Текст книги "В дни Каракаллы"

Автор книги: Антонин Ладинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– А известно ли тебе, что такое янтарь? – вдруг обратился ко мне с отеческой улыбкой философ, подобревший от вина, еды и оказанного ему приема.

Я покраснел от смущения и ничего не ответил.

– Что же ты молчишь? – пожурил меня отец.

Но философ нравоучительно поднял палец:

– Это не что иное, как застывшая смола.

– Верно, – подтвердил отец, – я сам неоднократно видел в кусках янтаря былинки, а один раз даже какое-то насекомое.

– Что это древесная смола, – продолжал философ, очевидно, любитель говорить и поучать, – доказывается тем обстоятельством, что янтарь горит. Попробуй зажечь его, и он будет гореть сильным и пахучим пламенем. А если шар из янтаря подержит в руке невинная девушка, он начинает издавать приятное благоухание.

– А приходилось ли тебе бывать в Фессалонике или Александрии? – спросил отец, проведший всю жизнь в Томах, если не считать поездок в соседние области за медом и воском. Левая нога у него не сгибалась, а морские путешествия требуют большой ловкости, и патрон никогда не посылал отца в эти города на своих кораблях с товарами, хотя и доверял ему во всем.

Заявив, что Фессалоника, на его взгляд, ничего примечательного собою не представляет, Аполлодор стал с видимым удовольствием рассказывать об Александрии.

– Там я провел несколько лет. До сих пор не могу без волнения вспомнить гавань Благополучного Прибытия и лавровые рощи Музея. Нет ничего прекраснее на земле, чем этот город! А его климат и смугловатые женщины с миндалевидными глазами!..

Под влиянием каких-то нахлынувших воспоминаний философ вдруг схватил обеими руками плоскую чашу и жадно припал к ней, точно старался заглушить большую печаль.

Мой отец был простым и неученым человеком, но трудно прожить много лет в эллинском городе и не заметить, что с философами надлежит разговаривать почтительно. Поэтому он поспешил наполнить чашу гостя вином и с уважением спросил:

– Вспомнил свою юность?

Аполлодор ответил со вздохом:

– Никто не рождается старцем. Но вино ваше, – прибавил он точно для того, чтобы замять разговор, – неплохое. Его хвалил еще Плиний!

Беседа перешла на более важные предметы. Удивительно было желание нашего гостя, хотя и подогретое вином, как представляется мне теперь, делить бездну своей учености с такими простыми людьми, как мы. Он разговаривал с отцом, выбирая наиболее выразительные слова, чтобы передать свою мысль. Помню, что в тот вечер он даже попытался объяснить шарообразность земли и рассказать об измерениях Эратосфена.

Производя руками округлые движения, Аполлодор говорил:

– Земля наша есть шар, повисший в воздухе, как над бездною, и солнце совершает суточное обхождение его, восходя каждое утро на востоке и вечером снова погружаясь в воды эфирного океана…

Отец в смущении почесывал голову и решился наконец высказать свое недоумение:

– Все это недоступно для человеческого понимания…

Но так как в этот вечер он осушил не одну чашу вина в честь нашего замечательного гостя, то ему, видимо, было приятно слушать даже о непонятных вещах. Вполне естественно, что я тоже ровно ничего не понял в объяснениях Аполлодора и ныне восстанавливаю эту беседу по памяти.

– Эратосфен доказал шарообразность земли математическими измерениями. Он заметил во время своего путешествия в Эфиопию, что в дни летнего солнцестояния далеко на юге в полдень солнце как бы заглядывает на дно самых глубоких колодцев. Потом он измерил в Александрии тень и вычислил длину меридиана…

Мать смиренно молчала. Но отец, слегка захмелевший, качал головой и удивлялся:

– Все-таки странно – почему этот Эратосфен, по твоим словам богатый человек, лазал по всяким колодцам…

Очевидно догадавшись, что бесполезно разговаривать с нами о подобном, философ умолк. Потом стал расспрашивать о местных делах.

