им встречались белые юрты султанов и их близких родственников, богачей. Вокруг гарцевали на скакунах разодетые воины, туленгуты. И все чаще Оракбай слышал грозные окрики, и уже не по собственному желанию, а по приказу того или иного байского прихвостня ему приходилось то отводить на выпас чьих-то коней, то помогать подогнать кобылиц для дойки, то разделывать тушу барана для байского котла.

– Эй, ты! Что ты без толку бродишь здесь? Лучше бы зашел к нашему достопочтенному баю и попросил его, чтоб он дал тебе работу, еду. Дочь-то у тебя не так уж плоха. Глядишь, и смилостивился бы наш мирза[70]70
  Господин.


[Закрыть]. Да я и сам готов прикрыть ее на ночь своим чапаном… – слова туленгута, как плетью, обожгли старого табунщика. Он был беден всю жизнь, но не привык к таким оскорблениям.

Оракбай оглянулся. Хорошо, что Сания не слышала этих слов, она вела коней с водопоя. Старик не мог сдержать своего гнева.

– Видать, ты безроден, жигит, коль не научился уважать старших. Были бы здесь жигиты из рода болатшы, они бы вырвали тебе язык. Быть туленгутом у богача не столь уж высокая честь, чтобы она давала право оскорблять каждого. Мои седины достойнее твоей продажной молодости. А дочь моя не для таких, как ты, дворовых псов богача!.. – старик захлебнулся, закашлялся. Обида и горечь сжали горло. В этот миг он почувствовал себя чужим среди своих.

Не ожидавший такого дерзкого ответа от какого-то старика-скитальца, туленгут набросился на Оракбая и, не слезая с коня, стал хлестать старика плетью по спине.

– Старый бродяга! Как смеешь ты называть меня безродным, я покажу тебе? – он гарцевал вокруг старика, нанося удары. Бедный Оракбай то падал, то вновь вскакивал, пытаясь схватить обидчика за ноги или за уздечку его коня.

Сания издали заметила, как отец, защищаясь от ударов, упал на землю. Она вскочила в седло, схватила чей-то курук, прислоненный к юрте, и, подскакав к обидчику отца, в мгновение ока столкнула его с седла. Отбросила в сторону курук, вырвала плетку из рук перепуганного туленгута и изо всех сил хлестнула его по лицу. Туленгут заорал от боли.

– Не трогай отца! – не по-женски суров был голос Сании. Она помогла отцу встать. Подвела коней. Собрался народ. Старый табунщик и его дочь оказались в тесном кругу незнакомцев. Одни смеялись над незадачливым туленгутом, другие с удивлением и уважением смотрели на молодую стройную женщину. Поддавшись внезапному приступу гнева и обрушив свой удар на обидчика, Сания теперь не знала, что делать. У нее дрожали руки. Ей хотелось причитать, плакать, кричать и ругаться, как это обычно делают женщины в таких случаях. Но она не могла.

– Искали спасения от джунгар, а у своих попали в волчье логово! – с тоской и болью воскликнула она.

– Эй, что здесь за толчея, что за шум?

Люди расступились, пропуская человека лет пятидесяти, выхоленного, с черными красивыми усами, в голубом легком чапане, накинутом на плечи.

– Да вот, скитаются тут всякие бродяги и еще оскорбить вашу честь норовят… – ответил один из туленгутов. – Видите, мирза, эта женщина, подобная голодной волчице, осмелилась при всем народе поднять руку на вашего слугу. Его лицо залито кровью!..

– Ха! Если он не может одолеть бабу, то зачем лезет к ней?! Мнишь себя соколом, а перед бабой выглядишь побитым щенком… – гневно процедил бай сквозь зубы.

– Ба, да это же конокрад Сыбай, верный пес Салакбая… – удивленно крикнул кто-то из толпы. – Да кто же это его? Кто бы ни был – поделом Сыбаю…

– Эй, кто там так осмелел?! Выходи сюда! Салакбаю не нужны чужие кони, он из своего табуна купит с потрохами сотню таких, как ты!

– Умерь свой пыл, Салакбай. Времена не те. Лучше утри сопли своему туленгуту! – раздался тот же голос.

