Текст книги "Мальчик из Уржума"

Автор книги: Антонина Голубева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Лучшее из ваших сочинений, друзья, я прочитаю вам вслух, – сказал Морозов, выходя из класса.

Наутро Никифор Савельевич вошел в класс и сразу же сказал:

– Послушаем сочинение Кострикова Сергея "Наш двор".

И, раскрыв верхнюю тетрадку, он начал читать так же громко и раздельно, как читал "Вия".

Сочинение удивило весь класс. В нем говорилось, что на школьном дворе под высокими деревьями растет трава и очень много цветов, что площадка посыпана песком. Трапеции, скамейки, гиганты выкрашены зеленой масляной краской, а посреди двора стоят новые, высокие качели с толстыми канатами. Зато про старый сарай и про дрова в сочинении не было ни слова.

Не успел Никифор Савельевич дочитать это сочинение, как школьники, словно по команде, уставились в окна. За окнами был маленький пыльный двор, чахлые пожелтевшие тополя, обглоданные козами, и старые гиганты, на которых ветер раскачивал полусгнившую веревку, завязанную узлами.

– Всё наврал, – пробубнил Чемеков. – Ничего этого у нас нет – ни скамеек, ни качелей.

– А может, будут! – тихо ответил Костриков.

– Будут! – Кто-то из ребят на последней парте фыркнул.

– Хорошее сочинение, – сказал Морозов. – Толково написано!

Смех сразу же смолк.

После уроков Морозов подозвал к себе Сережу.

– Ты книжки читать любишь? – спросил он.

– Когда интересные, люблю.

– А что же ты читал?

Сережа назвал три книги, которые ему очень понравились. Он их брал в школьной библиотеке. Книги эти были: Аксакова "Детские годы Багрова внука", Лажечникова "Ледяной дом" и "Робинзон Крузо".

– Вот что, брат, забеги ко мне завтра после уроков, я тебе одну хорошую книжицу дам, – пообещал Никифор Савельевич.

Сережа обрадовался. В школьной библиотеке он перебрал все книги. Уже читать было нечего.

В городе было четыре библиотеки. На Воскресенской – три: городская, земская и частная. И одна библиотека-читальня – на Казанской улице. Но все четыре библиотеки были для взрослых. Детей туда не очень-то пускали. Только в библиотеку-читальню на Казанской ребята иногда заглядывали.

Старушка-библиотекарша позволяла иной раз двум-трем ребятам посидеть в уголку и посмотреть картинки (книги в читальне на дом не выдавались, их можно было читать и разглядывать только на месте, в библиотеке).

Давала библиотекарша ребятам свободные книжки, то есть такие, которых никто не брал. Хоть не так уж много народу приходило сюда, но ребятам редко удавалось дочитать до конца интересную книжку. Придешь бывало в читальню на другой день, а ее, как назло, читает какой-нибудь дяденька или тетенька.

Перед тем как дать книгу, старушка-библиотекарша просила ребят показать ей руки. Если руки были грязные, книга не выдавалась. Старушка была хоть и добрая, но строгая. Она ни за что не позволяла нескольким мальчикам садиться рядом за один стол, а рассаживала их по разным концам зала, чтобы не шумели и не перешептывались.

Чаще всего Сережа брал у старушки "Ниву" за целый год или другой журнал – "Природа и люди".

В журналах были картинки и маленькие рассказы и статейки, которые он успевал прочитать за те полчаса или час, когда забегал сюда между школой и приютом.

В журнале "Нива" было много картинок, разные попадались. Иногда интересные, – например, "Крепость в горах" или "Охота на бенгальского тигра". А то скучные – всякие боярышни за пяльцами да продавщицы цветов.

Другое дело – в журнале "Природа и люди". Там что ни страница, то глаз не оторвешь.

На одной картинке изображено "Извержение вулкана". Страшная картина. Черный дым валит из кратера, и огонь выбивается из него языками. По склонам огнедышащей горы катятся огромные камни, и падают вниз вырванные с корнями деревья. А под горой бегут, спасаясь от потоков лавы, женщины и мужчины с детьми на руках.