Прошло сто лет с тех пор, как император Траян залил Дакию и Нижнюю Мезию кровью, стремясь завладеть свинцовыми, серебряными и золотыми рудниками и установить римскую границу по Дунаю. Децебал, вождь восставших даков, наносил владычеству римлян тяжкие удары, однако в конце концов был загнан в горы и там покончил счеты с жизнью, пронзив себя мечом, и многие его сподвижники тоже предпочли смерть позору, испив яд из общей чаши. Римляне взяли приступом Сармицегетузу – главный город Дакии, но с такими огромными потерями, что для раненых легионеров не хватало перевязочного материала и, говорят, сам император разорвал свою тунику на узкие полосы для бинтов. Искусные архитекторы из Сирии перекинули через Дунай мощный каменный мост на двадцати быках, повсюду выросли на дорогах римские укрепления, и Дакия надолго превратилась в императорскую провинцию. Собрав огромное количество золота и драгоценных сосудов, Траян с триумфом возвратился в Рим и бросил в цирке на растерзание зверям десять тысяч пленников…

В новую провинцию хлынули переселенцы, ветераны и сирийские торговцы, в возрожденной на развалинах Сармицегетузе возникли украшенные мрамором и статуями храмы Юпитеру, Серапису и Митре, термы и портики. Позабыв о своем народе, знатные дакийцы охотно усвоили латынь и переняли римский образ жизни не только с его удобствами, разнообразием товаров и непристойными театральными зрелищами, но и с презрением ко всему, что стоит на пути к достижению богатства. Они стали давать детям римские имена и облачились в тоги, хотя в дакийской глуши по сей день звучат местные наречия и живы воспоминания о Децебале и вера в древнего бога грома.

Новые условия существования в Дакии отразились и на нашей жизни. Дакийские торговцы стали направлять товары в Томы для перевозки их морским путем в различные порты Средиземного моря, и снова город пережил некоторый расцвет.

Много лет спустя, когда муза странствий занесла меня в Рим, я увидел, очутившись на форуме Траяна, знаменитую колонну и изображенные на ней сцены из событий дакийской войны: императора, окруженного легионными орлами римских воинов, разоряющих завоеванные селения, жнущих серпами тучную, но не ими посеянную пшеницу или едущих на повозке, что будет до скончания века грохотать на этой бронзовой дороге. На других плитах дакийцы осаждают римские укрепления, мчатся сарматские всадники, у которых даже кони в панцирной чешуе, сделанной из распиленных на пластинки копыт. Это была борьба за свободу, за родные очаги, за самое право жить под солнцем, и особенно растрогали меня те картины, которые изображают на колонне жителей, в слезах покидающих навеки свою страну: старец ведет за руку внука, мать прижимает к груди младенца, мужи угоняют телиц и баранов, чтобы они не достались жестокому врагу. Может быть, вместе с этими беглецами ушли куда-то в предгорья Певкинских гор и мои предки…

Однако видно было, что испытания, пережитые Аполлодором за последние дни, давали себя знать. Глаза у путешественника слипались от усталости. Мать поспешно принесла со двора охапку душистой соломы. Погасив светильник, мы улеглись на полу, и вскоре раздался храп философа, но я еще долго вспоминал его увлекательные рассказы, пока сон не унес меня в страну забвения…

III

Прошло несколько лет. Аполлодор положил конец странствиям по земле и окончательно обосновался в Томах, где половина людей говорит на греческом языке, а половина – по-латыни; поэтому у него нашлось достаточно учеников, чтобы он мог удовлетворить скромные жизненные потребности. Философ поселился у старой Зии, вдовы корабельщика, погибшего во время одной ужасной бури, но часто проводил время в нашей хижине, терпеливо беседуя с моей матерью о способе, каким надо приготовлять медовые лепешки, или о чем-нибудь подобном, с отцом – о различных снадобьях против ломоты старых ран, ноющих при перемене погоды, а меня обучая греческому языку. Попутно он рассказывал о своих скитаниях, вселяя в мою душу желание увидеть знаменитые города. Иногда мы отправлялись с Аполлодором вдвоем или еще с кем-нибудь из его лучших учеников на тот холм, где под сенью древних дубов, может быть, даже помнивших Овидия, находилось надгробие поэта в виде урны на покосившейся и заросшей плющом колонне. Ее соорудила какая-то почитательница его стихов. Философ вздыхал, вспоминая вслух звучные, но горестные строки «Тристий». Отсюда перед нашими взорами открывался широкий вид на зеленое морское пространство, на пристани и корабли, на мирный город, вздымающийся по склону горы, и на остатки древних стен, через которые, по свидетельству автора «Искусства любви», некогда перелетали гетийские стрелы. Душа поэта, навеки разлученная с милым Римом, витающая в здешних местах, должна была утешаться при виде такой красоты.