– Взять его! – приказал Салакбай.

Туленгуты ринулись выполнять его приказ, но толпа не шелохнулась, она плотной стеной загородила жигита, стоявшего в коротком старом чапане нараспашку. Жигит улыбался. Белый платок туго обтягивал его голову. На поясе висел короткий кинжал, под чапаном была видна кольчуга.

– Не время, не время, Салакбай. Отложим спор. Я хотел бы увидеть тебя в битве с джунгарами, – сверкали глаза жигита. – Не одолели старика и женщину, хотите потягаться со мной. Не выйдет. Лучше добром раздай табуны сарбазам. А иначе без спроса твоих коней оседлаем. Или ты хочешь их передать джунгарам, чтобы спасти свою шкуру?!

Воспользовавшись моментом, старый табунщик попытался увести Санию из этого опасного места. Но Салакбай, будучи не в силах наказать дерзкого жигита, обратил весь свой гнев на Оракбая и Санию.

– Стойте! Кто вы такие и откуда?

– Я табунщик Оракбай из племени найман, из рода болатшы, а это дочь моя, – стараясь держаться достойней, ответил старик.

– Так что же вам нужно здесь?! Продали свои земли джунгарам и сеете раздор и смуту здесь, среди достойных жигитов Младшего жуза. Эй ты, пес плешивый, скажи: как было дело? – обратился Салакбай к своему туленгуту, все еще вытиравшему кровь со лба.

– Она, видать, взбесилась… Налетела сзади и плеткой по лицу… – начал оправдываться тот.

– Так, значит вы все здесь сговорились! Все против Салакбая… Ну посмотрим! – процедил сквозь зубы мирза и резко крикнул: – Взбесилась, говоришь. А ты не знаешь, от чего бесится баба? Давно ездока не видела… – он зло рассмеялся. Раздался недружный хохот туленгутов. – Так помоги ей. Бери, она твоя! Пусть жигиты возьмут моих коней за нее. Эй, чего вы стоите?! Хватайте, уводите ее в юрту потемней! – крикнул он своим слугам. – А этому старому бродяге дайте верблюда. Это мой калым!

Несколько туленгутов, наперебой восхваляя щедрость Салакбая, бросились к Сании. Она, как беспомощное дитя, вдруг схватилась за рубаху отца и укрылась за его спиной. От ее прежней смелости и гнева не осталось и следа. Но зато Оракбай, которому отцовское чувство дало силу, встал во весь рост, седой, побледневший. Старческие руки стальной клешней сжали рукоятку сабли, и он был готов совершить свой суд над теми, кто сейчас приблизится к его дочери. В этот миг он мог решиться на все. Туленгуты оробели. Притихла толпа, и тут вперед выскочил все тот же дерзкий жигит в коротком чапане.

– Вы действительно превратились в дворняжек? – толкнул он в грудь переднего туленгута. – Назад! Прочь руки! Аксакал, успокойся, – обратился он к Оракбаю. – Сестра, не бойся. – Мы не дикари, чтобы отдать вас на съедение Салакбаю. Садитесь на своих коней. Идите с миром. Никто вас не тронет в этом краю, на этом великом сборище всех племен казахов по случаю победы батыров и по воле великих биев. Салакбай не судья над нами. У него больше нет табунов. Все кони нынче нужны для сарбазов! Такова воля старейшин, воля биев всех трех жузов!

Ты подобен шакалу, Салакбай! Но нынче сила не в твоих лапах. Жигиты, пошли! Выберем себе коней из его табунов. А вы, продажные дети аллаха, идите вместе с нами, – обратился он к туленгутам. – Нынче нам судьи не баи и султаны, а сам народ! Победим – обласкает, погибнем – оплачет. Нынче нам судья – наша совесть, а наш враг один – джунгары…

Не дослушав речи жигита, не узнав, чем закончилось столкновение бедных сарбазов с Салакбаем, старый табунщик со своей дочерью покинули аул и, держась в стороне от людей, спустились в долину и поехали, куда глаза глядят. Сания не могла удержать своих слез – от обиды, от беспомощности, от одиночества.