Но особенно долго просиживал Сережа над картинкой "Кораблекрушение".

Трехмачтовый корабль накренился набок. Вода захлестывает и заливает палубы и каюты.

А рядом с погибающим кораблем на гребнях огромных волн колышутся две шлюпки с пассажирами и матросами. Люди растрепаны, полуодеты, – видно, кораблекрушение случилось среди ночи. На их лицах страх и отчаяние.

Только один человек не ищет спасения. Он спокоен. Это капитан корабля. Смелый и решительный, он стоит с подзорной трубой в руках на покосившемся мостике и отдает последнюю команду... Из подписи к этой картинке Сережа узнал, что капитан должен последним сойти с гибнущего корабля. Таков морской закон.

В условленный день Сережа получил от Никифора Савельевича обещанную книжицу. Называлась она "Дети капитана Гранта", сочинение Жюля Верна.

Кто знает, – может быть, этот капитан Грант видал на своем веку не меньше опасностей, чем капитан с картинки? Скорей бы узнать, что это за капитан и какие у него дети!

Вечером в приюте Сережа долго сидел за длинным дощатым столом и читал Жюля Верна. Читал, пока не погасили лампу, но и в темноте он всё еще представлял себе море, яхту и острова с дикарями.

Утром Сережа захватил с собой "Детей капитана Гранта" в училище. Может быть, удастся хоть на переменках почитать еще немного.

Сереже повезло. Первый урок в этот день был закон божий, и старик-поп рассказывал новую притчу о блудном сыне. Поп сидел за своим столом, а не разгуливал, как обычно, между партами по всему классу. Сережа потихоньку вытащил из-под парты книжку и читал ее весь урок до звонка. На перемене он тоже не выпускал книгу из рук. Сидел на подоконнике в углу зала и перелистывал страницу за страницей.

Его окружили ребята.

– Интересно, Костриков? – спросил один из парней, заглядывая через плечо в книгу.

Названия на обложке нельзя было прочитать, потому что Сережа, боясь испачкать переплет, обернул книгу в синюю плотную бумагу из-под сахара, которую дала ему приютская кухарка Дарья.

– Еще как интересно-то! – сказал Сережа. – Не оторвешься.

Тут ребята обступили его еще теснее и заставили подробно рассказать все четыре главы, которые он успел прочесть.

– Теперь он из-за этой книжки задачки будет худо решать! – сказал Чемеков, когда после звонка все пошли в класс.

Но никакой беды с Сережей из-за "Детей капитана Гранта" не приключилось.

Учение шло у него своим чередом.

Как-то во время перемены в класс вошел Никифор Савельевич и увидел, что рядом с Костриковым на парте сидит верзила Филиппов. Оба сидят красные, хмурые. Не то поссорились, не то подрались – не поймешь!

У Филиппова даже припомаженный кок растрепан и взъерошен.

Сергей рядом с Филипповым малышом кажется – макушка его достает только до второй пуговицы на куртке Филиппова.

Морозов остановился в дверях и стал прислушиваться к тому, о чем они говорят.

Говорил, в сущности, один только Сережа, а Филиппов, отвернувшись к окну, молчал и тер кулаком красные глаза.

– А потом сложишь, – долбил Сережа в самое ухо Филиппову, – это как раз и будет, сколько верст пешеходы прошли вместе, а потом вычтешь. Получишь, на сколько один прошел меньше другого, а потом...

– ...А потом во время переменки из класса выходить надо, – сказал Никифор Савельевич, подходя к самой парте.

Оба от неожиданности даже вздрогнули.

– Почему в классе сидите?

Филиппов и Сергей ничего не ответили.

– Почему, спрашиваю, в классе сидите?..

– Да я тут с Костриковым задачу решаю, – пробормотал Филиппов.

– А почему у тебя глаза на мокром месте? Чего ревел?

– Это просто так! – буркнул Филиппов.

– Как это просто так?

– Да он меня в коридор не пускает. За ремень под партой держит. Пока задачку не решу.

Еле сдерживая смех, Никифор Савельевич вышел из класса.