Как я уже сказал, Аполлодор объяснял желающим под портиком Посейдона тайны аристотелевских силлогизмов или очарование Гомера и обучал всему тому, что требуется для молодых людей, собирающихся отправиться на отцовские деньги в Рим, чтобы с помощью могущественного покровителя добиться высокого положения и, может быть, даже поста префекта претория, или надеявшихся приглянуться какой-нибудь влиятельной римской матроне, питающей слабость к розовощеким провинциалам, и тем устроить свою судьбу. Некоторые же мечтали написать стихи, которые прославили бы их на весь мир, или сделаться знаменитыми ораторами. Вместе с этими богатыми юношами я тоже посещал уроки Аполлодора, не платя за учение ни единого денария. А когда легкомысленные повесы отправлялись на очередную пирушку или предавались с увлечением игре в кости и мы оставались с учителем наедине, он говорил со мной совсем о другом, чем во время скучных бесед в тени портика. Именно в такие часы он открыл мне мужественную философию Демокрита и Эпикура, учивших, что в мире ничего нет, кроме материи. Это тогда я познал с волнением в сердце, что во вселенной существуют лишь атомы и пустота и что бесконечное множество этих мельчайших частиц находится в постоянном движении; они сталкиваются между собою и в вихревом круговращении образуют миры, которые не сотворены богами, а родятся и умирают по закону необходимости, равно как и наши бренные тела.

Мне кажется, что я еще слышу глуховатый голос Аполлодора:

– То, что существует, создалось из атомов, из многочисленных перемен, изменений и превращений. Но распад атомов ведет к смерти. Однако не следует страшиться ее, ибо это естественный конец всех вещей…

С полной откровенностью могу сказать, что философ не научил меня равнодушно относиться к собственной гибели и жизнь для меня по-прежнему мила во всех ее проявлениях, но старый безбожник разрушил мою детскую веру в небожителей, и я пустился в житейское плавание с душою, освобожденной от жалких предрассудков и ложных суеверий…

Итак, место моего рождения – древний город Томы, тот самый город, в котором жил в изгнании и навеки закрыл глаза прославленный римский поэт Овидий. Как известно каждому мореходу, наш город лежит на берегу Понта Эвксинского, в провинции, называемой Нижняя Мезия или Малая Скифия, и я с детства полюбил море и корабли. Казалось, я только ждал случая, чтобы познать мир. За эти годы ритор Аполлодор научил меня всем тонкостям греческого языка, и я преуспел в латыни. При рождении мне дали римское имя, однако меня часто называют скифом или сарматом, так как гражданам известно, что мой отец северный варвар, а мать родом дакийка, – они переселились в мирный город Томы из какой-то дакийской деревушки. Видя честную и трудолюбивую жизнь моих родителей, городские власти никогда не чинили им никаких неприятностей.

Это случилось в царствование императора Марка Аврелия. Когда Македонский легион был переведен из Малой Скифии, где он охранял границу, в Дакию, костобоки переправились через Дунай, перевалили горы Гем, прошли огнем и мечом многие провинции и прорвались через Фермопилы в Элладу, где захватили Элатею. Именно во время этих событий сгорел построенный еще Периклом храм мистерий в Элевсине, как рассказывал мне Аполлодор с книгой Павсания в руках, и погиб в одном из сражений с варварами знаменитый атлет Мнесибул, дважды победитель на олимпийских играх – в беге и в двойном беге со щитом, – сначала поразивший многих врагов аттическим копьем, а потом и сам павший на поле битвы.

Отец мой, в те годы молодой воин, тоже принимал участие в нашествии на Элладу, хотя и не любил копаться в своих воспоминаниях, чтобы лишний раз не напоминать властям, что он костобок. Но однажды за чашей вина рассказал, как во время схватки с элевсинцами в белоколлонном храме с грохотом упал на мраморный пол бронзовый светильник и, воспламененная его огнем, загорелась храмовая завеса. Отец также вспомнил об одной схватке с греками: он поразил мечом некоего храброго греческого воина, о котором ленники говорили, что это лучший бегун в городе. Тогда-то Аполлодор и прочитал ему вслух то место у Павсания, где повествуется об этой битве, и с нескрываемым изумлением смотрел на своего собеседника, участника таких событий.