– Да, трудно, трудно одним без защитника, без опоры… – еле сдерживал свои рыдания Оракбай. – Но мы найдем, найдем здесь своих. Аулы Великого жуза тоже должны быть здесь. Мы поедем к ханским шатрам. Там должен быть Кенже. Говорят, уже прибыли все батыры… – размышлял старик, когда они остановились у небольшого ручья перекусить. Слезы Сании давно высохли.

В этой, охраняемой со всех сторон сарбазами долине, в этих аулах, живущих под охраной ополченцев, сейчас нет страха перед джунгарами. Богачи пригнали сюда под защиту жигитов-мстителей даже свои табуны и отары. Здесь джунгары не страшны ни для Сании, ни для ее отца. Но что из этого? Всегда было так – если ты беден, да еще одинок и беззащитен, то нечего тебе ждать добра от людей. Любой туленгут богача или сам бай, а то и просто какой-нибудь зарвавшийся забияка может безнаказанно поиздеваться над тобой. Такова доля женщины, когда она слаба и беззащитна. Найти бы Кенже, а там будь что будет… Все мысли, все думы девушки были лишь о Кенже. Ведь он тоже где-то здесь… Женское предчувствие не обманывает. Она скоро увидит его. Она ждет этой встречи и боится ее. Быть может, он уже забыл о ней… Достойна ли она того, чтобы помнить о ней?..

Нет, нет, все равно она должна увидеть его. Он защитит отца, защитит ее от обидчиков.

* * *

Объединенная конница Санырака, Тайлака и Таймаза, слившись с сарбазами Богенбая, шла на юг к Безымянной горе, сопровождаемая послами и гонцами всех трех ханов Казахской земли. Батыры двигались не спеша, сохраняя силу коней и людей, не отдаляясь от обозов с богатыми военными трофеями, захваченными в битве с джунгарами. Почти вся артиллерия противника оказалась в руках сарбазов. Чтобы не тесниться во время привалов, сарбазы двигались тремя отдаленными друг от друга на десяток верст отрядами. В каждом из них насчитывалось по нескольку тысяч сабель.

Оставив позади верст шестьсот, батыры повернули коней, обошли стороной Туркестан и вышли к просторному караванному пути, связывавшему Чимкала[71]71
  Городок, находившийся на месте нынешнего Чимкента.


[Закрыть] с Шашем[72]72
  Ташкент.


[Закрыть]. На следующий полдень вновь объединились все три отряда и под приветственные возгласы выезжавших и выходивших навстречу людей – богатых и бедных, лихих воинов и нищих бродяг, убеленных сединами старцев и впившихся в гривы коней степных сорванцов, старух и степных красавиц они наконец достигли главной ставки ханов, укрепивших свои знамена на вершине Безымянной горы.

Собственно, никакой горы здесь не было. Была широкая, просторная зеленая терраса, на которую батыры поднялись незаметно для себя, сопровождаемые радостным гулом народа, собравшегося здесь по зову вождей племен со своими юртами, со своим походным имуществом, со своими кузницами и косяками боевых коней. Терраса эта поднималась над безграничной степью, над безбрежными долинами рек Бадам и Арысь и с юго-запада и юго-востока была окаймлена отрогами Каратауских и Алатауских гор.

Через день после прибытия Кенжебатыр поднялся на верхнюю точку террасы.

Отсюда можно было обозреть все реки и долины, раскинувшиеся вокруг, всю степь, утопающую в переспелой буйной траве. И казалось, что нигде на этой великой казахской земле нет такого места, с которого так же открывался бы простор дальнозоркому взгляду степняка…

Он впервые так широко ощутил первозданную, могущественную красоту степи, он видел ее синеву, ее цветенье и силу. Богатая, щедрая земля лежала у его ног. Небольшие холмы, низкие зеленые отроги напоминали застывшие волны великого моря; реки, сверкающие в лучах солнца, уходили из одного края дали в другой. Но не только красота природы заворожила Кенжебатыра. Ему как воину было ясно, что только с этой точки, только с этой площадки можно увидеть то, что было скрыто от посторонних взглядов, от джунгар. Отсюда были видны все войска народного ополчения.