Сережа Костриков был его любимый ученик. В те дни, когда ребята делали в диктовке много ошибок и Никифор Савельевич, хлопая дверью, уходил с пол-урока, весь класс обступал Сергея.

– Костриков, иди попроси Никифора Савельевича. Он для тебя будет...

Что "будет" – ученики не договаривали, но Сергей сам понимал, в чем дело. Он бежал в учительскую, и обычно через несколько минут Никифор Савельевич возвращался в класс.

Прищурив глаза, заложив руки назад, учитель вприпрыжку принимался ходить по классу. Потом останавливался посредине и, подняв кверху указательный палец, говорил школьникам:

– Хотел я вам почитать одну интересную книжку, но теперь раздумал и читать не буду. Не буду! Урок плохо приготовили. Недоволен я вами, друзья! Недоволен!

После этих слов Никифор Савельевич снова направлялся к дверям. Ученики вскакивали с парт и бросались за Морозовым.

– Простите, Никифор Савельевич, мы больше не будем. Почитайте нам что-нибудь, простите нас! – кричали ребята.

– Ну уж так и быть! Сегодня я почитаю. Но не лентяям читать буду, а тем, у кого головы на плечах. Голова, друзья, для того дана, чтобы ею думать, а не для того, чтобы на ней вихры помадить!

Все ученики при этих словах Никифора Савельевича обязательно поворачивались и смотрели на Филиппова.

Глава XVII

СПЕКТАКЛЬ

Шел второй год Сережиного ученья в УГУ и пятый год его жизни в приюте, когда случилось событие, которое сильно взволновало всех ребят. Для приюта построили новый дом. Деньги на постройку пожертвовали уржумские купцы, которых отец Константин называл "благодетелями".

Старый приют был настолько плох, что давно уже боялись, как бы он не рухнул и не придавил всех воспитанников.

Новый деревянный дом выстроили здесь же, во дворе, в двух шагах от старого. Давно уже в приюте не было, такого волнения, как в день новоселья.

Что там ни говори, а всё-таки новый дом. И жизнь в нем, верно, будет тоже новая, не такая, как прежде.

Но дом оказался ничуть не лучше старого.

Комнаты были также малы, спальни также тесно набиты койками. Уборная, как и в старом доме, помещалась в холодных и темных сенях; рядом с кухней, на стене, висели всё те же, давно знакомые, рукомойники. А в коридоре уже на другой день после переезда запахло мочалкой и жареным луком.

Только тем и отличался новый дом от старого, что бревенчатые стены, еще не успев потемнеть, пахли лесом, и на них выступали капли смолы, когда печки бывали жарко натоплены.

Новый приютский дом пришел осмотреть сам председатель совета Уржумского благотворительного общества – Польнер. Это был пожилой человек в очках и в длинном черном сюртуке. Ходил он слегка сутулясь, заложив левую руку за спину, мягко и осторожно ступая, словно шел по льду.

Приютским он не сказал ни слова, может быть, он их даже не заметил. Низко опустив голову, обошел он дом и так же неслышно исчез, как и появился. Приютская кухарка Дарья сказала, что он человек непьющий, скромный, как девушка, и уж теперь-то, после его прихода, для приютских начнется житье.

Но надежды на Польнера и на новую жизнь не сбылись. Всё шло по-прежнему, так же скучно и однообразно, как раньше. Так же по утрам приходила будить ребят Дарья, так же по пятницам и средам ели они липкую кулагу и гороховый кисель с постным маслом, так же наказывали их за всякие провинности – ставили столбом посредине столовой, и так же после ужина сразу гасили лампу. Это для Сережи было обиднее всего: нельзя было читать книги.

А книги Никифор Савельевич давал замечательные – и Гоголя, и Тургенева, и стихи Некрасова.

Рано утром, как только начинало светать, Сережа поднимался с кровати и, завернувшись в одеяло, усаживался на окно. За окном было темно, и звезды еще не все успевали погаснуть в ночном небе. Понемногу рассветало, а Сережа сидел на холодном подоконнике, с трудом разбирая слова.

– Сидит, как домовой, на окошке, людей только пугает! Вот погоди, скажу Юлии Константиновне, что сам не спишь и другим не даешь, – ворчал и грозился проснувшийся Пашка.