По словам отца, поход был полон веселья, в каждом селении костобоки ласкали полумертвых от страха пленниц и вернулись домой, насмотревшись на всякие чудеса. Воины покинули Элладу, отягощенные богатой добычей, обещая вновь вернуться при первом же удобном случае, но во время переправы на левый берег Дуная на них напали, по наущению римлян, всегда готовых на предательство, враждебные племена, и мой отец был тяжко ранен. Его спасла от неминуемой смерти молодая дакийская девушка, ставшая потом его женой, а моей матерью, и, скрываясь от гнева Рима, они жили некоторое время в каком-то глухом урочище, а когда все успокоилось, переселились в Томы, где у моей матери издавна проживали родственники, люди с некоторым достатком. Отец нанялся тогда на работу к богатому торговцу Диомеду.

Если бы не это обстоятельство, то есть не его раны, мой отец вернулся бы вместе со своими сородичами в область Певкинских гор, и тогда, может быть, и мне суждено было бы родиться не в Томах, а в одной из тех дымных варварских хижин, в каких обитают северные жители, люди многочисленных племен, которые живут в селениях, находящихся на большом расстоянии одно от другого, среди непроходимых топей и дубрав, на всем необозримом пространстве Сарматии, между Мурсианским озером и рекой Борисфеном.

Сами они называют себя славянами и не управляются одним человеком, а живут в народоправстве, и поэтому счастье и бедствия, равным образом как и все прочее, считается у них общим достоянием. Они верят, что миром повелевает бог грома, и имеют обыкновение приносить ему в жертву быков и петухов; почитают они также священные деревья, реки и речных нимф. Обитают эти люди в убогих жилищах, все существование их полно всяких лишений, и они стараются селиться в неудобопроходимых трущобах, откуда удобно наблюдать за передвижением неприятеля. У них существует обычай зарывать ценные предметы и зерно в землю; одни из них возделывают пшеницу и просо, другие пасут многочисленные стада рогатого скота.

Сражаться с врагами венеты, или славяне, предпочитают в местах, поросших деревьями, или в теснинах, с большой пользой для себя используя засады, внезапные ночные нападения и другие военные хитрости. Очень опытны славянские воины также в переправах через реки, и в этом деле у них нет соперников. В случае надобности они опускаются каким-то образом на дно рек и мужественно выдерживают пребывание под водою в течение многих часов, держа во рту выдолбленный тростник, и дышат так, а враги, считая, что это естественно растущий камыш, проходят мимо. Порой, как бы под влиянием замешательства, они бросают добычу и бегут в рощу, а когда враг набрасывается на оставленную приманку, то стремительно возвращаются и наносят неприятелю большой урон. В битву славяне идут с копьями и щитами в руках, но без панцирей и часто не имеют на себе другой одежды, кроме полотняных штанов. Они весьма высокого роста, обладают огромной силой, легко переносят холод, жару, наготу или недостаток в пище и равнодушны ко всякого рода лишениям, но отличаются необыкновенной любовью к свободе, и их никаким образом нельзя склонить к рабству…

Говорят, что целомудрие славянских женщин превосходит всякое представление. Рассказывают, что большинство их считают гибель мужей на поле брани своей собственной смертью и добровольно удушают себя, не видя во вдовстве достойного существования.

Если вы бросите внимательный взор на карту Птолемея, на которой изображена Сарматия, то заметите, что на ней с большой точностью показаны моря и заливы, реки и горы и перечислены живущие в этих областях племена. Костобоки живут на севере от Певкинских гор, где, по словам Геродота, в липовых рощах такое множество пчел, что там небезопасно проходить путникам. К югу от этих гор живут карпы и бессы, которых даже разбойники считают страшными для себя, к востоку от них, в том месте, где море делает излучину, обитают геты и роксоланы, а еще дальше – другие народы, и, наконец, далеко на полночь – гипербореи. Поселения же других, родственных костобокам, венетов простираются до самого Сарматского моря, где вместе с ними обитают эсты и фины. Туда проходит по реке Вистуле, через город Калиссию, древний путь за янтарем.

Диомед имел торговые связи с племенами, живущими на восток от Певкинских гор, так как они доставляют римлянам мед и воск, а также драгоценный янтарь. Иногда, побуждаемый жаждой наживы, он отправлял своих слуг в местности, лежавшие по ту сторону Траянова вала, хотя это было довольно безрассудным предприятием, потому что дороги стали небезопасными, и закупал у тамошних простодушных жителей нужные для него товары по более низким ценам, чем на базарах в пограничных селениях.