Вместе с Егоркой, который поднялся сюда рядом с ним, Кенжебатыр видел сарбазов, расположившихся у подножий холмов, укрывавшихся в многочисленных логах волнистой террасы.

Но и отсюда нельзя было увидеть все казахское войско – в этих логах, неглубоких, но самой природой надежно укрытых от глаз ущельях расположилась отборная конница Абулхаира, султанов Абульмамбета, Барака, Болат-хана и объединенная конница Санырака, Тайлака, Таймаза и Богенбая. Кроме них в складках этой огромной террасы надежно укрывались каракалпакские, киргизские и узбекские сотни. И не прошло и часа, как глашатаи известили всех о том, что на помощь ополченцам пришли и таджикские сотни.

– Ох, и великая будет сеча ныне на вашей кайсацкой земле, – потирал руки Егорка. – А что? Не объединить ли мне всех русаков? Своя сотня будет. Есть каракалпакские, туркменские сотни, будет и русская. Потягаемся, кто храбрей и скорей в сече.

– Отныне все решают ханы, – ответил Кенжебатыр, и ему самому показалось, что ответил не он, а кто-то другой. Так непривычно было для него это слово – «хан». Прибыв сюда вместе с батырами, он с первой же минуты почувствовал необычность обстановки. Не только торжественность и величие происходящего, его важность для судеб своих соплеменников и свою причастность к этому событию, но и нечто другое, что больно отдавалось в сердце, рождало глухой протест и злобу. Здесь ему сразу же дали понять, что он из черни, что он не принадлежит к степной знати, к белокостной элите, что он не потомок бая или султана, что даже род его – болатшы – не может быть на равных с другими родами и племенами казахов.

Но, быть может, все это показалось ему? Ведь никто не сказал ему об этом прямо. Его принимали с почетом, как и всех других батыров…

Кенжебатыр впервые в жизни задумался о себе и о своем месте в этом великом скопище людей. Что заставило его задуматься? Слова разодетого, как петух, распределителя мест и юрт для батыров, который, как показалось ему, изо всех сил старался дать понять своими поступками, что он, Кенжебатыр, не может претендовать на место в кругу знати, на место в юртах для почтенных лиц…

– Тьфу! – с досадой плюнул Кенжебатыр. Ему стало стыдно за свои мысли… – Нашел, о чем думать, над чем ломать голову. К чему эта мнительность? Да откуда она?

– Ты что хмурый, опять о своей красотке вспомнил? – спросил Егорка, вглядываясь в лицо Кенжебатыра. – Это, брат, как болячка. Не хочешь, а все одно в голову лезет. Я вот тоже нет-нет да о своей вспоминаю. Была такая. Как пойдет она на ум, так и изба родимая вспоминается и по деревне тоска одолевает. Так я быстро ту думу прогоняю.

– Ты прав, брат, в родных краях, среди родных и горе и обида легче переносится… – задумчиво ответил Кенжебатыр.

Они стояли в ста шагах от огромного белого шатра, в котором проходил совет ханов и султанов. Там же находились великие бии, от батыров там присутствовал Богенбай. Вокруг шатра безмолвно застыла стража. Шатер был обращен лицом к степи, а дальше, чуть ниже по склону, возвышались богатые шестнадцатистворчатые юрты ханов, за ними были рассыпаны юрты и шатры ханской знати и султанов, богачей, еще ниже теснились юрты и шалаши воинов, поваров, табунщиков – всех тех, кто явился сюда, чтобы слиться в огромное людское море. В стороне от белого шатра был вбит в землю железный кол. Возле него на привязи томился одинокий снежно-белый скакун без седла, баз сбруи. Красавец-конь с султаном из совиных перьев на холке. Грива его была заплетена в косички, на хвосте алые и голубые ленты. Не конь, а тулпар.