В ту же зиму, под Новый год, Юлия Константиновна решила устроить спектакль, в котором участвовали бы сами ребята. Пьесу выбрала она грустную, под названием "Сиротка". Говорилось в этой пьесе про девочку, у которой померли родители. Сиротке очень плохо жилось до тех пор, пока ее не взял к себе на воспитание добрый старик-лесник. Но как только лесник взял ее к себе, пьеса и кончилась.

Всем ребятам очень хотелось играть в пьесе. Роль сиротки досталась Наташе Козловой, и все девочки ей завидовали. Маленькая, бледная Наташа славилась на весь приют своим голосом. Ей дали главную роль потому, что сиротке полагалось по пьесе много петь. Играть лесника досталось Пашке. Это были самые интересные роли.

К спектаклю готовились долго. Репетиции устраивали в канцелярии, за плотно закрытой дверью. Все, кто не участвовали в спектакле, изнывали от любопытства, бегали подслушивать и подсматривать в замочную скважину. Репетировали пьесу по два, а то и по три раза в день. Ребята с непривычки уставали и путали слова. На одной из репетиций двое "артистов" горько расплакались и не захотели читать в третий раз свою роль.

Юлия Константиновна рассердилась. После репетиции она приказала упрямым "артистам" пойти в столовую и стать на колени. Теперь уж "артисты" стали завидовать тем, кто не участвовал в спектакле.

Три недели готовили пьесу – репетировали ее и рисовали декорацию: большущую русскую печь с заслонкой, похожей издали на огромную черную заплату, и стену с дверью, которая не открывалась.

И вот, наконец, пришел Новый год, а с ним и тревожный день спектакля. "Артисты" с утра так волновались, что за завтраком даже не прикоснулись к жареной картошке, самому любимому блюду приютских. Наташа Козлова то и дело бегала в коридор и пила из кадки ледяную воду. От страха ее бросало то в жар, то в холод. К полудню она охрипла.

Юлия Константиновна сперва разбранила ее, а затем заставила выпить несколько сырых яиц.

Рыжий Пашка всё утро ходил по коридору и зубрил по бумажке роль.

– Милая моя, кроткая сиротка, – читал он, вытягивая шею. – Теперь уж ты не будешь одна-одинешенька на белом свете. Ты станешь жить со мной в моем тихом лесном домике и покоить мою старость...

Пока Пашка долбил роль, у Сережи было дела по горло.

Юлия Константиновна поручила ему повесить занавес. Задача эта не такая уж мудреная – вбей два гвоздя в стенку и протяни веревку между гвоздями, а потом вешай на веревку занавес из трех сшитых одеял.

Да вот беда, самого главного у Сережи под рукой не оказалось. Были гвозди, да ржавые и погнутые – в стенку никак не лезли, и веревка тоже негодная – гнилая. Как на такую веревку занавес повесишь, так он сразу и оборвется.

Пошел Сережа по двору искать, нет ли где гвоздика. И вдруг в углу сарая отыскал он целый ящик гвоздей. Гвозди хорошие, только самую малость ржавчиной тронуты. Там же, в сарае, под ломаными санями нашел Сережа и веревку, недержаную, новую, добротную. Дарья как только ее увидела, так сразу на нее польстилась.

– После представления белье на ней буду вешать.

К вечеру все в приюте сбились с ног. Мальчики перетаскивали из столовой в залу длинные скамейки, девочки торопливо дошивали занавес из одеял, а Сережа Костриков с дворником Палладием и Васькой Новогодовым устанавливали декорации.

Наконец часов в шесть начали собираться гости.

Первым пришел один из попечителей приюта, купец Харламов, высокий толстый человек в сюртуке, с медалью на груди. С ним рядом шла, подпрыгивая на каждом шагу и вертя во все стороны маленькой остроносой головкой, сухопарая женщина в атласном платье. Потом пришел сутулый рыжий доктор, у которого были такие волосатые руки, что издали казалось, будто он в шерстяных рыжих перчатках. Затем явились две старушки в кружевных накидках. Старушки привели с собой внуков – белокурую толстенькую девочку с красными бантами в косичках и мальчика в синем бархатном костюме и белом пикейном воротничке. Дети, никого не боясь, принялись хохотать, бегать по коридору и ловить друг друга.