Я был еще мальчиком, но упросил отца, которого хозяин послал в одно из таких путешествий как знающего язык варваров, взять с собою и меня и не раскаивался в этом, потому что увидел там много примечательного.

Наш караван, состоявший из мулов и ослов, двинулся в путь еще засветло, когда в городе едва пропели сонные третьи петухи и на небе еще сияли звезды. Впереди предстояло несколько дней дороги.

Именно во время этого путешествия, проезжая недалеко от Дуная, мы увидели с правой стороны, на холме, господствующем над равниной, памятник, воздвигнутый в честь побед Траяна, и я подивился славе этого человека, пережившей века. Памятник представляет собою тяжкую каменную башню, высотою на многие десятки локтей. Снаружи монумент украшен мраморными плитами, и из таких же плит сделана его крыша, увенчанная трофеем – панцирем, который император носил во время дакийской войны.

Здесь мы остановились на отдых, и мулы с удовольствием стали щипать придорожную траву, а я побежал к памятнику, чтобы поближе рассмотреть его, и увидел на мраморных плитах различные сцены – пленных даков и римских воинов. Ниже и выше тянулись украшения из акантовых листьев и завитков, виднелись львиные пасти водостоков. Обращали на себя внимание искусно сделанные из мрамора волчьи головы. Некогда, воткнутые на копье, они служили знаменами для дакийских воинов.

Может быть, вспомнив о словах отца, что плечо о плечо с даками сражались и наши предки, я с печалью в душе прочел на мраморной доске: «Император Цезарь, сын божественного Нервы, Нерва Траян Август»…

Обойдя памятник вокруг, я пошел через поле к своим. Место было тихое и в запустении, и мощное каменное сооружение уже начало разрушаться под влиянием сурового климата и осенних дождей…

Дальнейший путь лежал на север по удобной римской дороге, на которой на некотором расстоянии одна от другой стояли сторожевые башни, окруженные дубовым частоколом. Времена настали неспокойные, всюду чувствовалось народное брожение, на путников нападали шайки беглых рабов, и римские власти принимали необходимые меры к охране дорожных сообщений. Но мы благополучно достигли Дуная и на огромном плоте переправились на левый берег, а затем прошли через ворота защитного вала, у которых стояла римская стража. В последний день мы продвигались среди глухих мест, где дома были построены из бревен, и даже сами римские воины больше походили на варваров, чем на охранителей границы, и последняя таверна у ворот весьма напоминала разбойничий притон, хотя носила громкое название «Римский орел».

Когда же наш караван миновал ворота, то мы очутились среди варварских земель, где уже не было римских законов. Однако благодаря сопровождавшим нас проводникам из местных жителей никто не поднял на путников руку, – наоборот, всюду мы видели дружеские знаки внимания и гостеприимства.

Так мы продвигались вперед еще некоторое время, и в пути я часто видел высокие колосья пшеницы на полях, запряженные волами повозки, бревенчатые хижины, крытые жалкой соломой, но люди, которых мы встречали, проявляли в отношении нас всякое благодушие. Наконец мы очутились в селении, из которого были родом наши проводники. В нем стояли разбросанные в беспорядке дома под обычными здесь крышами из соломы или тростника. Посреди селения находилась вытоптанная людьми и копытами животных широкая площадь; народные собрания и суды на ней происходили в присутствии всех жителей, чтобы судья выносил более правильное решение, так как всякая несправедливость вызывает у этих людей негодующие крики. Но в тот день на площади, где густо пахло конским навозом, было не собрание, а шумел торг, и на сотнях возов сюда доставили товары, главным образом мед, воск, шкуры зверей и амфоры с пшеницей. Другие варвары продавали коней или волов, а у некоторых можно было приобрести кожаные мешочки, полные янтаря.

Наша торговля была удачной, и, по-видимому, обе стороны остались ею довольны. Мы получили в огромном количестве мед и воск, а продавцы – римские деньги, которые они очень ценят, хотя используют золотые и серебряные монеты главным образом на ожерелья своим женам, и заманчивые для них стеклянные чаши, не говоря уже об амфорах с вином. После закрытия торга нас радушно пригласил к себе в гости местный вождь, человек с такими белокурыми волосами, каким позавидовали бы модницы Рима и Антиохии. Он покупал у римлян для себя и своей семьи материи, вино и некоторые украшения и поэтому старался охранять чужеземцев и торговые дороги.