Поглядывая на белого скакуна, о чем-то переговариваясь меж собой, поодаль на богатых коврах, на атласных подушках полулежали несколько старцев в бело-голубых чалмах. То были хозяева разрушенных джунгарами мечетей Туркестана и Сайрама, люди высокого духовного звания, ходжи, совершившие паломничество в Мекку и потому почитаемые народом как святые. Без их благословения удача не могла сопутствовать в любом большом деле. Они изредка отмахивались опахалами от мух и степенно потягивали свежий кумыс из огромных фарфоровых чаш. Несколько молодых жигитов молча стояли рядом, готовые выполнить любое повеление верховных служителей аллаха. Но ходжам не было дела до них; лениво перебрасываясь словами, они то поглядывали в сторону шатра, то бросали пристальный взгляд на западный склон верхней террасы, где дымились костры над котлами. На свежеструганных осиновых кольях разделывали бараньи туши. Там, вокруг костров, не менее ста мужчин и женщин, засучив рукава, торопливо готовили трапезу для ханской свиты, султанов, батыров. В огромных бурдюках, привязанных к наспех вбитым столбам, молодые женщины взбивали и взбалтывали кумыс. Молодые жигиты на конях без устали подвозили и подвозили к ним кобылье молоко из ближнего лога, где доили кобылиц. Веселые, сытые гончие и дворняжки, радостно повизгивая, гонялись друг за другом вверх и вниз по склонам. Десятки озабоченных конных и пеших, как муравьи, неустанно шныряли от юрты к юрте, от аула к аулу. Одним словом, все говорило о том, что люди ждут какого-то торжественного события, ждут окончания ханского совета. Но из шатра пока никто не выходил. Только безмолвные слуги то скрывались в шатре, то вскакивали на коней и мчались куда-то по срочным делам. А молчаливая стража зорко следила за тем, чтобы никто кроме слуг не приближался к шатру. Нетерпеливо, звонко заржал белый скакун. На его голос откликнулись другие, что стояли у дальней коновязи под охраной туленгутов. То были отборные рысаки и прославленные скакуны султанов и батыров, заседавших сейчас в главном шатре.

Наблюдая за происходящим вокруг и занятый своими мыслями, Кенже опять вспомнил о Сании и не заметил, как к нему подъехал Таймаз.

– Что, брат Кенже, думы одолевают?.. Нечего томить себя. Все будет решено там, – Таймаз указал на шатер. – А нам важна сила рук. Голова перед боем должна быть свободна от всякой ерунды. Уже близок час. Видишь, глашатаи что-то учуяли, на коней сели, а вон погляди на даулпаз[73]73
  Боевой барабан.


[Закрыть] для особо важных событий. Какой-то жигит уже в готовности стоит возле него. Собирается бить тревогу или призыв. Ему все равно! – Таймаз, как всегда, был весел, подтянут, его шлем сверкал в лучах уже поднявшегося к зениту солнца. Но здесь, на вершине террасы, не ощущалось жары. Мягкий свежий ветер летал по травам.

Не успел Кенжебатыр ответить Таймазу, как зашевелилась, забеспокоилась стража. На почтительном расстоянии от шатра застыли в ожидании приказов гонцы, глашатаи. Медленно перебрасываясь словами, начали подниматься с мест почтенные слуги аллаха. Взоры всех обратились к белому шатру. Кенжебатыр и Таймаз прошли поближе к гонцам.

Вот откинут тонкий персидский ковер, раскрылась дверь шатра, и показался великий имам степи.

Он торжественно направился к ожидавшим его ходжам и муллам. Батыр Богенбай вышел из шатра в сопровождении Тайлака и Санырака. Лицо Богенбая было спокойно, глаза задумчивы. Он быстро окинул взглядом террасы, на мгновение обратил взор в безбрежную даль степи, постоял немного, будто вспоминая о чем-то, но заметив Кенжебатыра, Егорку и Таймаза, широко улыбнулся, пошел им навстречу.

– Ну, пора, жигиты! Скачите, выводите войско! – раскрыв огромную пятерню, он обвел рукой холмы, раскинувшиеся у ног батыров. – Священный час настал! Скачите, готовьте сарбазов. Пусть победители битвы на берегах Буланты и Боленты станут впереди! Всех на коней! Слава создателю! Ныне великие бии обратятся к сарбазам и народу!..