Гостей рассадили в первом и втором рядах, на стульях. Приютские устроились сзади, на высоких скамейках. Занавес долго не поднимался. Из-за кулис слышался чей-то громкий шопот и шарканье ног. Там все "артисты" столпились вокруг Пашки, которому Юлия Константиновна привязывала бороду из мочалки. Пашка оттягивал бороду вниз, хныкал и божился, что борода мешает ему говорить и даже дышать, потому что тесемки, на которых она держится, слишком туго стягивают ему щеки.

Наконец прозвонил колокольчик, тот самый колокольчик, который всегда собирал ребят на обед. И вот занавес, сшитый из серых одеял, испещренный по краям круглыми приютскими печатями, медленно пополз в сторону. Приютские, затаив дыхание и вытянув шеи, уставились на сцену.

Между картонной печкой и картонной стеной у настоящего окна сидела, подперев голову рукой, сиротка в красном сарафане. Она смотрела в окошко. Посидев с минуту, сиротка вздохнула два раза, так, как ее учили на репетиции, и, сложив руки на груди калачиком, запела дрожащим, тоненьким голоском:

Трудно в свете жить сиротинушке

Без родимого отца-батюшки,

Без родимой своей матушки,

Без сестер и братьев,

Сиротке круглому.

Приютские слушали, раскрыв рты. Две девочки, которые сидели обнявшись на крайней скамейке, украдкой всхлипнули.

На сцене появилась Катя Столярова, которая представляла злую соседку. Она была в повойнике, и под платье у нее была подсунута подушка, которую она придерживала обеими руками на животе, боясь, чтобы подушка не упала.

– Катька-то, Катька!.. – зафыркали приютские.

Злая соседка надавала сиротке оплеух и велела ей нарубить три вязанки дров и натаскать с речки шесть ведер воды. Сиротка вытерла фартуком слезы и запела песню еще грустнее, чем первая. Под конец пьесы из-за правой кулисы на сцену вышел лесник – Пашка. На нем было зимнее приютское пальто и меховая шапка-ушанка дворника Палладия. За спиной у Пашки висело игрушечное ружье.

На Пашку нельзя было глядеть без смеха. На груди у него веером лежала желтая мочальная борода, а на верхней губе были густо выведены углем лихо закрученные усы.

– Здравствуй, сиротка, – сказал лесник, поворачиваясь к публике спиной.

Видно было, что он боится посмотреть на зрителей.

– На публику гляди, на публику, – шептала из-за кулис Юлия Константиновна, да так громко, что слышно было в последнем ряду.

Не слышал ее один только Пашка.

Сережа, который стоял у занавеса, видел, что у Пашки от страха так дрожат руки, словно он только что притащил со двора полное ведро воды.

Но понемногу Пашка успокоился и вошел в роль. Он говорил всё громче и громче и всё сильнее размахивал руками. Ему было жарко в тяжелом ватном пальто. Он снял шапку и почесал затылок. Все увидели, что на Пашкиной голове торчат, наподобие заячьих ушей, концы красных завязок от мочальной бороды. Зрители засмеялись.

– Занавес, занавес! – зашипела Юлия Константиновна.

Сергей, топая сапогами, пробежал через сцену и задернул занавес.

– Ну, зачем ты, дурень, шапку снял? Всю пьесу испортил, – отчитывала Юлия Константиновна за кулисами Пашку.

– Вспотел больно, – оправдывался "лесник".

После спектакля дамы-попечительницы подошли к столпившимся приютским.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросила Сергея сухопарая дама в атласном платье.

– Сергей.

Дама погладила Сергея по голове.

– Ах, какие у тебя жесткие волосы, – сказала дама. – Ты, наверно, злой?

– Злой, – хмуро ответил Сергей и повернулся к окошку.

– Боже мой, какой дикарь! – вздохнула дама и покачала головой.