Все уселись за стол, на прочных деревянных скамьях, и расторопные молодые люди в полотняных рубахах и штанах, не рабы, а свободнорожденные, но считающие честью служить гостям или старцам, подавали нам куски жареного мяса, печеные яйца, гусей на вертелах, козий сыр. Вождь и его родственники, среди которых было много румяных и голубоглазых женщин, поедали огромное количество мяса. Но пили за трапезой не вино, а варварский напиток, приготовленный из перебродившего меда, отчего в помещении пахло как на пчельнике. Это питье отличается свойством веселить сердце человека, хотя как бы наливает ноги тяжким свинцом, так что невозможно подняться со скамьи, и я подумал, что Геродот, который едва ли был в здешних местах, а писал книгу по рассказам других и далеко не из первых уст, что-то напутал, когда сообщал о путниках, погибающих от пчел; скорее это был медовый напиток, который валит с ног даже очень сильных людей. Отец это прекрасно знал и запретил мне пить мед, хотя сам вскоре уснул во власти опьянения, тяжко опустив голову на стол.

На обратном пути слуги Диомеда смеялись, удивляясь, что варвары продали по такой дешевой цене товары, вместо того чтобы везти их хотя бы на базар у таверны «Римский орел». Но, видимо, эти люди еще не научились ухищрениям торговли. Слуги также рассказывали, будто бы в областях, лежащих у Певкинских гор, жители до того любят пляски, что даже во время похорон близких устраивают различные игры, подобные тем, которые описаны у Гомера, когда под Троей погребали Патрокла. Впрочем, я сам видел во время пира, что некоторые из варваров вставали из-за стола и с такой быстротой и ловкостью перебирали ногами в пляске под звуки варварской лиры, что им могли бы позавидовать фракийские танцоры, которых мы видели однажды с отцом в нашем цирке. Мертвых своих здесь сжигают и, собрав кости в большой глиняный сосуд, зарывают потом в землю на особых, священных полях. Я узнал многие другие подробности о жизни этих северных народов, моих братьев по крови, и позднее прочел у Иосифа Флавия, что он сравнивал их с ессеями – таинственной иудейской сектой, участники которой владели совместно всем имуществом и чрезвычайно любили омовения, видя в них очищение души и тела. В самом деле – у некоторых здешних племен существует обычай сообща обрабатывать землю, и все у них общее – волы, плуги и даже жилища, и для них нет ничего приятнее бани, наполненной жарким паром. Для этой цели строятся особые хижины из бревен, где моющиеся льют на раскаленные камни воду или особый напиток, приготовленный из ячменя, и для потения сильно бьют себя березовыми ветвями, так как верят, что вместе с по́том тело покидают не только болезни, но и огорчения, хотя, конечно, эти банные устройства далеко уступают нашим каменным баням в Томах, не говоря уже о тех великолепных термах, которые я видел в Антиохии или в Риме.

IV

Впрочем, рассказывая о Риме и Антиохии, я несколько забегаю вперед, так как попал в эти города позднее, после целого ряда приключений и событий, а пока мирно жил в Томах, посещал уроки Аполлодора и удивлял Диомеда, и не только его, своим искусством писать греческие и латинские буквы. В этом отношении я снискал, несмотря на свой молодой возраст, такую славу, что когда однажды понадобилось вручить почетное послание светлейшего городского совета верховному жрецу императорского культа Прискию Анниану и его супруге Юлии, то этот документ поручили переписать мне, чем я по молодости лет очень гордился.

Но как-то, вскоре после прибытия в наш город куратора Аврелия, мы возвращались с отцом и Аполлодором домой из городской бани. Перед глазами еще мелькали в паровом тумане умащенные тела, и в ушах стоял непрерывный плеск воды, шипение пара, вырывающегося из свинцовых труб, бодрые крики и шлепки банщиков, массирующих спины и животы богатым судовладельцам.

Отец, которого в последние дни особенно мучали болезни и какие-то мрачные мысли, вдруг остановился.

– Нет справедливости на земле, – сказал он.

– Почему у тебя такое печальное настроение? – удивился Аполлодор.

– Очень мешает мне покалеченная нога, а хотелось бы еще раз побывать в Сармицегетузе и просить справедливости в земельной тяжбе.

Судебное дело, на которое намекал отец, заключалось в следующем.