В ночь после спектакля многие из приютских долго не могли заснуть. Все вспоминали Катю Столярову с подушками на животе и лесника Пашку. Сам Пашка ворочался с боку на бок, натягивая на голову одеяло. Сергей, который спал рядом, услышал, что Пашка что-то бормочет. Он прислушался.

– Да ну их совсем с их спектаклем, – бормотал Пашка.

– А у тебя, Паша, хорошо получилось, – сказал Сергей. – Вот только зачем ты шапку...

Но Пашка не дал ему договорить и лягнул его ногой.

Глава XVIII

ПОЧЕМУ ЭТО ТАК?

Перед самым концом учебного года поп вдруг вздумал определить Сергея в церковный хор.

Во время большой перемены он подошел к Сергею, который сидел на подоконнике и читал какую-то книгу.

– Ты только светские песни поешь или и церковные напевы знаешь? спросил поп.

Сергей не знал, что ему ответить.

– Голос у тебя нужный – тенор. Я вчера слышал, как ты на берегу вечером песни пел. Чистый голос... С завтрашнего дня станешь в церковном хоре петь.

И Сереже пришлось петь в церковном хоре, в острожной церкви.

Пело там двадцать человек. Девять приютских да одиннадцать городских. Пели по субботам за всенощной и утром в воскресенье – обедню. Петь на клиросе было стоящее дело. Во-первых, певчие получали по тридцати копеек в месяц; во-вторых, после службы можно было набрать целую кучу свечных огарков и накатать из них твердых восковых шариков, которыми очень удобно перебрасываться, и еще воском хорошо было заливать бабки, когда под рукой не было олова. Одно только было плохо – за каждую ошибку регент бил камертоном по голове.

Сергей любил разглядывать во время службы прихожан. Он давно уже заметил, что люди побогаче и понаряднее стояли в церкви впереди. За ними шли люди попроще, а нищие в лохмотьях теснились в дверях, в уголках, а то и на паперти. С правой и с левой стороны около амвона красовались два глубокие кресла, обитые зеленым плюшем, и перед креслами на полу были разостланы пестрые коврики.

Сергей видел, как в воскресенье за обедней и за всенощной эти места неизменно занимали одни и те же люди: два уржумских купца с женами и детьми. Когда поп выносил крест, купцы всегда прикладывались первыми, а за ними выстраивались гуськом остальные прихожане.

"Почему это так? – раздумывал Сергей. – Нарочно так делают или нечаянно получается?"

Как-то раз утром, перед началом обедни на купеческий коврик встал подслеповатый старик, – видимо, николаевский солдат, – в военной фуражке с полинявшим верхом и с сучковатой палкой в руке. К нему сейчас же подошел церковный староста и что-то сказал. Старик заторопился и сошел с ковра.

Сергей, который всё это видел, при случае спросил у церковного старосты Чемекова, в чем тут дело.

– У каждого в жизни свое место имеется, малец! Мертвые, и те на кладбище по порядку положены. Кто поважнее да побогаче – к церкви поближе, а бедные могут и подальше лежать, у изгороди. Ну, а здесь, как-никак, живые люди, понимать надо! – ответил церковный староста.

Из этого ответа Сергей так ничего и не понял и решил спросить об этом как-нибудь на уроке закона божия у батюшки. Ведь он сам говорил ученикам, что церковь – дом господень и что перед царем небесным все люди равны!

Равны, равны, а одни, небось, в креслах сидят, а другие на паперти топчутся!..

Сергей непременно спросил бы об этом у батюшки, да раздумал после того, как поп поставил на колени одного парня за любопытство. Парень этот задал на уроке вопрос: "Какой царь главнее – земной или небесный?"

Но Сережа не успокоился. Он решил спросить о том же бабушку Маланью. Она в церковь ходит и, наверное, все церковные порядки знает.

Но, видно, Сережа выбрал не подходящее время для расспросов: бабушка мыла пол и поэтому ответила сердито и почти так же непонятно, как и церковный староста:

– Бедным в жизни нужда да маята, а богатым почет да красота... Ты старайся, Сережа, учись! Может, тоже в люди выйдешь!..

Глава XIX

УРЖУМСКОЕ НАЧАЛЬСТВО

В тот год, когда Сережа кончил УГУ, избили полицейского надзирателя, по прозвищу Дергач.

Его нашли на земле, полумертвого от страха, в Солдатском лесу, в двух верстах от Уржума, неподалеку от проселочной дороги.

Избит он был здорово, – видно, кто-то не пожалел кулаков для надзирателя.

С утра до поздней ночи уржумцы передавали друг другу последнюю новость:

– Слышали, Дергача поколотили!

Купцы с Воскресенской улицы только руками разводили.

– Да что же это за история?.. Самого надзирателя!.. Это не к добру. Чего же дальше ждать, ежели такое началось?

На Полстоваловской в маленьком пятиоконном домике Костриковых тоже обсуждался этот случай.

Кривой старичок, ночной караульщик Владимир Иванович, угощал бабку Маланью крепким нюхательным табаком и рассуждал:

– Вот какие дела! На базаре говорят, что это всё политики действуют. Это они с Дергачом рассчитались. Больно лют он до ихнего брата!

– Нет, не политики, – качала головой бабка. – Политики кулаками драться не станут! Это его воры да зимогоры так разукрасили!

– За чем пойдешь, то и найдешь, – поддакивала Устинья Степановна Самарцева. – Зловредный человек этот Дергач. Свечку пусть своему угоднику поставит, что его до смерти не забили. Дождется еще василиск кровожадный!

Сережа слушал эти разговоры, но молчал. Он думал: "Не всё ли равно, кто избил, – политики или зимогоры? Раз он полицейская селедка, так ему и надо!"

Хоть никто в городе открыто полицейских не ругал, разве только пьяные у казёнки, но ребята сами знали им цену.

Летом школьники частенько увязывались следом за партией арестантов, которых полицейские гоняли за город на починку моста и проселочной дороги.

От ребят ничто не укроется. Они не раз слышали, как осипший полицейский надзиратель орал на острожных, обзывая их каторжниками, аспидами и душегубами. От уржумского острога до Солдатского леса всю дорогу не смолкала брань. А когда, наконец, острожники приходили на место работы, Дергач по-хозяйски расхаживал между ними и подбадривал их криком:

– Шевелитесь, черти!.. Заснули, аспиды!..

В ответ молодые арестанты огрызались, а люди постарше только хмурились и поглубже врезались лопатами в землю.

Как-то раз один старик-острожник не то от жары, не то от усталости присел на край канавы и задремал. Заступ его валялся тут же рядом. Ни слова не говоря, Дергач поднял заступ и ударил старика по голове. Да как ударил! Старик только охнул и схватился руками за окровавленный затылок. И тут, видно, кончилось у острожных терпение. Они бросились на Дергача со всех сторон с заступами, кирками и ломами.

Не сдобровать бы Дергачу, если бы не конвоиры с винтовками.

А то еще был такой случай. В острожной церкви учительница из села Антонкова во время всенощной подошла близко к деревянной решетке. По приказу тюремного начальства, здесь выстаивали службу арестанты – и уголовные и политические, все вместе.

Не успела учительница оглянуться, как за ее спиной, словно из-под земли, вырос Дергач.

– Пошла прочь! – гаркнул он чуть не на всю церковь.

Прихожане и арестанты оглянулись, а церковный староста перестал считать свечи у свечного ящика и даже перекрестился.

Испуганная учительница отошла от решетки, а Дергач, выпятив грудь, стал рядом с ней, точно конвойный, да так и простоял до конца всенощной.

Через два дня учительницу вызвали в полицейское управление на допрос.

Дергач божился, что он своими глазами видел, как "учительша" пыталась просунуть сквозь решетку записку политическим. И просунула бы подлая, если бы он, Дергач, ей не помешал.

Антонковскую учительницу в Уржуме хорошо знали. Она была еще молодая, и все помнили, как она кончала гимназию на Воскресенской. И потому, когда ее после допроса перевели в другую школу, почти за сто верст от Уржума, все ее очень жалели.