В недавние годы в нашем владении находился земельный участок, полученный матерью строго по закону в наследство от родственников, недалеко от храма Гермеса. На участке росло несколько плодовых деревьев и возвышался величественный дуб; под его мирной сенью стоял скромных размеров дом, сложенный из простых камней, но построенный по греческому образцу. По другую сторону дома был разбит на склоне холма небольшой виноградник, а за ним находилось каменное хранилище для плодов. Я помню, что на дворе с утра до вечера искали пищу куры и в положенное время распевал петух. Имение было незначительное, но всегда приятно иметь собственное жилье и, как известно, плоды и овощи, взращенные своими руками, представляются особенно вкусными и питательными.

В те годы я был ребенком и еще не знал, что буду учиться у Аполлодора, но скоро раненая нога отца стала давать о себе знать, и он тратил немало денег на лечение, запутался в долгах, и в конце концов участок был продан за неуплату заимодавцу процентов. Для возмещения того, что полагалось заплатить ростовщику, достаточно было бы продать виноградник, но он жадно простирал руки ко всему участку, примыкавшему к его владениям, и во что бы то ни стало хотел завладеть приятным уголком земли с видом на море… А так как судья оказался лихоимцем, то наш сирийский меняла без особого труда получил не только участок, но и дом. Напрасно мой отец жаловался правителю провинции, который в те дни имел свое пребывание в Дакии, в городе Сармицегетузе, имея наблюдение также и за Нижней Мезией. Этот тучный и равнодушный ко всему магистрат не обратил никакого внимания на просьбы бедняка, тем более что отец едва мог объясниться по-гречески и совсем не знал латыни. Диомед тоже отказался помочь нам в этом деле, ссылаясь на свое положение в городе, которое препятствовало ему выступать против представителя римской власти.

Дело в том, что Томы входили в так называемое Пятиградие, или союз приморских эллинских городов, и считались его метрополией, во главе которой стоял понтарх. Томы же возглавляли городской совет и архонты, и наш хозяин был одним из них, что часто помогало ему в сношениях с римлянами, хотя и было связано с большими расходами. Говорили также, что тут сыграло свою роль какое-то соперничество нашего патрона и судьи относительно некоей прекрасной особы женского пола, но я тогда не разбирался в подобных вещах. Как бы там ни было, мы очутились в жалком домишке на улице Цереры, который Диомед милостиво предоставил нам в качестве жилья.

Именно туда мы и направлялись из бани, ведя по дороге невеселый разговор. Неожиданно Аполлодор предложил, обращаясь ко мне:

– Но почему бы тебе, мой юный друг, не помочь престарелому отцу? Теперь ты римский гражданин и скоро достигнешь совершеннолетия. Ты разумен не по годам и знаешь, как нужно держать себя с сильными мира сего, от которых зависит участь человека. Разве вы не имеете права обратиться за защитой в римский сенат и даже просить суда самого августа? Советую тебе отправиться в Рим, чтобы добиваться там отмены несправедливого решения. Твоему отцу уже трудно предпринять подобное путешествие, а ты полон сил и любопытства к жизни.

Действительно, такое путешествие было вполне осуществимо. Диомед собирался отправить с грузом меда и воска в очередное плавание один из своих кораблей, а именно «Дакию Счастливую», но не в Фессалонику, которая была обычным назначением для корабля, а в Лаодикею Приморскую, и даже сам готовился к далекому путешествию, желая побывать в Антиохии и, если верить слухам, продать там корабль и закончить торговые дела, что очень огорчало отца, надеявшегося, что со временем я сделаюсь у патрона доверенным лицом. Но мысль о поездке в Рим показалась ему разумной, и в тот вечер мы все втроем обсуждали за нашим колченогим столом подробности такого предприятия. Подвыпив по своему обыкновению, Аполлодор дал полную волю воображению.

– Подумай только, что тебя ждет, – говорил он мне. – Вот скоро уйдет в Лаодикею корабль Диомеда, там ты легко найдешь другое судно, которое доставит тебя в Остию, откуда нетрудно попасть в Рим. Можно было бы пуститься в путь по пешему хождению, но это утомительно и небезопасно, а на корабле ты будешь как дома, и это не только ничего не будет стоить тебе, но ты даже заработаешь сотню денариев, чтобы заплатить за проезд в Италию. Ты увидишь Рим! Может быть, даже Антиохию и Александрию, если твой хозяин узнает, что цены на мед более высокие в городе Александра, чем в Лаодикее.