Через несколько дней после отъезда учительницы Дергач возвращался из бани, распаренный и благодушный, с веником и бельем подмышкой, и вдруг кто-то высыпал на него из-за забора целую кучу мусора, картофельной шелухи и золы.

Дергач кинулся во двор искать виновников, но их и след простыл.

Виновники задворками пробрались в конец улицы и скрылись за калиткой "Дома призрения".

Это были приютские мальчики, и один из них – ученик четвертого класса Уржумского городского училища, Сережа Костриков.

Бабка Маланья Авдеевна об этом так никогда и не узнала. А если бы узнала, так померла бы со страха, – так она боялась начальства. Когда к ней приходил полицейский надзиратель требовать уплаты штрафа за то, что коза Шимка общипала деревья на улице, или за какое-нибудь другое нарушение порядка, – бабушка услужливо пододвигала полицейскому табуретку и смахивала с нее краем фартука пыль. Потом, кряхтя и вздыхая, открывала свой зеленый сундучок и вытаскивала с самого дна какой-то маленький, туго стянутый узелочек. Отвернувшись от полицейского, она быстро, дрожащими руками развязывала узелок и доставала из него бережно припрятанные медяки.

– Господи Иисусе, Никола угодник, Мария египетская, – шептала бабка, пересчитывая копейки.

Надзиратель, получив деньги, еще долго сидел после этого на табуретке и зевал, чесал затылок, а потом вдруг, если бабка всё еще не догадывалась, чего он хочет, ни с того ни с сего начинал жаловаться на свою горькую жизнь. Бабка уже понимала, что власть надо "угостить". Без этого не уйдет. Она доставала из шкафа рюмку на короткой ножке, похожую на лампадку, и низенький графинчик с настойкой.

Вытирая после настойки усы, надзиратель начинал разъяснять бабке, что горькая жизнь у него из-за студентов. А студенты разные бывают: те, которые под надзором, народ безопасный, а вот которые на свободе разгуливают, те самые зловредные – от них каждую минуту пакости жди.

Бабка Маланья качала головой и поддакивала.

Сергею иной раз случалось бывать в это время у бабки и слышать такие разговоры.

Он слушал и никак не мог понять, – почему студенты зловредные и опасные? Студентов он видал в городе часто – они приезжали в Уржум к родным на каникулы. Народ это был веселый и шумный. По вечерам они катались по Уржумке на лодке, пели хорошие песни.

Сережа иные из этих песен запомнил, и сам их распевал, когда ходил ловить щуренков на мельницу. А одну песню ему так и не удалось выучить до конца. Слышал он ее только один раз в Мещанском лесу – вечером. Студенты развели в лесу костер, играли на гитаре и пели:

Но настанет пора, и проснется народ,

Разогнет он могучую спину,

И на бар и бояр и на прочих господ

Он поднимет родную дубину.

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая сама пойдет!

Глава XX

"БЛАГОДЕТЕЛИ"

В 1901 году, перед роспуском учеников Уржумского городского училища на каникулы, в учительской, окрашенной голубой масляной краской, за столом заседало шесть человек. Директор училища Костров сидел с полузакрытыми глазами и, казалось, дремал. Черные брови-гусеницы у него на лбу отдыхали.

Рядом с ним Никифор Савельевич Морозов старательно записывал что-то на клочке бумаги. Перед ним высокой стопкой лежали аттестаты окончивших в этом году городское училище. Отец Константин, еле сдерживая зевоту, потирал пухлые, словно восковые руки.

По другую сторону стола рядом с председателем благотворительного общества Польнером важно восседали два уржумских купца – попечители приюта, – оба в черных сюртуках, краснощекие, бородатые и причесанные на прямой ряд.

В комнате было душно.

Над столом с жужжанием летали мухи. В раскрытые окна доносились плач грудного ребенка и звонкий крик мальчишек, которые в конце улицы играли в "лунки".

Люди за столом в учительской сидели уже около часа. Все устали. Всем давно хотелось разойтись по домам, но нужно было еще решить один вопрос. Никифор Савельич Морозов взял в руки аттестат, лежавший сверху, и заговорил умоляющим голосом: